Абхазская осень

Дай бог такой вам осени, друзья!

Початки кукурузные грызя,

Мы у огня сидим.

Ленивый дым,

Закручиваясь, лезет в дымоход,

И, глядя на огонь, колдует кот.

Дрова трещат, и сыплются у ног,

Как с наковальни, яростные брызги.

Замызганный, широкобокий, низкий,

К огню придвинут чёрный чугунок.

Мы слушаем, как в чугунке торопко,

Уютно хлюпает пахучая похлёбка.

Золотозубая горою кукуруза

Навалена почти до потолка,

И наша кухня светится от груза

Початков, бронзовеющих слегка.

А тыквы уродились – чёрт-те что!

Таких, наверно, не видал никто:

Как будто сгрудились кабаньи туши,

Сюда на кухню забредя от стужи.

Они лежат вповалку на полу,

Глядишь – вот-вот захрюкают в углу.

И прежде чем варить их над огнём,

Те тыквы разрубают колуном.

Нанизанные на сырой шпагат,

На гвоздике у закопчённой дверцы,

Как ленты пулемётные, висят

Три связки перца.

Вот, до поры всю силу свою пряча,

Блестит в графине розовая чача.

А только рюмку опрокинешь в рот –

Ударит в грудь. Дыханье оборвёт.

И на секунду горла поперёк

Стоит, как раскаленный уголёк.

Над медленным огнем сидим. Глядим.

Желтеет пламя. Голубеет дым.

Мы не спешим. Мы пьём за чаркой чарку,

Как мёд густую, сладкую мачарку.

Вдруг – настежь дверь. И прямо из тумана –

Им хоть по снегу бегать босиком –

Ребята входят. Вёдрами каштаны

Несут с собой. И следом – ветер в дом.

Сейчас в лесу во всей осенней мощи

Багряные каштановые рощи.

…Огонь поленья лижет, языкат,

А в кухне запахам от запахов тесно.

Вином попахивает поздний виноград,

И виноградом – раннее вино.

Баллада высоты

В необозримой красоте

Кавказ ребристый.

Стою один на высоте

Три тыщи триста...

В лицо ударил ветерок,

Так на перроне,

Морозные, коснулись щек

Твои ладони.

Почти из мирозданья в даль

Хочу сигналить:

— Ты соскреби с души печаль,

Как с окон наледь.

Карабкается из лощин

На хвойных лапах

Настоянный на льдах вершин

Долины запах.

Толпятся горы в облаках,

Друг друга грея,

Так дремлют кони на лугах,

На шее — шея.

Так дремлют кони на лугах,

На гриве — грива.

А время движется в горах

Неторопливо.

Прости несвязные слова,

Сердечный приступ.

Слегка кружится голова —

Три тыщи триста...

Вершину трогаю стопой,

А рядом в яме

Клубится воздух голубой,

Как спирта пламя.

Нагромождение времен —

Пласты в разрезе,

Окаменение и сон

Вселенской спеси.

Провал в беспамятные дни,

Разрывы, сдвиги,

Не все предвидели они —

Лобастых книги.

Но так неотвратим наш путь

В любовь и в люди,

Всеобщую я должен суть

С любовной сутью

Связать, соединить в горсти,

А там мы сами...

Связать! Но это не свести

Концы с концами.

Связать! Иначе прах и дым,

Без слез, без кляуз,

Так, мавром сказано одним,

Наступит хаос.

Связать! Иначе жизни нет,

Иначе разом

Толчок! И надвое хребет

Хребтом Кавказа.

1968

Баллада о блаженном цветении

То было позднею весной, а может, ранним летом.

Я шел со станции одной, дрозды трещали где-то,

И день, процеженный листвой, стоял столбами света.

Цвела земля внутри небес в неповторимой мощи,

Четыре девушки цвели внутри дубовой рощи.

Над ними мяч и восемь рук еще совсем ребячьих,

Тянущихся из-за спины, неловко бьющих мячик.

Тянущихся из-за спины, как бы в мольбе воздетых,

И в воздухе, как на воде, стоял волнистый след их.

Так отстраняются, стыдясь минут неотвратимых,

И снова тянутся, любя, чтоб оттолкнуть любимых.

Так улыбнулись мне они, и я свернул с дороги,

Казалось, за руку ввели в зеленые чертоги,

Чертоги неба и земли, и юные хозяйки...

Мы поиграли с полчаса на той лесной лужайке.

Кружился волейбольный мяч, цвели ромашек стайки,

Четыре девушки цвели, смеялись то и дело,

И среди них была одна — понравиться хотела.

Всей добротой воздетых рук, улыбкою невольной,

Глазами — радостный испуг от смелости крамольной,

Был подбородка полукруг еще настолько школьный,..

Всей добротой воздетых рук, улыбкою невольной.

А я ушел своим путем и позабыл об этом.

То было позднею весной, а может, ранним летом.

Однажды ночью я проснусь с тревогою тяжелой,

И станет мало для души таблетки валидола.

Сквозняк оттуда (люк открыт!) зашевелит мой волос,

И я услышу над собой свой юношеский голос:

— Что жизнь хотела от тебя, что ты хотел от жизни?

Пришла любовь, ушла любовь — не много и не мало.

Я только помню — на звонок, сияя, выбегала.

Пришла любовь, ушла любовь — ни писем, ни открыток.

Была оплачена любовь мильоном мелких пыток.

И все, что в жизни мне далось — ни бедной, ни богатой,

Со мной существовало врозь, уничтожалось платой.

И все, что мужеством далось или трудом упорным,

С душой существовало врозь и становилось спорным.

Но был один какой-то миг блаженного цветенья,

Однажды в юности возник, похожий на прозренье.

Он был превыше всех страстей, всех вызубренных истин,

Единственный из всех даров, как небо бескорыстен!

Так вот что надо было мне при жизни и от жизни,

Что жизнь хотела от меня, что я хотел от жизни.

В провале безымянных лет, у времени во мраке

Четыре девушки цветут, как ландыши в овраге.

И если жизнь горчайший вздох, то все же бесконечно

Благодарю за четырех и за тебя, конечно.

1967

Баллада об отречении Джордано

А. X.

Отрекаюсь, господи Иисусе,

Отрекаюсь, хмурый Магомет.

С разумом, как с дьяволом, в союзе

Утверждаю: благодати нет.

Нет в Иерусалиме Иордана,

Есть обыкновенная река.

Неаполитанец, я, Джордано,

Утверждаю: истина горька.

Если видишь всё с небесной кручи,

Если ты придумал забытьё

Здесь в груди Джордано, всемогущий,

Что тебе неверие моё?!

Я ли прочертил железом веху?

Я ли озарил кострами век?

Ты помочь не можешь человеку,

Как тебе поможет человек?

Верующих веру не нарушу,

Но и раб, что входит в божий храм,

Тёмное сомненье прячет в душу,

Верует с грехами пополам.

Потому что страшно человеку,

Думает живое существо,

Звёздную оглядывая реку:

Неужели нету ничего?..

Отрекаюсь! Будут вечно трусы

Взорами глотать пустую синь.

Отрекаюсь, господи Иисусе.

Совесть мне ответствует: «Аминь».

И неверие, огромное, как вера,

Передам я брату своему,

Потому что совесть – это мера,

Большего не надо никому.

Но, сойдя с заоблачных кочевий,

Самодержца сдерживая тик,

Ты воскликнешь, господи, во гневе:

«На костёр, – прикажешь, – еретик!»

Что же я отвечу? Был я молод,

Занималось утро в серебре,

Но за твой пронизывавший холод

Я готов согреться на костре.

Знаю, у огня столпится оголь,

Руки греть и бормотать: «Иисус…»

«Господи, на одного не много ль?» -

Я подумаю и с дымом вознесусь.

Снова раб возьмётся за тележку,

Но, преданье смутное храня,

Юноша подымет головешку

И прикурит молча от огня…

Баллада об охоте и зимнем винограде

Как ты рванулся, брат мой,

Вслед за бегущей косулей!

Как ты рванулся, брат мой,

Пулей рванулся за пулей!

Как ты стрелял с разбегу,

Вниз пробегая по склону,

Черный по белому снегу

Вниз пробегая по склону.

Грянула третья пуля,

Грянула, чтобы настигнуть!

Перевернулась косуля,

Хотела судьбу перепрыгнуть.

Вихрями крови и снега

Кончилась, затихая,

Словно упала с неба

Летчица молодая.

Ты горло лебяжье надрезал,

Чтобы не думать об этом.

И обагрилось железо

Струйкой горячей, как лето»

И вдруг: виноградные гроздья,

Лоза на ветке ореха.

Ледяные, черные гроздья

Сверкнули тебе из-под снега.

Чудесная неразбериха!

Ты дерево взглядом окинул.

И ты засмеялся тихо

И снова винтовку вскинул.

И выстрел ударил над лесом,

И эхо метнулось следом.

Ты гроздья лиловые срезал,

Как пару дроздов дуплетом.

На шее тяжесть косули.

Снега разрывая, как пахарь,

Ты шел, а губы тянули

Ягод холодный сахар.

И капали капли со шкурки

Тобою убитой косули,

А виноградные шкурки

Ложились, как черные пули.

Мы знали в погоне надсадной

Тяжелое пламя азарта,

Но разве мы знали, брат мой,

Какая нам выпадет карта?

И^разве я знал, что за год

Губы навек остудишь,

Как шкурки проглоченных ягод,

Выплевывать легкие будешь?

И разве я знал, что в гости

Больше к тебе не приду я?

И только невинные гроздья,

Брат мой, цветут, бушуя,

Над котловиной Сабида,

На белых камнях Напекала,

Где ничего не забыто

И ничего не пропало.

Ломоть поминального хлеба,

Поминальной струи услада.

Бесконечное зимнее небо.

Ледяная гроздь винограда.

1960

Баллада об украденном козле

Пока не напьются мои быки (одры! в заготовку пора!),

Мы будем курить и чесать языки, пока не спадет жара.

Мы будем курить табак городской, которому нет цены…

А вот что случилось над этой рекой за год до германской войны.

То было лет пятьдесят назад, но я говорю всегда:

Да здравствует крупный рогатый скот, а мелкий скот – никогда!

Вот так же слева шумел Кодор, но я ещё был юнцом,

Вот так же мы в горы стадо вели (мир праху его!) с отцом.

За веткой черники (эх, губошлёп!) я приотстал слегка.

Но вот вылезаю я на тропу и вижу издалека:

Чужой человек волочит козла…из нашего стада козёл.

Я сразу узнал козла своего, узнал и того, кто вёл.

Когда-то он в доме гостил у нас. Видать по всему – абрек.

Не то из Мингрелии беглый лаз, не то цебельдинский грек.

Но мы не спросили тогда у него: кто он! куда! зачем!

Право гостей говорить и молчать не нарушалось никем.

– Стой, – говорю и навстречу ему, – это наш, – говорю, – козёл.

Ты, помнишь, когда-то гостил у нас, ты с нами садился за стол.

Но мы не спросили тогда у тебя: кто ты? куда? зачем?

Право гостей говорить и молчать не нарушалось никем.

Но он усмехнулся в ответ и сказал, тряхнув на плече ружьё:

– Право моё за правым плечом, и то, что я взял, – моё.

Мало ли где я гулял и пил, и съеденный хлеб не клеймо.

А то, что я съел у отца твоего, давно превратилось в дерьмо.

Как пёс на поминках, блевотой давясь, я вылакал этот стыд.

Что делать? – когда говорит ружьё, палка в руке молчит.

Но всё же я снова напомнил ему. – Ты с нами садился за стол.

Но мы не спросили тогда у тебя, куда и зачем ты шёл.

Но он толкнул меня и сказал: – С дороги, иначе конец!

Недосчитает не только козла к вечеру твой отец. –

Потом он ударил козла ремешком и начал спускаться в падь.

Что делать? – когда говорит ружьё, палка должна молчать.

Но он не знал, что навстречу ему товарищ идёт с ружьём.

«Ну что ж, – я подумал, – спускайся вниз, а мы наверху подождём…»

Пожалуй, он слишком много сказал про стадо и про отца,

Но раз он такое всё же сказал, я дело довёл до конца.

