1968-2008

Никуда не привел ты меня, Моисей.

Сорок лет проскочило впустую.

Надоел ли пейзаж, не сочту ли путей,

с кипарисом ли путаю тую —

тот, кто был помоложе, трупак трупаком

в дагестанской валялся долине,

а потом по планете пошлялся пешком,

и сюжетных немерено линий.

Иммортели цветут, и морская бурда

пацанве выдает на орехи,

и на танки, вошедшие в Прагу тогда,

отвечают локатором чехи,

в донкихоты пошел Александр Гордон,

впереди — копьеносец Егорий,

и, не зная оглядки на прочный кордон,

по вселенной разросся цикорий.

Не предвидится туч над Испанией всей,

то же самое в спальном районе.

Никуда не привел ты меня, Моисей.

Гомон чаичий, грохот вороний.

Это факт: бросил якорь и стал на прикол

запах кражи и дух распродажи.

Что египетский плен? Я оттуда пришел

и уйду несомненно туда же.

2009

Canzoniere

Я книгу “Книгой лирики” назвал

не оттого, что круг названий тесен, —

войдя во тьму времен, как в кинозал,

я видел на экране книгу песен.

С Тверских-Ямских катил девятый вал,

и танки грохотали с красных пресен,

чиновник Лесин нас не издавал,

Стамбул сооружал чиновник Ресин.

Свирепый Эрос, рея над Москвой,

в болван Петра высокий образ твой

всадил, семисотлетняя Лаура,

и, на лету поймав стрелу амура,

позвал Петрарку Гейне молодой

в Москву за песнями, губа не дура.

2006

Академик Саврасов застрял на Хитровке...

Академик Саврасов застрял на Хитровке.

Тонет редкий прохожий в воронке метели.

Ни огня кочегарки, ни белой головки,

ни дворовой вакханки в пуховой постели.

Леденеет пространство пустой Третьяковки.

В Третьяковке бесптичье: грачи улетели.

Беспробудно уснувшему нет интереса

раскричаться во сне о превратностях века.

Ни высокие гости, ни желтая пресса

не возникнут, излишние, как ипотека.

Микрофильмами Библиотеки Конгресса

обернулась приблудная библиотека.

Перемолоты старые книги машиной,

золотые обрезы померкли во мраке.

Мировое скитальчество нитью единой

серебрится в руках у ткачих на Итаке.

Академик Саврасов на туче грачиной

видит сквозь эпикантус последние знаки.

Ни спортивного бега, ни быстрой пробежки

в магазин на углу к ослепительной цели.

Днесь повеет, в отсутствие славы и слежки,

веницейской лазурью из мраморной щели.

Слышишь: бухает рядом на нарах ночлежки

чье-то слабое сердце. Грачи прилетели.

2001

Анапоит

На горизонте ни черта, ни каравеллы, ни кита,

ни террориcта, ни турецкого паши,

ни водоплавающих птиц, ни VIP-гусей, ни женских лиц,

одушевляющих пространство, — ни души.

Душа не камень, не болид, она поет, она болит,

в ней наблюдается скопление грачей

и горный катится ручей под наблюдением грачей,

а из степей идет касожский суховей.

По делу тысячи грачей пройду сквозь тысячу ночей,

все это дело закрутилось до меня.

Чем занимается ручей? Изготовлением ключей,

они сверкают, ослепительно звеня.

А если выйдешь на базар, гони доллар, хватай товар,

не обсчитает ни Зулейка, ни Армен,

и йодосодержащий фрукт нейтрализует пятый пункт,

свобода выбора даруется взамен.

Разнообразная игра, и многоразова игла

ночной звезды, осиной талии ее,

и упомянутый паша, за соком мака не спеша,

оденет бухту в итальянское белье.

Ночной рыбак идет на лов, Психею ловит птицелов,

закатный шар от пива с раками пунцов.

Ни ворошиловских стрелков, ни шамилевских кавполков,

ни президентского полка, в конце концов.

Казак Безкровный на холме и башня, белая во тьме,

на русских косточках, никто не позабыт,

и пали тысячи армян за Евдокию Шауман,

за черный памятник, за грифельный гранит.

Еще подует свежий бриз, еще падет коринфский фриз,

прольется кровь среди бесчисленных камней —

в руинах города сего страстями буйными его

соединяются андрон и гинекей.

Не трать гиней, гони коней среди бесчисленных камней

по следу молодости. Эта или та,

чертовка смотрит из камней, хотя давным-давно под ней

подведена горизонтальная черта.

На горизонте ни черта. За горизонтом — пустота?

Айя-София пострадала от копыт,

поскольку искони она неосмотрительно стройна.

Она поет, она поит анапоит.

***

Какой-то Константин, какая-то Елена,

визаж лжевизантийской чепухи,

и кварцевый песок, где море по колено

до той поры, пока идут стихи, —

здесь третий глаз дают и делает погоду

прооперированный ветеран труда

Гомер, и богобык курсирует по броду

через пролив — сюда, по воздуху — туда.

Остготская земля, твоя Эвдунсиана,

твердыня из твердынь, Бугур-кале,

стоит на глубине сухого океана

у генуэзской башни на скале.

Где серебром полны кромешные ущелья,

где одичал и высох виноград,

где синдам ниспослал залетный бог веселья

не тот напиток и не тех менад,

где стая воронья кричит не о масонах,

где каждый истукан легко поддат,

где скифы темные безгрудых амазонок

в конечном счете вряд ли победят,

где эллины, забыв успех при Фермодонте,

исчезнут, перебитые бабьем,

когда их корабли сгорят на горизонте

и мы с тобой бурду времен добьем.

2006

Андрей по прозванию Рымша...

Андрей по прозванию Ры̀мша,

вполне вероятно — Рымша̀,

которому женская рифма

служила, с монахом греша,

по имени в роли поэта

впервые назвался у нас.

В шестнадцатом веке до света

язык его свечки погас.

Ученый монах на латыни

умелее, чем на родном,

вещал о житейской пустыне

и славил державный содом.

Увы мне! Тематика эта,

на кровь намекая и гной,

вином монастырским поэта

поила и вечной виной.

Андрей! Одинокие вирши

и парные рифмы твои!

Поют посетителю биржи

компьютерные соловьи.

Когда я по улицам нашим

гуляю на биржу труда,

в простуженном горле монашьем

клокочет живая вода.

Вот так же ко мне позабытый

явился Василий Петров,

когда я очнулся разбитый

на куче наломанных дров.

Кто канты сплетает, кто оды,

кто песенки о пастушках.

Рабы рукописной свободы

ликуют в пропащих стишках.

Полна голосами иными,

не знает родная страна,

что самое первое имя

поэта не помнит она.

Стоит роковая заплата

на ткани преданий седых.

Но вывел нас в люди, ребята,

силлабо-тонический стих.

В мучительной музыке старой

есть нота, которой ты нов.

Был первым поэтом с гитарой

народный поэт Цыганов.

Сивуху закусывал манной

небесной, блистательно наг,

как тот скоморох безымянный,

как тот же ученый монах.

Смешаю эпохи и стили

и выпью — и буду здоров.

Сегодня меня посетили

Рымша̀, Цыганов и Петров.

Напиток для вяжущих лыко

купили в ларьке на троих.

Андрея дивит превелико

силлабо-тонический стих.

1998

Арбат 90-х...

Барахолка на развалинах Арбата.

Зоопарку подражает барахолка:

волка выкормили, пасть его щербата,

и зеленкой бакса пахнет волчья холка.

Не замечено ягненка из детсада,

блещет золотом на алом наша зона —

рвутся в руки де Кюстина и де Сада

за бугор переходящие знамена.

Напрочь сдуты ветром рыжий или трешка,

в сарафан одета каменная баба —

на лотке монументальная матрешка

гомеричнее соседнего генштаба.

Ваш лирический герой прокис и спекся.

Он лежит себе, товар второго сорта,

там, где крепкая братва, уйдя из бокса,

держит крышу на плечах большого спорта.

Ой ты гой еси, детина казачина,

ты откеле вырос ажно атаманом?

Шел до ветра поутру — дошел до чина,

а масоны по твоим блудят карманам.

Возрождение грядет под кляксой Икса,

на пустых стенах начерканного с маху.

Не волчонка ли зачнет в подъезде бикса,

аки зверие пыхаху и кричаху?

Ваш герой сегодня спрятался за бабу,

вас на бабу променял и я, ребята.

Али гром на слом вколачивает бабу

в барахолку на развалинах Арбата?

Али муровцами за километровым

балаганом дух отыщется старинный?

Старый страх в пустые стены замурован,

тени будущего вышли на руины.

Сбиты буксы, нету смазки для системы,

и архангелы пожарного оркестра

дуют в трубы, населив пустые стены.

Сколько стоит ваша музыка, маэстро?

2009

Баллада о голубином базаре

Голубиный базар на слоистой скале.

Там пасется коза и слоняется муза.

Шелест моря похож на шато и шале

приблизительно так же, как я на француза,

но Лазурного Берега чуется дух

и воркует в расщелине галльский петух.

Из Неаполя завтра придет пироскаф.

Пароход из Марселя появится позже.

Задремавший извозчик, с откоса упав,

утащил за собой и телегу, и вожжи,

и кобылу - кобыла осталась цела

только в памяти волн. Уцелела скала.

Ломовой был изъят из волны и вполне

оказался опять на волне, на коне, -

описав недоступную глазу спираль,

получил фаэтон, и на том фаэтоне

понеслась суфражистка Пизе де Корваль,

целый мир полыхал у нее на ладони.

По общественным нуждам катила она.

Беспокоил красавицу доктор Будзинский.

Ибо к доктору ходит чужая жена.

Это ранит острей, чем кинжал осетинский.

Разговорами полон глухой городок,

и летит на скалу золотой голубок.

Золотой треугольник, увы, не пустяк,

особливо в домах мавританского стиля.

Славный доктор Будзинский почти холостяк,

но при всей предприимчивости простофиля,

и его уберечь - благородная цель.

Тут случился Неаполь, а позже - Марсель.

Тут общественность лечится морем, песком,

в ваннах солнца и воздуха, возле курзала

в лаун-теннис играя в саду городском.

Тут Пизе де Корваль ничего не сказала.

А потом революция грозно пришла

и смела все вокруг - уцелела скала.

Фаэтонщик по праву возглавил ревком

и подумывал о Монументе Кобыле,

и не где-нибудь там, а в саду городском,

в том, который фашисты потом разбомбили.

Блеют козы, и слышен за тысячи лье

голубиный базар на слоистой скале.

2005

Без социальной карты москвича...

Без социальной карты москвича

пройду в метро, а там горит свеча

в глазу дежурной — в ад меня, похоже,

пропустят непосредственно по роже.

Без документа, собственно, пройду

теперь везде. Такую ерунду,

как головешка жизни, явно бурной,

распознает огонь в глазу дежурной.

Со мной давно все ясно, нечем крыть,

жизнь удалась, ненужное зарыть,

и с вечностью вполне запанибрата

минута от Смоленки до Арбата.

А там начнем сначала, может быть.

2006

Белые лебеди, зимний период...

Белые лебеди, зимний период,

перистый флот.

Глядя на бухту, поди воспари вот.

Пух, а не лед.

Формирование чистого духа,

форт и редут.

Песню испортит гречанка-старуха:

— Жрут, что найдут.

2007

В сторону Углича

Ни синих глаз, ни белых рук,

ни соловья-страшилища.

Вполне искусственна вокруг вода водохранилища.

Кто срезал эти берега? Куда смотреть? На глину ли?

Нас покалечили, река, покинули и кинули.

Поводит оком дохлый сом. Лежит в руинах царский дом.

В печи заката не найдем ни жарево, ни печево.

Храм погорел, паломник хром, охрана пьет паленый ром —

тут и медведю с топором, пожалуй, делать нечего.

Луга затоплены. Сырбам и по веленью щучьему

не появиться — стыд и срам. И лесу быть замучену.

Когда б ему досталось — быть! За деревцами хилыми

осталось только волку выть в ладу с электропилами.

Среди коряг в кустах заляг, но в каждой точке отчины:

— Дай закурить! — кричит земляк, и звезды обесточены —

в кромешной тьме, в глубоком сне: — Дай огонька! — Заметано.

В часовне, вставшей на волне, о незаморской стороне

на изразце сияет:

                               мне

                                      сие

                                           потребно,

                                                  — вот оно.

Сие потребно только мне, да грамотею старому,

да звонарю на волжском дне, да лесу с кудеярами.

Когда б на Волгу занесло б его — рыдать внеклассово,

глаза бы вылезли на лоб

у Николай Некрасова.

2005

В тот день, когда я улетал...

В тот день, когда я улетал,

Ты в воздухе повис

И совершенно легким стал,

Глаза уставя вниз.

Не знаю, в чем моя вина,

Но из чужих лесов она

Отчетливо видна.

Мы совершили перелет

Совместно – кто куда.

Тугой желудок пережжет

Немецкая еда.

С любовью из Свердловска в ад

Перемахнул плетень,

И не торопится назад,

На мой отброшенная сад,

Мальчишеская тень.

2003

В чистом поле…

Ни избушки на курьих ножках,

ни цены на цветных обложках,

ни красавицы в терему,

грош цена тебе самому.

Выйдешь в поле, навстречу — ветер.

Здравствуй, ветер, ты не заметил,

что и полю пришел конец?

В чистом поле возрос дворец.

В чистом поле летали блюдца

и пикировали в сугроб.

Из оранжевых революций

работягам нашили роб.

На майдане, на том майдане

пели дивчины и поют.

Тут чирикает дом свиданий,

а не птичка сорокопут.

Как на фронте, на том майдане —

героический передок.

Комфортабельный дом свиданий —

не палаточный городок.

Ой, про Юлю споем, про Галю,

трали-вали, про улюлю.

Москаля от себя прогнали

и приехали к москалю.

Вместо местного человека

скачет конница из Бишкека,

почему-то не там, а тут,

в чистом поле, гуляет кнут.

Ой, и стало родни навалом

с амбразурным разрезом глаз,

переполненных черным налом,

а в зрачках — золотой запас.

Хорошо на Руси акыну

жить и петь похвалы пирам.

Белый-белый рушник накинут

на холмы и Господень храм.

