Баллада о двух геологах

Горы. Палатка. Сумрак дрожит.

Пусто в жадном желудке.

Рядом на шкуре товарищ лежит,

мертвый вторые сутки.

Рация плачет...

Мелким дождем -

в небе тире и точки.

Нас не услышали.

Мы подождем.

Это еще цветочки...

Маминой ниткой локоть зашит

на серой спортивной куртке,

в которой

парень тихо лежит,

мертвый третьи сутки...

Просто камень, подлый кругляк,

вылез из-под подошвы,

и вот человек полетел так,

словно он

всеми

брошенный...

Другой другому -

(уже не спешит) -

на грудь кладет

незабудки.

Их было двое.

Один лежит

мертвый

четвертые сутки...

...Быть может, это было давно:

горы, небо, палатка...

Еще ни радио, ни кино,

еще другие порядки...

еще пещеры -- не этажи...

еще человеку

не жутко,

когда товарищ рядом лежит,

мертвый

пятые сутки...

1964

Беженцы

Куда они шли — неизвестно.

Но знали, что шли на восток.

О лямок знамения крестные,

о пыль вековая у ног...

Канавы им были — диванами.

Гостиницей были — леса.

Над ними лохматились рваные,

пробитые сплошь

небеса.

Скрипели их тяжкие тачки,

их клячи неслись под откос.

И только смешные сбачки

людей охраняли всерьез.

Заботливо тявкали псины,

все нюхали чаще и злей

пропахшую толом, бензином

несчастную землю людей.

Над ними свистели

снаряды

жестокою плетью

войны...

И были небесными взгляды

с отсутствием всякой

вины.

1964

Береза

На холме она,

молодая,

в стороне от общего леса.

Пролетают стройными стаями

журавли, —

их песни отвесны,

ниспадают на юный клевер,

на березовую весну...

Ленинградский маленький север...

Еду, еду —

и поверну,

подойду к березе,

поглажу,

на губе листок подержу.

...Кто мне родину

так покажет,

как я сам ее разгляжу?

1964

Бессонница

Замысловаты перестуки

дождя...

В палатке нашей ночь.

В мешке протягиваю руки,

дабы ногам своим помочь.

Устали за день, я их глажу,

перевернусь на правый бок.

Жизнь на ногах да плюс — поклажа.

Недалеко до культа ног.

Комар пронзает пламя свечки,

и нет на свете комара...

Сосед во сне бормочет речи,

произнесенные вчера.

земля вращается без тряски,

а там, на Невском, день — в соку,

едят, показывают глазки,

трамвай кричит: «Кукареку!»

И девушка идет, как знамя,

идет любовь моя светло.

И на брезент, набитый снами,

она кладет свое крыло...

1964

Ботинки

Как машины грузовые,

на резине

мы ходили,

мы закаты коротали...

А вчера в универсальном магазине

мы купили греко-римские сандалии,

оплатили цвета пыли макинтоши,

в цвета стали мы представились беретах,

мы пошили сногсшибательные клеши,

надышались из нерусской сигареты...

И мелькали греко-римские сандалии,

и ходили мы — плакаты и картинки.

...Но всегда нас под кроватью ожидали

грузовые

эпохальные ботинки.

1960

Бывало, осень...

Бывало, осень:

да пройди же ты!

Скорей бы снег.

Ударь мороз.

Пусть ноги,

схваченные лыжами,

петляют лихо меж берез.

А нынче осень — друг задумчивый,

и, очень важно, —

старший друг.

Вот он озерною излучиной

со мной опишет полукруг.

Затем под дерево тревожное

меня посадит в листопад.

И мы лепечем односложные

слова и звуки — невпопад...

Какое счастье быть

непройденным,

быть — возрожденным!

Чтоб весной

встать мудрой осенью

над родиной,

над всем святым

и над собой...

1968

В кабине

Шофер со мной не разговаривал,

принципиальный был шофер.

Меня нужда с шофером спарила,

я сам чихал на разговор.

А к нам тянулись ветки пыльные,

поодаль

вспять

текла трава...

Ах, эти дни автомобильные,

ах, эти в кузове дрова...

Молчит шофер.

Дорога в рытвинах.

Молчит, чумазый.

Ну и пусть.

За нами пыль спиралевидная

встает и стелется,

как грусть...

1968

В лесу на дереве, молчком...

В лесу на дереве, молчком,

возник он, точно выстрел.

В рубахе красной, боиском,

красивый и плечистый.

Остолбенел я...

Ну, тоска!

Ну, думаю, — ловушка...

А на спине у мужика

двуствольная игрушка.

Я боком, боком и — назад.

А он сидит, он замер.

И нежно смотрит на закат

огромными глазами.

1968

В лодке

Дырявая лодка, дырявая обувь,

и ноги как будто дырявые обе:

наполнены холодом ледяным...

А я ведь кому-то являюсь родным,

какие-то руки без рук моих хилы,

кому-то нужны мои нервы и жилы,

кому-то мой разум необходим,

пожизненно в ком-то я

неизгладим!

...А в лодке вода подступает к пределу,

а лодка ползел по болотному телу

и скоро зароется в дно этой лужи,..

Но я доплыву,

потому что я нужен.

1960

В негасимую свечу...

В негасимую свечу

превратился я для многих.

Я с утра уже стучу

по корням своей дороги.

Глажу голову воде

парой выкрашенных весел.

Жгу осринки в бороде

леса,

канувшего в осень.

Чтобы мягче лился вниз,

подставляю ливню спину.

Чтобы кто-то что-то грыз,

я сухарик вкусный кину.

Я копаю и сверлю,

я взрываю скал оскалы.

В жизни главное:

к нулю

прибавлять почаще — баллы.

Ночь.

Лицо. На коже — тля.

Я давлю ее.

Я — дело.

Спит уставшая земля

под моим нелегким телом.

1967

В ночном лесу тропа на ощупь...

В ночном лесу тропа на ощупь.

Весь в паутине и поту,

иду,

хотя свалиться проще,

я засыпаю на ходу.

Я знаю, там (уже недолго)

зажжется город меж ветвей

и вздрогнет бакенами Волга

за поворотом, чуть левей.

На пристань флаг надет, а пристань

как будто дышит:

вверх и вниз...

И небо спящее ребристо

от облаков, подперших ввысь.

Я встречу утро как бродяга,

и радость встречи так сладка!

И солнце старенькому флагу

протянет луч издалека.

1966

В Парке Победы...

В Парке Победы,

где есть парашютная вышка,

в небе висел

обожающий прыгать

мальчишка.

Видимо, что-то у мастера там

в механизме

заело...

Мальчик висел на веревке.

И это ему надоело.

Где-то внизу,

на утоптанной, лысой поляне,

тыкали пальцем в него

нетактичные дети

и няни.

Даже машины,

которые шли по дороге,

так и тряслись,

умирая от смеха,

в итоге.

...Только собрался заплакать

с досады мальчишка,

вдруг заработала снова

капризная вышка.

С неба,

которое было до дна

голубое,

мальчик вернулся на землю,

смешался с толпою.

...Стало обидно:

обычно.

И даже печально.

Глупые няни забыли его

моментально.

И не смеется машина — то звякает кузов.

И перестали его замечать

карапузы.

...Снова,

хватая у кассы билет в нетерпеньи,

лезет мальчишка на вышку,

глотает ступени.

1969

В серый вечер дождевой...

В серый вечер дождевой

тихо льются птичьи плачи

над моею головой...

В серый вечер дождевой

я свидание назначу

с елкой, речкой и травой...

В серый вечер дождевой

лось встревоженный проскачет,

лось с крылатой головой...

В серый вечер дождевой

у костра якут маячит

и живой, и неживой...

От меня он душу прячет

в серый вечер дождевой...

1964

В слиянии, пении, реве, угаре...

В слиянии, пении, реве, угаре —

вороны, медведи

и прочие твари.

На солнце сосна голотелая блещет.

Становится воздух и гуще, и хлеще.

Безумны букашки в пространстве и пляске:

свободой, как спиртом,

налиты их глазки!

Рекка, развалясь,

разомлела на ложе:

ни зыби, ни ряби, ни сыпи на коже.

И пышут цветы ароматом и цветом.

...Да это не полдень!

Да это — не летом!

Да это в каком-то другом измереньи

я шел при ушах, при ногах и при зреньи.

И, кажется, только застынь на мгновенье, —

немедленно сам

превратишься в растенье!

1968

В таежной будке

Пришли уставшие,

отда труду свой день.

Глаза промыли: отдыхайте, очи...

Послушный транспорт — ноги —

лижет лень,

послушный транспорт

вытянуться хочет.

...Вновь потрясенный, всматриваюсь я

в огромность лиц,

создавших день работы.

Их медленные челюсти,

жуя,

целуют хлеб,

посоленный их потом.

...Торжественно обрушился сапог

с дощатых нар,

оберегавший ногу.

Здесь все священно.

Человек есть бог!

И эти нары — часть его чертога.

Здесь я постиг

всю царственность труда,

его величье,

врезаное в лица.

...А завтра солнце

встанет, как всегда,

и будет человечеству

молиться!

1964

В четырех стенах темно...

В четырех стенах темно.

Свет зажечь или не надо?

...Постучите мне в окно

кто-нибудь

из Ленинграда.

Пальцем дворника,

тоской

девушки,

которой тошно...

Обещаю всем покой,

всем,

кому такое можно.

Постучите кто-нибудь:

песня,

что уснуть не хочет,

плач,

который чью-то грудь

точит...

Обещаю всем тотчас —

сердце...

Если это важно...

Потому что мне без вас —

страшно.

1968

В эти светлые часы...

В эти светлые часы,

в это утро синих песен

чей-то голос был чудесен

вслед полету стрекозы.

Кто там служит красоте?

Кто, купаясь,

возникает?

Это женщина нагая --

белый лотос на воде...

Мы уходим из борьбы,

сердце вздрогнет и потухнет.

Все же радуга не рухнет,

что над кровлею избы.

Обнимаю нежно день, --

ты опять ко мне явился!

Я росой твоей умылся,

лег в березовую тень.

Вижу ивушку-печаль,

эту девушку речную

ночью к ветру я ревную,

ветру ивушку не жаль...

В эти светлые часы

я и сам —

намного лучше,

словно я веселый лучик,

простреливший плоть росы.

1966

Весенний снег

Тебя солнце подлизало

с городской шершавой шкуры,

таял ты, как тает сало

от большой температуры.

В белом фартуке товарищ

гнал тебя метлою взашей...

В заключенье — дождь ударил,

съел тебя,

приняв за кашу.

...А сегодня все сначала,

все труды пропали даром,

снова дворника качало

на метле

по тротуару...

1960

Вечерний пригородный

Забраться в автобус на мокром шоссе

и видеть,

как сонно-задумчивы все.

Как спять молодые,

прижавши к стеклу

свою налитую здоровьем

скулу.

Как пара старушек,

лишенная сна,

кукует, что поздняя нынче весна.

А также увидеть,

как птица-девица

по букве клюет

с пожелтевшей страницы.

...И так-то уютно.

И так-то покойно.

Рокочет мотор деловито и стройно.

А рядом обычная,

словно привычка,

над насыпью в ночь

пролетит электричка.

Затем — на плечо молодого соседа

склонится седая головушка деда.

И, как бы из прошлого,

где-то там сзади,

кондуктор объявит,

что ты — в Ленинграде.

1968

Взгляд на море

Неумолимое, как осень,

не раз ввергавшее в тоску,

там за стеной прибрежных сосен

каталось море по песку.

И ни души над серой гладью,

лишь только тянет от нее

жестоким ветром неоглядья...

И так желанно — забытье!

И если где-то во Вселенной

живой болтается мирок,

то в царстве ракушек и пены

душа какой отыщет прок?..

...Лишь корабли скользят по коже,

по голубым твоим плечам.

Послушай, море, что ты можешь?

Морячек мучить по ночам?

Дарить рыбешку для желудка?

А что еще? Нагнать тоску?

Да, как лишенное рассудка,

порой кататься по песку?..

1968

Воспоминание об одной улыбке

Баллада

Морозный день. Жандарма крик.

От роду – десять лет.

И тут подъехал грузовик,

в озябших фарах – свет.

Лежал пленённый городок

под снегом и золой.

Топтались Запад и Восток

вокруг столба с петлёй.

Десяток их, десяток нас –

толпы... Откинут борт.

И грузовик в который раз

чихнул в оскалы морд.

А там, под тентом – в глубине

фургона – человек!

В его глазах, на самом дне,

уже не страх, а снег.

К запястьям проволоки медь

прильнула... глубоко.

Сейчас ему хрипеть, неметь,

вздыматься высоко.

И вдруг, печальна и чиста,

как музыка лица, –

улыбка тронула уста

казнимого юнца!

...Потом и я бывал жесток,

забывчив – не солгу,

но та улыбка – на Восток! –

по гроб в моём мозгу.

Что ею он хотел сказать?

Простить? Согреть свой дом?

...Решили руки развязать.

Спасибо и на том.

Он кисти рук разъединил,

слегка разжал уста.

И всё живое осенил

знамением креста.

Вот камень, вот сосна...

Вот камень,

вот сосна.

Над ними — туча.

Вот голопузый мальчик на дожде.

...Зачем же нам

друг друга молча мучить?

Нам  не бывать

вон там —

на высоте,

на острие восторга,

выше  сосен...

И кровь рябин  

из ран  

роняет осень.

1968

Вошел, пропахший мокрым лесом...

Вошел, пропахший мокрым лесом:

грибами, плесенью, смолой.

Глаза под кепочным навесом

всем говорили: я не злой.

В стакан граненый

вставил горстку

каких-то крошечных цветов...

И вышло так чудесно-просто.

Не надо мук, не надо слов.

Принес, и все. И стало чище.

И я сказал себе:

смотри,

ведь разве ты не э т о  ищешь

в электролампой

до зари?

1967

Времечко

Остановилось время. На часах.

Подзавести? Или – чихнуть на время?

Всё то же солнце бдит на небесах,

всё то же бродит по планете племя.

А может, времени в природе нет?

Его ведь не пощупать, не понюхать.

…Прошу прощения за неуместный бред –

в моих мозгах случилась заваруха.

Подзаведу! Пусть стрелочки спешат,

колёсики вращаются зубасто,

секунды и столетья мельтешат…

Ведь времечко над душами – не властно.

Время истечет — и ты уйдешь...

Время истечет — и ты уйдешь.

Нас расцепят,

словно мы — вагоны.

Ощутим, какого цвета ложь,

шевельнем параграфы,

законы...

На твои следы наляжет снег,

ты уедешь прочь из Ленинграда...

Только где-то в дебрях

картотек

мы еще недолго будем —

рядом.

