Переговоры в Белой Церкви

«Послушай, мой ясновельможный князь!

Я Казимира уважаю;

Но, с твердою душой родясь,

Страдал и вдвое пострадаю,

Ни вас, ни сейма не боясь, -

За край, за род мой и за племя!

Подумай, Любомирский, сам:

Хмельницкий говорит как друг, - не то уж время,

Чтоб лях давал законы нам

И посылал разъезжих строгих

Сбирать с колодезей налоги

И церкви божии запродавать жидам!..

Вот положили - соберемся

И в Белой Церкви погостим:

Мы завтра там. Там мы о мире попечемся.

Условием, вельможный князь, твоим

Доволен!

В нем сказано, что всякий волен

По званию конвой и свиту привести:

Куда уж козаку за панством вслед ползти?

Вы будете на съезд с шляхетством, с гайдуками;

Однако ж кое-кто приедет и за нами!»

Расстались. Вот примчалась весть,

Что поляки скрывают месть;

Что свежая больна им рана

И им хотелось бы путем прижать Богдана

И в сеть уловкою завесть

На съезде. - Мудрено! он крепко верил в бога,

И с колыбельных лет военная тревога

Ему, как мать родная, знакома;

Притом Хмельницкий, был великого ума.

Большой конвой вели с собой поляки,

Чтоб, в недостатке слов, взять верх хоть силой драки;

Но трудно завести в заманку козака!

Узнав, что конница козачья далека,

Готовил лях свои уловки...

Богдан послал лихого ездока:

«Умри - скачи до Кочерговки.

Тут сорок верст, там сорок два полка!

Дружней, быстрей, из всей козачьей мочи,

Пусть мчатся на рысях... чтоб быть как тут к полночи!

Я знаю, наши прилетят!

И пусть все за лесом полягут по ватагам!..»

Кипит в душе Хмельницкого отвага,

Идет на съезд... Паны шумят,

Закинув кунтуши, преважно

Закручивают длинный ус,

И смотрят свысока, и говорят протяжно...

Хмельницкий не был сроду трус;

Однако ж видит: идут толки,

Паны особятся, какой-то есть секрет;

Ни откровенности, ни ласки нет,

И на него глядят как волки.

Вот он: «Шляхетные паны!

Как много привели вы свиты,

И ваши вершники все золотом прикрыты;

А мы, военною порой утруждены,

На клячах кое-как примчались;

Но, чтоб над козаком вы больше не ругались ...»

Он стал перед окном,

Махнул платком -

И зашатался дом:

Под топотом копыт заговорило поле,

И света божьего, в пыли, не видно боле!

Не стало пыльных облаков -

И двадцать тысяч Козаков,

Прогнав толпу вельможеских холопей,

Стоят!

И двадцать тысяч ратных копий

Торчат!

Паны удобрились - и мир подписан,

Который славою в скрижаль времен записан.

1827