Галина
Ульшина

Вершинное

На вершине  воздух имеет другой состав,

даже формула  крови  здесь меняется у людей:

на секунду мечтаешь  сподвижником  стать  Христа,

а потом – хоть  Демоном, лишь бы разок взлететь

над наростами крыш, над царапинами дорог,

любопытствуя, к окнам прижать щеку:

как они поживают, те, кому Бог помог

не сорвать до сих пор термоядерную чеку?

Понимаешь: ты слаб, и не в силах любить друзей,

так «желая осла его», «и жену его, и вола»,

что согласен  летать, чтоб на ближнего поглазеть,

не  вникая, где Кришна, где Будда и где Аллах.

Словно мысь, пробирается мысль, и смысл

изменяется, Слово на ложь сменив –

земно-водные, скользкие, млеко-упитые мы,

а «по образу и подобию» – это миф.

Поклянёшься  вернуться, где небо – взмахни рукой,

где любая вершина маняща, что твой Тибет...

На вершине горы воздух имеет  состав другой –

это на спуске будет понятно тебе.

Векторное

Неужто в зелени прозрачного листа

таится сила мощи коревища,

что в тёмном подземелье тупо ищет

и пищи, и тщеты себе под стать,

диктуя кроне ноты вечных птах

о вызволенье из немого плена?

Так – тусклым светом звёзд кричит Вселенная

о том, что всё – лишь символ,  тлен и прах…

Пусть учит Станиславского Фома,

но, верь – не верь, всё в вечность ускользает,

хоть тысячи томов пиши, прозаик,

а  прослывёшь как горький графоман

с трактатом «О магичности Листа»,

(чем мельче – тем небесней и моложе,

и так на корневище не похож он,

что финиш принимается за старт).

До Солнца, вверх! – вперёд, листок! – к Луне,

отбросив прежний путь без сожалений,

без пут! – свободен, как свободен гений –

и окрылён  незнанием вполне.

К магическому кругу подойдя,

он рухнет наземь, круг замкнув собою,

не принявши бессмысленного боя

под капли стылые осеннего дождя.

...О, логика сокрытых предпосылок!

В твоём ли тайнобрачии найти

единственные верные пути,

чтобы собрать хоть часть,

а не рассыпать

картину мира, разгадавши пазл

со зрением фасеточным, как муха...

И, выбирая меж крылом и брюхом,

постичь глубокодремлющее «Аз»

(зелёное, в прожилках кровь сквозит),

чтоб вертикаль узрить, к первоистоку,

к тому, глубинному, питающему соком,

и выгнуть круг – до вектора в зенит.

Будничное

Пионеры, сносившие галстук до дыр,

мы просрали страну, наш убит командир,

и от книг непрочтённых – отечества дым –

вот такую страну отдаём молодым…

Мы просили ума? На тебе! На – тебе!

Ума-таешься, право, его ублажать.

Ум – расчетлив, остёр (динозавров хребет),

до небес не достанет, здесь: тленье и ржа...

Умо-рочешься проку искать от ума,

сгоремычешься до облысения, факт.

Оставалась бы дууурой, скрутила б роман

папироской, в косыночке и – на рабфак.

Ни Платона с Платеном, Моне и Мане,

ни Ивановых – Жорж ли или Вячеслав? –

никого бы не знать, и зачем они мне,

если к вечеру я превращаюсь в осла,

перевезшего груз, прожевавшего дрянь…

Под закрытой обложкой болит Томас Манн…

Завтра снова вставать в несусветную рань,

и горит под подушкой роман.

Опавшее

Рыжие кошки уже не видны на траве,

тихо листва шелестит триолет об ушедшем.

Вам – ворошить,  говорить, зимовать, здороветь.

Мне – затаиться, как кошке, надевшей ошейник.

Знаю – исчезну, но зреет подспудный протест,

(старая кошка – бывала, умна, терпелива),

только не сложишь из лап её правильный крест,

как ни примеривай, ляжет смирение криво.

Что – как плоды потеряли свой императив?

что – как посевы отныне пусты и безвлаги?..

Листья шуршат триолет на простой леймотив –

не отличат, безъязыкие, регги от раги.

Значит, слова перестали к надежде взывать,

свой подступил звукоряд – невозможно молчанье!

Слово уловлено, словно мышонок в зубах –

Спеть, отпустив?... Заглотнуть?...

И – горланишь  отчаянно.

Последняя женщина

Королевна, инфанта – таланта, цехина, обола

не возьму у тебя, мне знакомы до желчи, до боли,

до победы в глазах – от служения и до восстания –

этих  взглядов касанья.

Не царица, не львица – но пусть повторится надежда,

что в груди залатаем дыру и задышим как прежде,

свою ноту возьмем без клавира на клавишах мира –

как свистят эти дыры!..

Ни сестра, ни жена, ни сама, от испуга – подруга,

я возьму твою долю, и боль убаюкают руки,

видишь – снова рассвет, этот свет, это утро в зачатке –

как слова на тетрадке.