Здравствуй, ветер. Ты не заметил?

Серым волком провоет ветер

про батыра на высоте

и про хлопчика на кресте.

2008

Верблюжонок

— За ореховой рощей, греки,

вы не видели амазонок?

— Им достанется на орехи.

Вам останется — верблюжонок.

С головой молодого грифа

из кургана в грязи лимана

вынес он не добычу скифа —

два не очень больших кургана.

— За ореховой рощей, скифы,

вы запомнились верблюжонку?

— Там клюют молодые грифы

одногрудую амазонку.

Все, что было, ему немило,

ибо женщина стран полночных

верблюжонка недокормила —

не хватило желез молочных.

За ореховой рощей — белый

парус горечи на приколе.

Хвойных игол сухие стрелы

свищут в горле и в диком поле.

Не равны его птичьей стати

ни гвоздика, ни повилика.

Не нашлось для его печати

халцедона и сердолика.

На рассвете и на закате

смерть рожденью равновелика.

Он остался в земной отчизне

без тоски о полночных странах —

нас с тобой получил, при жизни

погребенных в его курганах.

2006

Вид на море

Вид на кладбище. Вид на луг. Вид на море.

Зажигается русский Юг на Фаворе,

на Босфоре горит маяк, на Утрише.

Можжевельник, дельфины, мак. Нувориши,

вор на воре. Растут дворцы. На ночь глядя

свищет свыше во все концы некий дядя,

ни Эолом не назову, ни Бореем -

свищет свыше, задул Москву, не жалеем.

Обнаружит иной поэт с перепоя

на часовне, которой нет, имя Цоя.

Все идет по твоим следам тень Арбата.

Голова твоя тут и там виновата.

В горле вьющегося стрижа не гитара -

звон кладбищенского бомжа, стеклотара.

- Выхожу ли, не твой кумир, на дорогу -

освежается Божий мир понемногу.

Кто в отчаянии, мой друг, кто в фаворе.

Вид на кладбище, вид на луг,

а в конце концов все вокруг -

вид на море.

Цвет акаций на парусах, шум акаций.

Вид на жительство в небесах, может статься.

Не подвластен тяжелым снам, свет с востока

шарит затемно по волнам - глаз пророка.

Наступает и у бомжа перековка.

На маячном столпе свежа облицовка.

Тень обкуренного бича тает в росах.

Свет прожекторного луча - тоже посох.

2005

Вилла, виола, эолова арфа,...

Вилла, виола, эолова арфа,

белое олово высокогорья.

Мохом пошла триумфальная арка

в северной части Средиземноморья.

Всюду гречанки торгуют, на рынке

римлянки тоже толкутся, повсюду

голь собирает, отвергнув новинки,

бухты разбитую стеклопосуду.

Навоевались? Парят нимфалиды.

Розовый куст облепили наяды.

Попусту где-то в припадке обиды

изготовляются тонкие яды.

Свалены в кучу триремы и кеды.

Трубы трубят в аквапарке Победы.

2005

Витязево. XIX в.

У майора Витязя на душе неплохо,

защищают воины наши интересы.

Ах, жена законная, не реви, дуреха,

с гор слетают соколы - страшные черкесы.

Он лежит под пушечкой, в пух и прах разбитой,

он велит товарищам не сдаваться турку.

Государь по облаку проскакал со свитой,

а спустившись с лошади, станцевал мазурку.

У майора Витязя в жизни довоенной

было все, и выросли в смерти ненавистной

белая акация, вяз обыкновенный,

ива вавилонская, клен ясенелистный.

2005

Воспоминание о Варне, 1986

Колокольчик бакена звенит.

Отчего же — при полнейшем штиле?

Вряд ли это пенье аонид —

мы бы их с тобой не пропустили

мимо глаз, объятий и ушей,

уроженец Фракии Орфей.

Между тем — звенит, поет. По ком?

Почему не колокол тогда уж

в полном блеске, с веским языком?

Если свадьба, — кто выходит замуж?

Это ты, Болгария, сестра?

Кто жених? Не тот ли, кто с утра…

Он сидит в таверне, вне скорбей,

благодарен щедрой пивоварне,

уроженец Фракии, Орфей,

побывал в аду, очнулся в Варне,

повернет ли голову антик —

много афродит, ноль эвридик.

Слышен гул внутри земель и вод,

и поверх неведомого гула

над заливом облако плывет —

только что в Чернобыле рвануло.

И Европа, девушка быка,

криком разгоняет облака.

Там, где дух над водами парил,

дабы вечно музыка царила,

смотрит на Мефодия Кирилл

и Мефодий смотрит на Кирилла:

Бог не выдаст, и свинья не съест,

но на храме пошатнулся крест.

Нет, еще не вечер, не конец,

жизнь жива, но, славой изувечен,

безголос безбашенный певец,

нечем петь и пить, по сути, нечем.

В море, неподвижном как гранит,

колокольчик бакена звенит.

От высокой Музы ни гугу.

Что ни стих, то мелочен и бросов.

Смутный гул стоит на берегу

и стоит, как пень, вопрос вопросов:

разве завещал великий Пан

туркам отуречивать славян?

Не видать гуляющих рванин,

ни наперсточника, ни придурка.

Говорят, в отместку славянин

тщетно ославянивает турка.

Виноградной впитана лозой

кровь людская, пролита грозой.

Между тем на золоте небес

все еще не видно черных пятен,

светел Иисус, суров Зевес,

родины распад невероятен,

но к тому идет, и на корму

корабля иду, идя к тому.

2008

Выйдешь в пустыню — прошел согдианский базар...

Выйдешь в пустыню — прошел согдианский базар,

Бактрия, Парфия, Будда еще не нашел

лошади белой,

возит которая сутры на всякий пожар-

ный непредвиденный случай, — ни градов, ни сел

в Азии целой.

2008

Высокий берег

Свою чеканили монету, хлеб в метрополию везли,

по вечному скучали лету на северном конце земли.

Цикорий цвел, изнемогая от блеска бронзовых зеркал, —

сияй, Горгиппия родная!

И козы блеяли со скал.

Над морем сероводородным звенел закатный алый шар,

и на ветру международном лес полыхал, шумел базар.

Гремели орды лавой конной по раскаленному песку

и женщин с грудью обнаженной

прихватывали на скаку.

О преходящих непогодах высокий берег умолчит,

и о шести моих походах молчит кладбищенский гранит.

Но говорят аборигены о новых дырках на ремне,

и спорит скарабей священный

с навозным братом — обо мне.

При мне рожает мать-природа, раздвинув лядвии свои.

Язык ушедшего народа поет, как в море соловьи.

Пчела с цикадным подголоском под Марриконе запоет,

и тутошним беленым воском

залепит уши мореход.

За крепостной стеной домашней сдается комната в любой

разрушенной турецкой башне, встающей в дымке голубой.

Хвала шести моим походам за то, что я еще могу

меж кладбищем и винзаводом

жить на высоком берегу.

2000

Глаголица

Предвосхитила жизнь мою отвергнутая жизнь иная —

лишь по глаголу голодая, тебя, глаголица, пою.

С небес течет кровавый пот, и град грохочет в каждом слове,

и у тебя в составе крови Эллада плачет и поет.

Поет соперница твоя — кириллица, сестра родная,

подлунный мiръ преображая и приручая соловья.

Сгущается ночная мгла, и глаголическая кода

на меч Крестового похода кровавым отблеском легла.

Латинский лен, османский плен, воронка дантовского ада,

и на руинах Цареграда ты пала жертвой перемен.

Упала, ливнем бытия успев погибельно упиться,

не горлица, не голубица —

глаголица, звезда моя.

2008

Голубиный базар на карнизе...

Голубиный базар на карнизе,

торжествуют случайные связи,

белый пух на головке голубки

сизой, пух из воздушной подушки.

Ежеутреннее воркованье

вред наносит уму, потому как

начинается стихотворенье

с неприсущего сладкого звука.

Изнутри по окну ударяя,

человек разъяренно всклокочен,

но на белой вершине помета

флаг отечества вьется победно.

Были жертвы в пути, были жертвы,

альпинисты и сноубордисты,

но нацелился голубь ковчега

на грудастую вестницу мира.

2009

Да не хожу я никуда гулять...

Да не хожу я никуда гулять,

двустволкой вызывающего взгляда,

своей особой солнце раскалять.

Мне ничего не надо.

Мне стыдно, что заметили меня

за грешным делом

глазеть на птиц, подобно им звеня

в лесу обледенелом.

Волк волку человек, а я при чем?

Лес лесу не чета, а мне чета ли

зверинец сей, что мне препоручен

для поисков единственной детали?

Меня тут не читали, я пошел,

пишите мне, не ждите — не отвечу.

Нашли кому, доверили глагол,

забыли шкуру предложить овечью.

2008

Даль

Эти литеры, яти эти, вся Россия от Аз до Я —

синий лес, корневые сети прямоствольного Бытия.

Из ковыльных великолепий, серебрящихся до небес,

вышел выше Великой Степи заколдованный русский лес.

Хоровое пространство птичье.

Хвойнолиственная молва.

Сокол, плачущий по добыче, —

Слово, пролитое в слова.

Муж и Муза гнездятся рядом,

око в око, рука в руке,

и пожаром за плац-парадом

Смута пляшет невдалеке.

Это ходит старик высокий с вящим отсветом на лице,

вещий лекарь, таящий сроки Солнца в самом его конце.

Проходя по железной коже колокольного языка

мертвой зыбью, идет, похожий на луганского казака.

Не похожи такие лица

на мясистый снаряд во рту —

золотая садится птица

на коломенскую версту.

Во Вселенной, чужой и нищей,

на просторе семи небес

нет венца лучевого чище,

чем его золотой обрез.

2000

Дело в кабеле. В кабеле дело...

Дело в кабеле. В кабеле дело.

Дело в кабеле.

Опустело пространство твое, опустело,

что-то издали попусту пело.

Вдули душу в небесное тело,

влили, вкапали.

А пока все на свете цвело-шелестело,

а точнее, трещало по швам очумело,

разыграли шпионское дело

зорге-абели.

Ну а также кипело военное дело

в Щорсе, в Каппеле.

Телефон барахлит то и дело.

Дело в кабеле.

2008

Дерево печали, — коллективным...

Дерево печали, — коллективным

умопомраченьем опален,

кипарис казался мне квартирным

вором, лезущим на мой балкон.

Женщину мою к утру измуча

уголовной музыкой ночной,

над Святой горой стояла туча

сгустком тьмы, залегшей за горой.

И когда на птиц кивали травы,

на балкон второго этажа

о парижской ноте Окуджавы

весть явилась, тягостно кружа.

В струнах скорби не было металла,

и гнезду не дадено щита —

там о новой жизни хлопотала

ласточек небесная чета.

Я вгляделся в тружениц летучих,

гимназисток в них не опознав.

Молнией внутри крыластых тучек

полыхал неукротимый нрав.

Сладкую слезу мою с налету

размешав строительной слюной,

ласточка уносит эту ноту

в желтый рот младенца надо мной.

Суетились ласточки, мелькая

кипариса черного в тени.

И когда упала тьма другая

камнем, успокоились они.

Замирает враз дневная птица,

лишь ее зениц коснется тьма,

с чем бесповоротно согласиться

ей не надо заднего ума.

О парижской ноте в бухте Лисьей

не кричал дельфин, мечась во сне.

Но всю ночь на черном кипарисе

щелкал общерусский шансонье.

1999

Детства не было. Было неявное...

Детства не было. Было неявное

соглашенье с водой и травой,

что живет существо своенравное

и мотает большой головой.

Детства не было. Не было адреса,

где живет Святогор-великан,

совершенно отсутствовал Андерсен,

потому что он Ганс христиан.

Мы безбожники, с честными лицами

без билетов влетаем в кино,

только что мы разделались с фрицами,

дома холодно, в цирке смешно.

У подъемного крана такое же

имя, лестница к башне крута,

с поднебесья тоскую по корюшке,

извлеченной из чрева кита.

Не в китовой очнулся утробе я,

не наелся ни пышек, ни сдоб.

Перекатная голь ксенофобия,

ни-двора-ни-кола-ксенофоб.

Вьется, вьется, петляет веревочка,

наша Золушка ходит с пажом.

Оказалось, что имя Дюймовочка

тоже сделано за рубежом.

2008

Дикую флору московских задворок...

Дикую флору московских задворок

надо по адресу перенести —

всю эту стаю, охапку и ворох

в быстром стихе от позора спасти.

Все мессианские поползновенья

сосредоточить на малом цветке,

правильно распределить ударенья —

что нам удары грозы вдалеке?

Не пережать, о бессмертнике грезя,

не сочинять ботанических книг.

Мало нам, что ли? Смотрели до рези

в пыльных глазах на Господень цветник.

Оштукатуренная колоннада

в старом саду собирается — жить.

На реставрацию старого сада

что, кроме грязной слезы, положить?

Не исчерпать впечатленьем гнетущим

бедный участок бесхозной земли.

Все оправдается дикорастущим

словом, с которым мы вместе росли.

2005

Добился своего, ополоумел...

Добился своего, ополоумел,

Разбился, недослушал филомел.

За что же вы меня? Я чист и смел

Да и не сразу умер.

Я долго жил, владел живою речью,

Я обожал чужих, я бил своих,

А нынче ночь, и голос мой затих,

И никого не встречу.

Допойте, рощи! В солнечном июле

Любая тварь не на вторых ролях.

Еще мелькают в золотых полях

Летучие косули.

Я недопонял их, недотревожил,

Внушил любовь, да недостало сил,

Упал в пути, расшибся, поспешил

И до себя не дожил.

Теперь в краях, где несколько растений

Еще не позабыли запах мой,

Я прохожу с поникшей головой,

Как подобает тени.

Не мучайтесь, я только точка слуха.

Допойте, рощи! Будьте, соловьи!

Я – прошлое, я – факт твоей любви.

Бродячая разруха.

2003

Достоверная версия

На волне играющей и синей,

на дельфине, греки, на дельфине.

Круговая самооборона:

рыбы целы, птицы не убиты.

С борта современности бандиты

сбрасывают разве Ариона?

Настоящий образ, вообще-то,

этого известного поэта

мы не так усвоили, голуба.