И вот, когда он спустился вниз (внизу шумела река),

Навстречу товарищ спускался с горы, я видел издалека.

Я всё, что надо ему прокричал, я был опозорен и зол,

И голос мой, скрытый шумом реки, над вором, как ворон, прошёл.

Короче, когда я спустился вниз, всё было готово там.

Стоял он, словно в петле повис, и руки держал по швам.

А рядом товарищ сидел с ружьём, в тени постелив башлык.

У ног – чужой винтовки затвор, как вырванный прочь язык.

Я бросил палку. Винтовку взял, на место вложил затвор.

– Теперь, – говорю я, – тебе молчать, а мне вести разговор.

Я снял ремешок с моего козла и бросил ему: – Держи!

И если чёрта скрадёшь в аду, своим ремешком вяжи.

Так, значит, съеденный хлеб не клеймо и право за тем, кто сильней?

Право твоё за правым плечом, я буду стрелять левей!

Ослепнув от страха, попятился он к обрыву за шагом шаг,

Туда, где, давясь камнями, поток скатывался во мрак.

Я мог бы и выстрела не давать, единственного того,

Но я перед богом хитрить не хотел, я выстрелом сбросил его.

С тех пор немало воды утекло, окрашенной кровью воды.

Я знаю меру своей вины и меру своей правоты.

В меня стреляли, и я стрелял и знал предательский нож,

И смутное время меньшевиков, и малярийную дрожь.

В меня стреляли, и я понимал, что это вернётся опять,

Что будут стреляющих из-за угла, из-за угла убивать.

Конечно, что такое козёл? Чесотка да пара рогов.

Но честь очага дороже зрачка – наш древний обычай таков.

И если ты вор, живи, как вор, гони табуны коней.

Но в доме, который тебя приютил, иголку тронуть не смей.

С тех пор немало воды утекло, взошло и ушло травы.

Что ж, родины честь и честь очага не так понимаете вы.

У каждого времени есть своё, которое будет смешным,

Но то, что завтра будет смешным, сегодня не видят таким.

Мы гнали водку из диких груш, вы – свет из дикой воды.

Но и тогда не пили из луж идущие вдоль борозды.

Два главных корня в каждой душе – извечные Страх и Стыд.

И каждый Страх, побеждающий Стыд, людей, как свиней, скопит.

Два главных корня в каждой душе среди неглавных корней.

И каждый, Стыдом побеждающий Страх, хранит молоко матерей.

Что ж, древний обычай себя изжил, но тот ли будет рабом,

В котором сначала кровь из жил, а доблесть уходит потом.

Пусть родины честь и честь очага не так понимаете вы,

Но если сумеете вечно хранить, вы будете вечно правы.

Но правом своим и делом своим вам незачем нас корить –

Мы садим табак, мы сушим табак, мы просим у вас закурить.

Библейская басня

Христос предвидел, что предаст Иуда,

Но почему ж не сотворил он Чуда?

Уча добру, он допустил злодейство,

Чем объяснить печальное бездейство?

Но вот, допустим, сотворил он Чудо.

Донос порвал рыдающий Иуда.

А что же дальше? То-то, что же дальше?

Вот где начало либеральной фальши.

Ведь Чудо — это все-таки мгновенье,

Когда ж божественное схлынет опьяненье,

Он мир пройдет от края и до края,

За непредательство проценты собирая.

Христос предвидел все это заране

И палачам отдался на закланье.

Он понимал, как затаен и смутен

Двойник, не совершивший грех Иудин.

И он решил: «Не сотворится Чудо.

Добро — добром. Иудою — Иуда».

Вот почему он допустил злодейство,

Он так хотел спасти от фарисейства

Наш мир, еще доверчивый и юный...

Но Рим уже сколачивал трибуны.

1968

Буйволы

Буйволы по берегу крутому

Всем своим семейством толстокожим

В полдень потянулись к водоему,

Входят в воду, выбирают ложе.

Тяжелее броненосных глыб,

Черные, лоснясь до синевы, –

Над водою лишь рогов изгиб

Да сопение жующей головы.

Вот лежит недвижно и угрюмо

Стадо молчаливых работяг.

Нравятся мне эти тугодумы

За медлительный, но твёрдый шаг.

За характер, не гадающий заранее –

Камни ли ворочать, в горы ль, в грязь.

Много людям сделали добра они,

Перед ними не ласкаясь и не льстясь.

Им под стать, где трактор не пройдёт,

Землю выпахать и, встретивши врага,

Защищаться, выставив вперёд

Узловатые, гранитные рога.

Пусть медлительны в работе буйволицы,

Их доить дояркам нелегко,

Но зато в подойники струится,

Как смола, густое молоко.

Каждый день по берегу крутому,

В полдень появляясь неизменно,

Буйволы проходят к водоёму,

Отработав утреннюю смену.

В больнице

Послушайте, не говорите: «Бред!»

Еще не Поздно позвонить ОРУДу.

Водитель гонит на зеленый свет,

И красное разбрызгано повсюду.

Нет, не нарочно гонит. Не назло!

Он заболел, он должен быть уволен!

Меня догадкой сразу обожгло,

Я только посмотрел и вижу; болен.

Но у него отличнейший бензин,

Да и в запасе целая канистра.

Он выжимает километров триста!

Мне страшно за доверчивых разинь!

Остановить и отобрать права!

Дальтоник он! Он не имеет права!

Вас минуло, так не расти трава?!

Очередная сплетня и забава?!

Там, где цвета не могут различать,

Запомните; не будет исключенья,

A крови цвет имеет ли значенье,

Там, где цвета не могут различать?

Ведь не годится для таких затей,

Он, человек, устроен слишком хрупко.

По городу грохочет мясорубка...

Но главное — предупредить детей.

Остановить! Дать знать издалека!

Иначе, дурень, врежется с разбега!

Нет, нет! Не бить! Не подымается рука,

Жестоко бить больного человека.

Ну хорошо. Не столковались мы.

Я буду здесь стоять, как столб дорожный.

По крайней мере, будьте осторожны,

Сограждане, особенно с детьми...

Но что это? Рассвет? Зеленый свет-

Сестра, простите, я сорвал повязку.

Я болен, доктор? Лихорадка? Бред?

Простите, доктор, это неувязка...

Но главное—предупредить детей.

1960

В парке

Над парком гремит радиола,

Сзывая парней и девчат, –

Танцует вечерняя школа,

За поясом книжки торчат.

Здесь пришлый народ и окрестный

Плясать до упаду готов,

Здесь девочки с фабрики местной,

Матросы с торговых судов.

От страсти хрипит радиола.

Ботинки и туфли гремят.

В обнимку вечерняя школа

И кожобувной комбинат.

Хозяин портального крана –

Пускай не изысканный вид,

Но мелочь порой из кармана

Гусарскою шпорой звенит.

Случайный стоит посетитель,

Глядит, ошарашен и дик.

Застёгнутый наглухо китель.

Сапог антрацитовый шик.

Теряет он в топоте, в громе

Сознания трезвого нить.

Но некому в этом содоме

Тяжёлый портфель поручить.

А вот и знакомые лица.

Танцуют с военных времён.

Им боязно остановиться,

Им страшно лететь под уклон.

На шаткие доски настила

Из круга семьи и подруг

Войны центробежная сила

Их вбросила в бешеный круг.

Пора бы какую новинку,

К домашнему, что ли теплу.

Но словно заело пластинку,

И некому сдвинуть иглу.

А впрочем, гремит радиола,

Ботинки и туфли гремят,

В обнимку вечерняя школа

И кожобувной комбинат.

Но вот я заметил в сторонке

Кривляясь на узкой тропе,

С подружками рядом девчонка

Танцует сама по себе.

И в каждом движенье насмешка

И вызов небрежный судьбе,

Зелёная крепость орешка,

Уверенность, что ли, в себе.

Сияет глазастое чудо,

Которое не позабыть

И чёрт его знает, откуда

Её бесшабашная прыть!

Смеётся панамка, спадая

С летящих дождинок волос,

Смеётся осанка лихая,

Смеётся облупленный нос.

Как будто не крови томленье

Её пародийный протест,

А хочет найти поколенье

Свой голос, свой собственный жест.

В Сванетии

Никогда не позабуду

Этот сванский хуторок.

Он возник подобно чуду

Среди каменных дорог.

Здесь эпоха на эпоху

Навалилась впопыхах,

Здесь российскую картоху

Сван сажает на полях.

Край форели и фазана

В пене с головы до пят.

Во дворе любого свана

Свой домашний водопад.

Глядя в пропасти с уклона,

Можно сдуру, невпопад,

Дьяволу по телефону

Позвонить в ближайший ад.

Над дорогой в диком крене

Хищно замерла скала.

На лугу схлестнулись тени

Самолёта и орла.

Океан травы и света

Вчетвером проходим вброд.

…Домик сванского поэта.

Стой! Хозяин у ворот.

Вмиг откуда-то из чащи

Доставляет мальчуган

Два ведра воды кипящей –

Злой, пузырчатый нарзан.

Ощущают, словно голод,

Жаждой выжженные рты

Сладостно томящий холод,

Холод цинка и воды.

Напились. Глядим на башни,

Влажный пот стирая с лиц.

Это сванский день вчерашний

Смотрит из кривых бойниц.

Вот он, дух средневековья,

Романтические сны.

Гордой кровью, бедной кровью

Эти камни скреплены.

А хозяин – дело чести –

Шуткой потчует друзей,

Сдав оружье кровной мести

В исторический музей.

Здесь оружьем не бряцают,

Вместо вражьих черепов

Вдоль стены ряды мерцают

Турьих выгнутых рогов.

Развалившись на кушетке,

Выбираем тамаду,

Стол ломится, словно ветка

У садовника в саду.

Сколько лиц! Восток и Запад

Льнут к хозяйскому теплу.

Запах трав и дружбы запах

Лучшей из приправ к столу.

Поднимая тост за дружбу,

Как венчальную свечу,

Чокнуться хочу я с Ушбой,

С Ушбой чокнуться хочу!

Потому что чище дружбы

Ничего не знали мы,

Потому что выше Ушбы

Только Ушба, чёрт возьми!

Между тем на пир из сада

На слова мои в окно

Ломится горы громада

Вместе с небом заодно.

Кончил я. Свежеет воздух.

Зябко зыблется туман.

Светляки, а может, звёзды,

Гаснут, падая в стакан.

Воспоминание о школьном уроке

Я спросил у учителя робко:

— Что такое черепная коробка?

— Черепная?! — воскликнул учитель

И одернул мучительно китель.—

Что за странный вопрос? Черепная...

Это в общем коробка такая,

Где хранится наш разум и опыт,

Что веками учения добыт.

Потому в историческом плане

Мы рассмотрим вопрос...

Перед нами

Среднерусская наша равнина,

А на ней Святослав и дружина.

Что мы видим? Картина знакома.

Пир горою. Все пьют из шелома.

Но, обычай народный поправ,

Пьет из черепа князь Святослав.

И, конечно, он в этом неправ,

Ибо череп — священный сосуд,

Из которого, к счастью, не пьют.

Так вино и отрыв от дружины

Разлагали устои общины.

Вывод, думаю, всем будет ясен:

Алкоголь для здоровья опасен.

Вновь спросил я смущенно и робко:

— Что такое черепная коробка?

— О, тупица! — воскликнул учитель,

Раскрывая зловеще журнал,—

Назови мне такую обитель,

Где бы твой педагог не стонал.

Вот указка. Вот карта. К доске!

...Я проснулся в ужасной тоске.

1960

Готовится побег?...

Готовится побег?

Мне больше не до шуток.

Летящий человек,

Осталось сколько суток?

И мысли в полумгле

Приходят в лихорадке,

Что нету на Земле

Посадочной площадки.

Не слишком воздух наш

Для шуток приспособлен.

В нем звуков ералаш,

Он волнами раздроблен.

Они любых частот,

Измерены по Герцу.

В нем даже кислород,

Как кислота по сердцу,

Плеснет! И в тишине

Он сгустком крови в глотке.

Пускай судить не мне,

Мы на подводной лодке.