1964

Всю ночь барабанило в крышу...

Всю ночь барабанило в крышу.

Был дождь современен насквозь!

Казалось, что двигатель дышит,

вращая гигантскую ось.

Мой он разметало, что волны!

Лежал я, как крейсер на дне.

И сочные стебли из молний

всю ночь колыхались в окне!

1971

Выхожу из леса, как разбойик...

Выхожу из леса, как разбойик,

в волосах затеряно лицо.

Стойте, люди! Можете спокойно

выплывать из дома на крыльцо.

Я не съем. Я пахну земляникой,

и смолой, и сыростью коры.

Не смысвайся, бабушка, взгляни-ка,

может, мы — созвучные миры.

Вот тебе подарок мой таежный —

как граната, шишка кедрача...

Эй, машина, встаньте, если можно,

подвезите два моих плеча, —

надо их расправить и погладить:

в рюкзаке тяжелые стихи

про тоску о синем Ленинграде,

про болотом вскормленные мхи

и, конечно (признак всех живущих),

про любовь — про этот сад души.

...Выхожу. Из прошлого. Из гущи.

Здравствуй, город.

Что-нибудь скажи.

1964

Голые стены

Свежевозведенных голых стен

не боюсь.

Жалею, что — безлюдны.

Сунешь в печку парочку полен,

стол внесешь, подышишь —

и уютно.

Я боюсь в оправе паутин

голых стен

с торчащими гвоздями,

с пятнами от выгнанных картин,

комнаты с ушедшими страстями,

комнаты с намеками на быт,

без обычных запахов домашних,

комнаты, где гривенник забыт

на паркете —

маленький и страшный.

1960

Горела осень...

Горела осень.

Бегал виновато

пожарный ветер,

мокрый и лохматый.

...Вдруг,

пламенем осенним подожжен,

я сам пылаю,

в луже отражен.

Трещит моя душа.

Как перекрытья,

горят и настроенья,

и событья.

И здание мое —

все бронзовей.

И две морщины свежих —

меж бровей...

А ветер гасит

огненные взмахи.

И облепили белые рубахи

тела осиротелые берез.

Наискосок их слезы,

под откос,

вниз по плакучей

траурной косе...

И голосят машины на шоссе.

1967

Город, город, я твой помазанник...

Город, город, я твой помазанник,

я владыка твоих дворов.

Я твоею сажей измазанный,

я твоим здоровьем здоров, —

твоя почва и твой покров...

Я и город — одно творение:

он — сияние, я — горение!

1964

Городу Порхову

Со стены старинной крепости

я гляжу на городок.

На окраине окрестности

паровоз дает гудок.

Вижу в сливе и смородине

потонувшие дома...

Сколько раз еще от Родины

я останусь без ума.

Сколько раз она рассеет мне

ветром благостным тоску...

Сколько дней проротозеено

самых светлых на веку.

1966

Грустная повесть

День гаснет... Я пишу слова.

Успеть бы!

     Длинновато слово «здравствуй!»

В прозрачной ручке иссякает паста:

на сколько слов осталось вещества?

В пустой деревне, в брошенной избе,

где нету лампы (свечку съели мыши),

успеть бы засветло,

            покуда сердце слышит,

поведать сокровенное тебе –

о ней, мой друг,

                        в которой нет огней,

об этой встречной

                        мёртвой деревушке,

где некогда стоял в раздумье Пушкин

и дальше ехал, поменяв коней.

Два семистишия

1

А я опять хочу на Волгу.

В кудрявой Кинешме весна.

Там ходят к набережной волны,

а чья-то бойкая жена

поет, собой заражена...

И пароходы, пароходы

от белой пристани, как годы...

2

Напомни русскому о поле,

о двух березах у пруда.

Очнется он от важной роли

и от солидного поста

и маханет туда... в места,

где в васильках его начало.

Где все, что делалось, — звучало.

1964

День растаял, словно сахар...

День растаял, словно сахар,

в серой сетке дождевой.

В сердце нет ни капли страха, —

только кровь...

Я вновь живой!

Подползает осторожно

к дому вкрадчивый туман.

...Помечтать, подумать можно,

взвесить радость и дурман.

Куры маются в сарае.

В дреме кот упал с крыльца.

Кто-то жалобно играет

на гармони без конца.

Хорошо, что есть мгновенья:

к тишине прикосновенья...

Что доступно тем, кто хочет, —

созерцанье новой ночи.

Что — как лампы в небе —

просто

можно видеть людям

звезды!

1967

Деревня Лютые Болота...

Деревня Лютые Болота.

Висячий

комариный гам.

Ночь просверлили самолеты,

спать не давая старикам.

И мне.

И мне давно не спится.

Хоть головою ткнуться

в мхи!

Ковшом из кадик пью водицу,

поют дурные петухи.

Ночь тяжела и незнакома,

как на другой планете

ночь...

У человека нету дома.

И хорошо!

С рассветом -- прочь!

Прощайте, Лютые Болота,

и птица дальнего полета.

Спокойно спите, старики:

еще в тумане стынь реки.

1967

Детство мое

Война меня кормила из помойки,

пороешься — и что-нибудь найдешь.

Как серенькая мышка-землеройка,

как некогда пронырливый Гаврош.

Зелененький сухарик,

корка сыра,

консервных банок терпкий аромат.

В штанах колени,

вставленные в дыры,

как стоп-сигналы красные, горят.

И бешеные пульки,

вместо пташек,

чирикают по-своему...

И дым,

как будто знамя

молодости нашей,

встает на гроизонтом

золотым...

1964

Дикие гуси

Гусь выбился из птичьих сил,

и с горя гусь заголосил.

Он начал падать вниз комком,

а гуси в небе шли гуськом...

Густ вновь бы крылья распростер,

да у него один мотор,

он отказал, он вдруг заглох,

и вместо юга —

                          ягель-мох

и лед ручья

                         острей ножа...

Не вышел гусь из виража.

Над ним собратья дали круг.

Но с ним остался верный друг,

или отец,

                 а может, сын,

или одна из тех гусынь,

что заменяет юг любой

одной собой...

                            Одной собой.

1960

Дождик

Среди объемистых игрушек,

среди шкафов,

среди столов —

ходила тоненькая Нюша,

роняла теплый дождик слов.

И существо мое теплело,

и увлечен я был

игрой.

Ходила Нюша, пряча тело

под крепдешиновой корой.

А тело сплошь переливалось.

Оно — оптический обман...

И пела ты — не напевалась,

и шкаф толкался — великан.

Напрасно свет никто не тушит.

Я там беспомощно устал...

Ты, Нюша, рядом?

Рядом Нюша.

Все тише...

Дождик перестал.

1968

Душа ещё жива

Душа ещё жива,

цела – не извели,

как церковь Покрова

над водами Нерли.

Парящая, светла,

хотя в воде мазут.

Грань каждого угла

ясна, как Божий Суд.

Над зеленью полей,

над белизной снегов

она хранит друзей

и... стережёт врагов.

Душа человеческая

На нем и волос не осталось,

понятие цвета лица

сменила сплошная

усталость —

предтеча земного конца.

Свело ревматически руки,

Беззуб, пустотел его рот.

Ну, что старику до науки,

что-де

осчастливит народ...

Зачем ему атомный пезд,

а также — полет на Луну,

когда он в могиле по пояс,

когда он у смерти в плену.

Но дед граблевидной рукою

внучонка ведет на проспект,

но дед перед вечным покоем

следит за полетом ракет;

но дед посещает музеи,

и дед без претензии рад,

что внук его зоркий —

глазеет,

что хрупает внук виноград,

что кто-то с улыбкой до уха

несет для кого-то цветы,

что волосы красит старуха,

желая достичь красоты;

что яблок базарятся груды,

что пляшут в Неве корабли,

что будут другие,

но будут! —

дышать кислородом земли.

1964

Е. С. Вишневской

Октябрь был.

И дождь, и стынь.

И наш с детьми автобус.

...Граница скорби ты,

Хатынь.

И только сердце -- пропуск.

Колокола --

как птичий крик.

Не хруст,

а грусть металла.

Экскурсовод румяный сник.

Притих. Его не стало.

И взмыли трубы

к тучам...

Прах --

на месте хат

спаленных...

Я -- победитель,

я -- не раб,

но дождь с лица --

соленый.

Не уцелел ни кот, ни пес,

не говоря о людях.

И лишь

шеренга из берез

шатается в простуде.

Старик из камня.

На руках

у старика ребенок.

Им

под дождем

стоять века

у пней своих избенок.

...Клюют печать колокола.

И плачут иностранцы.

Война и впрямь давно была.

Вот на асфальте глянцы:

уже сюда шоссе

сквозь гнев

пришло

в Хатынь,

сквозь дали...

Но дыбом сучья

у дерев,

как волосы,

стояли.

1970

Жаворонок

Жавороном щуплый ненароком

бросил в уши кругленькие звуки,

вертолетиком повис он над дорогой,

всю окрестностью звуками остукал...

Сахалинский жаворонок скромный,

обронивший трель голосовую...

Вот — искусство.

И оно огромно.

Маленьких искусств

не существует!

1960

Жернова

Порхов. Остатки плотины. Трава.

Камни торчат из травы – жернова.

Здесь, на Шелони, забыть не дано, –

мельница мерно молола зерно.

Мерно и мудро трудилась вода.

Вал рокотал, и вибрировал пол.

Мельник – ржаная торчком борода –

белый, как дух, восходил на престол.

Там, наверху, где дощатый помост,

хлебушком он загружал бункерок

и, осенив свою душу и мозг

знаменьем крестным, – работал урок.

...Мне и тогда, и нередко теперь

мнится под грохот весенней воды:

старая мельница – сумрачный зверь –

всё ещё дышит, свершая труды.

Слышу, как рушат её жернова

зёрен заморских прельщающий крик.

Так, разрыхляя чужие слова,

в муках рождается русский язык.

Пенятся воды, трепещет каркас,

ось изнывает, припудрена грусть.

Всё перемелется – Энгельс и Маркс,

Черчилль и Рузвельт – останется Русь.

Не потому, что для нас она мать, –

просто не выбраны в шахте пласты.

Просто трудней на Голгофу вздымать

восьмиконечные наши кресты.

Журавль-колодец

И клюет себе синь-водицу,

и топорщится,

в небо глядя.

На вершину его — птица

несмышленая сядет.

Подойдут бабенки, толкуя,

нагребут в ведерко водицы...

Потому-то я и ликую,

что журавль — русская птица.

Деревянная клюнет птица —

баба сделает реверанс.

...И начну опять веселиться,

точно в юности, в прошлый раз.

1964

За рекой остатки песенки...

За рекой

остатки песенки

жмурят сонные глаза.

Все уснуло.

Смотрит весело

в воду

лунная краса.

Выходу один

в поддевочке,

ухмыляюсь сам себе.

Дохнет рыбка на веревочке,

засыпает дым в трубе.

Говорили до сударили

вещуны да шептуны,

будто стал я -- брюхом,

барином!

Про юдоль забыл страны.

Что пишу свои побасенки

о себе -- не о стране.

И растет себе напраслина,

так и ползает по мне.

Человек рожден с головушкой

не для склок.

Для светлых дум.

Только что уж там,

чего уж там --

поднимать по-бабьи шум.

Снова буду жарким почерком

выводить стихи рукой.

...Ничего еще не кончено,

даже -- песня за рекой.

1971

Заиндевелые олени...

Заиндевелые олени

тебя везут на край земли.

Огни призывные селений

уже не вызвездят вдали.

Пустыня кончится обрывом

в широкогрудый океан.

Твой воротник стоит, как грива,

твое шоссе — меридиан.

Какие ищешь ты алмазы,

когда они — в твоих глазах.

А тьма набилась до отказа

во все квадраты в небесах.

В морозно-белом ореоле

твое лицо,

как бы в венке.

Опять не я,

а ветер в поле

тебя погладит по щеке.

Заиндевелыми рогами

олени машут на бегу...

И все, что было между нами,

я уничтожить

не могу.

1960

Запоминаю лес, где я с утра...

Запоминаю лес, где я с утра

с кошелкою грибною пропадаю.

Запоминаю птичьего пера

сияние...

И эту птичью стаю,

что на ветвях повисла, как плоды.

Запоминаю жалобы лягушки,

и самолет, ворчащий с высоты,

и древний ситец

встреченной старушки.

Запоминаю бешеный изгиб

веселой речки -- озорная влага!

Что может быть таинственнее рыб?

Запоминай же их, моя бумага.

И рыжую дорогу в гуще трав,

и девушку, шагающую спешно...

Запоминаю. Истово. Стремглав!

Поскольку расставанье -- неизбежно.

1971

Заря вечерняя

Мокрый плющ

стекает по стене,

в огороде вытоптано, пусто.

Где-то на отлете,

в стороне,

ветхий гром отзванивает грустно.

Скоро снег...

Я вырасту на год,

вырасту, а значит —

постарею...

По реке осенний пароход

уплывает к югу.

Вечереет.

Выйду на крыльцо и покурю —

молодой последние

мгновенья.

...Тридцать лет

сошлись в одну зарю,

в несколько секунд

стихотворенья.

1964

Зачем

Вновь журавлей пунктир...

Судьба подобна мигу.

Досматриваю мир,

дочитываю книгу.

Понурые слова,

нахохленные птицы.

Поломана трава,

листва с ветвей стремится.

Всё гуще мгла ночей,

всё жиже синь в просветах.

Не спрашивай: зачем?

Спросив – не жди ответа.

Не притяженью вслед

листва стремится с веток –

а чтоб к родной земле

прижаться напоследок.

Здравствуй, бабушка-старушка...

Здравствуй, бабушка-старушка,

голова твоя в снегу.

Ты уже почти игрушка,

это я тебе не лгу.

Точно камушек на камне,

ты сидишь на валуне.

Отгадать тебя — куда мне,

осознать тебя — не мне.

Ноги воткнуты, как палки,

в землю-матушку черну.

Мне тебя совсем не жалко,

грустно-тихую, одну.

Мне еще валиться с неба,

попадать под поезда,

а тебе — кусочек хлеба,

и отпрянула беда.

Помашу тебе рукою,

серый камушек в пыли...

Вот ведь чудо-то какое

вырастает из земли.

1966

И вдруг улыбнулся старик на углу...

И вдруг улыбнулся старик на углу.

Он ловко достал из кулька

пастилу.

И белый брусочек своей пастилы

засунул в улыбку

до самой скулы.

...А после я делал из дерева стул.

Позднее на чай огнедышащий дул.

Затем я затаскивал

нитку в иглу.

А в памяти плавал — старик на углу.

Я мчался по ягоды за город, в лес,

старик улыбался лукаво, как бес.

