Георгий
Шенгели

Жизнь

Мне шесть, а ей под шестьдесят. В 
     наколке; 
Седые букли; душные духи; 
Отлив лампад на шоколадном шёлке 
И в памяти далёкие грехи. 
Она Золя читала и Ренана, 
Она видала всякую любовь, 
Она Париж вдыхала неустанно 
И в Монте-Карло горячила кровь. 
Она таит в своём ларце старинном 
Сухие розы, письма, дневники; 
Она могла бы объяснить мужчинам 
Все линии несытой их руки. 
Всезнающей, загадочной, упрямой, 
Она заглядывает мне в глаза, 
Из книг возникнув Пиковою Дамой, 
Суля семёрку, тройку и туза. 
  
Мне двадцать лет, а ей, должно быть, 
     сорок. 
Он вял слегка – атлас и персик плеч, 
И перси дышат из брюссельских сборок, 
Маня юнца щекою к ним прилечь. 
Как сладко будет овладеть такою – 
Порочною, подклёванной вдовой: 
Жизнь надо брать с холодной головою, 
Пока она – с горячей головой. 
Она за дерзость будет благодарной, 
Под пальцы ляжет – нежной глины пласт, 
     – 
Она мундштук подарит мне янтарный 
И том стихов на ватмане издаст. 
Она раскроет деловые связи, 
Она покажет в полутьме кулис 
Все тайны грима, все соблазны грязи, 
Все выверты министров и актрис. 
Она уже не кажется загадкой, 
Хоть жадный взор стыдливо клонит ниц... 
Мне тоже стыдно, и гляжу украдкой 
На трепеты подстреленных ресниц... 
  
Мне тридцать семь, ей двадцать два едва 
     ли. 
Она резва, заносчива и зла, 
Она с другим смеётся в бальной зале, 
С другим к вину садится у стола. 
Всё ясно в ней, от похоти до страхов, 
Хотя он лжёт – лукавый свежий рот, 
И никель глаз среди ресничных взмахов 
Моё же отраженье подаёт. 
Не упустить задорную беглянку! 
Девчонка! Ей ли обмануть меня? 
Билет в балет, духов парижских склянку, 
     – 
И льнёт ко мне, чуть голову клоня. 
Но горько знаешь этот пыл условный 
И медлишь, и томишься, и грустишь, 
И ей в глаза, как в кодекс уголовный, 
В минуты пауз трепетно глядишь... 
  
Мне пятьдесят, а ей, пожалуй, девять. 
Худа и малокровна, и робка. 
В ней спит болезнь – её боюсь 
     прогневить: 
Столь сини жилки в лепестке виска. 
О, девочка! О, дочь моя больная! 
На солнце, к морю, в Ялту бы, в Сухум! 
Она всё та ж, но каждый день иная: 
Она слабеет, и слабеет ум. 
Учить её? Читать ли ей баллады? 
Играть ли с нею в хальму и в лото? 
Таясь, ловлю испуганные взгляды, 
В которых мглою проступает – ТО... 
  
Мне шестьдесят. И вот она – младенец. 
К ней в колыбели жмётся дифтерит, 
И сверстников моих и современниц 
Кружок последний на неё глядит. 
Поднять её, зажать её в ладони, 
От старости холодные, как лёд: 
Быть может, ужас, за душой в погоне, 
Как жар, хоть на полградуса спадёт? 
Но нет: хрипит!.. Стою бессильным 
     дедом: 
Как ей помочь? Как вдунуть воздух в 
     грудь? 
А Чёрный Ветер, страшен и неведом, 
Уже летит в ней искорку задуть... 
  
          23.VII. 1943