Гигантские грибы

Материю дырявят.

Все ртутные столбы

На наши плечи давят.

Твоей задачей век

Сегодня озадачен.

Ты— новый человек,

На кой ты черт иначе?

Тебе — не благодать

Фамильного наследства,

А право побеждать —

Единственное средство,

Чтоб человеком стать,

Самим собою то есть,

Тебе — не благодать,

А собственная совесть.

Она в тебе живет,

Ее росток зеленый

Как матери живот,

Почти незащищенный.

Тот маленький клочок

Пронзительной лазури —

Бессонный твой зрачок

В любой житейской буре.

Испытанный компас

В любой житейской схватке.

Тревожный детский глаз,

Что не играет в прятки.

Ты победишь свой век,

Сам к веку пригвожденный,

Но совесть, Человек,

Оставь непобежденной!

1959

Два знака

И землю, и небо, и воды

Единый закон заковал.

Две линии есть у природы,

Два знака: зигзаг и овал.

Не выдумка это, поверьте!

Они существуют века,

Два полюса жизни и смерти,

Две линии, два врага.

Вы пьете свой чай или кофе,

Вы тянете с другом винцо,

Но где-то удар катастрофы —

И угол ломает кольцо!

Художник, не эти же клинья

Тебя стерегут на углах?

Зигзагом изломанных линий

В полотнах шевелится страх.

А если вглядеться по сути —

Причастные жизни черты

Округлы, как женские груди,

Как розы, как детские рты.

Округлы плывущие тучи,

Дождинки на мутном стекле,

Плоды над землею могучей

И клубни, что зреют в земле.

Праматерь-земля, наши лица

Отмечены общей судьбой,

Живое повсюду стремится

К посильному сходству с тобой.

Мы ягоды терпкие давим

Средь прочих трудов и утех,

Румяное яблоко славим

И круглый, как яблоко, смех.

1960

Двое

Потрескивали по ночам цикады

В сухом, смолистом древнем сосняке.

Они звучали странно, как цитаты

Из книги вечности на мёртвом языке.

А тело юное дневным палящим жаром

Бестрепетно дышало в простоте,

Светящееся в темноте загаром,

Остыть не успевало в темноте.

И день вставал, как счастье, неподвижен.

Чтоб тут же лечь в горячие пески.

Под сосняком веснушчатым и рыжим

Баркасы драили ночные рыбаки.

Пыталась петь, слегка перевирала

Мелодии полузабытой вязь.

Ладонями песок перебирала,

Стекала струйка, мягко золотясь.

Такие же волна перетирала

Песчинки у оранжевой косы.

Ладонями песок перебирала.

Текли и таяли песочные часы.

Как струйка этого песка во власти

Судьбы, по-своему сверяющей весы,

Не понимали две, что у счастья

Такие же песочные часы.

Не понимали двое. Но в наклоне

Её руки сквозила эта связь.

Безвольно и безоблачно с ладони

Стекала струйка, слабо золотясь.

Девушка с велосипедом

О девчонка в красной майке,

Душу не трави!

Подмосковная лужайка

Посреди Москвы.

Прислонясь к велосипеду,

Молча ты стоишь

У Московского Совета,

У цветных афиш.

В красной майке, в чёрных брюках

Молча ты стоишь

Юной вестницею юга…

Каплет с крыш…

И нахлынула такая

Вдруг печаль,

Неподатливо-тугая,

Как педаль.

Отливают лак и никель

Новизной.

Может, нужен тебе ниппель

Запасной?

Юность с кислыми дарами:

Хлеб, война, кизил.

Я любимую на раме,

Понимаешь, не возил!

Но вопросы безответны

У жар-птиц.

У колёс велосипедных

Много спиц.

В майской майке, огневая,

На седло

Ты садишься, понимаю,

Не назло.

Мчишь без памяти,

Глотая холодок.

Только рубчатый на памяти

Следок…

Дедушкин дом

Да пребудут прибыток и сила

В том крестьянском дому до конца.

Его крыша меня приютила,

Не от неба – от бед оградила,

Без него моего нет лица.

Славлю балки его и стропила,

Как железо, тяжёлый каштан.

Червоточиной время точило

Его стены.

Войною когтило

Душу дома,

Да выжил чудила,

Хлебосол, балагур, великан!

Так пускай же огонь веселится,

Освещая могучие лица

Молчаливых, усталых мужчин.

Приспущены женщин ресницы,

Веретёна кружат. Золотится

Старый дедовский добрый камин.

Дым очажий во мне и поныне.

Он со мной. Он в крови у меня,

Обжитой, горьковатый и синий.

…Дом стоял на широкой хребтине,

Как седло на спине у коня.

Двор округлый, подобие чаши,

Алычою да сливой обсажен,

Под орешней раскидиста тень.

Мытый ливнями череп лошажий,

Он на кол на плетнёвый насажен,

Нахлобучен, надет набекрень.

Неба мало столетнему грабу.

Тянет яблоня мшистую лапу,

Ядра яблок бодают балкон.

По накрапу узнай, по накрапу

И на щёлканье, и на звон

Зрелый плод. Он румяней и круче.

Чаще в полдень звездою падучей

Детству под ноги рушится он.

Тёплый вечер и сумрак лиловый.

Блеют козы. Мычит корова.

К ней хозяйка подходит с ведром,

Осторожно ласкает имя,

Гладит тёплое, круглое вымя,

Протирает, как щёткой, хвостом.

Жадно пальцы сосцы зажали.

Зазвенели, потом зажужжали

Струйки синего молока.

…Я не знаю, что это значит:

Храп коня или лай собачий

Всё мне слышится издалека.

И когда мне теперь неуютно,

И какая-то горечь подспудно

Лезет горлом, сжимает виски,

Глядя в тёплую темень ночную,

Тихо-тихо сквозь зубы шепчу я:

– Милый дедушкин дом, помоги!

Помоги мне. Неужто напрасно?

Или чем-нибудь веку опасна

Родниковая ранняя рань?

Дай мне силы раздвинуть плечи,

Слово вымолвить по-человечьи,

Первородною свежестью грянь!

Дети Черноморья

Эй, барабанщики-банщики! Эй, трубачи-трубочисты!

Сказочники, обманщики, фокусники, артисты,

Старатели, кладоискатели, суровые землепроходцы,

Любители лимонада, сами себе полководцы!

Тычьтесь, пока не поздно, мордою в мякоть арбуза!

Позванивают и побулькивают ваши весёлые пуза.

Вам ли, товарищ, скажите, вам ли, скажите, кореш,

Гадкий утёнок зализанный, комнатный этот заморыш!

Воздух морей – полезней! Воздух лесов – полезней!

Дерево – доктор, а листик – лучший рецепт от болезней.

Карабкайтесь в горы, ребята, хватайте струю водопада,

Шатающуюся у ног,

Как всаженный в землю клинок!

(Ветер пузырит рубаху.

Солнце стоит в зените.

По-лягушачьи с размаху

В пену морскую летите!)

Где-то заливы и заводи. Где-то Стамбул и Афины.

Морем до самого полюса фыркающие дельфины!

В сторону, в сторону шуточки! Этот рыбак знаменитый

Ловит антенною удочки подводную песню ставриды.

Кработорговцы, ныряльщики, донных ракушек владельцы,

Храбрые красногвардейцы, таинственные индейцы,

Грядущие космонавты, солнцем дублённые шкуры,

Будьте здоровы, дети! Славлю вас, бедокуры!

Детство

Какая это благодать!

Я вспоминаю, ночью летней

Так сладко было засыпать

Под говор в комнате соседней.

Там люди с нашего двора,

У каждого свой странный гонор.

Мир, непонятный мне с утра,

Сливается в понятный говор.

Днем распадется этот круг

На окрики и дребезжанье.

Но сладок ночью слитный звук,

Его струенье и журчанье.

То звякнут ложкой о стекло,

То хрустнут кожурой ореха...

И вновь обдаст меня тепло

Уюта, слаженности, смеха.

И от затылка до подошв,

Сквозь страхи детского закута,

Меня пронизывает дрожь,

Разумной слаженности чудо.

Я помню: надо не болеть

И отмечать свой рост украдкой,

И то, что долго мне взрослеть,

И то, что долго — тоже сладко.

Я постигаю с детских лет

Доверчивости обаянье,

Неведенья огромный свет,

Раскованность непониманья.

Да и теперь внезапно, вдруг

Я вздрогну от улыбки милой.

Но где защитный этот круг

Превосходящей взрослой силы?

Бесплодный, беспощадный свет

И перечень ошибок поздних...

Вот почему на свете нет

Детей, растеряннее взрослых.

1965

Ежевика

С урочищем зелёным споря,

Сквозь заросли, сквозь бурелом,

Река выбрасывалась в море,

Рыча, летела напролом.

А над рекою камень дикий,

Но даже камень не был пуст.

В него вцепился ежевики

Расплющенный зелёный куст.

Почти окованный камнями,

Он молча не признал оков,

Своими тонкими корнями

Прожилья камня пропоров.

…Не без опаски, осторожно

Я ветку тонкую загнул

И гроздья ягоды дорожной

Тихонько на ладонь стряхнул.

На солнце ягоды горели,

Голубоватые с боков,

Они лоснились и чернели,

Как лак на панцире жуков.

…Ты человек. Но поживи-ка!

И выживи. И много дней

Живи, как эта ежевика,

Жизнь выжимая из камней!

Завоеватели

Крепость древняя у мыса,

Где над пляжем взнесены

Три библейских кипариса

Над обломками стены.

Расчлененная химера

Отработанных времен

Благодушного Гомера

И воинственных племен.

Шли галеры и фелюги,

С гор стекали на конях

В жарких латах, в пыльной вьюге,

В сыромятных кожухах.

Греки, римляне и турки,

Генуэзцы, степняки,

Шкуры, бороды и бурки,

Арбы, торбы, бурдюки.

Стенобитные машины

Свирепели, как быки,

И свирепые мужчины

Глаз таращили белки.

Ощетинивали копья,

Волокли среди огня

Идиотское подобье

Деревянного коня.

Очищали, причащали,

Покорив и покарав,

Тех, кто стены защищали,

В те же стены вмуровав.

И орлы, не колыхаясь,

Крыльев сдерживали взмах,

Равнодушно озираясь,

На кровавых головах.

Л внизу воитель гордый

Ставил крепость на ремонт,

Ибо варварские орды

Омрачали горизонт.

Стенобитьые машины

Вновь ревели, как быки,

И свирепые мужчины

Глаз таращили белки.

Печенеги, греки, турки,

Скотоложцы, звонари,

Параноики, придурки,

Хамы, кесари, цари:

— Протаранить! Прикарманить

Чтобы новый Тамерлан

Мог христьян омусульманить,

Охристьянить мусульман.

И опять орлы, жирея,

На воздетых головах

Озирались, бронзовея

В государственных гербах.

Плащ забвения зеленый

Наползающих плющей,

И гнездятся скорпионы

В теплой сырости камней.

1959

Здравствуй, крона вековая до небес!...

Здравствуй, крона вековая до небес!

Здравствуй, временем непролитая чаша!

Летний лес, птичий лес, вечный лес —

Это молодость моя или наша?

Начинаются и шорох и возня

Где-то в сумраке зеленом, в тайных гнездах.

Словно капли дождевые щебетня

Сквозь мерцающий, пульсирующий воздух.

Переплеск, перестук, перелив...

Я мелодию угадываю все же:

— Рад, что жив! Рад, что жив! Рад, что жив!

— И я тоже! И я тоже! И я тоже!

Дикий голубь^ зимородок, соловей...

Я прошу тебя, лесное бездорожье,

Ты печаль мою трамвайную развей!

Все мы были и юнее и моложе.

Переплеск, перестук, перелив.

Голос птицы родниковый и глубокий:

— Рад, что жив! Рад, что жив! Рад, что жив! —

Брызжет с веток и охлестывает щеки.

Это песня широты и доброты.

Небо есть. Солнце есть. Так чего же?

— Ну, а ты? Ну, а ты? Ну, а ты?

— Я не знаю... Ну, конечно,.. И я тоже.

1965

Змей

Дымился клей s консервной банке.