Я медленно ел килограмм

пастилы,

но дед улыбался

улыбкой пилы.

...Мне снятся ночами

не люди теперь,

а снится улыбка,

большая, как дверь.

Я делаю то же,

что делал всегда.

Седеет уже и моя борода.

Но я бы отдал кошелек и пальто,

когда бы узнал

сокровенное, то:

какому такому

веселому злу

тогда улыбался

старик на углу?..

1969

Иду коридором сосновым...

Иду коридором сосновым.

То хутор мелькнет, то село.

А наше родное Горбово

фугасное время смело.

Спросил у попутной старухи:

мол, где тут деревня была?

Но бабка пошарила в ухе

и медленно дальше пошла...

Порою потери приятны:

вокзальны...

Живешь -- впопыхах...

Но гибель всегда непонятна:

где юность гуляла -- там прах.

Вот чья-то судьба -- как жилище,

где надобно окна забить...

Еще не одно пепелище

душе предстоит посетить.

1970

Из охотничьего блокнота

Охотники

В чащобе клейкая роса,

на сапоги налипли травы.

В зубах орех лесной двухглавый,

паук пузатый -- в волосах.

Под мышкой -- влажное ружье,

на поясе -- ягдташ порожний...

Земля и небо -- все твое!

Но лес тебе всего дороже.

И человек обходит лес,

держа ружье наперевес.

Костер

Обломок пня, охапка сучьев,

огня и дыма вороха.

Обсушишь ноги -- сразу лучше,

захочешь есть -- в реке уха.

Дрожащий свет забрался в зелень

и заблудился в трех соснах.

болотный ветер еле-еле

передвигался, полный сна...

Костер ворчит,

я понимаю:

ведь он живой,

поспать не прочь...

Но как уснуть, когда такая

холодная под боком ночь?

...Костер и я...

На всю округу

нас только двое, два звена,

живых, не признающих сна,

почти похожих друг на друга...

Комар

Комар вонзился в прокопченный палец,

но я не гнал,

я слова не сказал...

И кровью человечьей

наливались

немые комариные глаза.

Он тянет кровь,

он, видимо, доволен,

чужой и красный с головы до пят!

...А я живу.

Я в той же прежней роли.

Я все такой,

как пять минут назад.

Ерш

Хлеба на озере нет два дня,

скоро не будет огня...

Попался ерш,

один как перст,

наверно, ужасно глупый.

Ну кто же

его

такого

съест --

один,

ни ухи, ни супа...

Рванулся ерш, упал в камыши,

вода сошлась над ершом...

И где-то, может, у самой души,

мне стало вдруг -- хорошо,

оттого,

что ерш ушел невридим,

что все у нас --

впереди...

Блокнот

Я зимовавшкей клюквы россыпь

встречал у обомшелых рек.

Я пил предутренние росы,

студеные, как первый снег.

Я комаров рассеял тучи,

мой хлеб пропах лесным клопом...

Я обжигался самой лучшей

ухой,

окуренной костром.

А мо блокнот держал в секрете

отенный запах той ухи,

чтоб родились однажды эти,

с ершиным привкусом

стихи.

1960

Из поэмы Циркачка

Линяет свет. Под черный купол

бросает музыка крыло.

Скользит процессия из кукол,

холодным строится углом.

Их ноги в белом трикотаже,

их гуттаперчевы тела.

Их клоун так обезображен,

так вопиет его скула

и нос картофельный... А ноги

в таких несчастных башмаках,

что вдруг задумалось в тревоге

дитя на маминых руках.

...Я знаю: там, на лобном месте,

воткнувшись циркулем в манеж,

опять торчать моей невесте

бескрылых ангелов промеж.

Она опять взойдет под купол --

звезда веселья! -- и опять

я позову ее оттуда

в надежде, гибкую, обнять...

Здесь будут тучные медвели

на мотоциклах гнуть вираж,

затем затеет лгать и бредить

какой-то фокусник не наш.

Поднимет тяжести большие,

как бы с души, добряк силач.

И мамы вдруг, и малыши их

сольют в платочки смех и плач.

А в час, когда довольный зритель

свой проверяет гардероб,

мы маханем в свою обитель,

я поцелую теплый лоб,

и ты уснешь, моя пружинка,

расслабив мускулы во сне...

И ночь, окрашенная жидко,

яйцо луны снесет в окне.

А в поле одуванчики

маячат,

как болванчики.

Ай, летние гастроли, --

мартышки на ветвях

и на руках по полю

и всей душою -- взмах!

Струись зеленой змейкой,

любимая, в траве.

Выпрыгивай уклейкой

из омута на свет.

Цепляйся теплой ночью

за звезды на весу.

И складывай в кулечек

по капельке росу.

Цвети, моя циркачка,

рей, одуванчик мой!

Ведь после, не иначе,

придет пора -- домой,

придет пора -- под купол,

где словно снят покров,

когда тебя нащупал

брандспойт прожекторов,

когда, расправив перья,

летишь навстречу ртам...

А после выйдут звери

и сядут по местам.

А в поле пьют ромашки

из неба,

как из чашки.

И снова ты превыше многих,

на высоте, наедине.

Там, ниже, -- смертные и боги.

Там на коленях мулине

у сверхстоической старушки,

и мальчик роется в носу.

Его ппаша давит сушки,

мамаша чистит колбасу.

А ты, чужая им, летаешь...

Остановись! Ты посмотри:

старушка, может быть, святая,

отец, быть может, до зари

чинил по свету фонари.

Наверно, мать не знает ночи

за то, что знает ее -- сын.

Их притаившиеся очи

не в ювелирный магазин,

а прямо в небо -- звездной пылью!

Ты посмотри, ты ощути,

какой тревожной веет былью

от их сидячего пути.

...Ты продолжаешь по канату

на ощупь, тапочкой скользя...

Как ослепительна одна ты,

как этим высказана вся!

Неверный шаг -- и ты обманешь,

другой неверный -- и уже

ты будешь плавать, как в тумане,

в своей простуженной душе.

Неверный шаг! Канат натянут.

И ты -- струна моя -- звени!

Пятою, нежными ногтями

держи себя, не оброни.

И улыбайся. Ты же в цирке.

Никто не должен знать про то,

какие жалобные циклы

в тебе свершаются при том.

И даже ручкой, нервной ручкой,

небесной ручкой помаши.

Старушке станет много лучше

в ее туманностях души.

...Какие видишь горизонты,

оттуда, белочка моя?

Не все ли вымерли бизоны?

Не все ли выцвели края?

А как там в Рио-де-Жанейро?

Все так же -- белые штаны?

Чем забавляется Венера

среде небесной тишины?

А может, видишь деревеньку,

где ты цвела, где ты ждала

неулыбавшегося Сеньку

из древнерусского села?

Наверняка ты видишь лучше,

чем я в двенадцатом ряду...

Мой улыбающийся лучик,

тебя я так на землю жду!

А за кулисами обедня.

Висит сосульками слюна.

И у кормящего передник

набит морковкою слона.

Идешь ты улицей звериной

вдоль одноклеточных квартир.

Макака лущит мандарины,

взирает весело на мир.

Тигрица челюстью железной

стучит по конскому бедру.

И попугайчики любезно

несут какую-то муру.

А укротитель, укротитель

так и витает, как спаситель.

Что ты ночью плакала,

что тебе приснилось?

Может быть, с макакою

ты во сне сцепилась?

Может быть, обидели

львы тебя, разбойники?

Ты в своей обители

спи, душа, спокойно.

Пусть тебе приснятся

ласковые клоуны.

Пусть они толпятся

с грустными поклонами.

Пусть тяжелоатлеты

носят тебя -- зернышко.

Спит, мои атомы

с-о-л-н-ы-ш-к-а...

Заболела моя циркачка,

не взойти ей под небосвод.

Укротитель по ней заплачет,

газированных выпьет вод.

Ночью лопнет канат в разлуке

с дорогими ножками вдруг...

И макака от серой скуки

оборвет карманы у брюк.

Ковыляйте ко мне, медведи,

поспешайте сюда, слоны!

Очень много на этом свете

есть воинственной тишины.

Вы трубите, слоны, трубите!

Тишину вокруг разбомбите!

Вот опять идет враскачку

по канату вдоль судьбы

моя вечная циркачка.

Ставит легкие стопы.

А вокруг зверье клубится,

сальто делает старик,

на плече макаки птица

издает счастливый крик..

Разве можно в этом мире

одному, отдельно, врозь?

...И все шире, шире, шире,

шире купол и -- насквозь!

1966

Из пятистиший

1

Маячит врач, как белый парус.

Закован в койку, я молчу.

Я не горел в пылу пожара,

не получил ножом удара:

я мокрых ландышей хочу...

2

Когда ночной потушишь свет

и с циферблата спрыгнут сутки,

представь, что, кроме нашей, нет

нигде!.. других планет...

Ты поняла, как это жутко?

3

Ресторан. Граненый столик...

Человек -- ладонь к виску.

Хлеб стоит. Немного соли.

...Слушай, сердце, выпьем, что ли,

за его печаль-тоску.

4

А листья -- желтые, как зубы.

Вперяет осен дряхлый взгляд

в раскособоченные срубы.

И пляшут северные губы

осеннелицых якутят.

5

Бросаюсь в нарты, и -- погоня

за солнцем! К западу, домой...

Тайга простуженная стонет,

а снег все валит, все хоронит

голубоватый шар земной.

1968

Из семистиший

1

Ворвалась внезапная осень.

Весь мир обложили доджи.

Куда меня ветер забросит,

остались какие пути?

До солнца? -- Уже не дойти.

До сердца?.. -- Но эта дорога

почти что до самого бога.

2

Спасибо реке и камню,

спасибо дождю и ветру,

что нет среди них -- врага мне,

что целуй иду по свету.

Я завтра от них уеду...

И в хоре колесного стука

завоет волком

разлука...

3

Свернулась деревня клубочком

и спит, потушивши глаза.

Неправда, что я одиночка:

со мною мои небеса,

леса и болотная кочка...

И я, не оставленный всеми,

душисто ночую на сене.

4

В одноэтажном городишке

на берегу реки Оки,

наверно, выросли мальчишки

и закатились в моряки...

И лишь какой-то Гришка-Мишка

цветы целует, гладит мошек...

Чудак -- без этого не может.

5

И все-таки в пекло, и все-таки в гущу!

Ныряю в вулкан, и варюсь, и варюсь...

Я буду стрелять, если в выстреле сущность,

с улыбкой умру за Советскую Русь.

В одном -- догадаюсь, в другом -- разберусь.

Я вырос на солнце, на трупах, на каше

и так же, как век, -- человечен и страшен.

1968

Из цикла Вольные сонеты

1

Какая радость, что меня

опять услали в эти дали.

Мои костры хотят огня.

Леса -- таинственнее стали.

Кружись метелью, голова,

покройтесь иглами, ручищи!

Мои смолистые слова

да будут яростней и чище!

Вспотею -- лягу на ледник.

Замерзну -- выстрою палаты.

Я не родился, я -- возник,

как возникают снегопады,

пожары, ветры и грома...

С железной приесью ума.

2

Если я отсюда не вернусь

(между нами, только -- между нами),

ты смени отчаянье на грусть...

А когда печаль заменишь -- снами,

я хочу являться молодым,

сильным, бородатым и поющим,

с незнакомым голосом густым,

на далеком севере живущим.

Словно я в реке и не тонул,

не летел, распластанный в ущелье.

Просто я прилег и отдохнул,

как бывало некогда с похммелья.

Вот я встал... В переплетенье льдин,

в северном сиянии... Один.

3

Прощай, товарищ по берлоге,

словно стеклянный месяц май.

Трещат ледовые дороги,

звенит погода, как трамвай.

Скотина милая, олени

неутомимо держат путь.

У просыпающейся Лены,

позеленев, набухла грудь.

И остается сесть на камень

и ликовать... И пустяки,

что время тонкими ногами

уходит с нами вдоль реки,

сквозь пряди первого тумана,

как Лена, в бездну океана.

4

Заводная метель.

Полустанок.

Два огня -- на незримом столбе.

Прикасаюсь устало стаканом

к замусоленной ветром губе.

Пахнет стрелочник свежею стружкой,

как телега, скрипит его речь.

И пыхтит, сотрясаю избушку,

богатырская русская печь.

А наутро

взъерошенной птицей

улетал я в иные края.

Ты не будешь мне, стрелочник,

сниться,

мне приснится -- дорога моя.

Оттого-то и манит дорога,

что она -- заменяет мне бога.

5

Ковыряюсь пальцами в горе,

собираю камушки в мешочек...

Дорогая ткань на сентябре

нашим парням головы морочит.

Парни все повыгорели сплошь,

белогривы парни, желтоносы.

А один особенно хорош --

задает наивные вопросы:

почему я песен не пою,

почему я писем не читаю?

Я стою у жизни на краю,

на скале, как будто улетаю.

И ни слова пареньку, ни звука.

Кто же в душу ломится без стука?

6

Я вижу Пушкина в постели.

Он умирает. Он один.

А там, на улице, в метели

с коня слезает гсподин.

Он смотрит в пушкинские окна

с печалью медною в глазах...

Уходишь, Пушкин? Или -- прогнан?

И меркнет иней на усах

у господина в треуголке.

Он вновь садится на коня...

И умер Пушкин. И на полке

оставил сердце для меня.

А у Петра, с тех пор и вечно,

во взгляде нечто человечье.

7. Памяти Хемингуэя

Была у Эрнеста яхта,

на ней он догонял ветры.

Сам заступал на вахту,

сам обнимал планету.

Рыбу ловил и зверя,

море любил и сушу.

только земле и верил,

только ее и слушал.

Плечистый был, не плешивый,

мудрый, еще не старый.

Был он седой вершиной

спящей Килиманджаро.

Копошился внизу народ.

И все-таки... Из ружья в рот.

8

Последний раз заезжий пианист

в древесно клубе треплет пианино.

Сегодня Лист лавиной сверху вниз

на наши души падал, как на спины.

Трещал мороз у входы в этот клуб,

стонали крепко сбитые скамейки.

И, как труба, огромный лесоруб

дымил, раздвинув створы телогрейки.

А пианист, вертляв и волосат,

летел и плавал лебедем прелестным.

Хочу домой... В морозный Летний сад,

где старики, которым все известно...

Стою, обняв колонное бревно,

смотрю, как в бездну, в мерзлое окно.

9

Продлите мне командировку

из ничего -- на этот свет.

Я встретил блжию коровку.

Я натолкнулся на рассвет.

Потом открыл на ветке птицу.

Извлек наружу молоко...

А разум все еще стремится

куда-то дальше, далеко,

уже туда -- к вершине -- к людям...