Он давным-давно до нашей эры

деру дал с разбойничьей триеры,

оседлав дельфина из фэнклуба.

Были объективные причины

броситься в объятия пучины.

Что матросы? Пьяницы да воры,

ворванью несет из каждой пасти,

а певец прошел коринфской власти

беломраморные коридоры.

Не употреблял паленой водки

или атлантической селедки,

не бывавшей в Средиземноморье.

Но ему налетчики налили

до того, как, отыграв на лире,

облачится в чистое лазорье.

Лучшего концертного костюма

не видала, скажем, и Госдума,

а ее маржа не безуханна.

Покоряла музыка когда-то

средиземноморского пирата

или сомалийского уркана.

Лучшего концертного наряда

не оценит разве что наяда

или златоуст кабацкой голи.

Даже кипарисовая рея

не отменит хора и хорея

или сицилийские гастроли.

Знали, что лютует в море банда,

при дворе тирана Периандра.

При Афине, греки, при Палладе.

При Пилате, мывшим руки в море,

или при Навуходоносоґре.

При параде, греки, при параде.

2009

Достукаться. Добезобразничать. Выйти с земли...

Достукаться. Добезобразничать. Выйти с земли

в иные пространства, минуя речные пороги,

где предки разбойничью славу свою обрели,

кусок Византии таща для дизайна берлоги.

Нарваться на пулю, которая в виде стрелы

звенела и пела о конских кровях чингизида,

азийские степи накрыты, большие столы,

дымит бешбармак, и вернулся акын из Аида.

Дорваться до неба, освоить крылатые сны?

Небесные воины точно уж неотразимы.

Мне это невыгодно. Ангелы мне не нужны.

Я лучше с тобой проведу эти летние зимы.

У моря скалу расколоть, обустроиться в ней,

пещерные звери питаются запахом моря

под кровом, где светятся сонмы сигнальных огней

то в форме ковша, то в размере бездонного горя.

Достукаться, как достучаться до мертвых сердец.

Пока царь природы не ищет избыточной дани,

до серого пепла сгорает алмазный венец

закатного солнца, и мимо моих ожиданий

летит электронная почта, течет саундтрек

того перекрестка, где топают по диагонали,

и, выйдя из моря, слепой озирается грек

на библиотеку, которую мы обобрали.

2009

Дудка не поет, исчезла водка...

Дудка не поет, исчезла водка,

Остается черная работа.

Каждая Мария смотрит кротко

Белым камнем из-за поворота.

Каждый крест – распахнутое пламя

На горе, повернутой к былому.

И трепещут бабочки крылами

Вдоль дороги к городу Колону.

И, покамест бочками в Колоне

Хлещут историческую стужу,

Здесь по пояс из каменоломни

Вышел раб гармонии наружу.

Смотрят из пещер лесные звери

Взором, по-девически невинным,

Ибо человеческие дщери

Набухают семенем звериным.

Скоро всех одно покроет Имя,

На него две тыщи лет клевещут.

И крылами красно-золотыми,

Не летая, бабочки трепещут.

Это маки, дорогая, это маки

На ветру не нашей ностальгии.

И мерцают, светлые во мраке,

Придорожные Марии.

2003

Евгению Рейну

Рожден за десять ден до Рождества

в кинотеатре. Мать, едва жива,

не донесла кричащего еврея

до Рождества, навеки молодея.

Идет кино, и я туда приду.

Я прибегу в завьюженном году

среди теней на желтом фотоснимке

на фильм о человеке-невидимке.

Отечественное идет кино

по всей России, то-то и оно, -

к нему амбвивалентно притерпелся

плохой читатель Герберта Уэллса.

Идет кино, а я не киноман,

но досмотрю его, когда в шалман

нас занесет навстречу новой жизни

в такой безукоризненной отчизне.

Пока стреляют где-то над Невой,

пока великий некогда немой

подавится костистым даром речи, -

перевари свой торт, включая свечи,

которых много, ибо стоит свеч

парнасская игра, о том и речь.

К тому же мы, возможно, не устанем

следить за новых юношей ристаньем.

Их норов дик, и неоправдан риск.

Кто дальше всех запустит звонкий диск?

Для финалистов в их самообманах

я два венка имею в двух карманах.

Они двоятся, видимо, не зря -

нет первого, по правде говоря.

Обласканным Фортуной для начала

еще бежать сто стадий до финала.

Что лавры? Лавров много. Будь здоров,

работая раздатчиком слонов.

Три порции борща хлеща под водку,

потребуй олимпийскую красотку.

Большой ходок, сомнительный еврей -

сын Каллиопы? Ты, всего скорей,

сын девушки с веслом от дискобола,

твоя наука - смешанная школа.

Над столиком нависнув всей губой,

изобразившей форменный прибой,

ты из морского шума выйдешь снова

величественней шейха нефтяного.

Не в море фонтанирует финвал -

ты о Фонтанке недоумолчал

на холостой пирушке с молодыми.

А в Питере палят не холостыми.

На ледяном блокадном берегу

положенного мне не избегу,

фантомом оживающего трупа

вставая с санок медленнно и тупо,

и та, которая меня везла,

окаменеет около весла,

разбитого в щепу у Малой Невки

на топливо - в конце десятидневки.

2001

Если глянешь ночью на дорогу...

Если глянешь ночью на дорогу

и возникнет путник, как верста,

в рубище убогом, — слава богу,

существуют общие места:

муха — это маленькая птичка,

грифы — полуптицы, полульвы,

графоману надобна затычка —

в общем, вынь топор из головы.

В мире, где порой бывают рожи

ух какие, — честно говоря,

голова поэта не дороже

углеводородного сырья.

Но, как ни печальна повесть эта,

лишь в Иране, полном гневных масс,

оценили голову поэта

в головокружительный алмаз.

А сейчас негаданно-нежданно

на скрещенье всяческих орбит,

разбивая голову Зидана,

голова Басаева летит.

2007

Железнодорожная баллада

Жить у железной дороги, петь о железной дороге.

Кто там бежит по крыше? Кто-то вполне двуногий.

Дом у него убогий, двор у него убогий.

Испокон и навек.

Птица ли, человек.

Ни итальянских зодчих,

ни средиземных вилл.

Стрелочник ли, обходчик.

Что он бежит по крыше?

Что наверху забыл?

Поезд ли догоняет, с рельсов ушедший ввысь?

Или его гоняет серая мышь, как рысь?

Или ему до света в ухо орет жена,

что никому на свете жизнь ее не нужна?

Запах каленой стали. Запах снотворных шпал.

Памятник на вокзале - пусто на пьедестале,

надпись: они устали.

Ты всю дорогу спал.

Вот он взлетает с крыши и не глядит назад.

Следом за ним не мыши - дети его летят.

Не говори мне: это - утренние грачи.

И о судьбе поэта лучше уж помолчи.

Блещут в лучах заката

лом, молоток, лопата,

гаечные ключи.

Вот он из глаз пропал.

Родина не виновата.

Ты ее всю проспал.

2005

За долиной, за горами, на далеких север ах...

За долиной, за горами, на далеких север ах —

выше города Тамбова, на московских площадях

пыль тяжелая несется по следам моих копыт.

Я у черно-синя моря опираюсь о гранит.

Я в турецкое пространство диким голосом кричу,

на столичные подмостки возвращаться не хочу.

Я в турецкое пространство, в бирюзовую струю

на морском велосипеде увожу свою семью.

Со своим великим скарбом, прямо с раннего утра

я работаю ногами, эмигрирую — пора.

А в Москве моей родимой по следам моих копыт

шум стоит неимоверный, пыль тяжелая летит.

Отчего все это дело происходит только так?

Отчего за мной не скачет пламеносный Карадаг?

Отчего он не проснется? Оттого, что в дивный сон

он под музыку ночную абсолютно погружен.

Снится спящему вулкану, что в далекие края

никогда он не отвалит, потому что он не я...

Над песком анатолийским солнце светит как нигде,

и горит песок, сияя на лазоревой воде,

по которой спозаранку я как посуху иду —

из туретчины, наверно, свой народ назад веду.

И в московском переулке, подымая гром литавр,

Карадаг стучит копытом — огнедышащий кентавр.

1999

Замахнусь на запад и на юг...

Замахнусь на запад и на юг,

замахнусь и дам,

потому как нам пришел каюк,

по гнилым зубам.

Этим невидимкам в небесах

с грузом на борту,

ветру в поле, беженке в слезах,

хлопотам во рту.

Всей системе мер, весов, вещей,

их порядку, их

логике, действительности всей,

кайфу на двоих.

...Пили стоя. Не было ее,

боли в голове.

Разнесло во клювах воронье

завтрак на траве.

Пробил час основы потрясти

в четырех стенах.

— Не умеешь ты себя вести

на похоронах.

— Дай мне репутацию упрочить

умника в гостях,

ритора в кустах,

дабы ничего не напророчить

с пеной на устах.

2005

И снег, летящий вкось...

И снег, летящий вкось,

белел тысячекратно,

пропитывал насквозь

и таял безвозвратно.

А ты бежишь под ним,

бегун полубезумный,

физически храним

прапамятью бесшумной.

Ни храм, ни блуд труда

не остановят бега.

В Москве ли никогда

не будет больше снега?

Где новодел гудит

над колыбелью детской,

береговой гранит

сияет москворецкий.

А пух, а пух густой, —

ощипывая гуся,

на купол золотой

уставилась Маруся.

Марусе удалось

лететь себе как птица,

за пух, летящий вкось,

руками ухватиться.

1998

Из великих завоеваний...

Из великих завоеваний

лишь столицу кладу на счет.

О Великом пою Иване.

Или он обо мне поет.

В окружении подмосковий

новоявленный московит

обновлением древней крови

заниматься не норовит.

Не лишилась фортуна фарта.

Залетает в столицу лось.

Я удачливей Бонапарта.

Без пожара не обошлось.

Пронизалась высоким звуком,

вечерея, моя заря.

Мой на Юрии Долгоруком

дух, похожий на сизаря.

У Москвы на меня обида:

чем он занят? — Строчит отчет. —

Серебро моего флюида

по ее тополям течет.

Видишь, Ника моя крылата,

но и, тягой земной влеком,

на камнях моего Арбата

я согласен лежать плевком.

2009

Из воздуха уходят очертанья...

Из воздуха уходят очертанья

любимых лиц,

народного не слышится рыданья

в руладах птиц.

На синеве небес воронья стая

черным-черна.

Москва, родных и близких забывая,

искажена.

Не та она среди иных строений,

весь мир — другой,

и ты на силуэт родимой тени

махнул рукой.

Все оппоненты правы были, ибо

по мере сил

свое полумифическое иго

ты заслужил.

Все племена восстали, карауля

дух Шамиля.

В мозгу твоем воспроизводит пуля

полет шмеля.

О, музыка! Она теперь такая

и ты такой.

Сам на себя, любимых забывая,

махнул рукой.

Но ты готов припасть по праву сына

к родной груди.

Что позади? Девонская пучина!

Что впереди?

Письмом на имя капитана Немо

наполнить штоф

и удалиться слепоглухонемо

всегда готов.

Отдать швартов.

1998

Избиение женихов

На закопченной балке потолка

свернись, Афина, ласточкой-пичужкой,

пока хозяин дома машет пушкой

и валит каждого быка.

Его рука уверенно крепка.

Пока блуждал, в его бесхозном доме

жена трудилась не на сексодроме —

у ткацкого станка.

До закопченной балки потолка

очаг плескался злыми языками —

чужое стадо, сами став быками,

сожрали до единого быка.

Теперь он их кладет наверняка,

располагая выучкой-привычкой.

Свернись, богиня, птичкой-невеличкой

на закопченной балке потолка.

Поскольку я сижу у маяка,

не снится мне Прекрасная Елена,

но правота героя несомненна

теперь и на века.

Недаром он сходил во мрак смердящий

на встречу с тенью матери скорбящей.

Он уцелел в десятилетней свалке

под стенами твердыни крупноблочной

и десять лет водой блевал соленой.

На закопченной потолочной балке,

на закопченной балке потолочной,

на потолочной балке закопченной.

2007

Илиада

Гнев воспой, богиня, Ахиллеса,

грозный и губительный, который

стоил столько крови и железа,

что бомжары, стоя под конторой

в очереди к мрачному Аиду,

в сотый раз обнюхали друг друга,

в сотый раз на памятник Атриду

помочилась отчая округа

и, стеклопосуду на обиду

поменяв, завыла как белуга.

Для чего молчал я больше года?

Для того ли, чтобы Илиада

вновь ко мне приставила урода

в центре Александровского сада?

Там, где чем-то тише рукоделья

заняты береза да осина,

тенью друга, как из подземелья,

возникает эта образина,

только стань с глубокого похмелья

с парой пива возле магазина.

Там, пока всему причина — баба,

ветреница, лгунья и подлиза,

производят лошади Зураба

омовенье бешеного низа.

Я пленен фонтанной гигиеной,

деньги, слава, гидра и химера

в чистоте содержатся отменной —

все отмыто в прачечной Гомера.

Вижу некий свет за ойкуменой.

Где-то за Бореем, для примера.

Оттого, что есть всему причина,

на горе, достаточно высокой,

мыслит совоокая Афина,

соревнуя Гере волоокой,

о международном равновесье, —

ревностью к учению пылая,

засвищу в родное поднебесье

соловьем, воспитанным на лае,

о русоволосом Ахиллесе,

о русоволосом Менелае.

И о том, что жизни настоящей

в предстоящей жизни будет много,

сребролукий, далекоразящий

возвестит плейбой в наряде бога.

На суде Париса некий послух

в облике моем, бронзоволицый,

скажет, что устал сидеть на веслах

в море, где летят из-за границы

ослепить пигмеев малорослых

журавли, эпические птицы.

2001

Имя

На своих на двоих — до Большого Утриша.

Это мыс, на котором праматерь Ариша

полоскала бельишко в словечке Сукко.

Что — Сукко? Можжевелово и высоко.

Это я, потому как слегка удэгеец,

пешедралом хожу, забывая словарь,

и когда пролетит на коне адыгеец,

прошепчу не ему: по шпаргалке не шпарь.