С утра, как братья Райт, в чаду

Смолистые строгаем дранки,

Рисуем красную звезду.

И вот, потрескивая сухо,

Сперва влачится тяжело,

Но, ветер подобрав под брюхо,

Взмывает весело и зло.

Он рвется, рвется все свирепей!

Потом мелькает вдалеке,

Как рыба, пойманная в небе,

Зигзагами на поводке,

До самой, самой верхней сини,

Последний размотав моток...

Под ним ленивые разини,

Под ним приморский городок.

А он с размаху бьет по снасти.

Дрожит пружинистая нить!

И полноту такого счастья

Не может небо повторить.

Звезда горящая, флажочек,

Я помню тайную мечту:

Когда-нибудь веселый летчик

Подхватит змея на лету.

Но летчики летели мимо,

Срывались змеи со шнуров...

Назад! Назад! Неудержимо!

А где-то Чкалов и Серов.

Змей улетал из захолустья,

Как чудо, отданное всем.

Глядели с гордостью и грустью

И понимали — насовсем.

В заботах о делах, о хлебе

С годами страшно тяжелеть.

А у детей все змеи в небе,

И детям нечего жалеть.

Что надо нам? Какой-то факел,

Зовущий вечной новизной,

Пусть рукотворный, все же ангел

Летит на привязи земной.

1958

И в этом твоя роль...

И в этом твоя роль

Прекрасная... Но все же

Рожденье мысли — боль.

Твое рожденье — тоже.

Пока что не смогли

Мы обойтись без боли.

На пиршестве Земли

Без боли как без соли.

Врывайся в мир ершист,

Не как стрела из лука,

А как парашютист

Бросается из люка!

Ты тем уже велик,

Что утром или в полночь

Услышав мамин крик,

Ты вырвешься на помощь.

Ты тело устремишь,

Горячее, живое...

Итак, вперед, малыш,

Вперед, вниз головою!

Вперед, малыш, вперед!

Прыжок твой исполинский

Так сладко оборвет

Крик боли материнской.

Ты оборвешь тот крик,

Переходящий в праздник,

Благословляю миг

И я, как соучастник.

Благословляю миг!

Да будет с этим мигом

Последней боли крик

Земли последним криком!

1968

Как странно догадаться вдруг...

Как странно догадаться вдруг,

Что признаки душевной смуты,

Что все суды и пересуды,

Озноб и праздничный испуг,

Броженье, робость, задыханье

И нежности горячий ком,

Зрачков расширенных сиянье,

Отмеченное божеством,

Что было тайною свободой,

Счастливым перехлестом глаз,

До нас задумано природой,

Но сотворялось через нас.

1969

Камчатские грязевые ванны

Солнца азиатский диск,

Сопки-караваны.

Стой, машина! Смех и визг,

Грязевые ванны.

Пар горячий из болот

В небеса шибает.

Баба бабе спину трет,

Грязью грязь сшибает.

Лечат бабы ишиас,

Прогревают кости.

И начальству лишний раз

Промывают кости.

Я товарищу кричу:

— Надо искупаться!

В грязь горячую хочу

Брюхом закопаться!

А товарищ — грустный вид,

Даже просто мрачный:

— Слишком грязно,— говорит,

Морщит нос коньячный.

Ну, а я ему в ответ:

— С Гегелем согласно,

Если грязь — грязнее нет,

Значит, грязь прекрасна.

Бабы слушают: — Залазь!

Девки защекочут!

— Али князь?

— Из грязи князь!

— То-то в грязь не хочет!

Говорю ему: — Смурной,

Это ж камчадалки...-

А они ему: — Родной,

Можно без мочалки.

Я не знаю почему

В этой малакуче,

В этом адовом дыму

Дышится мне лучше.

Только тело погрузи

В бархатную мякоть...

Лучше грязь в самой грязи,

Чем на суше слякоть!

Чад, горячечный туман

Изгоняет хвори,

Да к тому же балаган,

Цирк и санаторий.

Помогает эта мазь,

Даже если нервный.

Вулканическая грязь,

Да и запах серный.

Принимай земной мазут

Жаркий, жирный, плотный.

После бомбой не убьют

Сероводородной!

А убьют — в аду опять,

Там, у черта в лапах,

Будет проще обонять

Этот серный запах.

Вон вулкан давно погас,

Дышит на пределе!

Так, дымится напоказ,

Ну, а грязь при деле.

Так дымится, напоказ,

Мол, большая дума,

А внутри давно погас,

Грязь течет из трюма.

Я не знаю почему

В этой малакуче,

В этом адовом дыму

Дышится мне лучше!

Вот внезапно поднялась

В тине или в глине,

Замурованная в грязь,

Дымная богиня.

Слышу, тихо говорит:

— В океане мой-то...

(Камчадальский колорит)

Скуцно мне цевой-то...

И откинуто плечо

Гордо и прекрасно,

И опять мне горячо

И не безопасно.

Друг мой, столько передряг

Треплет, как мочало,

А поплещешься вот так —

Вроде полегчало.

1966

Когда летит на черноморские долины...

Когда летит на черноморские долины

Усталый запах вызревших плодов,

Тогда кончается сезон перепелиный,

Охотники пускают ястребов.

Что ястребу? Ему бы в небо взвиться,

Но, странную тревогу затая,

По-своему грустит и плачет птица

И не спешит в далекие края.

Бездомный дух, горячая истома,

Дух перелета головы пьянит.

А ловчий ястреб кружится у дома

И даже сесть на руку норовит.

И на него в смятении похожий,

Предчувствием хозяин оглушен:

Ведь, что ни говори, товарищ, все же

Еще один окончился сезон.

Что ястреб мне? Что ястребиный коготь?

Свою беду не выдам никому,

Но та привязанность не может не растрогать,

Хотя она, конечно, ни к чему.

1968

Командорское письмо

Кто стать не хочет лилипутом,

Однажды станет алеутом.

Живу на самой крайней точке,

Скучаю по тебе, по дочке.

Писать почаще заклинаю.

Песцов по острову гоняю.

Аукцион международный

Их тоже гонит (мех немодный).

Базары птичьи посещаю,

Цветные яйца поглощаю.

(Цветными яйцами пасхально

Несутся птицы здесь нахально.)

К земле простуженной приникши,

Ловлю губами капли шикши.

Сачком, как бабочек, в протоках

Гольцов хватаю крутобоких.

Ты спросишь: — Что островитяне?

И чем живут на океане?

Таскают репу с огородиков,

Солят грибы и шкурки котиков.

Край мелких ягод, крупной рыбы

И вечной ледовитой зыби.

И мужества! Здесь тень растений

Короче человечьей тени.

Здесь на обломке самолета

Ждем самолета и полета.

Так завещал нам Витус Беринг.

Вот чем прекрасен этот берег.

1968

Легенда есть, что бог...

Легенда есть, что бог

Над пустотой поохал.

Потом земной чертог

Он за семь дней отгрохал.

Благоустроен мир

Пока еще не очень.

В чертоге много дыр

И дует, между прочим.

Течет земной чертог —

Всех дьяволов насмешка.

Теперь ты видишь, бог,

К чему приводит спешка?

Ты подымаешь крик,

Моей души садовник.

При чем же я, старик?

Не я, а ты виновник.

Я сделал только то,

За что Адам отважный

Из рая без пальто

Зимой бежал однажды.

Но что сказал Адам,

Махнув на рай рукою?

Друзья, я не был там,

Но он сказал такое!..

Произошел скандал,

Но что сказал он все же?

— Черт с вами! — он сказал,

Мне Евочка дороже.

Он закричал:— Швейцар,

Подайте мои крылья! —

В тот день икнул Икар

И дрогнула Бастилья.

1966

Лето

Першит от влажной соли в глотке.

А ну, ещё один рывок!

Я пришвартовываю лодку,

Я выхожу на старый док.

Вокруг хохочущее лето.

Мальчишек славная орда.

От наслаждения, от света

Лениво щурится вода.

Над поплавками, свесив ноги,

Усевшись поудобней в ряд,

Пенсионеры, как йоги,

Сомнамбулически молчат.

А это что? На солнце нежась,

Лежит девчонка над водой.

Её обветренная свежесть

Прохладой дышит молодой.

Девчонка, золотая жилка,

Отчаянная несудьба,

Твоя монгольская ухмылка

Ещё по-девичьи груба.

Другому нянчиться с тобою,

На перекрёстках сторожа.

А я бросаюсь в голубое,

Где стынет медленно душа.

Ныряю. Скал подводных глыбы,

Знакомый с детства тайный лаз.

У глаз мелькнул какой-то рыбы

Не очень удивлённый глаз.

Над сваей ржавой и зелёной

Я гроздья мидий отыскал.

Сдирая до крови ладони,

Срываю мидии со скал.

Но вот, как бы огретый плёткой,

Выныриваю по прямой,

Швыряю раковины в лодку

И отдыхаю за кормой.

Огромный, добрый и солёный,

Из голубых, из тёплых вод

Промытым взором освежённый

Мир незахватанный встаёт.

Глазами жадно обнимите

Добычу мокрую ловца!

Напоминает груда мидий

Окаменевшие сердца.

Но, створки жёсткие раздвинув

Прямым охотничьим ножом,

Я, к небу голову закинув,

Глотаю мидии живьём.

Ещё останется на ужин,

На летний ужин у крыльца,

В конце концов, не без жемчужин

Окаменевшие сердца.

Лифтерша

Мокрый плащ и шапку

На перила сбросил.

— Как делишки, бабка? —

Мимоходом бросил.

Бросил фразу эту

Сдуру, по привычке.

Вынул сигарету,

Позабыл про спички.

Тронула платочек,

Руки уронила:

— Так ведь я ж, сыночек,

Дочку схоронила...

Вот беда какая,

Проживала в Орше,

А теперь одна я...-

Говорит лифтерша.

А в глазах такая,

Богу в назиданье,

Просьба вековая,

Ясность ожиданья —

Нет яснее света,

Зеленее травки...

Так у райсовета

Пенсионной справки

Просят...

Выше! Выше!

Нажимай на кнопку!

Лж до самой крыши

Чертову коробку...

Никакого счастья

Нет и не бывало,

Если бабка Настя

Этого не знала.

Правды или кривды

Не бывало горше.

Подымает лифты

Старая лифтерша.

К небесам возносит,

Прямо в кабинеты...

А еще разносит

Письма и пакеты.

1963

Любой ценой

Знакомцы говорят опять,

Что сам всему виною,

Что должен был я удержать

Любовь любой ценою.

Прижаться в духоте ночей

К плечам, губам, коленям?

Любой ценою? А точней?

Точней, по сходным ценам!

Теперь вдали — твои дела,

И голос твой все глуше.

Быть может, руку подала

Гадалке-маникюрше...

Набороздят кошачий зуд,

Накрутят на пластинки,

Потом по лавкам разнесут —

Почем любовь на рынке?

Такой, а может быть, иной

Их сочинитель ловкий?

При чем же тут — любой ценой?

Тут просто по дешевке!

От злости рот перекосить?

Иль перенять твой навык?

Как нить шитья перекусить

Все, что связало навек?!

Во всю гражданственную прыть

Предпринимать атаки?

А может, письма сохранить,

Как ценные бумаги?

Любой ценою удержать,

Юлить, трусить рысцою?

Самодовольно утешать

Себя любой ценою?

Товарец хлопнуть по плечу

Или, как с пива пену,

Всю горечь сдуть?

Я не хочу,

Не назначайте цену!

1965

Молитва за Гретхен

Двадцатилетней, господи, прости

За жаркое, за страшное свиданье

И, волоса не тронув, отпусти

И слова не промолви в назиданье.

Его внезапно покарай в пути

Железом, серой, огненной картечью,

Но, господи, прошу по-человечьи,

Двадцатилетней, господи, прости.

1967

На лежбище котиков

Я видел мир в его первичной сути.

Из космоса, из допотопной мути,

Из прорвы вод на Командорский мыс

Чудовища, подтягивая туши,

Карабкались, вползали неуклюже,

Отряхивались, фыркали, скреблись.

Под мехом царственным подрагивало сало,

Струилось лежбище, лоснилось и мерцало.