Повремените час, другой,

я знаю, там людей не будет,

там отрезвляющий покой.

Ну вот и все... Теперь мне ясно:

Земля -- воистину прекрасна!

10

А когда я устану ходит по земле,

разведу я в пути костерок.

На бревне или пне, как на званом столе,

разложу я священную пищу дорог.

В самом центре --сухарик, подарок полей,

белый камушек сахара -- ближе к душе.

А у самой души, чтобы стала теплей,

долгожданный чаек закипает уже.

А затем, накормив занятых комаров,

запалю я цигарку зловредной махры.

А потом, если я богатырски здоров,

я очнусь через день от палящей жары.

На горе под рубаху скользнет ветерок...

Продолжается путь. Продлевается срок.

11

Хороших песен очень мало.

Они, как правило, грустят...

Душа, похоже, задремала,

вот-вот и звезды заблестят.

Вершины гор почти незримы.

Ночной театр. Тишина.

Вот вышла песня о любимой

и засветилась, как луна.

Потом, когда исчезли горы,

явилась песня о войне:

песком несчитанное горе

там у нее лежит на дне.

И кто-то с песенкой веселой

вдруг застеснялся, точно голый.

12

Только проекты.

И только воздушные замки.

Каждой весной

зарастает надеждою сад.

Разве пристойно поэту

сонетами шамкать

в ржавые, злые свои

шестьдесят?

Надо сейчас!

До звонка, до отъезда

выпить все соки,

все мысли земли.

Только красивым и сильным

в поэзии место.

Только грячие грели холодных

и жгли!

Режу, калечу себя,

истязаю

и уступаю другим...

Исчезаю.

1966

Из цикла Косые сучья

1

И ты дремучий, и я -- дремучий.

Ты так разумен, я так смышлен.

Мы жмем друг другу косые сучья,

мы так довольна -- душа и клен...

По нашим жилам гуляют соки,

шагает солнце и бродит соль.

По водостокам нашим потоки

лучей и боли стекают вдоль.

Вдоль до Земли, к центру Земли...

Головы наши в звездной пыли.

2

Мир появленья плоти из-под снега,

рывка растенья в сторону небес...

Благословенна русская телега,

ее скрипенье, вторгшееся в лес.

И вновь мужик бушует кнутовищем,

а сивый мерин ухом не ведет.

И снова птица праздничная свищет,

и снова солнце праздненство блюдет!

А города, далекие от леса,

особняком каменья сочленя,

не возбуждают больше интереса

ни у моей души, ни у меня.

Наверно, я задуман был иначе:

лохматым кедром, серым валуном, --

не человеком...

Вот стою и плачу.

И никакого смысла в остальном.

3

Местопребывание -- Земля.

Времяпровождение -- Эпоха.

Поиграю в реки и поля

до поры, пока не станет плохо.

Заночую будущей весной

на уютном кладбище России.

И склонится ветка надо мной,

как-то вдруг по-женски обессилев.

А потом я встану, но не я,

и опять возрадуюсь погоде,

и моя веселость, не моя,

растворится музыкой в природе.

1966

Из якутских пятистиший

1

Люблю вояж на третьей полке.

Внизу попутчик пьет кефир.

Играет в карты тип в футболке.

А за окном, где пляшут елки,

непостижимый дышит мир.

2

Земля дрожала в эту осень.

Бегу... Но — взорвана гора!

Теперь все гладко. Горы сносят.

А память все вершины просит,

где я стоял еще вчера...

3

Резиновые сапоги.

Река трясет меня за ноги.

...Как мы с тобою далеки,

как не погибнуть от тоски

на двух концах одной дороги...

4

Тебя я вижу всю в ромашке.

Ты спишь, и мудрая пчела

сидит на брошеннй рубашке.

А по реке бегут барашки

и лбом стучат о грань весла...

5

Под кепкой — небо музыки!

Все боли пали прахом.

Я еду в пыльном кузове

с котомками, с арбузами

и с Себастьяном Бахом...

6

Учти, я жив... Ломая лес,

я лезу к выходу из мрака.

Иду к тебе... Ты слишишь треск?

И если даже свет исчез,

пойду по следу, как собака.

7

Сейчас бы попасть на деревню,

увидеть бы лошадь и снег.

Опробовать дым ее древний,

понравится русской царевне

и распрощаться — навек...

8

Спина завьючена мешком.

В трамвае девушки стерильно

меня царапают смешком.

Я выхожу. Иду пешком.

И как-то радостно... И пыльно.

1964

* * *

Валентину Распутину

Иссякает листва на деревьях.

Дождь в крестьянской блестит бороде.

За деревьями есть ли деревни?

Оказалось, что есть... кое-где.

Значит, можно, гуляя по трассам,

набрести на гармонь в тишине?

Оказалось, что можно... Не сразу.

Как-нибудь. Невзначай. По весне.

Дед глядит виновато и мудро.

Может, помнит семнадцатый год?

Оказалось, что помнит... Но смутно.

Как сквозь дождь... что идёт и идёт.

К осени

Снег — да листья желтые.

В небе — крик ветвей.

По дороге шел я,

по дороге к ней...

Медленный, как дерево,

тихий, как старик.

В двух шагах растерянный

воробей возник.

Перемешан с листьями

снег,

и все — плотней.

...Шел я, словно к пристани,

к осени моей.

1967

Какой заморыш этот гитарист...

Какой заморыш

этот гитарист,

но как рокочет,

как перебирает.

Как переходит с ощупи на риск

и — вдребезги!

И нет, не умирает.

Отдышится, и снова:

ах ты, ах...

И прядь на голове его

как птица.

И зрители терзаются впотьмах,

на время разучившись

шевелиться.

Шаляпину играл еще...

И то: его гитаре

больше ста годочков.

Хотел было

подать ему пальто,

ан — нет! Не разрешает.

Сам. И точка.

И снежною Москвою с ним вдвоем

в гостиницу,

что в здании высоком...

А было так, что Блок ему: споем!

И пели с Блоком.

Все равно что с богом.

1970

Ко мне опять вернулось лето!..

Ко мне опять вернулось

лето!

Сколь постоянны небеса...

И с обветшалого портрета

порой - безумствуют глаза.

Не мне учить угрюмых чуду,

ввергать в метели встреч,

разлук.

Мы носим счастье,

как простуду,

и выздоравливаем вдруг.

1970

Кто бы видел, как мы с ней прощались...

Кто бы видел, как мы с ней прощались.

На ее лице

кипели слезы.

На вокзале дискантом кричали

маленькие

злые паровозы.

Шла узкоколейная дорога

к берегу песчаному разлуки.

Вы меня касались так немного,

жалобно протянутые руки.

Всколыхнулись шрамами царапин,

я их знаю,

это наши шрамы.

...Я стою, оставленный,

на трапе,

молча счастья взвешиваю граммы!

Мало!

Как цветов на Антарктиде...

Женщина уходит при народе,

женщина уходит,

посмотрите...

Женщина уходит

и уходит.

1964

Кукушка

Накидала, навешала

уйму лет, уйму зим...

Здесь деревья да лешие,

хруст звериный и дым.

У костра до полуночи

посижу под кустом.

А тропинки как улочки:

что ни дерево — дом.

...Десять раз и одиннадцать

прокукует и вновь...

Мне из жизни не вырваться,

потому как — любовь:

не отпустит трава меня,

ветер, спящий в листве,

и тот нежный и каменный

город мой на Неве.

1964

Курьерский поезд...

Курьерский поезд

(были деньги)

схватил меня,

умчал меня.

Пугливо жались деревеньки,

голов солому наклоня.

...И подошли ко мне в вагоне

полузнакомые глаза.

Летели мы, как от погони,

все глубже в звонкие леса.

Разговорились. Пели песни.

Вели ритмическую речь.

И я решал,

что будет, если

коснуться

беспризорных плеч?

Но главное — то был курьерский!

Сплошная скорость,

бег сквозь век...

Прекрасно это ли мерзко, —

ко мне прижался человек.

...И этой скорости я — пленник.

За окнами — галоп столбов.

...Курьерский поезд поколенья,

сто километров в час —

любовь!

1968

Лампа керосиновая у тебя в избе...

Лампа керосиновая у тебя в избе.

Стаи лет я думаю

только о тебе.

Водишь карандашиком

острым по письму,

как по неотступному сердцу моему.

В печке твоей временной

вымерли дрова...

...Двадцатитрехлетняя

ты моя вдова!

Захоронен в памяти я твоей давно,

точно неудавшийся

эпизод кино,

как пожар потушенный

вовремя,

без бед...

Свет мой керосиновый,

самый яркий свет.

1960

* * *

Блаженны нищие духом...

Лампада над книгой потухла,

а строчки в глазах всё ясней:

«Блаженны голодные духом,

взалкавшие правды Моей!»

Сижу в окружении ночи,

читаю в себе письмена,

как будто я старец-заточник

и нет в моей келье окна.

Но в сердце – немеркнущий праздник,

и в вечность протянута нить.

И если вдруг солнце погаснет –

всё ж Истина будет светить!

Летчик на пенсии...

Летчик на пенсии.

Ходит на лекции.

Перышки птиц собирает --

коллекцию.

Чинит в квартире

электропроводку.

Пьет простоквашу из рюмки,

как водку.

И не летает... Совсем не летает.

Старую молча кожанку

латает.

Выйдет,

бодая квартирные двери,

сядет на лавочку

где-нибудь в сквере;

смотрит на круглое небо

украдкой.

Небо,

извечное небо --

в порядке.

А на душе неуютно, нелетно

и беспросветно.

И все, что угодно.

...Чем отравить!

Не любовью, не славой --

небом...

Такою роскошной

1969

Любителям России

Как бы мы ни теребили

слово Русь – посредством рта, –

мы России не любили.

Лишь жалели иногда.

Русский дух, как будто чадо,

нянчили в себе, греша,

забывая, что мельчала

в нас – Вселенская душа.

...Плачут реки, стонут пашни,

камни храмов вопиют.

И слепую совесть нашу

хамы под руки ведут.

Если б мы и впрямь любили, –

на святых холмах Москвы

не росло бы столько пыли,

столько всякой трын-травы.

Если б мы на небо косо

не смотрели столько лет, –

не дошло бы до вопроса:

быть России или – нет?

В ней одно нельзя осилить:

божье, звёздное, «ничьё» –

ни любителям России,

ни губителям её!

Мертвый лес

Пожар отклокотал

и умер.

И умер лес,

отзеленел...

Трагедию исчислил в сумме

один хозяйственный отдел...

Медведь ушел, удрали зайцы,

хватили горя комары,

в жилищах птиц

сварились яйца

от неестественной жары.

... Стоял, как братская могила,

безрукий, безволосый лес:

что ни пихта — иссякла сила,

и что ни лиственница — крест.

Я уходил из этой жути

с большой тревогой за людей...

Не люди лес сожгли, не люди! —

Не человек. Злодей.

Злодей.

1960

Месть

Тайга хлестала по лицу

меня:

         вершила мщенье.

И молча

каждому рубцу

я придавал значенье:

вот этот — красно-голубой —

за прежний быт с комфортом,

за частый сон,

за мозг слепой,

за мозг,

              как воздух спертый;

а тот, на лбу, —

                         за скверный вкус;

тот — за подбор оплошный,

где

      что ни друг — нахальный трус,

что ни товарищ — прошлый...

Царапин, ссадин —

                                      всех не счесть,

и в каждой

смысл,

           значенье...

Я принимаю эту месть

как честь

и как...

             прощенье.

1960

Мне, наверное, не спится...

Мне, наверное,

не спится

оттого, что

спят дороги,

что в кустах уснули

птицы,

птичьи песни и тревоги,

что в полях уснули

травы,

а в траву легли

букашки,

что уснул железный

трактор

на краю уснувшей

пашни.

Это плохо,

даже очень, --

все уснули...

Вот беспечность!

Кто-то должен

этой ночью

караулить время?

Вечность?

1970

Мое слово

На песке нацарапаю слово,

а волна его мутная слижет.

Напишу его палкою снова.

Это слово мое не из книжек,

это слово мое не из букв,

не имеет оно ни окраски,

никаких означающих звуков.

Это новое слово — из пляски,

из движений морского прибоя,

из вибраций пишущей палки,

из конвульсий разлуки с тобою.

Это слово не знают гадалки,

это слово не сыщет ученый,

и ребенок его на заучит,

не придумает даже Крученых,

потому что оно их — не мучит.

1966

Мои рифмы - обычны...

Мои рифмы — обычны,

как на грузчике ноша.

Мои ритмы — типичны,

потому что похожи

на дыхание моря,

где лежат пароходы,

на прикрасы и горе,

на леса и народы.

Мои строки поточны,

мои буквы буквальны;

песни, —

как бы нарочно,

нарочито нормальны.

Потому что стихия —

та же песня простая.

Потому что стихи я

не пишу, а рождаю.

1964

Моя окраина

Последний дом.

Дороги кончились.

Вздыхает город за спиной.

Кусты,

охваченные корчами.

Февраль танцует с тишиной...

И -- поезда

(люблю до ужаса!)

сквозят, грохочут, мельтешат.

И самолеты робко кружатся,

аэродромы во-он лежат.

Моя окраина

овеяна

ветрами жизни.

Кровь в крыле!

...А что! --

неплохо мы затеяли:

почеловечить на Земле!

1969

* * *

Мужик в разорванной рубахе –

Без Бога, в бражной маете...

Ни о марксизме, ни о Бахе,

Ни об античной красоте –

Не знал, не знает и... не хочет!

Он просто вышел на бугор,

Он просто вынес злые очи

На расхлестнувшийся простор...

И вот – стоит. А Волга тонет

В зелёногривых берегах...

(А может, знал бы о Ньютоне,

ходил бы в модных башмаках.)

Два кулака, как два кресала,

И, словно факел, голова...

Ещё Россия не сказала

Свои последние слова!

На дворе играют дети...

На дворе играют дети

в ту

прошедшую войну.

Чью-то бабушку

в берете

клонит медленно

ко сну.

Дети в небо бьют

из пушек,

дети с воздуха

бомбят, --

много сделали игрушек

папы-мамы

для ребят.

Поливает двор машина.

Дяди бьются

в домино...

Дети станут все

большими,

сходят вечером

в кино.

У детей родятся дети,

будет больше их

вдвойне.

...А у бабушки в берете

дети там...

На той войне.

1969

На лесоповале

Тела, смолистые от пота,

а бревна, потные от тел.

Так вот какая ты, работа...

Тебя я так давно хотел!

...Я режу ели на болванки,

на ароматные куски,

я пью Амур посредством банки

из-под томата и трески.

Лижу созревшие мозоли

сухим листочком языка

и обрастаю слоем соли

на долю сотую вершка.