И действительно, имя не ходит по шпоре,

а сидит на камнях, остается в камнях,

и шумит в ковыле, и купается в море,

и стоит на скале, и кричит нараспах,

и, забыто собой, затихает в дельфине,

в браконьерские сети попавшем опять,

но его сохранит корнесловие пиний,

продолжая зарытое время копать.

И когда мы вобьем задубевшие пятки

в кусковой известняк, — закрепимся на нем,

даже если мы падаем, как куропатки,

с неприступной стены под прицельным огнем.

2006

Ирисы, вам говорят. Ирисы, ирисы...

Ирисы, вам говорят. Ирисы, ирисы,

стоя, как лошади, спят на рабочем столе.

Мимо летят студебеккеры, эмки да виллисы,

визгом визжат тормоза на высокой скале.

Кто тут поставил такое цветное чудовище?

Кто пошатнул подо мной всю планету и стул?

Жизнь пролетела? Была настоящей и стоящей?

Чем угрожая цветок меня в детство вернул?

Там на колдобине, в петле злодея небритого,

вьется и бьется мой худородный щенок,

помесь дворняги и тигра, еще недобитого,

и у юнната уходит земля из-под ног.

Дрань голоштанная в драку несется на велике,

в око тайфунное воткнуто птичье перо,

а с Окинавы — синатровский голос Америки,

а Левитан — от советского информбюро.

Тонны тушенки, сгущенки, малины ленд-лизовской

лопает дикорастущий портовый Портос,

где, преисполнен железобетонного изыска,

в минное море уходит крутой либертос*.

В яму воздушную ямбы летят и топонимы,

бомбы цветут на окраине материка.

Символом силы считается ирис — в Японии.

Истинно вам говорю. Ибо сила — хрупка.

Бремя любви моей. Время собачьего ящика.

Имя победы. Нежное темя в крови —

падают звезды, родина мать, а не мачеха,

в ухо ее залетают живьем соловьи.

Ирисы, вам говорят. На заре фиолетовой

переработаны в бисерную росу

выхлопы автомобиля, того или этого,

прямо по радуге шпарящего до Хонсю.

2009

Исчезнет молчанье, прорвется плотина...

Исчезнет молчанье, прорвется плотина,

За майскую сказку наступит расплата.

Откуда же эта печаль, Диотима,

В ночах Лангенбройха, в ночах Куфферата?

Мы жили как жили, нам не было мало

Огромного мира. Не предполагая

Нескромного дара, во тьме небывалой

Грохочет за лесом дорога до Гая.

Летят мотоциклы, безумные шлемы,

В паху пассажирки – грядущее мира,

Доспехи Афины, успехи Елены –

Зола Илиона, Гомерова лира,

Паденье Берлина, железные шарфы

На шеях повешенных, ласка железа,

Фанфары Победы, рыдание арфы,

Рогатого Вотана рев из-за леса.

Но ты успокойся – ни пушки, ни танка

Не видно за лесом, моя дорогая.

Моя деревушка, ночная стоянка.

А дальше? А дальше – дорога до Гая.

2003

Их пальцы быстро бегают по клаве...

Их пальцы быстро бегают по клаве

в моем анклаве,

в канаве, где лежу как на пляжу,

в затылки эти круглые гляжу.

Компьютерный концерт —

единственно осмысленный концепт.

Поскольку я покудова не овощ,

не облако, сносившее штаны,

мне, чайнику, оказывают помощь

продвинутые пацаны.

Один из них лежал в коляске детской,

когда я в этот старый дом въезжал,

в мою пещеру входит щеголь светский,

чтоб сделать из нее чайковский зал.

О солнца дисков! Эти навороты —

свидельство о славе бытия,

сгодятся мне для жизни и работы

чужие сыновья.

2008

Какие клады орлы иные...

Какие клады орлы иные

себе нарыли!

А нам осталось, мои родные,

бряцать на лире.

Ведь мы недаром себя сыздетства

стихом морили.

В честь непромотанного наследства!

Бряцать на лире!

Воловьи жилы на черепахе

ликуют страстно.

Шуметь, шугая ночные страхи,

небезопасно.

Но происходит на “мерседесах”

парад победы,

пока в Афинах или Эфесах

поют аэды.

Не потеряться на вечном пире.

Тебе налили.

Бряцать на лире! Бряцать на лире!

Бряцать на лире!

1998

Кожа

Я думал, ты мне дочь, а ты мне внучка,

растут на сердце кольца годовые,

могучая растет на сердце кучка

без музыки — мозоли трудовые.

Доверюсь элегическому слову

над прахом приапических героев,

но лиру поменяю на подкову,

к воротам присобачу, дом построив.

Хожу по свету, замыслы нехилы,

предполагаю вылезти из кожи,

свои же натянуть воловьи жилы

на звонкую дугу — они похожи,

подкова с лирой. Конские копыта

не высекут в песчанике раскопа

ни молнии, ни грома. Жизнь разбита,

но бьет ключом — цитата из потопа.

Там черный сон, которым спят меоты,

в конце тоннеля сменит точку света

на черную дыру, на точку йоты,

на точку пули в черепе поэта.

Однако, возвратясь к своим пенатам,

в аллее Александровского сада

вдруг обнаружу оком виноватым

обломок беломраморного зада.

В Горгиппии, уставясь на живое,

я не заметил этого фрагмента,

но осязал пространство мировое

ступнями — как поверхность постамента.

Взгляни в увеличительные стекла:

я, исстари в чужой могиле лежа,

стал постепенно статуей Неокла.

На что мне человеческая кожа?

2006

Меня перепутать с пилотом...

Меня перепутать с пилотом

несложно — я молод и лих.

Отыскивают по болотам

таких и не слишком таких.

Я, глядя на башни и шпили,

чужие бомбил города —

пропитана тучами пыли

седая моя борода.

Дом творчества в этом отеле

был некогда. Писателбя

всей армиею улетели,

и пухом им стала земля.

На внуковском аэродроме

пилотов глотает удав

пространства, но в творческом доме

спасается летный состав.

Заснеженно летное поле,

и заледенело оно.

Болото вскипит поневоле,

и кровь превратится в вино.

Мы все тут заряжены с детства

на вечную жизнь в облаках —

мгновенно успеет раздеться

уборщица с тряпкой в руках.

2008

Мы еще немало растревожим...

Мы еще немало растревожим

Муравьев в их башнях вавилонских,

Птиц небесных, стад людских и конских.

В общем, экологии поможем.

Может, посодействуем растеньям,

Может, облакам – какие тени!

В результате разных потрясений

Руки нечисты – куда их денем?

А туда, куда деваться надо, –

В разную погоду-непогоду,

В непереводимую природу,

В ночь, где сердце разорваться радо.

2003

На втором этаже пустота...

На втором этаже пустота.

Этажерка хрома и чиста —

только матушкин фикус поник

над рядами истопленных книг.

А на первый этаж, гомоня,

злоба дня затолкала меня.

Желтизной ежедневных газет

отдает отдаленный рассвет.

Вся надежда — на тайный подвал,

где какой-то писец побывал,

тепля свечку в ночи бытия.

Двухэтажная память моя.

2000

На дворе снегопад и Чухонцев...

На дворе снегопад и Чухонцев.

Послечувствие близкой беды.

По следам желтолицых японцев

пешеход оставляет следы.

Поутру инструменты таджиков

составляют оркестр ломовой,

хоровод разноликих языков

в сердце падает вниз головой.

Не застигни меня на работе,

окончательное тире!

Дай отмыться от собственной плоти

тихо-мирно на ранней поре.

Не на сцене, как Дезик Самойлов,

проще — тузик, в канаву упав.

Все одно — самопальное пойло,

гав без повода, буйственный нрав.

Не Мочалов, воздетые руки,

стрелы молний из задранных глаз.

Не про нас эти пышные муки,

к царской ложе протянутый бас.

Легким сердцем, отвергнувшим оный

груз барокко-ампир-рококо,

ежедневно поток пятитонный

вязкой крови прокачан легко.

2008

На коктебельском променаде высоколобый эфиоп...

На коктебельском променаде высоколобый эфиоп

стоит, как выговор менаде, как столп стиха на паре стоп,

тот русский человек, который намечен двести лет назад,

в окно небес, раздвинув шторы, взглянул и стал совсем крылат, —

не важно, чем он там торгует, — свечеобразная верста

сны человечества толкует молчком, не раскрывая рта,

над ним ворона стала чайкой, а чайка сделалась орлом,

пока в России чрезвычайкой попахивает поделом,

пока воюет Эритрея с Аддис-Абебой — в данный срок

наш эфиоп, над морем рея, стоит, незыблемо высок.

Он в этом смысле Макс Волошин, певец, двух станов не боец,

и смоляной скворец, положим, в его кудрях не вьет колец,

поскольку он молчит, ни слова за двести лет не пророня,

перстоподобностью суровой показывая на меня, —

мне стыдно, обернусь орлицей, над Карадагом пролетев

и над менадой меднолицей из рода рубенсовских дев, —

она лежит громадой голой, по эфиопу истомясь,

и пах ее, как пух Эола, нежнее самых белых мяс

волнует Статую Молчанья на черноморском берегу,

где я сплошного одичанья по мере сил не избегу.

2005

На неполучающейся прозе...

На неполучающейся прозе

душу отведу,

постою, поплачу на морозе,

окажусь во льду,

как полузабытая колонка

или чахлый куст,

а зима опухла, ждет ребенка,

взгляд ее не пуст.

Нет, не акушером-самоучкой

что-то там приму -

я обучен музой-белоручкой,

кажется, всему.

Все я понимаю в этом деле,

в этой чехарде.

Густо жил. А вы чего хотели?

Каши на воде?

На снегу гусином и лебяжьем

жизнь произошла

и прошла, и виду не покажем,

и уйдем в дела,

каковых в посмертии немало, -

шевелись, не ной

и катись за славой запоздалой

с горки ледяной.

2000

На ухо мне наступил медведь силлаботоники...

На ухо мне наступил медведь силлаботоники,

а на Москву — зима.

Некоторые пишут дневники и хроники,

острой страдают болью силовики и хроники,

прочие просто сошли с ума.

Я априори к прочим принадлежу, и, кажется,

в данном карассе адепты лирики состоят.

Что еще примет в морозы, если не снежная кашица,

бабу, упавшую с воза? Кто по наклонной катится

плоскости с горки, в которой спрятан не клад, но ад?

Лирика, из объятий первой любви выскальзывая,

вроде живого мамонта ходит в снегах Воркуты.

Что вы имеете против лирического высказывания?

Киски потратят на вискас творческие искания.

Писком кончают выхолощенные коты.

Я не хочу рифмовать, я убегаю от Медного

Всадника, потому что я —

тоже наполеон.

Мраморный лев сугроба полон здоровья отменного,

скифского чистого золота, Китежа внутривенного,

всплывшего в Китай-городе: я — это он.

Если твержу об “я”, много во мне объятого

происками Уитмена, ритмом падучих звезд,

рыком последнего тигра, усатого-полосатого,

лешего волосатого, ибо довольно патово

нынче живу, поглядывая на погост.

Помнишь, там были гости, погащивали, торговали,

храм осенял нас и верил в то, что похерили мы.

Нет, мы не сеяли хлеб, в кузне фантомы ковали,

нос в никуда совали,

настропаляясь на рифму типа тюрьмы — сумы.

Милая, это про нас. Милая, нас немного,

ты да я,

а поскольку

я — это просто ты,

я возлюбил сейчас белого единорога,

рог упирается в Бога,

изображая гору, посеребрив кусты.

2008

Навестит Москву не дикий лось...

Навестит Москву не дикий лось

и не серый волк в овечьей маске —

много тут японцев развелось,

да еще и в марлевой повязке.

Снова кодак молнийно слепит,

и, пока на нас идет охота,

нанесу на родину визит,

гость Москвы из города Киото.

Выйдя на родное авеню,

взгляд остановился на трактире

“Елки-палки” — новое меню

обещают мне в подлунном мире.

Благодарен родине за все,

да и ветер в данном варианте

веет — как посланье от Басё

Аристотелю Фиораванте.

Снится итальянцу страшный сон:

вьется в синем воздухе России

апокалиптический дракон —

вирус атипичной пневмонии.

Охлаждая пивом из горла

трубы раскалившейся утробы,

регион двуглавого орла

тутошние защитят микробы.

Успокоюсь, видимо, и я

там, где на камнях пробилась флора

в виде древа инобытия.

На камнях Успенского собора.

2006

Наивные поэмы Аполлона...

Наивные поэмы Аполлона

Григорьева!

Дитя в бреду, и мать его бессонна,

и корь его.

Духовное металось в колыбели.

Ноль плотского.

О, синтаксис “Venezia la belle”!

Соль Бродского.

1998

Напиши мне сломанной рукой...

Напиши мне сломанной рукой

личное письмо,

где строка диктуется строкой,

пишется само.

Обнаружит ярая свеча,

полная луна,

отчего ты вылетел крича

ночью из окна.

Непонятно свойство легких тел

без тяжелых крыл —

отчего, покудова летел,

травму получил?

Бьется рыба камбала об лед,

рыба иваси,

ибо продолжается полет

вдоль всея Руси.

2009

Не зову тебя на выставку птиц...

Не зову тебя на выставку птиц,

ибо птица прилетает сама.

Пышногрудых снегирей и синиц

блещет радуга, их целая тьма

или тьмы и тьмы — наверное, так,

а покуда по ТВ опера

ищут след не без служебных собак,

нам с вещичками на хауз пора.

Двухпудовых тяжелей они гирь,

эти бебехи, пустое шмотье.

Крошку хлеба держит в клюве снегирь,

это я ему подбросил ее.

Это значит, внес и я некий вклад

в эту живопись и в те времена,

о которых смутно помнит мой взгляд,

по глухим лесам бродя дотемна.

2008

Негры да арабы, ночь Парижа...

Негры да арабы, ночь Парижа,

Каждая улыбка белозуба,

Ночь Парижа, облачная жижа —

Снова в Сену выброшена шуба.

Ну и шут с тобой, гуляй, рванина,

Старый город, дивная химера,

Ветреность твоя богохранима,

И Людовик любит Робеспьера.

На костях Лютеции туманной

Все давно другое. Бога ради,

Хватит вам охотиться за Анной,

Все равно какой, в каком наряде.

