Памяти Луговского

Гусь, у которого горло забито песком.

Песня варяга, и профиль его на щите,

вбитом в песчаник.

Русь, по которой гуляют басмач и ревком.

Стаи русалок, закатанных по простоте

в битум, печальник.

Есть на лице моем место: лети и садись,

черная кряква, чирок, шилохвость и кулик,

чернеть, лысуха.

Ясень и пихта, фиалковый корень и тис,

лотос подземных озер, золотой сердолик

в органе слуха.

Лебедь-кликун заселяет мое зимовьё,

сокол-сапсан обручает Сихотэ-Алинь

с синей пучиной.

Все это дело мое, не твое, а мое.

Если немного твое, то похоже на клин

стаи гусиной.

Коллекционным оружием грянем хвалу

нищему ветру, плутая по грани земли,

как молокане.

Мордой возили и нас по чужому столу.

И государственный пыльник в базарной пыли

на великане.

Нечего мне процитировать — точит слезу

сердце, набитое ритмами со стороны

Азии Средней.

Мы недоели морошки — в дремучем лесу

буйные крики летят из кремлевской стены,

пьяные бредни.

Честный язык, намоловший немало вранья,

шаг по брусчатке, впечатанный в камень сырой,

горькое горе.

Сколок погибшего слова под сердцем храня,

около рынка по воздуху шарю рукой

в северном море.

2000