Я спину деревом утюжу,

я брею хвойные стволы.

Затем большой, пудовый ужин

пилю зубами в две пилы.

Тряся кровать, храпя и воя,

я сплю в брезентовом дворце,

я сплю, как дерево большое,

с зеленым шумом на лице.

1960

На лодке моторной по Волге ...

На лодке моторной по Волге одна

летала,

в сверкающий день влюблена.

Забрызгано платье,

взметнулась коса,

и словно поют — голубые глаза.

С зеленой бульварной крутой высоты

глазели гуляки

на шквал красоты!

Рукой ударяла по сизым волнам,

она улыбалась и солнцу, и нам.

И, кажется, пела...

И, кажется мне,

я все это видел однажды во сне.

...Но где же ты, лодка?

Лишь трепетный след...

Прекрасно мгновенье,

которого нет!

1968

На море лепит ветер...

На море

лепит ветер

седые изваянья.

Расписывают дети

тетрадки или зданья.

Художник-академик

рисует бегемота

(не склонен к этой теме, —

рисуй, кого охота).

Простой паук чудесно

исполнит паутину.

А гений неизвестный

сожжет свою картину.

В земле томятся бюсты

с отбитыми носами...

А на Земле

искусство

все держит свой экзамен.

1968

На уроке анатомии

В углу присутствовал скелет.

Он — словно смерть из сказки.

Живой школяр,

держа ответ,

шпынял его указкой.

Как будто тридцать голубят,

сидят ребячьи лица.

Еще там сзади у ребят

не кость, а ягодицы.

Еще глаза на месте —

там,

где у скелета пропасть.

Еще сморкаться их носам,

еще ушам их

хлопать!

Скелет понуро и легко

держал свою головку...

А дети дуют молоко,

вовсю грызут морковку...

Ночами пуст и темен класс

и жутко одинаков.

Но у скелета нету глаз,

ему нельзя поплакать.

Стоит он — токарь или вор,

Аскольд или Гаврила,

не погребенный до сих пор,

лишившийся могилы!

...Я лучше где-нибудь сгорю,

хоть в паровозной пасти,

но не хочу встречать зарю

один

в холодном классе.

1964

Навеселе, на дивном веселе...

Навеселе, на дивном веселе

я находился в ночь под понедельник.

Заговорили звери на земле,

запели травы, камни загалдели...

А человек — обугленный пенек —

торчал трагично и не без сознанья,

как фантастично был он одинок,

заглядывая в сердце мирозданья...

Навеселе, на дивном веселе

я спал и плакал, жалуясь земле.

1966

Над Волгой

Встает ограда.

А за нею —

займется дух от красоты

и высоты.

И вдруг виднее,

в какое счастье ввергнут

ты...

А Волга пахнет расставаньем

и Русью пахнет... И она

в глаза веснушчатого Вани

до синя моря влюблена.

Стоит он, вымазанный солнцем...

И, рассекая синь небес,

под ним

Земля его несется,

полным-полна

его чудес.

Его ветрами облизало,

его как факел — голова.

...Еще Россия не сказала

свои последние слова!

1964

Наш самолетик еле дышит...

Наш самолетик еле дышит,

такой старательный зверек.

То круг таинственный опишет,

то перейдет на кувырок.

А мы сидим в его утробе:

и мы, и ящики — одно.

Возьмет, козявка, и угробит,

как на войне или в кино.

...А у пилота волос рыжий,

такой суровый паренек.

Надел наушники и слышит,

а что он слышит — невдомек.

Под нами гор струятся грядки.

И, как ни странно, — все в порядке.

1968

Не писем жду...

Не писем жду,

а жду предчувствий.

Я верю в их подспудный

зуд.

...Уходит молодость.

И чуть ли

не наступает

Высший суд!

Ну, сколько сдвинул гор,

сыночек?

Смотри в глаза и говори.

...А где там -- горы!

Даже кочки

и те на месте,

хоть умри.

Вот, правда, есть одно победа

(досталась маленьком бою):

глядят глаза

родного цвета

все еще

в сторону мою...

1971

Не притворяясь, ем картошку...

Не притворяясь, ем картошку

и упиваюсь молоком.

Худая утренняя кошка

сигналит красным языком.

Пробраться к омуту лесному

и вмиг раздеться

добела.

И бултыхнуться вновь и снова

до дна зеленого,

где мгла.

Поузаросшею тропою,

вонзаясь в зелень головой,

вгрызаться в синий воздух

с бою

и ликовать, что ты — живой!

...Но только вечером повеет,

положишь голову на грудь...

Душа вздохнет

и онемеет...

И лепестком не шевельнуть.

1968

* * *

Не стоял за конторкой,

не судил, не рядил,

не питался икоркой,

пил не только этил.

Если, шаря руками,

я с трибуны вещал, –

обходился стихами,

ну а чаще – молчал.

Не указывал смертным,

где их правда и путь.

Жил банально, инертно

и бессмысленно чуть.

Стосковался по вальсу,

одичал… Ну и пусть.

Не всегда улыбался,

а сейчас – улыбнусь.

Не хочется нынче ни песен...

Не хочется нынче ни песен,

ни умных речей принимать,

а хочется встать под навесом

и стебли у ливня ломать.

Чтоб ветром в лицо заносило

огромные капли воды.

Чтоб ливнем тревогу гасило,

чтоб рядом -- промокшая ты.

И чтобы молчанье, молчанье...

Воды клокотанье и мчанье.

А мы чтобы -- вовсе ни звука!

Иначе разлука... Разлука.

1966

Небо

В моем окне его — щепотка.

О этот город скопидом!

То ткнется облака бородка,

то ливень грохнется пластом,

то снег заткнет,

как будто ватой,

на небо выход из норы.

...А там летают аппараты,

толкутся звездные миры...

Мое окно темно и слепо.

И я крошу карандаши!

Я создаю второе небо

в пространствах собственной души!

1964

Недаром я родился в октябре...

Недаром я родился в октябре,

в такое удивительное время.

...Лил дождь

и был крупней при фонаре,

что в уличную вписывался темень.

Беременные ехали рожать.

И в завываньи осени

и Тела —

родился я...

И сразу же — бежать

из тьмы на свет,

до нового предела.

И вот опять —

октябрь надо мной.

Деревья —

так же заспаны и цепки.

И женщина,

набухшая весной, —

чуть впереди...

И я — в промокшей кепке.

1967

Неизвестному другу

Когда-нибудь

за кружкой молока

я расскажу последнюю поэму.

Поэму дней,

затиснутых в века,

и то не будет лекция на тему.

То будут сны.

Мятущиеся  сны.

И  пара тактов музыки на лире.

И  станут мысли снежной белизны

освобожденно двигаться в зфире.

А  под конец рассказанных былин

мы посмеемся тихо,

как поплачем...

...Я жил в себе, как первый властелин,

и потерпел в итоге— неудачу.

Мои сады рождали  вредных блох

и пауков.

Но не было цветенья.

И я поднял в себе переполох,

я стал лелеять каждое растенье

своей души.

И вот они, плоды:

я друг земле,

я родственник планете.

В моем саду волнуются цветы,

а меж цветов,

как продолженье,— дети.

1968

* * *

Человек мыслящий уже понял, что

на этом берегу у него ничего нет.

П. Флоренский

Нет ничего на этом берегу.

Зато на том – ромашки на лугу,

душистый стог, сторожка лесника,

слепой полёт ночного ветерка.

...Нет ничего на этом берегу.

Любовь, ты – мост. Я по тебе бегу.

Не оглянусь! Что я оставил там?

Тоску-печаль по вымерзшим садам?

Плач по друзьям, истаявшим в огне

земных борений? Но друзья – во мне,

как я – в сиянье этих вечных звёзд,

что образуют в триединство мост.

Не оглянусь! Метель в затылок мой.

То дышит мир, что был моей тюрьмой.

Не я ли сам – песчинка в снах горы –

себя в себе захлопнул до поры?

...Прочь от себя, от средоточья тьмы –

на свет любви, как будто от чумы,

перед единой истиной в долгу...

Нет ничего на этом берегу.

Новое лето

Начинается новое лето.

Полоса незакатного света.

Все живые деревья и травы

горделивы,

нарядны,

кудрявы.

Только где вы, мои непогоды?

Где горбуньи-березы уроды?

Где промерзшие, мертвые лужи?

Стало солнечно? Празднично? Хуже?

Карнавальное солнце, ты -- маска?

Начинается новая пляска:

пляшут маски лесов и букашек,

все красиво, все смертно, все пляшет!

Где вы, ночи мои со свечою,

чтобы дождь за окном. Чтобы...

Что я?

Что я плачу -- пылинка, планета?

Наичнается новое лето!

1970

Ночь

Фонари — работники ночи —

подошли ко мне под окно.

И чего-то все еще хочется,

а чего — узнать не дано...

Но не спать, не таять в постели,

а скорее выйти и стать

чем-то вроде первой метели,

листья в улице пролистать,

простудить дремотные залы,

ночь за волосы оттаскать

и умчать мальчишкой в кварталы,

чтоб никто не смог отыскать...

1964

Ночь. Тропа...

Ночь. Тропа.

Луна в разгаре.

Ветки шарят по лицу.

Улеглись лесные твари,

травы сбросили

трясцу.

В речке будущие шпроты

притушили рыбий глаз.

На меня,

царя природы,

наплевать им в этот час.

В сапоге скулит печально,

ноет

старая мозоль.

Никакой я

не начальник,

пуп земли,

а также -- соль...

Меж камней

и меж орясин

пробираюсь молча я,

словно старый

тарантасик

на ухабах бытия.

1970

Обыватель

Двор — колодезный сруб,

каждый кашель — как взрыв.

На лепешечки рук

часть лица положив,

вековал он в окне,

истязал прохожан,

как нетающий снег,

как едучая ржа.

Засыпаю — торчит,

высыпаюсь — торчит,

заклинаю —торчит,

умираю — торчит!

Не грызет его рак,

паралич не бомбит.

Он маячит, как флаг,

он устойчив, как быт.

Занавешу окно,

замурую окно,

но ему все равно,

но ему все равно!

Он сидит — монолит,

он молчит — монолит...

Кто ему, окаянному,

жить не велит!

1966

Ода смерти

Я видел смерть... Но – не свою.

Я разминуться с ней – не мыслю.

Но я ей оду сотворю,

пока мыслишки не прокисли.

Привет, костлявая, я – твой,

но дай побыть чуть-чуть на свете,

под новогодней вьюги вой

дай пробубнить ещё куплетик!

Присядь, покуда я стою,

защёлкни челюсти стальные…

Тебе я песенку спою

про те «фонарики ночные»...

Он клок деревенского лета...

Он

клок деревенского лета

приклеил руками

к холсту.

Две ложечки света и цвета,

и на тебе --

ешь красоту!

Умеют же, черти...

И право:

вот поле, дорога и лес.

И чистая рядом канава --

ну взял бы в нее

и залез!

Все правильно, честно и вкусно.

Одно лишь: дотронься --

стена!

И нет без пространства

искусства,

без вечности,

бездны

и сна.

1971

Оптина Пустынь

Духовной жаждою томим...

А.С. Пушкин

Возок, катящийся неровно,

пыль позади него, как дым...

Блажен, кто с жаждою духовной

в пути своём неутомим!

Текут избушки, перелески.

А кто седок? Каких слоёв?

И почему – не Достоевский?

Или – Владимир Соловьёв?

Вот, как в театре – чуть искусней, –

под пологом голубизны

мирским глазам предстала Пустынь,

как чаша с грузом тишины.

Монастырёк, обитель, крепость,

и шапки храмов, и покой,

и нерасплёсканная трезвость,

как зной, застывший над рекой.

И островерхих сосен проседь,

и писк песчаной колеи...

И старец – мыслящий! – Амвросий

ведёт в узилища свои.

Улыбку смяв, смиренно-строго

приезжий станет на постой.

Он – это Пушкин или Гоголь,

а может... просто Лев Толстой.

О, камни духа! Сердце ахнет,

окинув крепость взором тьмы.

Здесь русский дух, здесь смыслом пахнет!

Здесь – черви мы, здесь – боги мы.

...Песок и мы. И, словно кара,

зной, приручающий к тоске.

И наш автобус, наш «икарус»,

забуксовавший в том песке.

Осина

Однажды, глубокою осенью,

она попадет на глаза.

Разлиты у ног ее озими,

мороз у нее в волосах.

Затоплены печи хозяйками

в пропахшем сметаной селе.

И парни трясут балалайками,

и брага шипит на столе.

...Осина к зиме разгорается

у края села на ветру.

Одна... А какая красавица!

Я музыку к ней подберу.

И буду как песню раздаривать,

разнашивать, голосить...

Ох, дерево точно зарево, —

дождями не погасить.

...Спасибо, Земля, за праздники,

за хлеб и за воду вкусную,

а также — за все прекрасное,

не названное искусством...

1964

Очевидец

Под вселенский голос вьюги

на диване в темноте

поразмыслить на досуге

о Пилате и Христе...

...Как же так! – руками трогать

воздух истины, итог,

в двух шагах стоять от Бога –

и не верить, что Он – Бог!

Под тенистою маслиной,

на пороге дивных дней

видеть солнечного Сына –

и не сделаться светлей?

Отмахнуться... Вымыть руки.

Ах, Пилат, а как же нам

под щемящий голос вьюги

строить в сердце Божий храм?

Нам, не знавшим благодати,

нам, забывшим о Христе,

нам, сидящим в Ленинграде

на диване – в темноте?!

Пей сейчас густую мудрость ...

Пей сейчас

густую мудрость книг.

Слушай птиц,

их пение и крик.

Запах звезд небесных

услови.

Тронь рукой сияние любви.

Ухвати безумие

за хвост!

Но -- сегодня!

Завтра -- не до звезд.

Лишь сегодня радуйся и верь!

Барабань в любую

душу-дверь.

Выключай сегодня в сердце зло.

Бей сегодня

хищника в мурло!

Выноси сейчас

себя на суд.

Никакие «завтра»

не спасут.

1971

Пейзаж

Грозу пророчило удушье,

мозг расслаблявшая жара...

Давно пора было нарушить

полуживые вечера.

И туча лезла против ветра,

полнеба вымазав собой,

зло подминая километры.

Все ближе к нам

воздушный бой!

Над раскаленной нашей крышей

тряхнуло так,

что пыль с берез!

Я знал, что небо тоже дышит,

как, скажем, дышит

паровоз, —

но разве небо так вздыхало,

но разве так в его груди

великолепно клокотало?!

А как пошли затем дожди!

Сперва был реденький,

беззубый,

затем бочком прошел —

косой,

и вдруг такой ударил грубый,

то стенкою,

то полосой,

а то — как будто многоногий,

усточивый, стоячий дождь...

