Памяти Андрея Сергеева

На пешеходном переходе сидит все время эта птица —

привычно при любой погоде ей в черном зеркале светиться,

и в лобовом стекле, разбитом ее большим воображеньем,

она над мрамором-гранитом

кричит с присущим вдохновеньем.

Ей слышится любой прохожий, предвосхитивший непогоду,

ведь каждый вечер непогожий знаком любому пешеходу,

как чернокнижный пух вороний, как пах частушечной цыганки,

и вороные скачут кони

в снегах, где ты волочишь санки.

На санках едет запах рынка, столь нужный для семьи и дома,

пожизненна твоя волынка, и лямка мне твоя знакома,

и, если я кивнуть успею или словцо из сердца выжать,

то уличному ротозею

удастся уцелеть и выжить.

Но плохо видит свет зеленый и дальнозорка башня Брюса,

необязательны поклоны в снегах московского улуса,

и азиатчина густая с Дорогомиловского рынка,

на Сухаревку набегая,

летит, как конная Ордынка.

Она тебя и переедет на пешеходном переходе,

где звездочет о звездах бредит, толмач — о точном переводе,

и Див темнит, прокыча дивно над площадными матюгами.

Снег летописью конспективной

белеет в коллективном гаме.

Москва не так еще тосклива, чтоб, долистав свои страницы,

под джипом на глазах у Склифа полечь от клюва вещей птицы

и тихо в призрачные дали уйти в белопростынных ризах.

Однако нас предупреждали

о климатических капризах.

Но ты успел не обознаться в далеких изумленных лицах,

на вздохе нового абзаца сыграть пиесу в разных лицах,

психоделическими снами делясь, зазвав ее в беседку,

с каменой, вздорной временами,

пешком проделать кругосветку.

2000