Не блудница, не инокиня, не святая –

я осенняя женщина, стало быть, я – золотая,

Я – последняя женщина, богом обещана даром,

запылаю пожаром…

Фермопильское

Кому-то в Дубаи, кому-то в Пхукет – там хорошо, без купюр.

Левой рукой на правой руке делаю маникюр.

Вновь ассирийский разрушен храм – мой оседает дом.

Сытый внутри шевелится хам – видимо, дело в нём.

Можется – скорбью скорбеть мировой, хочется – есть и спать,

альтернативно уйти в запой, в баню, на фитнес, в спа…

Но зависть к героям разлита в веках, память о них саднит:

вот, в Фермопилах разбили врага, и каждый из них погиб.

Как Леонид покупал свой дом? Ласков с женой был, груб? –

чтобы в ущелье остаться с клинком, вбитым врагом в грудь…

Также лепёшки пекла жена, мёд вытекал из сот,

когда его участь была решена и братьев его трёхсот.

«Душу за други»...

Так выбор мал, необозрим полёт,

много ли надо солдату ума, чтобы выйти вперёд –

выбрав, уже ощутив сродство с дымом родных пепелищ?

Тогда – ты ложишься всем телом в ствол! – навстречу судьбе летишь.

Фицжеральдовое

Это море – аккордами бьёт через край,

поглощая шумы, возражения, ропот,

приводя в соответствие трам-та-ра-рай,

гоп со смыком и джазовые синкопы.

Здесь

ни хлопок, ни ладан, увы, не растёт,

гулко волны вздымают кырымские камни,

и вбивается пауза медным гвоздём,

в прихотливую не музыкальную память.

Слышишь? –

чайки блюзуют, сорвавшись в фальцет –

на подпевках сирены, что бэк-вокалистки:

про Кырым*,

про Кырым,

за Кырым оце всэ –

так что волны смывают и крошат столицы

мировые – так! – море понтово поёт,

Понт Евксинский

с зажатой в Босфор горловиной,

а на саксе козёл, съев последний пейотль,

(идиёт или муфтий, вдруг ставший раввином),

выдувая чужие пенёнзы в дуду,

нам пророчит беду:

тара-рам,

ду-ду-ду –

всем пророчит беду на крови нам.

Здесь слагается лишь доминант-септаккорд,

не решенный ничьим музыкальным законом…

Элла, детка,

сдружившая с Торой попкорн,

научи нас спивать унисоном!

Напои же, мой Дон,

твою грудь, Посейдон,

Summertime – растекись шоколадом! –

в полусне не удары настенных часов,

это более чем  миллионный Ростов

слышит там, в ДНР, канонады.

Элла, девочка, море чернее тебя –

только скалы белы да коряги –

по-ми-ри, негритянка, славянских ребят,

спой им блюз,

как «из греков(!) – в варяги».

*Кырым − татарское название города,

распространившееся на весь полуостров Крым.

Цикличное

юбочки колокольчиком

шляпки балы их величества

тюрьмы бомбисты подпольщики

облики меж обличьями

залп юнкера госпитали

броневики революция

Харбин упокой Господи

к стенке вернёмся Турция

нынешнее правительство

Крупская с пионэрами

Шагин. Шагал из Витебска

над Парижем фанерою

Тише воды челюскинцы

репродукторы Пленумы

Осоавиахим Союзкино

Сталин  заветы Ленина

кудрявая что ж ты не рада

тройки расстрельные списки

зэки конвой Правда

неотречение близких

вставай ты такая огромная

всё для Победы воронки

эшелоны груженые

раненные вести с фронта

жизнь будто день хрущёвка

в космосе и балете

воскресенье прощенное

Сталина бы болеем.

Портрет 2

«Гвозди бы делать из этих людей»

Николай Тихонов. «Баллада о гвоздях» , 1922.

Он духом не ведал о Гёте и Данте,

цитировал Сталина, чтил команданте,

и красную корочку ВКП(б)

хранил как кресало в холодной избе.

Он знал, что с чеченами будет война,

он видел, как плакал последний вайнах,

уверен: «лес рубят – щепки летят»,

считал: несогласных – топить, как котят.

Жена непокорная бита – тиха,

скончалась, хитрюга, на ней бы пахать.

Он зыркает глазом слепого орла

в мечте, чтоб расквартировалась гёрлА.

Порядок в постройках, соседям пример:

и по цепи  пёс, и для куриц вольер –

завидуют, суки, порядку его,

глядят исподлобья, как дарят плевок,

и косятся вдаль, на закопанный ров,

где батько расстреливал местных врагов,

ить, с тридцать седьмого при НКВД

грозою был батька в земле и в воде.

Он – скромное Федя сменил на Фидель,

от грозных парадов, как прежде, фигел,

за противоречия дети его

лишились наследства. Теперь никого.