Там пыль вдавило на дороге,

там в поле выкупало рожь.

Дома стояли в свежих лужах,

расталкивались

створки рам.

...И было только мухам

хуже

да их собратьям — комарам.

1964

Пепел

В стихах была борьба, отвага,

удача – ведьмой на метле!

…Испепелённая бумага

лежала – трупом – на столе.

Стихи сгорели… Молча, сами –

без применения огня.

Они трещали словесами,

от коих в мыслях – толкотня.

Они свистели, точно пули,

ломились в душу, не спросясь,

но сердца – так и не коснулись,

истлели, в пепел превратясь.

Переодела ясная погода...

Переодела ясная погода

свой сарафан.

Закуталась в халат.

Благословляю

все изломы года

и остаюсь

по-прежнему крылат.

Меня чарует

синяя дорога,

ее асфальт

в блуждающем дожде,

и встречный взгляд

рябины у порога,

и журавлиный угол

в высоте...

И школьники,

уже не просто — дети,

и старая, уставшая

трава...

...Ну, как ты там,

двадцатое столетье,

в осенний час?

скажи свои слова.

1968

Переулки Перми — деревяшки...

Переулки Перми — деревяшки.

Как старушки глухие — дома...

Я кого-то ищу по бумажке,

а найти не хватает ума.

На столбе беспризорный фонарик

огоньком папиросным в ночи.

Кто-то молча на сонной гитаре

запоздалую песню бренчит.

Впереди замаячили купно

этажи, ослепительный свет...

И, кого я ищу неотступно,

все равно в этом городе нет.

1966

Песок был холодный...

Песок был

холодный и рыжий,

вокруг было

ветрено-гулко.

Стояла уморя недвижно

одетая в вечер фигурка.

А солнце,

цепляясь за воду,

тонуло,

но не было страшно.

И тень от фигурки кого-то

мгновенье --

и станет вчерашней.

Покружится ночь

и слиняет.

И годы, и вечность

укатят.

Пусть я никогда не узнаю,

кто это стоял на закате.

Не двигайся, слышишь,

не надо!

Уйти не узнавшему

дай мне.

Сейчас ты родишься

для взгляда...

А кто ты?

Не лучше ли - тайна?

1970

Петергофский праздник

Красиво? Конечно, красиво.

Согласен? Конечно, согласен,

что у Самсона есть сила,

что бронзовый лев не опасен,

что вкусно тянуть газировку

под боком у милой Венеры, —

какая у дамы головка

и ножка — какого размера!

...Однажды я спал в этом парке.

Забились под землю фонтаны,

лежали в пыли контрамарки,

сидели пустые диваны.

И голые спины в простуде

покрылись росою у статуй.

И были богини как люди,

и было им холодновато...

И добрый, какой-то богатый,

я гладил их зябкие ноги,

как будто они ребята,

сбившиеся с дороги...

1964

Писать стихи, казалось бы, - не надо...

Писать стихи, казалось бы, —

не надо.

Есть и без них —

и солнце, и прохлада.

Есть и без них

И Родина, и ритмы.

Есть и без них — и выспренни, и скрытны.

Писать стихи,

когда река хлопочет,

и гладит берега свои,

и точит?

Писать стихи,

когда грома лихие

подопытно хохочут

и — в стихии?

Писать стихи,

когда глаза и уши

имеют  птицы нежные

и — туши?

...Писать стихи!

Безгрешные стихи!

За это мне простят мои грехи...

1968

Письмо из экспедиции

Нынче ночь сырая...

Ночь как яма.

Напишите мне письмишко,

мама.

Не ходите, мама, нынче в гости,

напишите,

в синий ящик бросьте.

Если адрес мой попал в корзину,

напишите просто: «Север, сыну».

Отчим сам пускай готовит ужин.

Напишите,

мне ваш почерк нужен,

запах ваш от присланной бумаги.

...Первым снегом заметает лагерь —

наши две притихшие палатки...

Напишите, не играйте в прятки.

Сын у вас бродяга, невидимка,

но и вы — как призрачная дымка.

Напишите, разгоните тучи,

нам обоим

сразу будет лучше.

1964

* * *

Питая душу витаминами

добра и зла – смотрю в себя,

как в зал, увешанный картинами,

остатки разума слепя.

Пестрят портреты персонажами,

кричат сюжеты бытия,

и стены выстланы пейзажами –

их обожала жизнь моя.

Клочок тайги, долина бледная,

на небо – горная тропа…

И птичка в небе, неприметная,

как вся моя… чирик-судьба.

По ночам хрустят суставы...

По ночам хрустят суставы

у больной,

холодной дачи.

И мне слышится:

усталый,

запоздалый всадник сакчет.

Ежедневно. Неизменно.

Кто он?

Призрак или -- фельдшер?

Председатель всей вселенной

или кто-нибудь

помельче?

Агроном? Колхозный сторож?

Мне он стал за лето близок.

Скоро вечер.

Значит, скоро

люди влезут в телевизор.

Кто-нибудь разломит книгу,

кто-нибудь погладит друга.

Ветер давится от крика.

Дождь лохматый,

точно вьюга.

Вот и ночь деревья прячет.

Где же всадник?

Любопытно,

почему же он не скачет,

почему молчат копыта?

Я не сплю вторые сутки.

Что-то там стряслось в природе.

Стало скверно. Стало жутко

в нашем дачном огороде.

Поплывет, наверно, скоро

сонный свет вокруг избушки...

Не пора ли, дети, в город?

Собирайте-ка игрушки.

1971

Под микроскопом

Исследуя себя под микроскопом,

я обнаружил веры пузырьки,

а также – разумения микробы

и клеточки зелёные тоски.

Потом наткнулся на спираль гордыни,

на пыл греховный в русских сапогах.

И вдруг узрел неясное поныне,

волшебное свечение в мозгах!

Так я наткнулся на следы от Бога,

и воспылала душенька моя:

под микроскопом, по науке строго –

любовь звала на праздник Бытия!

Подарили мне будильник...

Подарили мне будильник,

чтобы я не спал излишки,

чтобы я прослыл мобильным,

чтобы я печатал книжки.

Чтобы я строку тупую

начинял начинкой здравой.

Чтобы я, когда тоскую,

был осанистым и бравым.

Чтобы я служил тревоге,

чтобы я шумел мозгами,

чтобы утром на дороге

я размахивал руками!

1967

Подружки

У бабки в костлявой охапке

клетка с птицей-синицей.

Бабке рубли и тряпки,

а птице снятся —

зарницы...

бабка крупки щепотку

в клетку —

крупинки редки...

А птица тоскливую нотку

взамен возвратит из клетки...

Бабке без птицы — жутко,

птице без бабки — зябко:

в фортке мороз не шутка —

белый, как прядь у бабки...

Так и живут подружки,

платят добром друг дружке.

1960

Поиски тепла

1

Уши, главное — это уши!

На ушах побелела кожа.

Зверь-мороз человека душит,

но никак задушить не может.

Где,

к кому прислониться телом,

чем и как разогреть коленки?

Стены улиц в морозном, в белом,

прислонись — и пристынешь к стенке,

Вон прохожий — сосулька просто,

потирает нервозно лапки.

...А куда ж это я в мороз-то,

разве я не такой же зябкий?

Нет на мне меховых доспехов,

нет ни котиковых, ни собачьих.

Есть под кепкою вместо меха

пук волос — полубокс иначе.

И хоть нынче морозец крепкий,

я иду на свиданье в кепке,

я иду папахам назло

на морозе искать

тепло!

2

Лесной, охотничий, зовущий

еловый дым навстречу мне.

И что ни шаг — то пахнет гуще,

как будто двигаюсь к весне.

Костер трещал у тротуара,

у ног нахохленных домов.

И черный чан смолы и вара

повис над красной клеткой дров.

Вокруг огня — толпа в фуфайках,

в разновеликих треухах.

Но у костра пляши хоть в майке —

была бы обувь на ногах!

3

Навстречу,

в снегу утопая по плечи,

машина с метлой и огромной лопатой.

Иду за машиной, никем не замечен.

Найду ли тепло я в сугробах горбатых?

Найду ли его я под снежной периной?

Найду ль на рисунке, оставленном шиной?..

...Его я нашел неожиданно просто:

оно -- человек ниже среднего роста.

В железной машине

есть сердце в кабине,

светляк папиросы и фосфор приборов...

Тепло притаилось в машине --

в бензине,

но больше в сто крат --

под фуфайкой шофера.

4

Вместе с хлебным запахом из булочной

в валенках рабочий --

на мороз!

Берзразличный к сутолоке уличной,

он решил позавтркать всерьез.

Пополам руками осторными

разломил надтреснутый батон.

Мягкий пар из булки новорожденной

зачерпнул губами.

А потом,

разогревши челюсти холодные,

зашагал неведомо куда.

...Съели крошки воробьи голодные,

потеплели --

и на провода.

5

Ногами по улице топая чаще,

я встретил почтовый мороженый ящик.

Он льда холоднее, он смерти бледнее,

его разглядел на кирпичной стене я.

Шапчонка на нем из январского меха,

висит козырек, а пониже -- прореха.

И в эту прореху я сунул письмо,

писалось оно не холодным умом --

письмо человеческой грустью писалось,

письмо под пальто на груди согревалось,

протиснулось в щель и упало на дно, --

быть может, кого-то согреет оно.

6

Мороз обклеил стекла льдом.

Был телефонный тесен дом.

Здесь телефонный автомат.

на трубке мерзнет ухо.

И вдруг слова,

                    улыбка,

                              взгляд

доносятся до слуха.

Ее тепло -- в меня втекло.

Пускай облито льдом стекло.

Дышу в стекло. Кружок в стекле.

Моя любовь сейчас в тепле!

7

Эта кровля завода -- вроде гриба,

выше гриба -- труба.

На таком холоду! А дымит, жива!

У трубы в черном дыме волос

голова.

Я за встречным ларьком

без остатка исчез,

но труба высока, но труба --

                                                до небес!

Я в троллейбус втираюсь,

а дылда в окно

вся

в царапину-щель

мне видна все равно.

Из троллейбуса вылез,

влезаю в толпу --

но и здесь разглядел я живую трубу.

Разглядел и стою,

разглядел и смотрю,

вижу: курит труба, --

дай и я закурю.

...А пониже трубы, в кочегарке,

в поту

кочегары варили в котлах теплоту!

8

Из бани подходят к ларьку торопливо,

в ларьке жигулевское теплое пиво.

Ларек заскорузлый, обложенный льдом,

квадратным окошком он дышит, как ртом.

И пена, и пар из окошка наружу.

Мерцает стекло переполненных кружек,

и ласково льется и неторопливо

в спокойные рты подогретое пиво.

9

Чинят мост. Электросварка.

Там по всем приметам -- жарко.

Искры там букетом, градом,

веером и водопадом!

Зло шипя и негодуя,

сталь текла,

стремились струи.

Струи стали

кровью стали.

Тени падали,

вставали,

бились грудью о чугун,

мост гудел в сто тысяч струн!

Небо в синем,

небо в ярком,

небу тоже стало жарко!

10

Я город прошел от конца до начала,

сжимался в термометре ртутный червяк.

Но встречи любовь, как всегда, назначала,

и я под часами умерил свой шаг.

Секундою позже -- я взял ее руки,

минутою позже -- мы шли не спеша.

Колючий, певучий, живучий, упругий,

я просто оттаял -- вода на ушах!

Хотелось вдохнуть освежающий иней,

сдрать с себя кепку, надеть на забор!

Хотелось прижаться к стелкяшке-витрине,

кататься с детишками с горк и с гор...

Казалось нелепым безлюдие улиц.

Сегодня жара! Не погода, а пляж!

Такое -- на редкость в зеленом июле,

такое за редкостью -- сдать в Эрмитаж!

Смотрите, продрогшие шапки и шубы,

откиньте меха с приютившихся глаз, --

я друга целую в зажженные губы,

хотите, возьму поцелую и вас?!

Смотрите, я выступил против мороза!

...И если его еще терпит земля,

мороз не проблема, мороз не угроза,

мороз -- это что-то пониже нуля.

1960

Поле

Свернуть с раздавленной дороги,

перешагнуть кювет и лечь...

Эй, вы, ромашки, как здоровье?

Букашки, слышу вашу речь.

Земля, а как твое лежанье?

Тебе тепло?

А муравей,

когда наступит отдыханье

смешной комплекции твоей?

...Дышу размашисто, роскошно,

гляжу глазами, как жую.

И солнце гладит осторожно

земную голову мою!

1964

Полевые цветы

Говорят, что вы — дикие,

сорняки по обочинам.

А по мне вы — реликвии,

украшение отчины.

Васильков возникание

и ромашек стеление,

клевериная паника...

Гей, полей население!

...Призадумаюсь песенкой,

словно в плаче зайдусь.

И рассеется весело

подорожная грусть.

1964

Полено

Ты шёл, волнуясь и любя,

и вот ты одолел дорогу…

И дела нету до тебя

ни человечеству, ни Богу.

Ты на крыльце сидишь в росе,

в слезах: предательство, измена!

И перешагивают все

тебя, как мёртвое полено.

…Полено – якобы мертво:

оно лежит, не шелохнётся...

Но в грешных буднях об него

нет-нет да кто-нибудь споткнётся!

Попробуй опиши усталость...

Попробуй опиши усталость,

когда осталось впереди

хороших слов такая малость,

а страшных слов

поди сочти!

Была любимая...

Что утро,

она дарила мудрый свет.

Но и она устала --

утлый,

уплывший в прошлое

предмет.

Не наверстать

ни на курорте,

ни в долгом, обморочном сне,

что потерял, или испортил,

или изжарил на огне.

Меня все тянет в лес,

однако.

Забиться в глушь.

Последний раз.

Причал у смертных

одинаков,

не одинаков смертный час.

Вулканы щупал,

море трогал,

ласкал леса и города.

Не заросла тоской дорога,

не оборвалась навсегда.

Еще иду.

И мчатся мимо

столбы, железные мосты.

Но вот усталость...

От любимой

остался след,

как от звезды.

1970

Порхов

Городок родимый детства –

Порхов! Псковщина. Война.

С чёрной смертушкой соседство,

и Шелонь-река темна.

На холме уснула крепость, –

островок войны с Литвой,

а во мне – любить потребность

этот край полуживой.

Весь во времени, как в раме,

городок… Мечтой храним.

Постоять, как будто в храме,

на коленях – перед ним.

Послушайте, дядя...

Послушайте, дядя,

ведь кто-то поет.

Как будто сквозь садик

пушинка плывет.

Плывет, огибая

седые стволы,

подкопы копая

в глухие углы.