Бродят по садам иные девы,

Твой дружок седей царя Гороха,

Не найти вам Анны — королевы —

В том саду, где парочкам неплохо.

Здесь не пахнет Русью, и не надо,

И не знает слова печенеги

Многомиллионная громада

Безрассудства, похоти и неги.

Но вальсок сыграет на шарманке

Попугай, наверно не последний,

Царь Горох умрет на парижанке,

Кажется, несовершеннолетней.

Свет в окошке, черные ли кошки —

Все равно, от скуки не завою.

Что мне помешает по оплошке

Сену пятый раз назвать Невою?

Мельница на площади отпетой

Мне не вскружит голову, и в целом

Я не знаю цвета ночи этой.

Говорят о грязновато-белом.

2002

Немецких кладбищ в Казахстане увижу вымытый гранит...

Немецких кладбищ в Казахстане увижу вымытый гранит,

Отмечу это в ресторане с душой, она всегда горит,

Глотая новые поленья, дабы до утренней звезды

Спокойно спали поколенья в окрестностях Караганды, —

Проснусь, Шолпан* моя не в духе: под утро три часа подряд

В шубейках плисовых старухи на чистом дойче говорят,

А я-то думал: эту бабку и эту бабку видел там,

Где вы с меня сорвали шапку, когда я ползал по кустам

В киношной тьме, когда калина цвела не в поле у ручья,

А где “Падение Берлина” происходило в три ручья

От радости.

Посею шапку на свадьбе Марты с Абдуллой,

Во сне башку засуну в топку: нет шапки — голова долой,

Но я в Карелию поеду, погост увижу в Повенце,

Опухшерожую Победу в терновом пропитом венце,

В медвежьегорском книготорге “Цветы” Жигулина возьму,

Не восприму стиха, в восторге проклявшего свою тюрьму,

А там века затеют козни, и Петр потребует хвалу,

И на руинах царской кузни ищу остывшую золу, —

Кует кузнец, сверкая горном с вершины взятой высоты,

И в ресторане забугорном цветут полярные цветы,

Но не огонь глотаю, кстати, и не слезу глотаю, чай,

Глотаю кофе в Куфферате, лугов густозеленый чай,

А в Казахстане — буду снова, убогую покину Русь

И в качестве орла степного на скифской бабе отосплюсь.

2002

Нет на железной дороге порядка...

Нет на железной дороге порядка.

Верхняя полка. Немытая cветится пятка

там, где по правилам должен лежать чемодан.

А в незалежной державе — бессрочный майдан.

Вот угораздило нас. Перепутав

номер вагона и поезда, схему маршрутов,

с Сонькой таможни милуйся, с протянутой той

ручкой ее, от начала времен золотой.

Дружба народов не врезала дуба.

Хор ветеранов гордится красавицей: любо!

Взор ее кроток, губа полнокровно крута.

Гоголь да Бабель полощутся в полости рта.

Сонька банкует, и в общем вагоне

верхнюю полку забил ее кореш по зоне.

Будет все в норме, покудова то ли бандит,

то ли биндюжник на купленном пляже лежит.

Будь все чисто, куда там ни плюнь я.

Эта немытая пятка — пятак полнолунья.

Снилось бы самое синее — мало кто спит.

Солнечный берег намыт, разворован, отмыт.

2009

Нижний Кисловский переулок

О, непостижимая загадка,

Третий Рим периода упадка

строится теперь как никогда,

строится, как Сталину не снится,

спи, учитель, — старая столица

прочие съедает города.

А на Нижней Кбисловке-Кислбовке

свет — в окне, а мышь — не в мышеловке,

честно ест ворованный свой хлеб.

А лицом к шестнадцатому веку

царь идет в свою библиотеку,

и поет дуэт — Борис и Глеб.

Жизнь испив в ее словарном блеске,

ходит академик Соболевский

несмотря на то, что вредно пить.

Выпив сто цистерн медов и ядов,

ходит академик Виноградов

к Щепкиной-Куперник, может быть.

Это Книппер-Чехова, ребята!

А была старушка глуховата,

но держала ухо-то востро —

это к ней идет с добром и лаской

статный лейб-гвардеец Станиславский

в глубину столетий, как в метро.

А поэт Гудзенко где-то рядом

старых ран не лечит медом-ядом,

у него хорошая жена.

А упав с Харонова парома,

вдоль стены по дому Моссельпрома

тень летит — персидская княжна.

А ее отловит растаковский

небоскреб товарищ Маяковский,

честно на работу выходя.

От его шагов мой дом трясется,

трещина на доме остается,

рухнет дом немного погодя.

Где бы ни играли в кошки-мышки

с тенью герра Вольфа, то есть Мишки,

жертвы Штази, думая о нем, —

становясь все тоньше и незримей,

я давно живу в четвертом Риме,

то есть в измерении ином.

Становясь все тоньше и незримей,

я давно живу в четвертом Риме —

пятому вовеки не бывать.

Господи, на что мне уповать?

Пусть освободит мое жилище

свято место — станет только чище

многомиллионная земля.

А потом на днище котлована

шапку просвещенного Ивана

мы отыщем, больше не пыля.

2008

Новозыбков

Староверско-еврейское месиво,

с польским привкусом, с мовой в горсти, —

что ты значило? много ли весило?

Вряд ли весело, но — по пути.

Обведенный чертою оседлости,

процветал городок, а теперь

ничего не известно по бедности

мне, и рыщу в лесах, аки зверь.

Пиитическими ли капризами

приведен под старинный киот?

У попа под белейшими ризами

бьется сердце — и эхо идет.

Гул, катящий по высям Евразии,

своему звукоряду предам,

ибо, ас поездковой поэзии,

пролетаю по всем небесам.

Вот стою, под седыми иконами,

посреди дораскольной Руси.

Ничего перед ликами оными

не прошу — не храни, не паси.

Красный скиф, белокурая бестия —

все смешалось в глубоких холмах.

Ни двуперстия, ни троеперстия,

ни звезды псалмопевца впотьмах.

2007

Ночь

В гривокаменных космах Карадага

кто-то вроде жука с меня размером,

в триумфальном венке, — какой бродяга

там экспериментирует с размером?

Это кто же там светится? Цикада?

Буцефалова вошь без Александра?

Фосфорический сад. На углях сада

дрыхнет старый кентавр с тавром “Массандра”.

На пожарище сада дым шашлычный,

в Македонии мрак, цари в отставке,

виноградарь утоп, хлебнув “Столичной”,

хлебороб отлетел на крыльях травки.

Победители пали, поле брани

под полынью лежит, в седых анналах,

и мерцает венцом морских скитаний

насекомая голь на голых скалах.

Лучше нет красоты, скажу по чести,

чем чесать с высоты, электросвечи

погасив, — гребешком чесать по шерсти

белопенный электорат овечий.

Закусив удила, на слове добром

загремел со скалы — почти калека

и участник войны — упиться чабром

и закончить дела стихом Фалека.

1999

О, рыбья голова...

О, рыбья голова

с хвостом в сырых зубах

на рыночном лотке.

Ни жалобы, ни вздоха.

В продаже сердце льва.

Конфеты «Карабах».

Мартышка в парике,

галантная эпоха.

Не слышу зазывал,

поскольку полужив.

Не делится огнем

каштановая свечка.

Но, бюстами внавал

прилавки обложив,

весне дают объем

хохлушка да узбечка.

Стою. Стоишь и стой,

простой, как стол и стул,

едок сердец и вин,

знаток аптечных специй.

С протянутой рукой

почетный богадул.

Великий гражданин

Катулл-Тибулл-Проперций.

2001

Один от Золотой орды, другой от рыжей бороды...

Один от Золотой орды, другой от рыжей бороды,

а ты откуда, брат?

Оттуда, где ни ост, ни вест

не поставляют нам невест,

оттуда, где ни вест, ни ост

ни денег в долг, ни счастья в рост

бродяге не сулят.

А посему направь копье на городское воронье,

орущее навзрыд.

Пускай заглохнет хоть на миг,

пока среди гранитных книг

ты скоробогатеем стал —

твой непомерный капитал

на кладбище нарыт.

Отбрось лопату, водку пей среди светящихся теней.

Они и сами пьют.

Есенин пьет, Высоцкий пьет

за сто цветочниц у ворот.

Пока людей хоронишь ты,

живородящие цветы

приходят, слезы льют.

Земля трясется и дрожит, могилу роет Вечный Жид,

похоже, для себя.

Его надежды — прах и тлен,

старик ярится, как чечен,

за невозможностью уйти

с высокогорного пути,

себя не истребя.

2001

Отрочество

В тесном подвале слипаются тени,

руки гуляют туда и оттуда.

В страхе великом, в великом смущенье

выйдешь на свет из подпольного блуда.

Голой была и моя пионерка,

звали ее, разумеется, Оля.

Что происходит? Наверно, проверка

имени пользователя и пароля.

2006

Отрыдал неделю крупными слезами...

Отрыдал неделю крупными слезами.

Вышел нба люди — с пустыми ли глазами,

с золотыми ли зрачками — вот те на:

старый год истек в объеме стаканба.

Обежит меня опасливый прохожий,

снег идет — и тот со мной настороже.

Строить козни самому себе и рожи

мне бы лучше у себя на этаже.

Да и то сказать, прекрасная картина

распахнулась — на ларечный водопой

тупорылая какая-то скотина

по моей куртине топает толпой.

Переломаны сиреней ноги-руки.

Что глаза мои? Мне некуда их деть.

Мы плохого впечатленья друг о друге,

нам бы лучше друг на друга не глядеть.

Кто не знает, что такое новогодье

на Руси, ликующей до февраля!

Лишь бездомная собака о погоде

размышляет, проницательно скуля.

Приближаются крещенские морозы,

и текут с небес, текут собачьи слезы,

образуя зубовидный сталактит,

под которым жить и гибнуть предстоит.

2005

Памяти Андрея Сергеева

На пешеходном переходе сидит все время эта птица —

привычно при любой погоде ей в черном зеркале светиться,

и в лобовом стекле, разбитом ее большим воображеньем,

она над мрамором-гранитом

кричит с присущим вдохновеньем.

Ей слышится любой прохожий, предвосхитивший непогоду,

ведь каждый вечер непогожий знаком любому пешеходу,

как чернокнижный пух вороний, как пах частушечной цыганки,

и вороные скачут кони

в снегах, где ты волочишь санки.

На санках едет запах рынка, столь нужный для семьи и дома,

пожизненна твоя волынка, и лямка мне твоя знакома,

и, если я кивнуть успею или словцо из сердца выжать,

то уличному ротозею

удастся уцелеть и выжить.

Но плохо видит свет зеленый и дальнозорка башня Брюса,

необязательны поклоны в снегах московского улуса,

и азиатчина густая с Дорогомиловского рынка,

на Сухаревку набегая,

летит, как конная Ордынка.

Она тебя и переедет на пешеходном переходе,

где звездочет о звездах бредит, толмач — о точном переводе,

и Див темнит, прокыча дивно над площадными матюгами.

Снег летописью конспективной

белеет в коллективном гаме.

Москва не так еще тосклива, чтоб, долистав свои страницы,

под джипом на глазах у Склифа полечь от клюва вещей птицы

и тихо в призрачные дали уйти в белопростынных ризах.

Однако нас предупреждали

о климатических капризах.

Но ты успел не обознаться в далеких изумленных лицах,

на вздохе нового абзаца сыграть пиесу в разных лицах,

психоделическими снами делясь, зазвав ее в беседку,

с каменой, вздорной временами,

пешком проделать кругосветку.

2000

Памяти Луговского

Гусь, у которого горло забито песком.

Песня варяга, и профиль его на щите,

вбитом в песчаник.

Русь, по которой гуляют басмач и ревком.

Стаи русалок, закатанных по простоте

в битум, печальник.

Есть на лице моем место: лети и садись,

черная кряква, чирок, шилохвость и кулик,

чернеть, лысуха.

Ясень и пихта, фиалковый корень и тис,

лотос подземных озер, золотой сердолик

в органе слуха.

Лебедь-кликун заселяет мое зимовьё,

сокол-сапсан обручает Сихотэ-Алинь

с синей пучиной.

Все это дело мое, не твое, а мое.

Если немного твое, то похоже на клин

стаи гусиной.

Коллекционным оружием грянем хвалу

нищему ветру, плутая по грани земли,

как молокане.

Мордой возили и нас по чужому столу.

И государственный пыльник в базарной пыли

на великане.

Нечего мне процитировать — точит слезу

сердце, набитое ритмами со стороны

Азии Средней.

Мы недоели морошки — в дремучем лесу

буйные крики летят из кремлевской стены,

пьяные бредни.

Честный язык, намоловший немало вранья,

шаг по брусчатке, впечатанный в камень сырой,

горькое горе.

Сколок погибшего слова под сердцем храня,

около рынка по воздуху шарю рукой

в северном море.

2000

Пастораль

Художника Венецианова

люблю за цвет его крестьянок,

кормящих без кормильца пьяного

птенцов, похожих на зарянок,

за рожь высокую, высокую,

за хлеб, кормящий Русь великую, —

вы думаете: за убогую,

обильную и полудикую.

Я скрипку взял, на ней пиликаю.

На третий глаз не тратил ока я.

Не лез с огромной лупой к атому.

А где-то к восемьсот двадцатому

она вставала, рожь высокая.

Летает птица синебокая.

Лежит на деке степь широкая.

Живу по своему хотению.

Ношу крылатые сандалии.

Я вообще за Академию.

Я за учившихся в Италии.

За взоры с трона благосклонные.

За выси Руґси полудённые.

А также я за очи томные,

за средиземные, бездонные.

За Геликон, растущий заново

наносом солнечного гравия.

Однако у Венецианова

совсем другая биография.

2009

Патриаршие пруды

Топай на пруды. Не спится сутками -

отоспись с открытыми глазами:

эти конькобежцы станут утками

по весне и даже лебедями.

Эти дети! Утренние отроки,

розовеющие непорочно.

Вот и мы на воле, сучьи потрохи,

выросли условно и досрочно.

Эта воля пахнет уголовщиной,

коноплей, растленьем малолеток.

Помечтали? Стали новой общиной?