Обрывистое, каменное ложе.

Вожак загадочным (но хрюкающим все же),

Тяжелым сфинксом замер на скале.

Он словно сторожил свое надгробье,

На океан взирая исподлобья

С гримасой самурая на челе.

Под мехом царственным подрагивало сало,

Струилось лежбище, лоснилось и мерцало.

Ворочая громадным, дряблым торсом,

Секач над самкой годовалой ерзал,

Сосредоточен, хладнокровен, нем,

И, раздражаясь затянувшимся обрядом,

Пыхтел усач. Однако тусклым взглядом

Хозяйственно оглядывал гарем.

А молодняк в воде резвился рядом.

Тот, кувыркаясь, вылетал снарядом,

Тот, разогнавшись, тормозил ластом

И затихал, блаженно колыхаясь,

Ухмылкой слабоумной ухмыляясь,

Пошлепывая по спине хвостом.

Но обрывается затишье и дремота.

Они, должно быть, вспоминают что-то,

Зевота скуки расправляет пасть.

Как жвачка пережеванная, злоба

Ласты шевелит, разъедает нёбо,

И тварь встает, чтоб обозначить власть.

Соперники! Захлебываясь, воя,

Ластами шлепая, котиху делят двое,

Кричащую по камням волоча.

Один рванул! И черною лавиной

С еще недокричавшей половиной

К воде скатился и затих, урча.

Два секача друг друга пропороли!

Хрипя от похоти, от ярости, от боли,

Воинственным охваченные пылом,

В распоротых желудках рылись рылом,

Заляпав кровью жаркие меха!

Спешили из дымящейся лохани

Ужраться до смерти чужими потрохами,

Теряя собственные потроха,..

И хоть бы что! Подрагивало сало,

Струилось лежбище, лоснилось и мерцало.

Здесь каждый одинок и равнодушен

Покамест сам внезапно не укушен,

Не сдвинут с места, не поддет клыком.

И каждый замкнут собственной особой,

На мир глядит с какой-то сонной злобой

Недвижным гипнотическим зрачком.

Здесь запах падали и аммиачно-серный

Извечный дух вселенской свинофермы,

Арктическая злоба и оскал.

Здесь солнце плоское, закатное, рябое,

Фонтаны крови над фонтанами прибоя

И сумрак и гряда безлюдных скал.

— Нет! — крикнул я.— Вовеки не приемлю

Гадючьим семенем отравленную землю,

Где мысли нет, там милосердья нет.

Ты видишь сам — нельзя без человека!

Приплюснута, как череп печенега,

Земля мертва, и страшен звездный свет.

А ночь текла, и млечная громада

Спиной млекопитающего гада

Отражена... И океанский вал,

Над гулом лежбища прокатываясь гулом,

Холодной пылью ударял по скулам

И, пламенем белея, умирал.

1965

Наследник

Был знак великий над Россией,

Но незамеченный прошел.

Юнец, больной гемофилией, -

Ему ли предстоит престол?

Он знаком был, ребенок хилый,

Полупрозрачный, как янтарь.

Над ним берлинское светило

Склонил лечебный календарь.

Но не было того лекарства

У доброго царя в руке.

И не дитя, а государство

Уже висит на волоске.

Он знаком был, ребенок милый,

Что надо загодя народ

Готовить, старого кормила

Предупреждая поворот.

Кто знал? Лишь речи в перепонки,

Где каждый каждого корит.

Дурная мать заспит ребенка,

Дурной отец заговорит.

Под этот говор дремлет барство

Иль в табор мчит на рысаке.

И не дитя, а государство –

На волоске, на волоске…

И рухнуло! За кровь в подвале,

За детскую, за всю семью –

Мы долго, долго проливали

Безостановочно, свою.

Мы долго, долго истекали

Безостановочно, своей.

Об этом ведали едва ли

В стране теней, в стране теней…

Когда под вышками дозорных

Мы перекраивали край,

Лишь с криком души беспризорных

Влетали в уплотненный рай.

Вот что однажды, над Россией

Застенчивой звездой взойдя,

Стране, больной гемофилией,

Больное предрекло дитя.

Не европейскою наукой,

Не азиатской ворожбой,

Но только покаянной мукой

Мы будем спасены судьбой.

1976

Неясный звук

Что там? Тревогою мгновенной

Неясный звук протрепетал.

То человек? Или Вселенной

До нас доносится сигнал?

Что там? Тоскует мирозданье?

Иль ропот совести и зов?

То всхлипы тайные страданья

Или капели водоклев?

Что там? Рыданье или хохот?

Шуршанье веток или крыл?

(Машины пробежавший грохот

Тот звук неясный перекрыл.)

Что там за стенкой шевелится?

Сосед? Он спит или не спит?

Хрипит, придушенный убийцей,

Или, подвыпивший, храпит?

Неясный звук! Здесь воля наша

Водоразделом пролегла.

Весов таинственная чаша

Над бездною добра и зла.

Не говори потом: - Не предал…

Не знал… Понятья не имел…

Да, ты не знал! Да, ты не ведал!

Поскольку ведать не хотел!

1980

Ночной берег

Ночь висит над чернеющим взгорьем,

Спит причал и на рейде баркас,

Только шарит прожектор над морем —

Циклопической мудрости глаз.

Он скользнул по рыбацким халупам,

Он обшарил баркас и причал,

Он поднялся по скальным уступам,

Опустился и пляж прочесал.

Двух влюбленных сживая со света,

Разрывая спасительный мрак,

Оглушил водопадами света

И с минуту смотрел как дурак.

Но, внезапно меня обнаружив,

Одинокого, на берегу,

Электрический глаз поднатужив,

Ждал, быть может, что я побегу.

«Что ж, начни! Хоть до боли, до рези

Озари, как бывало не раз,

Но, поймав мою Душу в разрезе

Побелевших, несломленных глаз,

Как поймешь мои беды дневные?

Я спрошу у ночного огня.—

Как поймешь мои мысли ночные

Ты, что вырвал из ночи меня?»

...От незаданных мною вопросов

Он угрюмо уносится в темь,

За моею спиною отбросив

Подозрительно длинную тень.

1956

Ночной лов рыбы у берегов Камчатки

Семеро в шлюпке — один на руле.

Сейнер тонет в молочной мгле.

Ползет и слоится молочный мрак.

Левой табань! Правой наляг!

Левой наляг! За рифом следи!

Туман впереди. Туман позади.

Сопит еще не оформленный мир.

На шум водопада ведет бригадир.

Вот он! Близится, как во сне,

Белый призрак на белой стене.

Прыгай на берег! Разматывай сеть!

Двое на весла — и не шуметь,

Пока прилива большая вода

Толкает рыбу на невода.

Тихо-тихо. Охотничий страх.

Первая рыба всплеснула в сетях.

Тянем! В детстве вот так же светло,

Бывало, до судорог пальцы свело,

Но сладко в саду виноградную плеть

К земле пригибать, опрокидывать, млеть...

Словно включенная в электросеть

Дрожит и фосфоресцирует сеть.

Первой камбалы первый блин

Шлепнулся и погрузился в сплин.

Красный краб, королевский краб

Шевелит свастикой сломанных лап.

Травы сминая ударом хвоста,

Льется рыба — горбуша, кета,

И вдруг в этом адском парном котле

Птица запела в молочной мгле.

Клубящийся хаос, рассвет, тишина.

Храбрая, что ты можешь одна?!

Но капля мелодии, первый кристалл —

И мир оформился и засверкал.

На рыбах, на глыбах мокрых камней

Горит заря океанских кровей.

И словно плоды в первобытной листве,

Тяжелые рыбы в тяжелой траве.

Камчатка! Клубятся вулканы вдали.

Вселенское утро. Начало земли.

1959

Ночной пир на развалинах Диоскурии

Обжор и опивал

Достойная работа.

Я тоже обладал

Здоровьем идиота.

Я тоже пировал

При сборище и зелье,

Где каждый убивал

Старинное веселье.

В непрочности всего,

Что прочным предрекалось»

Одно твое лицо,

Как пламя, подымалось.

Полуночной судьбы

Набросок в лихорадке,

И линия губы

Как бы прикус мулатки.

В непрочности всего,

Несбыточного, что ли...

Вовек одно лицо

Пульсирует от боли.

И потому его

На дьявольскую прочность

В непрочности всего

Пытает червоточность.

И потому у губ

Так скорбны эти складки,

Но потому и люб

Твой пламень без оглядки.

Пусть обескровлен пир

От долгих посиделок

И плотно стынет жир

Предутренних тарелок...

И все-таки, клянусь,

Мы сожалеть не будем,

Что нас подводит вкус

От голода по людям.

Ты слышишь чистый звук,

Над берегом простертый?

Крик петуха, мой друг,

Но этот город мертвый...

Крик петуха, мой друг,

Под млечным коромыслом,

Где тонет всякий звук,

Не дотянув до смысла.

1966

Ночные курильщики

Мужчины курят по ночам,

Когда бессонницу почуют.

Не надо доверять врачам,

Они совсем не то врачуют.

Ночных раздумий трибунал,

Глухие, ножевые стычки...

Когда бессилен люминал,

Рукой нашаривают спички.

Огонь проламывает ночь,

Он озарил глаза и скулы,

Он хочет чем-нибудь помочь,

Пещерный, маленький, сутулый.

По затемненным городам

Идет незримая работа,

Мужчины курят по ночам,

Они обдумывают что-то.

Вот низко прошуршит евто,

Вот захлебнется чей-то кашель...

Но все не так и все не то,

И слышно, как скребется шашель.

Трещит, разматываясь, нить:

Удачи, неудачи, числа..,

Как жизни смысл соединить

С безумьем будничного смысла?

Спит город, улица и дом.

Но рядом прожитое плещет.

Как птица над пустым гнездом,

Над ним душа его трепещет.

Он думает: «Мы днем не те,

Днем между нами кто-то третий,

Но по ночам, но в темноте

Тебя я вижу, как при свете».

...Две тени озарит рассвет,

Они сольются на мгновенье,

Она в него войдет как свет

Или уйдет как сновиденье.

1965

Ночь

Голубеет асфальт под ногами.

То ли сумрачно, то ли светло…

Голубеет вода и камень,

На песке голубеет весло.

Настороженный по-оленьи,

Слух мой ловит издалека

Говорок, похожий на пенье,

Шелест платья и стук каблука.

Вот пушистая из тумана

Вылетает стайка подруг.

Может, поздно, а может, рано

Я впервые задумался вдруг.

Я не раз попадал им в сети,

А теперь я грущу невпопад,

Потому что девчонки эти

Не ко мне, а к другим спешат.

Неужели к тебе не проклюнусь,

Никакой не вернусь тропой?

Что с тобой мы наделали, юность,

Что наделали мы с тобой.

Ведь осталась любимая где-то,

Та, которая ждёт меня,

Может быть, с позапрошлого лета,

Может быть, со вчерашнего дня.

…Теплоходы дымят на причале,

На вокзале фырчат поезда.

Разлучали нас, разлучали

Обстоятельства, города…

Мы кричали своим: «До свиданья!»

Мы ловили испуганный взгляд,

Чуть заметное губ дрожанье,

И лицо за последнею гранью,

Как деревья, огни и зданья,

Опрокидывалось назад.

Ночь и день

Частица смерти - ночь. Частица жизни - день.

Порой бессонницы пылающее бремя

В сон не дает переступить ступень.

Ревнует смерть за отнятое время.

Жизнь простодушнее - не смотрит на весы.

Мы просыпаемся, а солнце уж в зените.

Вот плата за бессонные часы.

Спокойна смерть и шепчет: спите, спите.

1959

Ночь перед рождеством

В окне звезда блестит

Для вящего примера.

Венера рядом спит,

Беременна Венера.

Блестит звезда з ночи,

Ворочаюсь в постели,

Нам говорят врачи:

«Осталось две недели».

Вот до чего, друзья,

Вас доведут соблазны.

И не признать нельзя:

Живот холмообразный.

Что надобно ему?

Склоняюсь легче пуха,.

Как великан к холму

Прикладываю ухо.

Неуловимый вздрог.

Заговорил. Забулькал!