Так солнце восходит.

Так движется мед.

Послушайте, тетя,

ведь кто-то поет.

Откуда-то с крыши,

с того чердака.

А может, и свыше,

где мчат облака.

И — чу, по гитаре

мизинчиком бьет...

Послушай-ка, парень,

ведь кто-то поет.

Как будто воробышек

пьет у крыльца...

Непрочная, робкая

нить

без конца.

1969

Посмотрите на эту березу...

Посмотрите на эту березу,

на ее безобразую позу.

Как стоит она лихо,

дурнушка!

Рядом с ней процветает избушка.

Точно хлебец румяный —

строенье.

А береза само неуменье

красоваться.

И шея кривая.

А на фоне того каравая

ей и вовсе, сопливой,

не место.

Но береза

бывает невестой.

Нет ей дела

до пышной халупы,

что пропахла гороховым супом,

что трещит от тепла и картошки...

Не береза, а радость

на ножке!

1971

Построил дом...

Построил дом,

как прадед, топором

у берега, где шастает паром.

Теперь живу роскошно.

При свечах.

В иных, чем прежде,

утрах и ночах.

Со мною пес — не более кота.

Но злой и умный —

сущая мечта.

Копаюсь в грядках,

словно Лев Толстой.

Чуть отощал.

Разжился бородой.

Играю в шашки с местным

лесником.

Он был когда-то

с Дуровым знаком.

Ругает все:

погоду, лес, вино,

месторожденье — тихий город

Дно.

Так и живу.

Рыбачу окуней.

Пишу стихи осенние — о Ней...

А если в дом заявится тоска,

стреляю из двустволки —

в облака.

1970

Превратиться в мелкий дождик...

Превратиться в мелкий дождик,

зарядить на много дней...

И на город толстокожий

тихо падать меж огней.

Или трогать гриву леса,

еле листья шевеля.

или нежностью небесной

гладить сонные поля.

Слиться с речкой безымянной,

целовать людей...

Устать.

А затем в рассвет туманный

поредеть

и перестать.

1967

* * *

Присутствую при снегопаде –

последнем, может быть, в судьбе.

Не отвлекайте, Бога ради,

забыть позвольте о себе.

Ловлю холодную снежинку

горячим выступом губы.

Слежу зигзаги и ужимки

венозно вздувшейся тропы.

Очаровательное иго –

снеговращенья краткий срок...

Читаю небо, точно книгу,

и Божью милость – между строк.

Приходите ко мне ночевать...

Приходите ко мне ночевать.

Мягче ночи моей — только сны.

Я из трав соберу вам кровать

на зелененьких ножках весны.

Приходите ко мне молодеть.

Ванну примете в горной реке.

Надо только рекой овладеть

и держать ее гриву в руке.

Приходите ко мне погрустить,

это лучше всего у костра.

Надо голову чуть опустить

и тихонько сидеть до утра...

1964

Пробужденье

Возвращенье из сна,

как со дна Средиземного моря:

из рассола событий,

сквозь толщу «седой старины» –

терракоту и мрамор,

египетский мёд и цикорий,

византийские вина,

что в водах растворены…

Возвращенье из сна,

как из мира, где зиждутся звёзды:

из гигантских пустот,

из стерильных систем,

мимо Трона Господня,

где правду и воздух

заменяет свобода,

а времени нету совсем…

Возвращенье из сна –

как сквозь землю на свет из могилы:

рвутся корни,

взрыхляется гибельный прах,

разъезжаются доски,

являются прежние силы,

оттесняются камни

и сохнет лицо на ветрах…

Прощается женщина с мужем...

Прощается женщина с мужем.

Идет, как по небу, по лужам.

Трепещет пальто ее -- тряпка,

и скверно ей, верно, и зябко.

Мужчина ж в пучине вагона

нарезал колбас и бекона,

налил половину стакана

и выпил с лицом истукана.

А женщина тащится к дому --

к немому, глухому, пустому...

А муж ее, скомкав салфетку,

спокойно глядит на соседку.

1968

Разбудите меня через тысячу лет...

Разбудите меня через тысячу лет,

я, наверно, уже отдохну.

Я на завтрак нажарю медвежьих котлет,

постучу топором по бревну.

На веселые плечи подвешу рюкзак,

затопчу головешки костра.

Пролетит на свидание тощий гусак,

опрокинется дождь из ведра.

Бесноватые молнии будут слепить,

в чащу ринется заяц-беглец...

Я по-прежнему буду кого-то любить,

потому что любовь — молодец.

Потому что она через тысячу лет —

это та же гроза, это тот же рассвет.

1964

Разворошить, как муравейник...

Разворошить, как муравейник,

весь мир загадок и задач...

Который камень откровенней?

Когда казнит себе палач?

Кому любимая дороже,

себе ли, мужу или мне?

А крокодилы ходят лежа,

поди узнай — по чьей вине?

Когда возникло все живое

и неживое? Почему?

И почему родится двойня,

а я и ты — по одному?

Кто муравьям таскает тяжесть,

не пожелав владыкой стать?

Разворошить. Разбудоражить!

Сесть на пенек и — наблюдать.

1966

Разорву воротник...

Разорву воротник. Приспособлю под голову кочку.

В рот налью ледовитой небесной воды.

Я сегодня устал.

Я едва дотащился до ночи.

Капли пота, как птицы, в колючих кустах бороды.

Я пишу эту песню широким размером сказаний.

Это зрелый размер.

Это говор дремучих лесов.

Я на солнце смотрю раскаленными, злыми глазами,

а затем закрываю глаза на железный засов.

И лежу. Тишина.

Только кровь куролесит...

Зверь обходит меня. Облетает меня

воронье.

Я серьезен. Я камень.

Я все перетрогал и взвесил.

И всего тяжелее -- раздетое сердце мое.

1966

Ребенком на ногах дугообразных...

Ребенком

на ногах дугообразных

я вышел на проспект

и стал — прохожим.

Обыскивала мама

понапрасну

парадные...

Но не было похожих

ни на меня,

ни на мою улыбку,

с которой я,

разинув рот, шагал.

Мелькало солнце

золотою рыбкой

среди небесных

плавающих скал.

Я уходил

доверчиво-упрямо

в раздвинутые временем

края...

Меня теряла

собственная мама,

а находила —

Родина моя.

1964

Родной чулан

У меня в чулане — прохлада,

у меня в чулане — посуда.

Мне кусок чудесного сада

постоянно виден оттуда.

У меня в чулане журналы

разных дат и разного нюха.

У меня в чулане жужжала

постоянно — синяя муха.

Что за ночи в моем чулане,

что за дивные сны и мысли!

Не топчан у меня, а планер:

стоит лечь на него, и — в выси!

У меня в чулане работа,

у меня в чулане свобода!

Без тяжелой помощи зелья

у меня в чулане — веселье.

1966

* * *

Рождённые на злобу дня,

прошедшие сквозь чьи-то мысли

осколки гениальных истин –

увы, не трогают меня.

А незнакомый человек,

остановившийся прохожий,

свалившийся, как первый снег,

меня волнует и тревожит…

Он спрашивает, как пройти

туда-то… на исходе ночи…

И я ищу ему пути –

из тех, что ближе и короче.

Рожь

Мы каждый вечер

в эту рожь

с тобой ходили.

Каждый вечер...

Ты колоски ее берешь,

перебираешь,

не калеча.

А там, вдали, аэродром,

за рожью той

и вой, и грохот.

И дед грибной идет с ведром,

и наши с дедом слились

тропы.

Вот солнце село на бугор.

Чуть посидело

и скатилось...

И я все вижу до сих пор,

как ты

взамен его

светилась.

1970

Роща

Она застроена не деревом,

а музыкой —

сквозными звуками.

...Под елочкой, как будто в тереме,

сижу себе и сердцем стукаю.

Березовые убегания,

и тихое житье гриба,

и в каждой клеточке — дыхание,

дыхание и плюс — борьба;

за каплю росную пупырышком,

за продвижение корня,

за уносящиеся крылышки

от неподвижного меня...

1964

Рубины малины в кустах у дороги...

Рубины малины в кустах у дороги,

и сами в кусты направляются ноги.

Малины в кустах — бельевые корзины,

на каждой малине — капля-дождина.

Но кто это?

Где это?

Кашель. Кряхтенье...

И что это мне сотрясает колени?

...Медведь загребущею лапой корявой

малиной снабжает желудок дырявый.

Но вот оглянулся, увидел. Замялся.

И, тихо рыгнув, за деревья подался...

Спасибо, косматый, спасибо, лохматый!

(Он лапою греб, как совковой лопатой,

а я — человек, приспособленный к ложке...)

Медведь!.. А какой справедливый

в дележке...

1960

Рыбалка

Отыщу в лесном лабиринте

мягко-мшистую спальню речки...

Вьюн вихлястое тело винтит,

желтых лилий вспыхнули свечки,

пробежал комар-конькобежец,

опустился лист

и поплыл...

И все реже,

мягче и реже

вспоминаю тех,

что любил,

чьи пороги выстелил лаской,

чьи ловил скользящие взгляды.

Все устроилось,

все прекрасно, —

не клюет давно, и не надо.

Лягу на берег — губы тянутся,

и целую речку и ем...

Рыбьи хвостики,

рыбьи танцы —

продолжение древних поэм.

1964

С миру по нитке...

С миру по нитке,

и стал я богатым:

ветер отдал мне

свои настроенья,

заняло сердце у грома

раскаты,

а у пернатых -- вечернее пенье.

Хлебом -- деревня,

работой -- дорога,

гневом -- война,

а поэзией -- чудо, --

все поделились,

кто мало, кто много...

Все остальное -- я сам раздобуду.

1967

Сегодня снег и алые осины...

Сегодня снег и алые осины,

и неизменны сосны надо всем.

И снова кошки шастали босые,

и, как всегда,

повешенный висел —

фонарь над той покинутою дачей.

И тишина все ширилась в груди.

И улетали птицы.

Не иначе —

им что-то явно брезжит впереди.

Остались воробьи

да две вороны;

осталась в сердце

жгучая весна...

И я все чаще

выхожу к перрону:

вдруг ты вернешься,

прилетишь из сна.

1968

Семистишия

1

Хожу ночными тропами

в таинственном лесу...

Ни шороха, ни топота —

весь мир как на весу.

несу остатки шепота:

«Послушайте... послушайте...»

Вздохнете — все разрушите.

2

Ах, эти грубые мужланы,

что спят на шкурах, курят мох,

отняли пса у океана,

жалеют: как он, мол, промок.

Спасли и гладят... Ах ты, ох.

И кормят, и глазами светят...

И, улыбаясь, спят, как дети.

3

А вот и первые морщины.

Пора, ребята, помолчать.

Для жизни выросли мужчины.

Теперь придется отвечать

за все. За горные вершины...

И за стоящих там, внизу,

двух ковыряющих в носу.

4

Накопилась уйма нежности.

Помогите донести,

расплести дороги снежные,

размотать мои пути —

до нее... До вечной свежести.

И несу. А годы катятся,

как с горы по тропке платьице...

5

Хватаю за волосы осень,

за влажно-рыжую косу.

Зачем пришла, когда не просят,

зачем шатаешься в лесу?

Рванул и прядь ее несу

на мокрых скрюченных ладонях,

и кто-то плачет или стонет...

6

До свиданья, горы. До скорого...

Камни гладятся под рукой.

Это было, конечно, здорово:

высота и жуткий покой.

А вниз, овладев рекой,

катер, хлопоты, электричество.

...До свиданья, ваше величество.

7

На нас ползет туманный город.

Уже за окнами — огни,

а там пойдут дома, моторы

и, словно бешеные, — дни,

сплетенье дней, перед которым

не страх — глубинная тревога,

что вот... кончается дорога.

1964

Слаще нет приезжанья...

Слаще нет приезжанья

из чужого в родное.

О кирпичные зданья

городского покроя!

На Васильевский остров,

дождевой и ветрящий,

проведет меня мостик,

в серой Невке стоящий.

И в какой-нибудь скверик,

где пробегано детство,

постараюсь поверить,

как в отличное средство

от душевных ворчаний,

от сердечных мозолей,

от рзличых печалей,

не играющих роли.

1968

Солнечная ночь

Всю ночь призывно пели птицы.

А ночь была белым-бела.

Я знал, что женщина приснится.

Она смеялась и звала.

Она стояла — гибкий прутик —

бок о бок с важною Невой.

И в небо легонькие руки

плывут над женской головой,

плывут, прощаясь и прощая,

мир о любви оповещая...

Я просыпаюсь. Ночь, и птицы,

и солнце, сползшее с горы.

Как пышно летний лед искрится,

как нежно воют комары.

И напрлом, и век за веком

идет любовь за человеком.

1964

* * *

Соловей на ветке свистнет,
тётка брызнет матерком!
...Я – не женоненавистник,
я к прекрасному влеком.

Но, пройдя через кошмары,
миновав тоску, нужду –
выцветают бабьи чары,
георгинами в саду.

..То, как светлый ангел реет,
то, как буря, входит в раж.
Но... заплачет и – пригреет,
и – Вселенную отдашь!

Спальный мешок

Мой мешок — моя колыбель,

мой писательский кабинет.

Беспросветную муть-метель

он сводил для меня на нет.

Он набит клочками поэм,

он прошит узорами строк.

В нем фундаменты всех проблем,

вырастающий в мир — мирок...

В нем товарищам по труду,

в нем сообщникам по еде

я в поэмах место найду,

как находят помощь в беде.

1964

Старая дева

Она готовила обеды

себе, стирала -- для себя.

Она одна сносила беды,

под всеми ветрами скрипя.

В ее тоскливое оконце

едва просачивался свет, --

так мало требовали солнца

ее слепые сорок лет.

...И вечерами гасла рано

ее лампешка в сорок ватт.

И мне всегда казалось странным,

какзалось, кто-то виноват,

чтол вот на женщине прическа

не каждый день соблюдена,

что в рот воткнулась папироска,

что гаснет свет ее окна,

что я бы сам такое горе

не полюбил, не приласкал...

Ах, это море -- жизни море,

и эти щепки возле скал.

1966

* * *

Сторона моя родимая,

что молчишь, едва жива?

Вот избушка нелюдимая –

из ушей растёт трава.

Вот дорожка партизанская –

подо мхом, как бы – на дне,

как вода артезианская,

притаилась в глубине.

Одичавшая, отцветшая,

потерявшая красу,

как старуха сумасшедшая,

бродит яблоня в лесу.

Не пора ли – избывать уже

эти вздохи ни по ком?

…А ведь здесь отец мой батюшка

бегал к речке босиком.

Тебе, Господи!

Бегу по земле, притороченный к ней.