Въехали в театр марионеток.

Ухаться с небес, ломая лопасти,

хлопаться на льду - лежи и пухни,

вляпаться в историю и влопаться

в нимфу с тесаком на общей кухне.

Но, покуда носятся по ломаным

линиям веселые ребята,

не скрипи, старик, ребром поломанным -

не смеши крыловского примата.

В деревах, над птицами опавшими,

хорошо слышна музывка эта

пробегающей над Патриаршими

первой скрипке некого квартета.

Блеском от ладош ее надраенных

звук идет, не стоящий ни цента, -

отдается где-то на окраинах

голос исторического центра.

Баю-баю, милый, топай баиньки.

На халяву стопку опрокинуть,

в омут кануть, кокнуться на «Боинге»

или на катке коньки откинуть.

2001

Перевод

Знают назубок скифы и этруски

точный перевод с русского на русский.

С лака на краплак.

За моей спиной — ни следа, ни метки,

ни большой звезды, ни плохой отметки,

пустошь и голяк.

В переводе — так:

Жил да был дурак, не хужее Вани,

коллекционер почестей и званий,

собиратель благ.

2009

Перед телефонной повременкой...

Перед телефонной повременкой

хочет вся Москва наговориться,

словно перед страшной голодухой

напитаться манкой и овсянкой.

Зуммер стонет, занято повсюду,

ни к кому теперь не дозвониться,

никогда такой вот многоухой

и многоязыкой ты, столица,

не была. Повсюду бьют посуду —

звон стоит весьма не колокольный,

все это на исповедь похоже,

исповедь самой первопрестольной,

коли врать и поздно, и негоже.

1999

Песенка

Под широким деревом

дождь пережидать,

о своем потерянном

больше не рыдать,

видеть много наново

писанных картин,

вместо пива пьяного

пить ранитидин.

Ой, душа народная

очень широка,

просто полноводная

матушка-река,

где купаться хочется

летом и зимой,

хочется и колется,

да пора домой.

Дома стены белые,

бывший березняк,

все родные целые,

нету доходяг.

Нетути непрошеных,

никаких таких

купленных и брошенных,

вечно молодых.

2001

Плохо помню поступки Лукреции...

Плохо помню поступки Лукреции,

и Лукреций туманится Кар.

Рим погас, но сияние Греции

на России лежит, как загар.

Что история? Марево смутное,

но источник исчерпан не весь —

населенье достаточно смуглое,

тоже, тоже гремучая смесь.

У Самвела спрошу, у сапожника,

что за гвоздь на подметке горит,

так что чувствуешь руку художника?

Молоток у него не дрожит.

Ах, таманская ты, атаманская

сторона, расписная ладья,

мешанина казачье-армянская,

золотая лагуна моя.

В небеса, где взорвется сверхновая —

разобьется фонарь на углу,

устремляется роща сосновая,

на корнях прихвативши скалу.

В диком птичнике рощи реликтовой

все пернатые — вид мастерства.

Пой, маэстро, диктуй и воспитывай,

вкупе жаворонок и сова.

Все слова в результате обсценны,

ибо слушать тебя не хотят.

Круглосуточно низкие цены

на тебя и на твой результат.

Густота повсеместного пения

на исходе ночи грозовой

провоцирует вспышку прозрения,

чтоб потом поперхнуться золой.

Населенье достаточно сводное,

соловей мой не осоловел,

и единое сердце народное

влупит в точку сапожник Самвел.

2009

По весне

По реке обломок торфа с лиственницей на груди

въехал в жизнь мою ночную — скальный берег впереди.

Торф растает, в море канет, сгинет в дальние края.

На твоем самообмане правда зиждется моя.

Помнишь небо над столицей в 72-м году?

Триумфальной колесницей на резиновом ходу

сердце временно разбилось, ибо все и шло к тому.

Торф горел, леса пылали, небо в грифельном дыму.

Помнишь лунное затменье в 90-м, или, стой,

на год раньше, или на два? Черноморский сон густой,

дым костра, худые тени, сода вспененной волны,

гул далекий, приближенье мандариновой войны.

Что луна, война, разруха, бомбы, беженцы во рву?

Много солнечных затмений я проспал по существу,

мне всегда светило солнце, ибо солнце светит всем,

кроме нескольких народов в сотне солнечных систем.

По причине ледохода или просто по весне

снег ушедшего народа снова падает во мне.

Это туча снеговая набежала, тяжела,

и черемухой осталась на земле, когда ушла.

2008

По всему побережью худые путанки...

По всему побережью худые путанки

развесили груди.

Сейнер “Норд” возвращается после болтанки,

пират без орудий.

Враз хамсу расхватает в тоске недопитой

дикарь недобитый.

Я люблю эту рвань, эту нежную накипь

стихии во мраке.

Там барахтался кто-то, какой-то Янаки,

какой-то Ставраки.

Там и девка с баштана, шалава с шаланды,

дитя контрабанды.

Я урезать свой возраст решительно вправе

во славе грядущей —

пацана различаю в бесштанной ораве,

из моря орущей.

Заглушает ночные пистоны и стоны

прибой многотонный.

Куст маслины летит над Библейской долиной

с Кучук-Енишара.

Спор славян меж собой разрешен осетриной,

черешней с базара.

Актуальней намного не спор полинялый —

проворство менялы.

А спортивные парни, хозяева жизни,

горят на работе.

Побивают рекорды — мигни или свистни —

ударницы плоти.

Начиналась мечта о таком человеке

в Серебряном веке.

Я и сам представитель блестящей плеяды

аврального блуда.

На потухшем вулкане грохочут цикады,

ликуют, покуда

по всему побережью в процессе болтанки

худеют путанки.

1999

Погода Сезанна

Писать, поймав свою погоду, —

мать не пойти похоронить.

Что делается? Год от году

суровеет все та же нить,

все та же линия. Сюзанна!

Я твой. А пару скользких слез

я влил в сухой туман Сезанна

и там растаял, гол и бос.

2008

Поет металлочерепица...

Поет металлочерепица

От легкого прикосновенья

Зари, когда уже не спится

Всем мастерицам песнопенья.

А где-то тяжелеют лица

Ударников столпотворенья.

Что мне с того, что родникова

Пастушки речь у сеновала?

Коза, большая, как корова,

Мне детским криком прокричала

О том, что я чужого слова

Не понял с самого начала.

Хочу в ночи по ходу лета

Уткнуться носом в козье вымя

Подушки, бормоча до света

Во сне одно и то же имя.

Сохранена моя планета

Барьерами языковыми.

Я всех бы девок перещупал,

Переловил и перетрахал,

Когда б на весь небесный купол

Из медной пушки не бабахал

О той, кому во сне аукал,

Смотрел в глаза и тихо ахал.

2002

Полдень

Трава над головой, а голова в тумане

печали вековой.

Звенит во все концы трава Тмутаракани,

пчела над головой.

Нерасчленимый звон бесчисленных дыханий,

невыносимый зной.

Пропасть, уйти в кусты, на каперс напороться,

кузнечиком залечь,

отяжелев, и — в ночь. Откуда что берется?

Откуда эта речь?

Работает на дне цветущего болотца

бушующая печь.

Ни бабки на печи, ни шурина, ни кума,

не помню ничего

на медленном огне, — бездонная лакуна,

сгоревшее родство.

Откуда этот зной? Из ямы Аввакума,

из пламени его.

Ни храма на крови, ни сонного посада,

ни бунта на селе.

Анатолийский звон муссона и пассата

в звереющей пчеле,

татарская тоска, турецкая осада

твердыни на скале.

1999

Поэт Ван Вэй...

Поэт Ван Вэй,

дожив до наших дней,

ко мне приводит спозаранку

свою камену — китаянку.

Небесных фей

она чудеснее, Ван Вэй!

Она поет как птица,

и ею стоит насладиться.

Поют одни собаки

в моей клоаке.

Глотая ветер лебединый,

латентно исторгая стон,

стою как Минин, закатав чугунные штанины,

и тычу в небеса перстом.

2008

Православный священник с тяжелым крестом на груди...

Православный священник с тяжелым крестом на груди

Вдоль безвестных могилок проходит, и ты проходи.

Переполнено синее небо безмолнийным громом.

Это наши союзники в небе грохочут знакомом.

Все проходит, полки бундесвера идут как часы,

Ева Браун побрила подмышки, а Ницше — усы.

Хватит, милая Гретхен, стоять виноватой в углу.

Гений Бисмарка реет, звеня на Немецком Углу,

Заполняет мозгами пустующий череп Вильгельма,

А оттуда летит нетопырь сквозь чугунные бельма,

Чтобы насмерть разбиться о башню в пустых небесах,

Где старик Беккенбауэр в форме стоит на часах.

Не суди, не ряди относительно смутных времен.

Не взыщи, не ищи потерявшихся в поле имен.

Разве есть имена у сокрытых во мраке вселенных?

Русских много везде — и на кладбище военнопленных.

Немцев тоже немало, а также британцев и янки,

И гремят самолеты в безоблачном небе, как танки.

Но на Божием агнце горит золотое руно,

И грудастая фрейлен несет молодое вино.

Если города нет, все равно уцелеет собор,

Ключ Петра подойдет, чтоб открыть неоглядный простор.

Золотую скалу подопрет золотая долина,

Гёте с Шиллером вновь поприветствовали Гёльдерлина,

Не кончается май, тьма рассеется в общем и целом,

“Фатер Унзер” споют белокурые девочки в белом.

Общий хор голосов, уходящих в весенний зенит,

Православный священник тяжелым крестом осенит.

2002

Пробуждение в Трубчевске

Густо растут на березах вороны,

гроздья ворон,

черные вдовы, кромешные кроны,

гул похорон.

Под перекаты вороньего грая

в отчем пиру,

систематически в ящик играя,

вряд ли умру.

Стан половецкий шумит в конопели

издалека.

Или высокую гору без цели

точит река.

Или, затмив соловьиное пенье,

солнце встает

в польском полоне, в гремучем шипенье

пойменных вод.

То ли стихи сочиняет Мазепа,

хрипло шепча,

то ли выходит из княжьего склепа

дух трубача.

Лебедь собора шипами утыкан

диких цветов,

и на столпе усыхающий Тихон

к взлету готов.

Под перекаты вороньего грая

возле столпа

князь умыкает, попа убивая,

дочку попа.

Перемахнув через горы и реки,

старый бандит

сооруженьем Изюмской засеки

Русь оградит.

Стоило в древние дебри нагрянуть,

в эти края,

в круглое озеро искоса глянуть —

в глаз бытия.

Скифская конница в месиве ила

сумрачно спит.

Брезжит над озером тень Даниила

в громе копыт.

Здесь мы учились на лодке кататься,

чтобы впотьмбах

по средиземной лазури скитаться

в рабских трюмах.

Шайку возглавить, вернувшись из плена

через века.

Жемчугом метит прибрежная пена

край сосняка.

Только успею вернуться с поминок,

в городе груш

вновь проведут на невольничий рынок

тысячу душ.

Ибо в тумане уснули ополья,

дрыхнут дворы,

пряча в кургане тупые дреколья

и топоры.

В дебрях трясут разъяренные туры

киевский стол.

В черную яму юхновской культуры

рухнул костел.

Плачет зегзицей пролетная панна,

вянет вдова

крупного землевладельца Бояна —

сохнет трава.

2001

Ремонтируется дом, который...

Ремонтируется дом, который

хорошо стоит напротив нас.

За моей тяжеловесной шторой

музыка звучит который час.

Эта заунывная музыґка

льется из отечества таджика,

а таджик в подвальной глубине

носит белый камень на спине

и на свет выходит из подвала,

чтоб в контейнер сбросить ценный груз.

Слаще, чем привет с лесоповала,

свежий воздух, солнечный навруз.

А рабовладелец экономен,

держит всех на хлебе и росе.

Из египетских каменоломен

тоже выходили чуть не все.

А которые не выходили,

приникали к плееру тому,

где для них на флейте выводили

звуки, непостижные уму.

2009

Романс

Культурный центр, грузинский дом, надежд твоих могильник.

Нас не берет на свой бюджет какое-нибудь РАО.

Я у тебя один, Булат, твой верный собутыльник,

в кармане внутреннем моем играет «Lowenbrau».

А ты идешь, как командор, не мраморный однако,

однако худ, однако жив, однако узнаваем,

сквозь коммунальный коридор насыщенного мрака —

уже не вечер, это факт, ужо мы поиграем.

А рядом бронзовый жених, игрок каких немного,

невесту бросит, чтоб сыграть в футбол по-афрорусски,

и начинается от них Смоленская дорога,

где много мокрых глаз течет, отыскивая спуски.

Вольнолюбивый инструмент достался тем и этим.

Километровая струна витринного Арбата.

А ты идешь, как командор, и в доме сорок третьем

о Донне Анне говорят: она не виновата.

Но не удастся мне, Булат, припутать Дон Гуана

к своей вине, к твоим шагам, к виткам земного шара —

все это сон, все это мрак, но, как это ни странно,

гишпанским тоном отдает знакомая гитара.

Летит палома за кормой Харонова парома,

спою о ней, дам петуха, облитого печалью.

Пасется около тебя священная корова,

торчат рога, торчат соски, и я на ней отчалю.

2006

Рондо

Заглохший пруд, и утки верещат,

как будто это птичник, а не сад,

но золотые перья этих уток

нас облекают вместо наших шмуток

и даже нам идут на первый взгляд.

Исходим блеском, глядя на закат,

форсировали черный промежуток,

но требовать триумфа — кроме шуток,

мартышкин труд.

Тут жили мы с тобой, а также рад

был выпить-закусить со мной собрат,

и в знак того, что сад широк и чуток,

не жуток был в ночное время суток

заглохший пруд.

2007

С возгоранья искусственной елки...

С возгоранья искусственной елки

начинаются толки

о столице в огне,

обо мне на коне.

Я скачу на высоком и белом

сквозь высокий и белый пожар.

Что ж ты стонешь всем телом

о набеге татар?

Это орды Узбека?

Храп коня?

Это жажда успеха

пожирает меня.

Это гром ипподрома,

а не желтый Восток.

Это взорванный газ из “Газпрома”

бесконтрольно утек.