Качнулся поплавок,

Клюет, как барабулька!

Толчок. Еще толчок!

Работай на здоровье!

Зеленый островок,

Омытый теплой кровью.

Живое существо.

Толкается сердечко.

Но мельница его

На материнской речке.

Неосторожный плод

Наследственного гена

Сигналы подает

Из бочки Диогена.

Я несколько смущен

Вещанием из чрева.

О чем сигналит он,

Как бы с оттенком гнева?

Готовится побег?

Прикладываю ухо.

Там новый человек

Ворочается глухо.

Там космонавт живет!

Я от догадки замер,

Но женщины живот

Сложнее барокамер.

Он должен привыкать,—

Как ты мудра, природа.

Твое терпенье, мать,

Приспособленье рода.

Чтоб сохранить с душой

Нелегкое единство,

Он входит в мир большой

В скафандре материнства.

1960

О матери

Бессонной ночи темная громада.

То вздрогну, то прислушаюсь опять,

Когда услышу, как за дверью рядом,

Не просыпаясь, вдруг застонет мать.

Тревожный стон доносится до слуха,

Как грозный отзвук прожитого дня,

Как будто сердце жалуется глухо

На одиночество, на холод, на меня.

Не знаю я, какую боль скрывает.

Обида ли? А может быть, верней,

Перед закрытыми глазами проплывают

Забытые ошибки сыновей.

Как будто жизнь налажена посильно,

Но многих, многих ей недосчитать.

Страдания немые кинофильмы

Во сне упорно догоняют мать.

Какая все-таки немыслимая сила

Ее глаза уберегла от лжи,

Какую тяжесть время провозило

Через гудящий мост ее души.

Гражданские и мировые войны.

Немало было и иных потерь.

Они ушли, строители и воины,

Портреты грустно улыбаются теперь.

Охотники, табаководы, братья,

Большой семьи веселая братва.

От боли к боли — траурное платье.

Над ним, над черным, побелела голова.

Она об этой боли не кричала.

С достоинством несла ее печать,

Но если смерть — забвения начало,

То дело смерти побеждала мать.

1963

Огонь, вода и медные трубы

Огонь, вода и медные трубы —

Три символа старых романтики грубой.

И, грозными латами латки прикрыв,

Наш юный прапрадед летел на призыв.

Бывало, вылазил сухим из воды

И ряску, чихая, сдирал с бороды.

Потом, сквозь огонь прогоняя коня,

Он успевал прикурить от огня.

А медные трубы, где водится черт,

Герой проползал, не снимая ботфорт.

Он мельницу в щепки крушил ветровую,

Чтоб гений придумал потом паровую.

И если неточно работала шпага,

Ему говорили:— Не суйся, салага! —

Поступок, бывало, попахивал жестом,

Но нравился малый тогдашним невестам.

Огонь, вода и медные трубы —

Три символа старых романтики грубой.

Сегодня герой на такую задачу

Глядит, как жокей на цыганскую клячу.

Он вырос, конечно, другие успехи

Ему заменяют коня и доспехи.

Он ради какой-то мифической чести

Не станет мечтать о физической мести,.

И то, что мрачно решалось клинком,

Довольно удачно решает профком.

Но как же — шептали романтиков губы —

Огонь, вода и медные трубы?

Наивностью предков растроган до слез,

Герой мой с бригадой выходит на плес.

Он воду в железные трубы вгоняет,

Он этой водою огонь заклинает.

Не страшен романтики сумрачный бред

Тому, кто заполнил полсотни анкет.

1959

Ода апельсину

О, апельсин, моя отрада,

Мы в южном все-таки родстве,

Ты — как внезапная Гренада

В январской ледяной Москве.

В нас оживают сластолюбы

При виде долек золотых

Преувеличенных, как губы

У современниц молодых.

Вокруг оранжевого шара

Движенья стужи и жары,

Но проспиртована недаром

Ткань его плотной кожуры.

Еще отравленные тучи

Дождят с отравленных небес,

Но сладок дух его могучий,

Он в панцирь золотистый влез.

Так мы храним от жизни хмурой

Надежды сладостный мотив,

Своею собственною шкурой

Всю горечь быта процедив.

И мир становится огромней,

Когда великолепный плод

С лотка морозного в лицо мне

Испанской кровью полыхнет!

1966

Ода дуракам

Я кризиса предвижу признак

И говорю: – В конце концов

Земле грозит кровавый призрак

Переизбытка дураков.

Как некогда зерно и кофе,

Не топят дурака, не жгут,

Выращивают на здоровье

И для потомства берегут.

Нам демонстрируют экраны

Его бесценный дубликат,

И в слаборазвитые страны

Везут, как полуфабрикат.

Крупнокалиберной породы

Равняются – к плечу плечо.

А есть на мелкие расходы,

Из местных кадров дурачьё.

Их много, что в Стамбуле турков,

Не сосчитать наверняка.

А сколько кормится придурков

В тени большого дурака!

Мы умного встречаем редко,

Не встретим – тоже не беда.

Мыслитель ищет как наседка,

Не слишком явного гнезда.

Зато дурак себя не прячет,

Его мы носим на руках.

Дурак всех умных одурачит,

И умный ходит в дураках.

Дурак – он разный. Он лиричен,

Он бьёт себя публично в грудь.

Почти всегда патротичен,

Но перехлёстывает чуть.

Дурак отечественный, прочный

Не поддаётся на испуг

А есть ещё дурак побочный,

Прямолинейный, как бамбук.

Хвать дурака! А ну, милейший,

Дурил? Дурил. Держи ответ.

Вдруг волны глупости новейшей

Накрыли, смыли – наших нет.

Бессильна магия заклятья,

Но красной тряпкой, как быков,

Великолепное занятье

Дразнить всемирных дураков!

Однажды девочка одна...

Однажды девочка одна

Ко мне в окошко заглянула,

Смущением озарена,

Апрельской свежестью плеснула.

И после, через много дней,

Я замечал при каждой встрече,

Как что-то вспыхивало в ней

И что-то расправляло плечи.

И влажному сиянью глаз,

Улыбке быстрой, темной пряди

Я радовался каждый раз,

Как мимолетной благодати.

И вот мы встретились опять,

Она кивнула и погасла,

И стало нестерпимо ясно,

Что больше нечего терять.

1959

Октябрь

Смеясь от злости и от стужи,

На красный митинг, на пожар,

Бежит, разбрызгивая лужи,

Двадцатилетний комиссар.

Он вскакивает в паровозы,

Он кочегаров горячит,

Стремясь перекричать колеса,

Он сам хохочет и кричит.

Он и планету раскачает,

Всех революций побратим.

Россия думать начинает,

А Ленин жив и невредим.

Он сам летит в летящем жесте

Над гранью потрясенных дней>

Он с классом говорит на месте,

Где после будет мавзолей.

Не знает он и знать не хочет,

Что смертен и бессмертен он,

Веселой капелькой клокочет,

Он, как Россия, возбужден.

Кого там истины венчают?

Куда летит клокастый дым?

Россия думать начинает,

И сей процесс необратим!

1960

Определение поэзии

Поэт, как медведь у ручья.

Над жизнью склонился сутуло.

Миг! Лапой ударил с плеча.

На лапе форель трепетнула!

Тот трепет всегда и везде

Лови и неси сквозь столетья:

Уже не в бегущей воде.

Ещё не в зубах у медведя!

Парень с мотыгой

Откинув ситцевую блузу,

По пояс оголен, черняв,

Мотыжил парень кукурузу,

По телу солнце расплескав.

Он над обрывом шел по круче,

Ломая землю и дробя,

К дубку корявому на случай

Веревкой привязав себя.

Как бы веревке той противясь,

Он двигался за пядью пядь,

Но не могла тугая привязь

Его движения связать.

А пот зернистый и обильный,

Густой, струящийся с трудом,

Он отжимал ладонью пыльной

И стряхивал со лба рывком.

Вцепясь корнями в грунт тяжёлый,

Выравниваясь не спеша,

Тянулись к небу новосёлы,

Листвою плотною шурша.

…Каким неистовством натуры

Он был от роду наделен,

Чтоб оседлать медвежий, турий,

К чертям сползающий уклон!

Землёю мокрою завален,

Упорный, яростный, босой,

В самозабвенье гениален,

Как Леонардо и Толстой.

Парень с ястребом

Он идёт травою колкой

От дороги в стороне.

Кверху клювом перепёлки

Вздрагивают на ремне.

Ястреб взглядом диковатым

Озирает мир, крича,

С головы его лохматой,

Как с вершины кедрача.

Вот курчавый виноградник,

Вот и домик угловой.

Там весёлый палисадник

Убран девичьей рукой.

Он с заминкой свистнул тонко,

Опершись о городьбу,

И на свист его девчонка

Выбегает на тропу.

Лёгкая, летит, как пчёлка,

Бросив книгу на окне,

И на лбу трясётся чёлка,

Современная вполне.

Молода да тонкоброва,

С чайником летит она

Молодого, молодого,

Молодецкого вина.

И почти без передышки,

Зарумянившись лицом,

Поит малого из крышки,

Сполоснув её винцом.

Парень пьёт из этой чаши.

Успевай лишь подносить!

– Хорошо вино, да вяжет…

Чем бы сладким закусить?

Чем бы сладким? – белозубый

Улыбается нахал.

– Чем бы сладким? – глядя в губы,

Он решительно сказал.

Ну а ястреб? Он ревнует.

Птица птицей, да не глуп,

Ястреб хохлится, бунтует,

Бьёт кривым крылом о чуб!

Час свидания недолог.

Парень сходит под обрыв,

Ожерелье перепёлок

Той девчонке подарив.

Мимо тропок, мелколесьем

Над оврагом запылил.

Держит ястреб равновесье

Плавным взмахом крепких крыл.

Мимо тропок. Мимо! Мимо!

По щетинистой траве

В клубах пыли, в кольцах дыма

Он, как жизнь, проходит мимо

С ястребом на голове!

Первый арбуз

Над степью висит раскалённое солнце.

Сидят под навесом три волгодонца.

На степь глядят из-под навеса,

Едят с повышенным интересом.

Ещё бы!

Ребята устали за день.

Рубашки к телу прилипли сзади.

А под столом в холодном ведре

Арбуз прохлаждается в свежей воде.

Фабричным клеймом на кожуре

Кто-то старательно выскреб «В. Д.».

Его на стол кладут осторожно,

С минуту любуясь, не режут нарочно.

Но вот в него нож

вонзился, шурша,

И брызнули косточки,

скользки и липки,

С треском выпрыгивая

из-под ножа,

Как будто живые чёрные рыбки.

Арбуз просахарен

от жары

До звонкой и тонкой своей кожуры.

Прохлада ознобом проходит по коже,

А ломкие ломти на соты похожи.

Влажной землей арбуз пропах,

Он, как снег под ногами,

хрустит на зубах,

И сочная мякоть его красновата,

Как снег, окроплённый

февральским закатом.

Ещё степи пахнут палёной травой,

Ещё на рубашке пот трудовой,

Но с первой бахчи друзья принесли

Первый арбуз – благодарность земли.

Пиросман

Ты Грузию на Грузии писал.

С ухваткой озорного мальчугана

Из рога кахетинское плескал

На стены добрые дорожного духана.

Ты Грузию на Грузии писал,

Ладонями придавливая грозди

К широкой скатерти.

Хмелеющие гости

Кивком начать просили запевал.

Топтались буйволы в лугах, сгибая вы

Рогами солнце подымая на заре.

Сияли краски добрые, большие,

Огромные, как буквы в букваре.

Наивно, угловато, наугад,

Вне времени, а может, вне закона

Ложится кисть?

Но яростен гранат,

Как будто катится кровавая корона!

Как жарко пахнут шашлыки. Как вкусно

Веселой краской стены малевать!

Но молодость прошла. И вроде грустно.

И дождь идет. И негде ночевать.

Кто замысел судьбы перелицует?

Эх, Пиросман! Тебе ли до наград?

Художник камни родины целует,

Что ж камни родины в художника летят?!

Так вот она, заветная картина!

В нее тифлисский дворник перелез.