Измученный, к ночи влетаю в квартиру!

И вижу – Тебя… И в потёмках – светлей.

…Что было бы с хрупкой планетой моей,

когда б не явились глаза Твои – миру?

Стою на холме, в окруженье врагов,

смотрю сквозь огонь на танцующий лютик.

И вижу – Тебя! В ореоле веков.

…Что было бы с ширью полей и лугов,

когда б не явились глаза Твои – людям?

И ныне, духовною жаждой томим,

читаю премудрых, которых уж нету,

но вижу – Тебя! Сквозь познания дым.

…Что было бы с сердцем и духом моим,

когда б не явились глаза Твои – свету?

Ласкаю дитя, отрешась от страстей,

и птицы поют, как на первом рассвете!

И рай различим в щебетанье детей…

…Что было бы в песнях и клятвах людей,

когда б не явились глаза Твои – детям?

И солнце восходит – на помощь Тебе!

И падают тучи вершинам на плечи.

И я Тебя вижу на Млечной тропе…

…Но что б я успел в сумасшедшей судьбе,

когда б не омыла глаза Твои – вечность?

Телеграфные провода

Паровозным воем овеяны,

к ним, задумчивым, затяжным,

подорожные птицы приклеены.

Причисляю к своим родным

провода в окне уносящемся,

провода, прошившие лес,

провода, как звуки, висящие

меж землей и толщью небес.

...И таким родным в этом мчании,

человеческим отдает

от звучащего их молчания,

неподвижности их — вперед!

1964

Тише, дети, тише, взрослые...

Тише, дети, тише, взрослые,

на закате вечер розовый.

И событие великое:

чья-то скрипочка

пиликает.

Так, бывает, птица вечером

не поет,

а светит свечкою.

Так порою радость

тайная

тихоструйно в сердце таяла.

Распахнем окошки-ставенки,

чью-то скрипку

слушать станем мы.

пусть уронит в душу

песенку.

Песня -- капелька.

А -- весело.

1971

Только не надо ветра и града...

Только не надо

ветра и града.

Только не нужно

снежно и вьюжно.

Нынче рвалися,

падали листья.

Вот они клены — сплошь оголены.

Вот они ивы —

сонно-тоскливы.

Вот они липы —

бывшие глыбы,

бывшие тучи

зелени, сучьев.

...Если возможно,

дождь — осторожно!

Ветер, ты вечен,

будь человечен.

Солнце и время,

мудрое племя,

вы ли не сила?

Я ль не просил вас?

1967

Тревога позже родилась...

Тревога позже родилась,

когда уже уплыл автобус.

Ночь навалилась, точно власть,

дождь по асфальту

так и хлопал!

Землетрясение души —

тревога...

Где твои начала?

Не в зарожденьи робкой лжи,

а в том, как женщина — молчала...

Как безучастно, а не зло

с лица она сгоняла воду.

И как смотрела

сквозь стекло

не на меня —

на непогоду.

1969

Тризна

Убили снежного барана.

Он долго падал с высоты.

Во лбу звездой краснела рана

на месте беленькой звезды.

Рога отрубленные пали

у тощей речки на краю.

Седые горы ночь не спали,

оплакивая тварь свою.

Они ревели водопадом,

потом, зарывшись в облака,

суровым, черным, стршным взглядом

на нас глядели свысока...

Мы жадно с клекотом кусали

баранье тело — до костей...

А те, с седыми волосами,

всю нось судили нас — людей.

1964

Ты не сердись. Ты посмотри в окно...

Ты не сердись. Ты посмотри в окно.

Уже темно. Соседи окна гасят.

И дно двора как океана дно...

И мы на пароходе в первом классе.

Мы вновь плывем в иные города.

Ложись и думай... О движенье в звездам.

Ты у меня не плачешь никогда,

а ты -- поплачь. Порою слезы -- воздух.

Возьми цветок. Я целовал его.

Он, дурачок, завянет на рассвете.

Во мне сегодня тихо оттого,

что я увидел, как печальны дети.

Но ты, ребенок мой, не унывай!

Плывем -- и все. И никакой печали.

Держись меня. Обнимемся давай.

Чтоб волны жизни нас не укачали.

1966

Ты полюбишь меня...

Ты полюбишь меня.

Это будет в дожди;

ленинградский асфальт

отразит фонари

и тебя

с пустяковым значком на груди.

Это будет не раз, и не два,

и не три...

Ты полюбишь меня

и разлюбишь меня.

Ленинградский асфальт

будет таять в жару.

Что-то нужно любить...

Свечка просит огня,

белый парус живет

исключительно —

на ветру!

1964

Ты рождена ночною птицей...

Ты рождена ночною птицей —

глазастой,

храброй,

смуглолицей.

Над лесом каменных строений

зигзаг твоих

возникновений.

Ты рождена ночною рыбой.

На дне.

Под сумрачною глыбой.

Ты в море пляшешь полосою,

как сталь,

как лезвие косое.

Ты рождена от света — светом,

от тьмы — таинственным предметом.

Поэтом — от вселенских мук.

Ты — луч.

Все остальное — круг.

1970

Уголёк

Я-то знаю: всё дело в пружине,

что железною волею звать!

…Дотлевает желание жизни,

всё настойчивей тянет в кровать.

Не Обломов, имевший Степана

и широкий, как Волга, диван –

посещал я моря и вулканы,

был пространствами вскормлен и пьян!

А сегодня забился в мансарду

и смотрю не в окно – в потолок…

Но, пронзающий скуку-досаду,

ощущаю в груди уголёк!

Ни огня в нём, ни пламени-жара,

отвергает он тяжбу и торг…

Он исполнен священного дара

и таит запредельный восторг!

Улавливать хлопки твоих ресниц...

Улавливать хлопки твоих ресниц

и пить вино вечерних разговоров.

Ты самая красивая из птиц,

живущая в квартирных коридорах.

Летучая и легкая, прощай...

Плыви по солнцу, слитому на травы.

Пью за тебя из кружки красный чай.

Витай, костер, сиятельно, как слава!

Я славлю сердце женщины моей,

двадцатый век — век радости и муки,

багровым чаем душу мне согрей

и обожги восторженные руки,

творя пожары, тление гася

и женщину все выше вознося!

1964

Улыбка

Он стоит на краю океана,

там, где суша являет обрыв,

улыбаясь смиренно и странно,

обречённо, но прямо – не вкривь.

Словно гнали его – от рожденья –

батогами и свистом бичей

сквозь Россию – к заливу Терпенья

в свете белых и чёрных ночей.

Всё пытались напялить гримасу

вместо кроткой улыбки ему,

но блаженная мета ни разу

не сошла с его лика во тьму.

Он стоит на краю у обрыва,

ветер воет, истошен и груб!

Но ничто лучезарного дива

не сотрёт с цепенеющих губ.

Утро голубое...

Утро голубое,

вечер фиолетов.

Как зеленый поезд,

промелькнуло лето.

Рыжие осины,

ржавые канавы.

Дождик из резины

тянется на травы.

Речка мутной злобой

рвется из оврага.

На шоссе автобус

мокрый, как собака.

Солнце в дырку тучи

глянуло, встряхнулось.

И в груди — колючее

сердце улыбнулось.

1971

Уходят праздные друзья...

Уходят праздные друзья,

и начинается мой праздник.

Я, как степенная семья,

разогреваю чай на газе.

Я, как примерный семьянин,

ложусь на островок дивана...

Как хорошо, что я один,

что чай желтеет из стакана,

чтоя опять увижу сны,

и в этих снах такая радость,

что ни любовниц, ни жены,

ни даже счастия не надо.

1966

Фонарики ночные

Когда качаются фонарики ночные 

и тёмной улицей опасно вам ходить, – 

я из пивной иду, 

я никого не жду, 

я никого уже не в силах полюбить.

Мне лярва ноги целовала, как шальная, 

одна вдова со мной пропила отчий дом. 

А мой нахальный смех 

всегда имел успех, 

а моя юность покатилась кувырком!

Сижу на нарах, как король на именинах, 

и пайку серого мечтаю получить. 

Гляжу, как сыч, в окно, 

теперь мне всё равно! 

Я раньше всех готов свой факел погасить.

Когда качаются фонарики ночные 

и чёрный кот бежит по улице, как чёрт, – 

я из пивной иду, 

я никого не жду, 

я навсегда побил свой жизненный рекорд!

1953 

Ходит луна по уснувшим вулканам...

Ходит луна по уснувшим вулканам.

Взглядом накрою ее,

что стаканом.

Молча и плавно летучие мыши

делают ночь

и темнее, и тише.

В нашей избушке

как солнышко — свечка.

Топится бочка,

нехитрая печка.

Радио вылило вздохи рояля.

...Дали клубятся,

российские дали.

Книга закрыта,

уснули страницы.

Мне моя женщина

больше не снится.

Снится Земля —

голубая, как детство.

Бездна пространства.

И — некуда деться.

1970

Ходит умница по городу...

Ходит умница по городу,

носит серые глаза,

ходит легкая и гордая,

словно горная коза...

Может, я служу в милиции,

может, я в пивном ларьке

разбавляю кровь водицею

в незнакомом мужике.

Может, я играю в дудочку

в джазе, в садике, в траве.

Может, я ловлю на удочку

рыбку глупую в Неве.

Может, я иду по улице

пьяный, боком по стене...

Хорошо, что ходит умница

и не знает обо мне.

1966

Цветок

Женщинам Сахалина

Красивая, стояла в ватнике

и в валенках, почти как — в ведрах.

Мужские брюки аккуратненько

овалом выгнулись на бедрах.

Где надлежало шляпке выситься —

торчал шалашиком платок...

Так в мертвых камнях

                          независимо

на солнце светится цветок.

1960

Человек идет в очках...

Человек идет в очках, с бородкой,

с красным шариком  на ниточке в руке.

Он проносит его медленно и кротко

от меня и от других — невдалеке.    

Что-то голос его звонок, —    

может, он еще ребенок?    

Может, бороду приклеил,    

чтобы — людям веселее?    

Может, просто взял муки —    

побелил свои виски?

Шел  себе, улыбки сеял

с красным шариком в руке...

Много времени над всеми

он маячил вдалеке.

1968

Что нужно человеку...

Что нужно человеку

в полночь?

Зачем он

в нашу дверь стучит?

Наш дом семейкой

переполнен,

наш дом закрыт

на все ключи.

...Открою черное оконце

и выйду к путнику

во тьму.

И мы отправимся

за солнцем,

чтоб стало утренней

ему.

И на краю косматой ночи

мы с ним отыщем

тот рассвет...

И будет грустно,

но не очень,

а может быть,

и вовсем нет!

1968

* * *

Я весьма суетливый субъект,

что не терпит с друзьями разлуку…

Выйду я на Московский проспект,

подниму волосатую руку.

Если вдруг остановитесь вы,

я скажу, улыбаясь смиренно:

«Подвезите меня до Москвы –

на билет не хватает презренных.

Вот вам грустная повесть моя,

вместо денег… Свезите в столицу:

Там меня ожидают друзья,

чтоб со мною навеки проститься».

Муж-водитель вздохнёт: «Ну и ну…»

А жена его охнет: «Однако!»

Я на заднем сиденье усну,

как послушная смыслу собака.

Я карабкаться буду из сна,

будоражить его завитушки…

А разбудит меня тишина –

на диване, в моей комнатушке.

* * *

Я видел извержения вулканов:

Везувия и сопки Ключевской.

Как будто раздразнили великанов

людишки-гномы – скукой и тоской.

Я видел извержение кровавой

слепой и гневной лавы – на войне.

Как будто не хватало людям славы

и рвения – на службе сатане…

Я видел извержение восторга

в церквушке сельской – возле алтаря.

А также изверженье возле морга

напрасных слёз – при свете фонаря.

Я иду по уснувшей Неве...

Я иду по уснувшей Неве.

В голове у меня — чистота.

Намекает на близкий рассвет

на Исакии — вспышка креста.

Разъезжаются ноги нальду.

Я иду коридором Невы.

Кто-то съежился весь на мосту,

наподобие спящей совы.

Но чернее, чем все, —

полынья.

Я ее огибаю пока...

В ней пульсирует кровью — струя,

словно врезана чья-то рука.

...Я иду по прекрасной Неве.

Рассветает в моей голове.

Одеваются мысли

в слова...

И меня понимает

Нева.

1968

Я лежу под кустом...

Я лежу под кустом,

не убитый, не раненый.

Куст ракитовый —

дом,

только формы неправильной.

В дырьях — между листвы —

облака белокожие.

И куски синевы

как веселые рожицы.

Завтра осень.

Вот-вот

занесет меня листьями.

Я встаю. Я живой.

Это все еще

истина.

Паучок на скуле

что-то делает вежливо.

Все на этой земле

симпатично по-прежнему.

1970

Я пойду далеко за дома...

Я пойду далеко за дома,

за деревню, за голое поле.

Мое тело догонит зима

и снежинкою первой уколет.

Заскрипит на морозе сосна,

под ногами рассыплется лужа.

Станет нежною сказкой весна,

станет былью жестокая стужа.

Буду я поспешать, поспешать.

Будут гулко стучать мои ноги.

А в затылок мне будет дышать

ледянящая правда дороги.

1966

Я сижу за оконной рамой...

Я сижу за оконной рамой,

мне не хочется

шевелиться...

Родила меня --

просто мама,

а могла бы родить --

птица.

1968

Я сяду в поезд ...

Я сяду в поезд

электрический,

уеду в загородный лес.

И отвернет соседка

личико,

ко мне теряя интерес.

Закрывшись мятою газетою,

как за кулисами актер,

я «зал» сквозь дырочку

исследую

не потому, что я

хитер,

не то чтобы

озорничая так

или скрываясь,

как злодей,

а потому, что

в час отчаянья

я не хотел пугать

людей.

1970

Я тихий карлик из дупла...

Я тихий карлик из дупла,

лесовичок ночной.

Я никому не сделал зла,

но недовольны мной.

Я пью росу, грызу орех,

зеваю на луну.

И все же очень страшный грех

вменяют мне в вину.

Порой пою, и голос мой

не громче пенья трав.

Но часто мне грозит иной,

кричит, что я не прав!

Скрываюсь я в своем дупле,

и, в чем моя вина,

никто не знает на земле,

ни бог, ни сатана.

1966

Я трясусь в автобусе...

Я трясусь в автобусе

довоенной марки.

На родимом глобусе

города и парки,

реки перекушены

зубьями плотинными,

горы перебужены

горными ботинками.

...Заднее сиденье,

тряска до небес!

Точно привиденье,

в предпоследний рейс

ты летишь,

проселочный

голубой рыдван.

А вокруг-то

елочки...

А шофер — Иван...

1964