Сей пейзаж намалюю с натуры,

чуя кожею всей

понижение температуры

сотрясаемых мной воздусей.

Перехватывается дыханье,

нечем петь.

Перекрикивается петухами

колокольная медь.

Расточил стихотворец на тропы

благородный металл.

Сын Отечества — вестник Европы —

беспардонно устал.

2005

С саксофоном в зубах музыкант небесплатный...

С саксофоном в зубах музыкант небесплатный,

заиграв ввечеру о любви незакатной,

замолчит и заплачет навзрыд,

ибо рядом, исполненный небесталанно,

с сигаретой в зубах восковой Челентано,

сев за столиком, солнце затмит.

На подходе бригада и дон Корлеоне,

пацаны из Ростова, ребята в законе,

с «калашом» Аль Пачино, застыв на балконе,

кого надо на пушку берет:

это кто на эстраде орет?

Собирая по берегу визги и гулы,

я приветствую вас, восковые фигуры.

Вы врагам затыкаете рот.

Приблизительно так же, как муха на розе,

вы нужны мне, красавчики и мафиози,

но ваш подвиг, в натуре, высок.

Лучше маковый цвет, отыгравший в июне.

Лучше мертвый поэт, чем хайло на трибуне.

Лучше звук, уходящий в песок.

Лучше песня, добитая в срок.

2005

С шести до семи разбудила, жалела, кормила...

С шести до семи разбудила, жалела, кормила,

велела: доспи.

Послушался. Сон разразился. Нечистая сила

гуляла в Степи.

Гремели копыта, тачанки ложились под танки,

Каяла в огне

сгорала под крик воронья в оперенье зарянки.

Неужто во сне?

Глазам не поверил. С открытыми сплю почему-то.

Ни вида семьи,

ни образа мира, ни милой мордашки уюта

с семи до восьми.

Ни славьему щелку, ни славе, ни конскому скоку

не верил дотла,

а ты приходила, а ты достоверна, поскольку

Каяла — была.

2005

Сверкнула молния из-под земли...

Сверкнула молния из-под земли.

Обмотку кабеля, видать, пробило.

Там дети, дети, дети, дети шли.

Их не задело. Страшно было.

Еще страшнее, что на месте том

я только что топтался в ожиданье

тебя — и я издал счастливый стон:

ты не явилась на свиданье.

Фортуну дикую свою

благодарю — меня не убивают.

Не приходи туда, где я стою.

Там молнии подземные бывают.

2009

Свищут, блещут косы. Веет сеном...

Свищут, блещут косы. Веет сеном.

О существованье драгоценном,

равном драгоценному созданью,

разразиться опусом программным,

восхититься восхищеньем, равным

восхищенному существованью.

Неопубликованным, забытым

хорошо запрятаться за бытом,

совершенно не литературным.

Хорошо лежать в траве забвенья,

услаждая орган слухозренья

платиновым небом и латунным.

Слушай, из какого драгметалла

жизнь моя сначала состояла?

Почему лежит копейкой ржавой

на зеленошелковом откосе?

Блещут косы. Дело в сенокосе.

В голубых зарницах над канавой.

2001

Севера на Юге, севера...

Севера на Юге, севера

нефтью платят за покой и негу,

с пальмами заросшего бугра

наблюдают альфу и омегу,

но пора, добытчики, пора

делать ручкой чувственному брегу.

Там, где нас накормят на убой,

слышится родная буровая,

выйдешь к морю - спустишься в забой,

сляжешь, с остальными голодая,

и в висках колотится прибой,

и в глазах темнеет птичья стая.

Ладно, дорогая, бог с тобой,

пусть играет музыка живая.

Пусть родная женщина доспит,

после будет некогда и негде.

В небесах мерцает антрацит,

птица гибнет, ибо рыба-кит

брызжет до небес фонтаном нефти.

2005

Сибирь. Шаман

Ошеломительно узнать,

что существует Дева-Мать

в молениях шамана.

Лицо проявится мое

в молочном озере ее,

а с неба сходит манна.

В пределах Белого Творца

подобной пище нет конца,

и белая Береза

листвой грохочет золотой

над смоляною головой

большого виртуоза.

Его возвышенная песнь —

моя порушенная спесь,

внезапная догадка —

его золотоносный ген

внутри моих струится вен

на глубине распадка.

Заглохли птицы по кустам.

Молчат Бальмонт и Мандельштам.

И белая Корова

летает, синей становясь.

Верхом на ней сияет князь

божественного слова.

1998

Сияю ликом монголоида...

Сияю ликом монголоида,

здесь, в Диком Поле, — воля вольная.

Далеко пламя могендовида,

тоска его шестиугольная.

Вы родословную выстраивали,

как выйдет, — фетово ли, надсоново.

Двенадцать их, колен Израилевых.

Я, очевидно, из тринадцатого.

2009

Скелет в шкафу

На уроках анатомии

чей скелет мерцал в шкафу?

Кто-то раньше Anno Domini

знал кунг-фу, читал Ду Фу.

Сто кровей страстями взболтаны,

но без напряженья жил

он себя перстами желтыми

к желтой расе относил.

Опрокинуто киданями,

пало государство Цзинь

там, где вечными скитаньями

отдает морская синь.

В Желтом море сердце екало,

ибо золотом была

о высоком зове сокола

тосковавшая скала.

Кто нашел ее, чтоб броситься

за чужой невестой вплавь?

Ламинариевой рощицей

обрастают миф и явь.

Было сердце успокоено,

и покинуло оно

звездочета или воина.

Кто куда, а я в кино.

Упразднится ксенофобия;

порто-франко; порошок

бело-облачного опия

облепил Владивосток.

С железнодорожной станции

курс куда-нибудь на юг

от женьшеневой плантации

пролорнирует Бурлюк.

В нашем классе ходит палуба

ходуном — у нас в гостях

сновиденье, Вера Павловна,

обезвоженный костяк.

В центре Золотой империи,

упомянутой уже,

он дрожит в объятьях Берии,

в страхе скинув неглиже.

Породнились в нашем городе

барахолка и Дальлаг,

на горе, сгорев на холоде,

встали трупы доходяг.

Скоро вырубится просека,

уводящая туда,

где на льдине бьется Осипа

рыбовидная звезда.

За боями голубиными

на карнизе под окном

набухает хунвейбинами

океанский окоем.

У скелета обездвижены

руки-ноги; сердцем чист

остов времени, возвышенный,

как беспалый пианист.

2008

Слушай, мы пили недолго утреннюю благодать...

Слушай, мы пили недолго утреннюю благодать.

В Каспий впадала Волга, хочется ей впадать.

В смысле — проснешься утром розова и бодра,

ибо морское ложе — след от ботфорта Петра.

Я ли твой император, ты ли моя зурна,

тень пролетевшей птицы зеркалом искажена.

Бурное озеро это, желтый большой песок,

солнце всегда похоже на золотой сосок.

Слушай, впадают реки в сумрачные моря,

мысли о человеке стали на якоря.

Я ничего не знаю и ничего не знал,

брился, не помышляя о чистоте зеркал.

Где-то в Дербенте, что ли, в пору большой жары

ты ко мне приходила сверху, с крутой горы.

Боже мой, ты ли, то ли мысль моя о тебе,

то ли играет ветер на золотой трубе.

На Голубой мечети, вдумчивой как скала,

тень свою положила крепость Нарын-Кала.

Спит Александр Марлинский, смертным свинцом задет,

cохнет в земле Ислама твой православный дед.

Птица поет по-русски, это последний птах

из перебитой стаи, знавшей Господень страх.

Ночью молчит гитара о роковой любви,

и белокурый мальчик найден в своей крови.

Клекот орла ночного, выстрел в ночи глухой,

тело горянки голой носит ночной прибой.

Грохот копыт из моря слышится до утра.

Воинство Искандера опередило Петра.

Воинство шаха Аббаса тоже берет Кавказ.

Вырезано у женщин несколько тысяч глаз.

Воинство шаха Аббаса тоже умеет петь —

там, где глаза зарыты, встала Джума-мечеть.

2008

Снег отдает апрелем, за воротник текущим...

Снег отдает апрелем, за воротник текущим,

дни превратились в кашу —

кто ее расхлебает? Нет никого в грядущем,

все побежали в кассу.

Обогатится разум девичий легкокрылый

тайнами бухучета.

Это не твой порядок — не хлопочи, мой милый, —

и не твоя забота.

Спит на столе компьютер, око его квадратно,

склонно оно к эффектам.

Не провести ли время весело и приятно,

оный плюсквамперфектум?

Стоит откушать каши. Дешево и сердито.

Опытная столица

выглядит, в общем, сытой — детище общепита.

Стоит повеселиться.

Много дорог на свете, где разъезжает ветер

на вороной кобыле, —

вот и повеселимся — всадник высок и светел

в облаке звездной пыли.

1998

Стишь

Хмель полыни, степная настойка,

черный доктор — скворчиная рать

в тишине, усеченной настолько,

что и тишью ее не назвать.

Мужика с топором и дрекольем

заслоняет гривастый хребет.

Называется Танковым полем

государство, которого нет.

Проскочили его, просвистали,

намотали на грохот колес.

Стон стоит в погребенном металле,

на котором не встал дикорос.

Там часовня, как Божья невеста,

разогнав над собой облака,

в чистом поле работает вместо

упомянутого мужика.

Глухо стонут истлевшие танки.

Исторгает растительный хруст,

наступив на стальные останки,

многоверстный сиреневый куст.

Испитые вокзальные бабы.

Проводник беспробудно бесстыж.

Ах, когда бы ни ехал, куда бы —

неминуема станция Стишь.

2005

Стояние под музыкальным киоском

Если поднимешь лицо к небесам,

в морду получишь: дождит.

Взгляд, пламенеющий по пустякам,

молнию опередит.

Льется невидимый зрителю пот,

свечки заоблачной воск.

Громом небесным исполнен, поет

мой музыкальный киоск.

Террористический вечер настал,

а не стреляет никто.

Льется доступная водка «Кристалл»,

перед атакой — по сто.

Из дому скрипку выносит пацан,

как на помойку ведро.

Вера Засулич и Фанни Каплан

входят на пару в метро.

Над головой нависает Генштаб,

слезы полковники льют —

черные розы надели хиджаб,

и соловьи не поют.

На музыкальном киоске навес,

а под навесом — герой,

пиво «Эфес» и протечка небес

связаны между собой.

Все перекошено. Правильный мент

ходит прямее штыка.

Нужен мне лишь музыкальный момент,

температура стиха.

Не на что сетовать, или пенять,

или вертеть головой.

Черт его знает, как это понять —

радуга над Москвой.

2006

Страх не воплотиться, не успеть, не спеть...

Страх не воплотиться, не успеть, не спеть

вряд ли черным потом оправдаю.

Что опять? Сплетая золотую сеть,

не вплести ли птицу в рыбью стаю?

Праздные вопросы, незачем чертить

схему беркутиного полета.

Не солить же море, и полынь перчить

в диком поле — дело идиота.

Но и наши, скажем, дерзкие дела

диковатых черт не лишены ли?

Где была ты, муза? Что пережила?

Жалуешься? Косточки заныли?

Все о’кей, подруга. Завершится гнет

неба, почерневшего до жути, —

вдохновенный мусор с берега смахнет

белое крыло тайфуна Джуди.

2005

Сугубый традицьянолист...

Сугубый традицьянолист

позднесоветской школы

на белый свет, на птичий свист разинул рот тяжелый.

Жуя глаголы поутру, оставшиеся с ночи,

предощущает: не к добру глаза сыреют, очи.

Вот-вот из зенок потечет, добавится из носа,

ему и слава и почет, и нет ему износа.

Вся морда выльется навзрыд, и на волне без ветра

канал “Мелодия” звучит — одно сплошное ретро.

О чем рыдаешь, сукин сын? Не скажет, не ответит.

Там, где вчера погиб дельфин, сегодня солнце светит.

Опять на плоскости стола, упав, как баба с воза,

махровым цветом расцвела

классическая роза.

2007

Такая карусель...

Такая карусель

Закрутится — бессонница ночная,

Крестьянская война очередная,

Поехали, не знаю ни хрена я,

Поехали отсель.

Поехали отселева, родная.

Поехали в Брюссель.

2002

Танцующей походкой...

Танцующей походкой

а ля Борис Бугаев

пришел, идя за водкой,

на сходку раздолбаев.

Беседовали нежно,

одна у нас судьба.

Поэзия, конешно,

не танец, а ходьба.

Но, в эту тему въехав,

избегнем кумовства.

Рожая человеков,

лишь женщина права.

Под вешним солнцем тает

родной антисемит,

Державина читает,

трепещет и парит.

2008

Только под старость мне стали сниться...

Только под старость мне стали сниться

честолюбивые сны.

В молодости, как вы помните, снится совсем другое.

Знойные женщины больше нужны

где-нибудь в Уренгое.

Теперь я в обществе лучших поэтов препровождаю дни,

ночи то есть. Теперь с приветом ко мне приходят они.

Неистощимые разговоры, солнечные часы

и муза с весами.

Какая муза?

Какие у ней весы?

Что-то, наверное, перепутал Фет, затупив карандаш.

Поэзия ничего не весит, и нет ее в списке продаж,

ни фунта не весит, ни цента не стоит, и каждый мой визави

больше по части обиженной куклы, как ее ни назови.

В наших душах, заметил кто-то, написано все давно.

Кто-то заметил, что в мазанке душно и надо открыть окно.

Кто-то сказал об арбатском джазе, в котором играл на трубе

я, не успевший протрубадурить о времени и о себе.

Однако, пока занимался ветер дублением душ и кож,

пока человечество блох ловило, а также давило вошь,

я видел ночью сквозь виноградник

семижемчужный ковш.

Я видел небо в друзьях и звездах,

когда покурить вставал,

и в пифосах держит орфический воздух

фанагорийский подвал.

2006

Только флоксы остались одни...

Только флоксы остались одни

в бабьелетние дни —

остальные ушли без названий.

Только иней оденет — мохнат —

угасающий сад

и подымется паром над баней.

Бабье лето вступило в права —

эта баба трезва

как стекло и предельно прохладна

к обожателям вроде меня,

ибо корм не в коня,

конь беззуб, да и с кормом неладно.