Вот облик вдохновенного кретина,

Доносчика с метлой наперевес.

Таращит уши бдительные страж,

Твои шаги заслышав за стеною,

Старательно слюнявит карандаш,

Как будто пишет собственной слюною.

О чем, скажи, корпит он в полумгле,

Что означают слов тупых огрызки?

Что на такой-то точке, на земле

Художник проживает без прописки?!

Так что тебе осенний нудный дождик?

Что чечевичная похлебка? Что ночлег?

Окраины поют. Вставай, художник,

Проклятьем заклейменный человек!

1963

Признание друга

Я хочу, чтоб утро утром было,

Чтобы в час, когда заря трубила,

Теплую дремоту превозмочь,

Чтобы ночи темное веселье

Унеслось, не требуя похмелья,

Утру — утро, ночи — ночь.

Чтобы гнать, как гонят отщепенца,

Свежестью воды и полотенца

Цепенящей лени паралич.

Окна распахнуть, потом газету,

Хлеб разрезать, вынуть сигарету,

Ясность долгожданную постичь.

Чтобы в утро, в золотую реку,

В день рабочий врезаться с разбегу,

Так необходимо нам, друзья,

Чтобы в чем-то легком и крылатом

Двигалась и говорила рядом

Бодрая, веселая, своя.

Но когда сомнамбула, зевая,

Волочится, шпильки подбирая,

В чем-то демоническом до пят,

Я кляну бессилие прогресса

И, как древний грек, прошу Зевеса

Громом поразить ее халат!

1963

Причина Бога

Когда сквозь звёздный мир, натужась,

Мы прорываемся подчас,

Пространственный и честный ужас,

Как в детстве, настигает нас.

Куда втекает эта млечность?

Что за созвездием Стрельца?

Где бесконечности конечность?

Что за конечностью конца?

Но беспредельные просторы

Рождают беспредельный страх.

И, как слепец рукой опоры,

Опоры ищем в небесах.

Тогда душевное здоровье

Всевышний возвращает нам.

Вселенная – его гнездовье,

В огнях далёких мощный храм!

И бездна не грозит, ощерясь,

И нам не страшно ничего.

Он так велик, что даже ересь

Живёт под куполом его.

Дом Бога высится над нами,

Мы в краткой радости земной

Защищены его стенами

От бесконечности дурной.

Раньше

Нам говорят: — Бывало раньше,

Случалось раньше — верь не верь,

Не говорю, что будет дальше,

Но раньше —это не теперь.

Не та весна, не та погодка,

Бывала раньше неспроста

Жирней селедка, крепче водка,

Теперь вода и то не та.

Не так солили и любили...

Попробуй, речи их проверь.

Но ведь и раньше говорили,

Что раньше — лучше, чем теперь.

В увеличительные стекла,

Как детство, старость смотрит вдаль.

Там выглядит царевной Фекла,

Гуляет нараспах февраль.

Там молодость кричала: — Горько! —

Д было сладко, говорят,

Недаром старость дальнозорка,

Не отнимай ее услад.

И в этом нет жестокой фальши,

И надо этим дорожить.

Тем и прекрасна рань, что раньше

Жить предстояло, братцы, жить.

1956

Рождение человека

Дикарь в лесу бананы ел,

Рукой прокорм прикрыв сурово.

И жадно на него глядел

Младенец племени чужого.

Младенец чмокал, как во сне,

Дикарь и сам как бы спросонок,

Но равнодушно не вполне

Подумал: голоден ребенок.

Держаться крепче надо впредь

Законов племени и веры.

Ребенка хочется жалеть,

Хоть он не из моей пещеры.

Тогда невидимый огонь

Влетел в него, сорвавшись с неба.

И он ребенку ткнул в ладонь

Прообраз будущего хлеба.

Ребенок ел. Он дал еще.

Чему-то смутно удивился.

И вдруг подумал: хорошо…

И человек на свет явился.

1977

Свиданье

Сквозь сутолоку улицы московской,

Сквозь легкий дождь она ко мне бежало,

От столкновенья робости с отвагой

Порывисто струился каждый шаг.

Струились волосы и платье на груди,

Разбросанно струился легкий плащ,

Разорванно, как финишная лента,

Струился шарф. Она ко мне бежала,

Досадуя на все, что гасит скорость,

Как бы выбрасываясь из одежды,

Ладонями дождинки отстраняя,

Как отстраняют ветки на пути...

Вот так она бежала через площадь,

Закинув голову движеньем олимпийским,

С лицом горящим и надменным от стыда.

Так в древности к возлюбленным бежали

Или, прекрасна в доблести гражданской,

В кварталы Рима римлянка вбегала,

Чтоб городу кричать: «Враг у ворот!»

И стоит ли теперь мне говорить,

Что мы в кино чуть-чуть не опоздали.

Шла итальянская картина в этот день.

1965

Сдыхаю от тоски...

Сдыхаю от тоски. И вдруг письмо поклонника!

Я встрепенулся. Как Христос покойника,

Он оживил меня, нежданный адресат.

Как ты узнал? Как вовремя мой брат

Неведомый склонился к изголовью,

Все угадав далекою любовью.

Не раньше и не позже, в нужный миг

Любовь пересекает материк.

Вот чудо из чудес. Любовь есть Бог.

Из праха я восстал и вышел за порог.

1966

Сирень и молнии. И пригород Москвы...

Сирень и молнии. И пригород Москвы —

Вы мне напомнили, а может, и не вы...

Сирень и сполохи, и не видать ни зги,

И быстрые по гравию шаги,

И молодость, и беспризорный куст,

И самый свежий, самый мокрый хруст,

Где кисти, тяжелея от дождя,

Дрожмя дрожали, губы холодя,

Дрожмя дрожали, путались, текли.

И небом фиолетовым вдали

Твой город, забегая за предел,

Библейским небом грозно пламенел

И рушился, как реактивный вал,

И в памяти зияющий провал.

Так значит — всё? Так значит — отрешись?

Но я хочу свою додумать жизнь,

Когда дожить, в бесчувствие не впав,

Нет признаков, мой друг... Иль я неправ?

Но почему ж так хлещут горячо

Сирень и молнии и что-то там еще,

Похожее на плачущую тень?

Кто ты? Что ты? Я все забыл, сирень...

1959

Совесть

Дарвина великие старанья,

Эволюции всемирная волна.

Если жизнь – борьба за выживанье,

Совесть абсолютно не нужна.

Верю я – в картине мирозданья

Человек – особая статья.

Если жизнь – борьба за выживанье,

Выживать отказываюсь я.

Есть бессовестность, конечно, но не это –

Тянут люди трепетную нить –

Неизвестному кому-то, где-то

До смерти стараясь угодить.

Кто создал чудесный этот лучик,

И кого он не пускает вспять?

Погибали лучшие из лучших,

Чтобы этот лучик не предать.

Говорить, конечно, можно много,

Многое понятно между строк.

Совесть есть, друзья, реальность Бога,

И реальность совести есть Бог.

1965

Страх смерти одолеть...

Страх смерти одолеть —

Достойная» задача,

Чтобы свободным впредь

Жить, ничего не пряча.

Душа, как Гиндукуш,

Туманами повита.

Страх в лабиринтах душ

Как бивни сталактита.

Работорговца плеть

С того и полосует...

Не бойтесь умереть,

И смерть сама спасует!

Так суеверье вер

В народе убывает,

Так звуковой барьер

Пилоты пробивают.

Так статуи богов.

Что вылепили предки,

До будущих веков

Дойдут как статуэтки.

Ты победишь свой век,

Сам к веку пригвожденный,

Но совесть, Человек,

Оставь непобежденной.

Перед любым концом,

Не сломанный ветрами,

Стой, Человек, с лицом

Откинутым, как пламя!

1966

Телефоны

Какую тему ни затрону,

А эта на пере висит.

Двадцатый век! По телефону

Весь мир взбесившийся звонит.

Дома звонками оглашают,

Кому-нибудь кричат: «Кончай!»

Звонят, как будто приглашают

На ужин дружеский, на чай.

Все говорят как о визите,

Хоть нежелателен визит:

«Вы обязательно звоните...»

Весь мир с надеждою звонит.

С волос дождинки отряжая,

Девчонка в будочку вбежит,

От любопытства полыхая,

Привстав на цыпочки, трещит.

Но некогда! С гримасой едкой

Командировочный в пылу

Скребется нервною монеткой,

Как бы алмазом, по стеклу.

A тем, что должностью постарше,

Охотно, не сочтя за труд,

Готовый номер секретарши,

Как черный кофе, подают.

Вот коммунальный захлебнется!

Куда-то едут, ждут гостей,

Из города, как из колодца,

Качают воду новостей.

Весь день, весь день из подворотни

Неугомонные щенки!

И вдруг большой, междугородный

Прихлопнет мелкие звонки.

И в одиночку и капеллой

Звонят сто тысяч раз на дню.

Звонят по делу и без дела.

Весь мир звонит, и я звоню.

Взлетают номера по диску:

Нарсуд, милиция, Мосторг.

Однажды позвонишь в химчистку —

И в страхе отшатнешься: морг.

Двадцатый век, какая наглость!

Ты, поплатился за игру,

Положенное с глазу на глаз

Передоверивши шнуру.

Но не смущусь догадкой скучной,

Морщину вырезав на лбу,

Что этот ворон равнодушный

Прокаркает мою судьбу.

Нет, телефон нам душу греет,

Надеждой озаряет дом.

Пожизненная лотерея —

Счастливого звонка мы ждем.

1965

Тоска по дружбе

Мне нужен собрат по перу —

Делиться последней закруткой,

И рядом сидеть на пиру,

И чокаться шуткой о шутку.

Душа устает голосить

По дружбе, как небо огромной.

Мне некого в дом пригласить,

И сам я хожу как бездомный.

Тоскуем по дружбе мужской,

Особенно если за тридцать.

С годами тоска обострится,

Но все-таки лучше с тоской.

Надежды единственный свет,

Прекрасное слово: товарищ...

Вдруг теплую руку нашаришь

Во мраке вседневных сует.

Но горько однажды открыть,

Что не во что больше рядиться,

С талантом для дружбы родиться,

Таланта не применить...

Тоскую по дружбе мужской

Тоскою пустынной и желтой...

— Да что в этой дружбе нашел ты?

— Не знаю. Тоскую порой.

1965

Тысячелетье в тупике...

Тысячелетье в тупике

От слов, услышанных в дорогу;

- Ударившему по щеке, -

Сказал, - подставь другую щеку.

Неужто мысли нет иной?

И не было? Так миром правят.

Жди с окровавленной щекой,

Когда другую окровавят.

Чего Он от людей хотел?

Ждал час, когда мы хлопнем дверью?

Терпенья нашего предел

Неужто вычислял? Не верю!

Чего же Он хотел тогда?

Он ждал преображенья муку.

Взрыв совести. Огонь стыда,

Смиряющий у бьющих руку.

1976

Упряжка

Что за выдумка, однако?

Среди зимних сосен рыжих

Впереди бежит собака,

Сзади — девушка на лыжах.

Легкой палкою махая,

Поводок в руке — внатяжку,

Мчится девушка лихая,

Рвется храбрая упряжка.

В снежном вихре, в клубах дыма

Налетели, пролетели.

Полыхнул румянец мимо,

Мимо лыжи прошумели.

Здравствуй, творческая тяга,

Жизни древняя приманка,

Ты, лохматая собака,

Ты, лохматая беглянка.

Только пар качнулся зыбко

Над лыжней едва протертой.

Мне запомнилась улыбка

На большой собачьей морде.

Затихает в дальней чаще

Серебристое виденье.

Ну, а что такое счастье —

Чудо, молодость, везенье?

Может, зимняя дорога,

Да веселая отвага,

Да фантазии немного,

Да хорошая собака.

1968

Утро в дубне

Шуршанье мокрое гудрона,

По свежей улице с утра

Летят кормильцы циклотрона,

Алхимики и мастера.

Попыхивая сигаретой,

Выносятся из полутьмы.

Но почему ж велосипеды,

Тончайшей техники умы?

Рациональная спортивность?

Или приятна просто вам

Той ранней техники наивность,

Как лепет женщин мудрецам?

