Феликс
Чечик

* * *

В тени Большой и Малой Бронных,
в тиши Тверских, в глуши Ямских,
поговорим без посторонних
и помолчим среди своих:

о прожитом и пережитом,
о вразумительном и не,
о времени на вырост сшитом
перелицованном к весне,

о Владиславе, о Марине,
Арсении, Денисе, о
неповторимом Третьем Риме
уже разрушенном давно,

о том, что сердце только радо
тому, что нет пути назад
пока в песочнице детсада
благоухает город-сад.

* * *

Говори, если сердца не жалко, –
всё равно не удастся сберечь:
от платочка и до полушалка
простирается русская речь.

Этот синенький скромный платочек,
эта шаль, поменявшая пол…
И колеблемый между строчек,
обжигающий сердце глагол.

* * *

На Сиреневом бульваре,
где едва ли вы бывали,
на Сиреневом бульваре,
где едва ли я бывал, –
разве только в прошлой жизни,
да и то в её начале,
на сирень полюбоваться
приходил я на бульвар.

Пятипалая – на счастье –
счастье было безгранично,
дымчатая – задыхался –
дым стоял сплошной стеной.
А когда в метро спускался –
уносила электричка:
то ли веточку сирени,
то ли крылья за спиной.

* * *

Провалился сквозь землю;
и отныне в земле
равнодушно я внемлю
похвале и хуле.

Под землёй заручился,
как поддержкой небес,
отфильтрованным чистым
словом примесей без.

* * *

Ночи мартовские тихи
в стиле «ретро».
За ночь выросли лопухи
на полметра.

А за мартом июль грядёт, –
зной жаровен.
Лопухнулся апрель, и вот
обескровлен.

Этак, можно свести с ума
человека.
Левантийская кутерьма.
Мёд и млеко.

* * *

Лежать, по сторонам глазея,

в коляске светло-голубой,

затылком чувствуя, что фея

простёрла крылья над тобой.

И делать ручкою прохожим

и улыбаться им в ответ.

И днём весенним, днём погожим

не лишним будет этот свет.

А то, что набежали тучи

и дождь заморосил опять,

так это даже лучше – лучше

под шум дождя младенцу спать.

Чуть набок съехала панама.

И слышится сквозь сон и гам,

как выговаривает мама

не в меру шумным воробьям.

* * *

стал как новый лист кленовый
после дождичка в четверг
летним полднем на садово-
кудринской где мокрый сквер
сладко вздрагивал от грома
и от радости в груди
как дитя среди содома
и гоморры посреди

* * *

И не вступая в переписку,
ответа не надеясь ждать,
испытывая нежность к Пинску,
как к сыну брошенная мать,

я вдоль по Пине, инородец,
как вдоль по Питерской, плыву.
И я плюю в её колодец,
и жадно из колодца пью.

* * *

Спи, пограничник, вполглаза,
ты во Вселенной один,
скоро из сектора Газа
заголосит муэдзин.

Доброе утро, Израиль!
Доброе утро, страна!
Поездом прямо из рая
по расписанию на

небо, надежду посеяв,
смертные муки суля.
И машинист Моисеев
в топку подбросил угля.

Сельскохозяйственный романс

Когда проклюнется трава

совсем чуть-чуть, едва-едва,

как волосы у новобранца –

кузнечики и муравьи,

оставьте игрища свои,

поосторожней будьте, братцы.

Не вытопчите мураву

дикорастущую во рву

или на пастбищах колхозных.

Вам развлеченье, а она

пришла из тьмы путём зерна,

дорогой горестной и слёзной.

Из той неведомой страны,

где перед смертью все равны

и нету правых и неправых.

Но в сентябре из-за реки

толпой нагрянут мужики;

и зачарованные травы

пойдут без жалости под нож.

И я умру, и ты умрёшь.

Какие могут быть вопросы?

Кузнечики и мураши,

повеселимся от души

на светлой тризне сенокоса.

* * *

Запишу я не плёнку любовь и печаль
и дыхание спящей собаки,
чтоб любимая слушала по ночам
и не вздрагивала во мраке.

В час, когда за окном и на сердце темно,
пусть поставит забытую запись
и летит, как уже не летала давно,
под волшебный собачий анапест.

* * *

Непредсказуемы вначале,
амбициозны, как помреж,
летали ласточки, летали
и залатали в небе брешь.

Дождь прекратился. Только нитки
ещё торчали кое-где,
а солнца золотые слитки
уже растворены в воде.

И стало ясно, стало ясно –
как водится, чуть погодя –
что жизнь по-своему прекрасна
на побегушках у дождя.