Курортная зона – живет как в раю

у государства на самом краю,

властитель подворья из касты южан –

он стар – но по-прежнему страж рубежа.

Он вечером бродит в безлюдных местах

(здесь трудно с безлюдьем) –

и медленный страх –

ишь, скока людишек! – вползает под дых, –

веселых, упитанных, с женами их,

неверных и слабых, негожих на гвоздь,

вредителей, – эх-ма! – в стране развелось,

а справиться с алчной толпою не смог

ни Сталин, ни Гитлер,  ни Мао, ни Бог...

Как море бушует!.. – он сел на песке, –

вот, схиму бы взять и пожить как аскет,

все бросить, уехать, в какой-нибудь скит,

туда, куда батько ссылал – в Соловки!..

Он вытянул ноги, и, галькой шурша,

почуял: в нутрях всклокотала душа,

и с мыслью, что пёс не допустит чужих,

и куры подохнут без пищи – затих.

Степное

Красный язык лизнул стратосферу – зной.

Земная Собака тщетно пытается охладиться.

Дрожащее марево шкуры её степной

рыжеет местами, будто она – тигрица.

Но это неправда.

Седые её бока

сжались на рёбрах в судорогах апноэ.

Крик перепёлки,

жалобы мелких  птах –

до жаворонков не долетают в зное.

Что им? – купаются, падая с высоты,

тонкими крыльями струны сфирот смыкая...

Слушай же небо, Собака,

пред тем, как тебе остыть! –

музыка сфер изначально была святая...

...вот ...по горячей спине пробежала дрофа за жуком –

ей бы не уронить свой титул «степной страус» –

пе-ре-ка-ти-ла Собака в горле застрявший ком,

чувствуя, как повышается в Небе градус.

Лёгкая шерсть ковыля серебрится, запоминая штиль,

небо сосёт в бездонность зрачки мутноватые песьи,

дёрнулась голова, носом смахнув Итиль,

ветром поднявши облако черной взвеси.

Запахом тлена  ударило…

Чует – повсюду  гарь…

Смрад и разорище  битвы цивилизаций.

Экая разница вечности:

хан ты? каган или царь? –

коли не суждено ничему на Земле остаться?

...в глотке сливая шипенье и птичий свист,

припавши на лапы, в попытке исторгнуть слово,

взвыла Собака-земля, переходя на визг,

имя не помня уже своего, земного...

Стихшую  степь  наполняли чёрные облака,

выдуваясь из линии лопнувшего горизонта –

это татарская конница, на  чёртов помин легка,

выбивала позёмку.

_______________________________________________________________

Итиль (Атиль) − столица Хазарского каганата в середине VIII-X веков. Согласно средневековым источникам, находился в дельте Волги, однако археологические поиски Итиля пока не дали результатов, и точное его расположение остаётся неизвестным. Его описания оставлены в арабо-персидской географической литературе и в «Еврейско-хазарской переписке».

Розановское

Я – сучье племя. Голубых кровей

отчаянно храня переизбыток,

среди сородичей своих недоубитых,

пропагандистов племенных и сытых,

смотрюсь и веселей, и здоровей.

Горация читаю на суку

семейству врановых, живущему три века,

пока фонарь всесилен над аптекой,

пока язык Полонского и Фета

не откусил ни инкуб, ни суккуб.

Я выживаю, словно ирокез.

Толстовский слой давно перепахали –

где снег, как будто диссиденты, валит,

там крепких текстов нам видать едва ли,

здесь на литературе ставят крест.

Так и умру, издавшись на свои,

сомкну уста, как Розанов в могиле,

поём и пляшем – не читаем – мы ли?

чтоб через век его изъять из пыли

и  в колокол отчаянья звонить.

Мантра

Меня ты бросишь – я не вымру. Нет.

Я стану толще, может быть, и тише,

сойду в экологическую нишу –

in vitro, в трудоголики, в Рунет,

 в дела семьи (не путать с cosa nostra),

покрытосеменным взойду цветком,

увижу, как вразнос запущен дом,

и как во мне нужду имеет остро,

тем и спасусь.

Ты  не был Иисус –

овцой являлся, бренный человече...

И рана зарубцуется навечно,

и желчь приобретёт солёный вкус.

Праздник любования луной

Зной жестокий, и розы – бумагою на ветвях,

раскалённые камни вспыхивают на разломах,

женщины распахнулись, что клювы затихших птах,

в мареве не узнаёшь знакомых.

А вчера, не поверишь – сугроб на сугробе –  снег,

в нём синевели тени, стоя ногами на запад...

Лето – это взлететь в мезозой и оттуда смотреть

в закипающий стерилизатор.

Кажется, так после жизни выглядеть будет ад,

даже  луна раскалилась – красный свинцовый сурик,

щуриться привыкаем как дальний сосед- азиат,

любоваться луной  по японски – «цукими мацури».