На внутриатомном распаде —

Профессии тревожный свет.

На внутримышечном заряде

Работает велосипед.

И шпарят физики с уклонов,

Догадкой озаряя взгляд,

Как будто сотни почтальонов

К нам из грядущего летят.

Деревни, города, предместья,

Предвестья будущих времен,

Еще неслыханною вестью

Нас ошарашит почтальон.

1959

Форели

Не то что б вышел провиант,

А так, забавы ради,

Принес форелей лейтенант,

Поймал на водопаде.

К огню присел продрогший гость,

Он молод был и весел,

Одежду мокрую насквозь

Он у огня развесил.

Я в руки взял еще живых,

Хватавших воздух глоткой,

Была приятна тяжесть их,

Как тяжесть самородка.

Я трогал плавники и хвост,

Оглядывал форелей,

Вдоль спин, как отраженье звезд,

Накрапинки горели.

Где тайна этой красоты

Прохладной и лучистой?

Печать среды? Печать воды

Высокогорной, чистой?

Одолевая непокой

И смутное ненастье,

Форель дрожала под рукой,

Как вероятность счастья.

Удач я в жизни не искал,

Но все-таки, но все же

Такая ночь, такой привал

Иных удач дороже.

Зачем мы ехали? Куда?

Не помню — и не надо.

Но не забуду никогда

Ту ночь у водопада.

Хребта заснеженный гигант

В холодном лунном свете,

Тебя, товарищ лейтенант,

И три форели эти.

1969

Формула розы

На цветущую розу взгляните.

Не сходите при этом с ума,

Потому что она - вне ума,

Красоты идеал в чистом виде.

Ну а если сошел ты с ума,

Роза вылечить может сама.

О шипы ее пальцами ткнись -

Вместе с кровью прорежется мысль.

1959

Хашная

В рассветный час люблю хашную.

Здесь без особенных затей

Нам подают похлёбку злую

И острую, как сто чертей.

Обветренные альпинисты,

Рабочие, портовики,

Провинциальные министры

Или столичные жуки

В земной весёлой преисподней,

В демократической хашной,

Вчера, вовеки и сегодня

Здесь все равны между собой.

Вот, полон самоотреченья,

Сидит, в нирвану погружён,

Провидец местного значенья,

Мудрец и лекарь Соломон.

К буфетчице, к весёлой Марфе,

Поглядывая на часы,

Склоняется в пижонском шарфе

Шофёр дежурного такси.

В углу, намаявшийся с ночи,

Слегка распаренный в тепле,

Окончив смену, ест рабочий,

Дымится миска на столе.

Он ест, спины не разгибая,

Сосредоточенно, молчком,

Как бы лопатой загребая,

Как бы пригнувшись под мешком.

Он густо перчит, густо солит.

Он держит нож, как держат нож.

По грозной сдержанности, что ли,

Его повсюду узнаёшь.

Вон рыбаки с ночного лова,

Срывая жёсткие плащи,

Ладони трут, кричат громово:

– Тащи горячего, тащи!

Они гудят, смеясь и споря,

Могучей свежести полны,

Дыханьем или духом моря,

Как облаком, окружены.

Дымится жирная похлёбка,

Сытна бычачья требуха,

Прохладна утренняя стопка.

Но стоп! Подальше от греха!

Горбушка тёплая, ржаная,

Надкушенная ровно в шесть.

Друзья, да здравствует хашная,

Поскольку жизнь кипит и здесь!

Хочу я в горы

Хочу я в горы, в горы, в горы,

Где молодые облака

Рождаются у ледника.

Я не в беде ищу опоры,

Мне жизнью были эти горы,

Мне снятся влажные луга.

Хочу туда, где водопад

Летит, как брошенный канат,

Качаясь на лету,

Где, как раздавленный гранат,

Закат течёт по льду.

Туда, где лавровишен грозди,

Глаза чумазые скосив,

Глядят без робости в обрыв,

Где пастухи играют в кости,

На камне бурку расстелив.

Хочу я в горы возвратиться,

Хочу я видеть, как волчица

Скулит от ярости и ран,

Когда, клыки ломая, тщится

Железный перегрызть капкан.

А дым бродяжий? Невесомо

Клубится, обживая кряж…

Знакомый, сызмальства знакомый,

Стократ родней родного дома

Пропахший ельником шалаш!

Там над огнём, стекая жиром,

С шипеньем каплют на дрова

Круги задымленного сыра,

Тяжёлые, как жернова.

Там пастухи коров, мычащих

И вымя, как пудовый плод,

По травам и цветам влачащих,

К загонам гонят через чащи,

Через речной холодный брод.

Друзья, я с вами. И без клятвы

Мы слово держим, как топор.

А наши нервы крепче дратвы.

Верны мы сердцем сердцу гор.

Я к вам приду. Приду не в гости,

Пройдя охотничью тропу

От мелкой дружбы, мелкой злости

В большую, трудную судьбу.

И пусть, дыша в лицо мне жарко,

Распахивая мордой дверь,

На грудь мне кинется овчарка…

Я узнан! Лучшего подарка

Не надо. Скручена цигарка.

Легко, спокойно мне теперь.

Художники

На морду льва похожая айва,

Какая хмурая и царственная морда!

Впервые в жизни я подумал гордо:

Чего-то стоит наша голова!

Мы обнажаем жизни аромат.

Всё связано – и ничего отдельно,

И творческая радость не бесцельна,

Когда за нами люди говорят:

«Мы связаны. Природа такова.

На свете любопытного до чёрта!

На морду льва похожая айва,

Какая мудрая и царственная морда!»

Цыганы на пристани

На пристани цыганы.

В глазах темным-темно.

Граненые стаканы.

Дешёвое вино.

Ладонями кривыми

Стирая пот с лица,

Сидят в лохматом дыме

Два старых кузнеца.

Давясь сухою воблой,

Переходя на крик,

Давясь слезою тёплой,

Заговорил старик

(Руками рвя у горла

Потрёпанный сатин):

– Одиннадцать помёрло,

Двенадцатый один!

Стоит мальчонка рядом,

Кудряв и черномаз.

Глядит серьёзным взглядом,

С отца не сводит глаз.

Бледнея от обиды,

Нахохленней птенца,

Глядит, глядит сердито

На пьяного отца.

А тот всё рвёт у горла

Потрёпанный сатин:

– Одиннадцать помёрло,

Двенадцатый один!

Есть лошадь, жеребёнок…

И баба тоже есть.

А это мой ребёнок,

И вот я, вот я весь!

Пока ещё не слабый,

Пока ещё в ходу,

Возьму ребёнка, бабу,

Из табора уйду.

Тебя любил я, Боже,

Покрепче, чем коня,

Цыганский бог, за что же

Обидел ты меня?!

Тобой обижен цыган.

За что узял детей?

Уйду в село на выгон

Пасти чужих коней.

Сыночек! Человечек!

Где братья? Братья – нет!

Буфетчик, эй, буфетчик!

Дай мальчику конфет!

Дай мальчику печенье,

Котлеты тоже дай!

Мученье есть мученье,

Гуляй, сынок, гуляй!

Но мальчик головою

Мотает: «Не хочу!»

Ладошкою худою

Бьёт батьку по плечу.

Он сердится. Он мёрзнет.

Он тычет кулаком.

– Пидём до мамки. Поздно.

Пидём, отец, пидём!

Подняв шапчонку с полу,

Шатаясь, встал цыган.

Его ведёт за полу

Упрямый мальчуган.

Ведёт его сурово,

Быть может, до конца

Притихшего, хмельного,

Усталого отца.

Черт и пастух

С чертом встретился Джансух.

Здравствуй, черт!

— Привет, пастух!

Подожди. Какая спешка?

Скучно черту без людей.

Черта старого потешь-ка.

Нет ли свежих новостей?

Говорит ему Джансух:

— Что я знаю? Я пастух.

Вот у нас на перевале

Семь пастушеских собак

Комара в лесу задрали...

— Комара в лесу задрали

Семь пастушеских собак? —

Растерялся черт:- Едва ли...

Ну, а что? Хотя бы так.

Значит, псы твои что блохи,

Тоже удивил, пастух...

— Нет,— в ответ ему Джансух.-

Наши псы совсем не плохи.

Сам подумай, если в лето

Трем свирепейшим орлам,

Что на крыше у соседа

Отдыхали по утрам,

Посворачивали шеи

Семь пастушеских собак...

— Посворачивали шеи?

Может быть, оно и так,

Да, видать, орлы малы,

Тоже — соколы-орлы!

Но пастух кричит: — Потише!

Эти самые орлы,

Расправляя крылья с крыши,

Доставали до земли.

Снова черт его прижал:

— Значит, дом соседский мал!

— Нет,— кричит пастух, за брать

Спорить до крови готов,—

Этот дом вмещает с кладью

Семьдесят и семь ослов.

— Нет,— кричит пастух, за брать

Спорить до крови готов,—

Этот дом вмещает с кладью

Семьдесят и семь ослов.

Черт опять ему:- Э, малый,

Нет в сомнении хулы.

Тот большой, а этот малый,

В мире всякие ослы.

— Да у нас они большие,

Холены без хворостин,

Ведь чинары вековые

Объедают до вершин.

- Стало быть, хоть случай редок,

Те чинары с ноготок...

— Так ведь брат до нижних веток

Дотянуть рукой не мог.

— Значит, брат твой коротыш!

— Не поймаешь, черт. Шалишь!

— Почему? —

Пастух смеется:

— Отвечаешь невпопад.

До воды на дне колодца

Достает ладонью брат.

— Стало быть, колодец мелок —

Водопой для птиц и белок.

— Нет! — Пастух опять хохочет: —

Как же мелок, говоришь,—

В воду шлепается к ночи

Утром брошенный голыш.

— В воду шлепается к ночи

Утром брошенный голыш?

Значит, день всех дней короче

Был в тот день...

— Опять дуришь!

Значит, день всех дней короче?

— Не было короче дня!

— Значит, день с утра до ночи

Был в ют день всех дней короче?

— Не запутаешь меня!

- В этот день корова дяди,

Погулявшая с быком,

Возвратилась на закате

С рыжим маленьким телком.

— Как? В тот день корова дяди,

Погулявшая с быком,

Возвратилась на закате

С рыжим маленьким телком?

Это что за чертовщина?

Одолел меня пастух!

— Что ж, зови на помощь сына,

Говорит ему Джансух.

Но, мгновение помешкав,

Понял черт: к стене приперт.

Голова, как головешка,

Задымилась... Сгинул черт!

1965

Эгоизм

В великом замысле природы

Есть чудо из чудес – глаза!

Мы видим небо, зелень, воды,

Все расположенное за

Пределом нашим. Не случайно

Себя нам видеть не дано.

Какой тут знак? Какая тайна?

Что в тайне той заключено?

Другой! Вот поле тяготенья

И направления любви.

В глазах другого отраженье

Твое – найдут глаза твои!

Там облик твой порою зыбкий,

Порой струящийся, как свет,

Живой, мерцающий и гибкий

Твой незаконченный портрет.

А человек в слепой гордыне

Доверил зеркалу свой лик,

Чтобы отчетливый отныне

Ему служил его двойник.

Но, замысел первоначальный

Своей же волей истребя,

Он в этой четкости зеркальной

Лжет, фантазируя себя.

1977

* * *

Эта страна, как огромный завод, где можно ишачить и красть.

Что производит этот завод? Он производит власть.

Власть производит, как ни крути – хочешь, воруй и пей!

Ибо растление душ и есть – прибыль, сверхприбыль властей.

И вещество растленных душ (нация, где твой цвет?)

Власти качают для власти, как из кита спермацет.

Как время крестьянам погоду ловить – самая благодать! –

Как время женщину удержать и время с женщиной рвать,

Так, думаю я, для каждой страны есть исторический миг…

Встань за свободу и стой стоймя! Не устоял – не мужик.

Мы прозевали время своё, прошляпили, протрепав.

В этой стране всё зыбко плывёт, даже тюремный устав.

Мы припозднились, гоняя дымы, вина, шары, чаи,

Глянул в окно, а там давно гниют, фашизея, свои.