А когда побегу в магазин,

тормознет лимузин

перед носом, залают собаки,

из тени выйдет спонсор: — Ты где?!

Ищешь блох в бороде?

Бабье лето — в обмен на дензнаки!

Наконец-то. Устал тебя ждать.

Я и зиму додать —

не припрячу — сумею в придачу.

А когда про лучину споем,

умолчу о своем.

О своем я уже не заплачу.

Не потрачу уже ни копья,

на халяву пия

самограй, знаменитый в народе,

от которого в зимнем саду

за полкана сойду

и за пугало на огороде.

2001

Требуется музыкант

Пробудился от грохота градин

по железу, по дереву, по

всей земле, заработавшей за день

лишь усталость, да множество ссадин,

да тревогу в пожарном депо.

Возникай, лебединая стая,

из глубин ледяного яйца.

Засти солнце цветущего мая,

дай мне голос, по звездам читая

Валерик и Любовь мертвеца .

В каждой мыши, включая летучих,

в каждой рыбе, сопернице шхун,

в той козе, что на скальные кручи

скачет мимо светящейся тучи,

отозвались кликун и шипун.

Матерь Божия, ты ли не рада

на краю ойкумены, вдали

раздарить леденцы звездопада

убежавшим из шумного града?

Глад отшельничества утоли.

О, не надо сиделок и нянек —

верен твой материнский покров,

сладок твой глазированный пряник.

Все не так, но не тонет «Титаник»,

гору льда в небесах расколов.

Обновлюсь ли, как молодец в чане,

или выпаду за волнолом, —

прерывает глухое молчанье

лебедей легендарных ячанье

в замороженном ливне ночном.

ОБЪЯВЛЕНЬЕ

В том городе он требовался вечно,

безостановочно и бесконечно,

всегда, при всех,

не глядя на предвестья роковые

и реки древней крови, каковые

Сукко, Су-Псех.

В том городе, который голяком

шатался день и ночь, кровь с молоком,

сто раз разрушен, столько же основан,

неоднократно переименован,

кликушей Клио к вечности влеком.

Там называли музыку живой

за то, что в забегаловке любой

понтийский грек с собачьей головой

выл на луну и лаял на прибой.

Там обитали древние герои,

но мы отметим беженцев из Трои.

А тот, который требовался там,

отсутствовал,

скитался по другим местам

и что-то там

предчувствовал.

Ударил шквал, каких бывает мало,

и полис пал, закончились пиры,

на этот раз его совсем не стало,

снесло с горы.

Существовали темные века,

которых было девять или десять,

и место стало плоским, как доска,

ни поразбойничать, ни почудесить.

Лишь издали посматривала Троя

на свой переселенческий десант,

лишь объявленье с башни долгостроя

гласило: требуется музыкант .

2006

Тюхе

Отец исчез, жена сбежала, друзья пропали и враги.

На территории вокзала поверх единственной ноги

лежит, а все куда-то едет, верней, не едет никуда,

но мировым пространством бредит и перед ним стоит звезда.

В холодном ковыряет ухе и ловит музыку во льду,

где я найду богиню Тюхе, в другую веру перейду:

от всех приветствий и напутствий остался только блеск монет,

в эллинистическом искусстве вопросов нравственности нет,

но тот, кого всю жизнь бросали, родное видит божество,

лежит где надо, на вокзале, там, где и бросили его,

где обрывается Россия над морем черным и глухим, —

над ним поет Айя-София, и наклоняется над ним

друг цезаря, друг римлян, некий Тиберий Юлий Савромат,

который правил в первом веке

и был ни в чем не виноват.

2006

У тебя по клетям и подклетям...

У тебя по клетям и подклйтям

мыши бегали между мощей.

Изможденная тысячелетьем,

ты не верила в силу вещей.

Ты поверила в сына еврейки,

свой Валдай нарыдала навзрыд,

а теперь и в озера, и в реки

роковая отрава бежит.

И ни выхода стало, ни входа

в Божий мир - от лица твоего

отвернулась живая природа

на развалинах мира сего.

Не забыв ни расстриги, ни вора,

ты былую нашла колею,

на ударную стройку собора

быстро бросила душу свою.

Встал собор - не страшись новодела,

был бы дом - возвратишься домой.

Знать не знала, хотеть не хотела -

нехристь молится, шапки долой.

1996

Ул. Краснозеленых

Старуха кричит на старуху,

проруха кричит на проруху,

кто мать, а кто дочь - не понять,

и глазу сработать непросто,

коль матери за девяносто,

а дочери - семьдесят пять.

По глупости в нанятой хате

неправильно сплю - на закате,

но хуже не спать вообще.

Приблазнится винная бочка

роскошней, чем царская дочка

и Бэтмен в крылатом плаще.

Я тут адаптирован напрочь,

и катится солнечный обруч

по воздуху, а на дому,

причастен к семейному хаю,

лишь отчеством располагаю,

мне имя и впрямь ни к чему.

На улице Краснозеленых

ни красных уже, ни зеленых.

Под эгалитарный девиз

успели несхожие лица

до неразличимости слиться,

не нужен им даже дефис.

Ночную встречая прохладу,

хожу, как Мичурин по саду,

а также как Рудый Панько.

Бессонница. Бездна порухи.

От вас, дорогие старухи,

меня отличить нелегко.

Ни красных уже, ни зеленых,

ни белых, ни водок паленых,

ни одеколона «Кармен».

Черкесская злоба из сакли,

архонт Гераклеи Ираклий

и рыночный гений Армен.

2005

Циклон на Камчатке

Несмотря на обилие романов любовных,

она увеличила количество оных.

Возможно, это как-то соприкасалось,

странно сближалось и так далее.

Глядя на камчатский вулкан, казалось —

дело происходит в Италии.

Сгорели Помпеи и Геркуланум,

сейсмически неустойчивые бараки.

Подобно сожженным белохвостым орланам

в вулканах лежат коряки.

Не следуя регулярности метра,

ураган подобен русскому бунту.

В юго-западных районах порывы ветра

достигают 32-х километров в секунду.

Подданные слепли

от блеска двора и красоты царицы.

Нисколько не меркли в вулканическом пепле

очи двуглавой птицы.

Царице белолицей

лишь колокольная приятна громогласность.

Объявлена в столице

высокая лавинная опасность.

Школьникам лафа, отменены уроки.

Корабли запрятались в тихую бухту.

Сломаны строки,

ураган подобен русскому бунту.

У Пушкина были в самом начале

сомненья и прочая французская зараза.

Но то была финальная в его арсенале

литературная фраза.

2009

Что ни ровесник - черты подворотни, детдома...

Что ни ровесник - черты подворотни, детдома,

гладких немного, а сытых по пальцам сочтешь.

На карфагенских камнях отпылала Дидона,

пламя ее подпалило астральный чертеж.

Все мои близкие после ухода воскресли,

с ними общаюсь, когда отключается бра.

Музыка ребер, набитая легкими Пресли,

женщину мне принесла из чьего-то ребра.

Так получилось, и очень давно, и не стоит

что-то подверстывать к жизни, устроенной так,

что непонятно, зачем это воет и стонет

ветер ночной, с домовым поделивший чердак.

Их завывания после известного бала

свистом шпицрутенов, кажется, заменены.

В окна Генштаба с Арбата слоны Ганнибала

смотрят, руины топча, боевые слоны.

Не протрубят - не умеют хрипеть по-сиротски.

Ветром пустыни Бульварное дышит кольцо.

Если хотите, лицо поколенья - Высоцкий.

Голос - не знаю. Вокзальное это лицо.

Снимутся с крыши коммерческого магазина

стражи порядка, верша вертолетный облет.

Время от времени в русском порыве хамсина

черная Африка грохается об лед.

Рим победил. Не уйти из афганского плена

тучной державе, бесславно поверженной ниц.

Встанет Тунис над развалинами Карфагена.

Из карфагенского камня построен Тунис.

1996

Чужая строфа

Я в весеннем лесу пил березовый сок,

в калорифере слышал чугунных богов,

чтоб высоко держать вашей жизни цветок, —

о, куда мне бежать от известных шагов?

Успокойтесь, утешьтесь. Летучая бишь

уходя, уходи напоследок споет,

и в соседях играют на флейте, то бишь

осушают по капле ночной небосвод.

Выходи на балкон. Слышишь — гуси летят.

Образумься, опомнись. Была не была,

я под корень спалю Александровский сад,

и не встать под огнем у шестого кола.

С той поры, как случилось мое у меня,

мне плевать, что у ближнего произошло,

что упали копыта слепого коня

на Диану-охотницу из Фонтенбло.

2006

Шикотан

Не отнимут у тебя твои Курилы

пробужденные японские могилы,

дышащие там.

Там, где джунглями зарос дворец микадо,

на крыле несет трескучая цикада

остров Шикотан.

В синих ирисах спасите наши души —

спят без задних ног, раскинутых до суши,

девушки без прав,

по ночам предрасположенные к стону

там, где лошади по берегу крутому

ходят, одичав.

После смены, после шквала, после драки

вернисажем озабочены бараки,

девушки ничьи,

наши музы, и на свежие полотна

смотрят лошади, засовывая в окна

головы свои.

На сыром холсте, до будущего слайда,

за ничейной сайрой ходят до Хоккайдо

наши сейнера.

Спит художник на траве, трава на теле,

на траве роса, — холодные постели

наши северa.

Спи, художник, пользой ценного совета

проманкировав. Священных два завета

плохо прочитав,

ты еще до тех высот не подымался,

где суровый самурай читает с Марса

воинский устав.

Смотрят в небо пересчитанные пушки,

рвется сайра из капроновой ловушки,

может быть, китам

синим попусту завидуя, однако

всунул голову в кромешный мрак барака

остров Шикотан.

2008

Ы

От тебя ничего не начнется, как с буквицы Ы,

ни единого слова,

ни какой-нибудь ижицы, не говоря уж о рцы,

ни ребенка родного.

Ты затырен, как Ы, меж согласными, между собой

несогласными вечно,

за словцо и лицо свое надо платить головой

и походкой беспечной.

...Спит ковыль, кычет выпь, хочет дым умереть молодым,

вьется мысью по древу,

спит бобыль, скачет рысь,

вьется пыль, голодает упырь, зычно требует деву.

Твой салтык невпротык, меркнет высь,

задохнется твой русский язык,

хмырь, не вяжущий лыка.

Рыцарь внятности сник, и к щиту прилипает ярлык:

рыбий глаз вместо Божьего лика.

Лихо выкатив тыщу побед

из татаро-монгольского ига,

слиплись рыночный дрын, дикий бред,

секта дырников и холодрыга.

Недотыкомка, песня твоя

о лирическом антигерое,

альтер эго есть Ы, то есть Я,

неизбывно второе.

Выплеск вымысла? Быть иль не быть?

Чтоб в укрытье по-бабьи повыть,

если Дева Обида обидит?

Выдь на Волгу, на Вытегру выдь.

Что из этого выйдет?

Выйдет бык, драный бок, дырбулщыловский бог,

не марая копыт об изысканный слог,

отвергая салон красоты,

не рыдать и не рыкать,

и пока ты мычишь у сто первой версты,

лишь пустыня и стынь, и привычка смываться в кусты,

как родителям тыкать.

Дай полынное Ы позабыть, как себя самого

в колыбельном корыте,

в бычьей пасти. У дичи, как водится, нет ничего.

Кроме брата на Крите.

2008

Элегия с посвящениями

За победы Суворова получив италийского графа, —

сколько скорбных трудов,

сколько честного норова, — входит в море под городом Кафа

сочинитель Хвостов.

Ах, на чьей бы племяннице, подобрав по душе полководца,

поджениться... Увы!

Твой поход не помянется, хоть об Альпы успей поколоться,

пол-Европы урви.

Воеводы ли в пращурах недостало, чего ли другого,

сколько пота ни лей,

сколько строк ни приращивай, — до любителей русского слова

не донесть хрусталей.

Бесполезно, как водится, ждать признанья страды многолетней.

Да и что за дела?

Муза Росского воинства, побежденного в битве последней,

ты кого родила?

В пасти левиафановой не отыщется сада, ни дома,

вообще говоря,

ибо Дмитрий Иванович не закончил последнего тома

своего Словаря1.

Коль под Кафой бесстыжею загремели прижизненным адом

дискобар и кафе,

по холмам семикнижия удалимся, поистине рядом —

кто на Х, кто на Ф.

Обратиться к поэзии по причине желанья простого

вообще тяжело.

Но извлечь из депрессии будет прислан от графа Хвостова

Буало-Депрео.

Чтобы утром, в полпятого, строго следуя правилам косным,

в графоманских рядах

из аида косматого выдираться по каменным космам,

щекоча Карадаг.

1999

Эта дольче вита...

Эта дольче вита.

Было ее мало.

Едено и пито

вряд ли небывало.

Падая со стула,

понизу гремели

на пирах Лукулла

кости в черном теле.

Весь секрет успеха

и к нему отмычка —

игры с нимфой Эхо.

Вредная привычка.

Порча аппетита,

жесткая диета

эта дольче вита,

дольче вита эта.

2009

Это посох в спине суковатый...

Это посох в спине суковатый,

или воздух, спрессованный в мозг,

или кровельщик сходит крылатый

под Кремлем на дырявый киоск —

сизокрылый ремонтник, воркуя,

пресловутый сизарь повторит

скрытый смысл твоего поцелуя:

— Ничего, подождем, не горит.

Это память, на Лобное место

бросив опытный взгляд на ходу,

старой брошенкой, вечной невестой

в Александровском бродит саду.

Я клянусь тебе кайрой убитой,

я ручаюсь вороной живой,

что не рухнет с небесной орбиты

камень, схожий с моей головой.

2000

Это я раздолбал Арбат...

Это я раздолбал Арбат,

всю брусчатку, погнул фонари.

Не оглядывайся назад,

в спину мне не смотри.

Не научишься ничему,

только топот моих копыт

уплотняет ночную тьму,

состоящую из обид.

Я прошел этот путь, и ты,

безусловно, его пройдешь,

и кладбищенские кресты

на брусчатке растут, как рожь.

Тут и кончатся сто дорог,

и уснет на твоих руках

белокожий единорог,

ветку лавра держа в зубах.

2008

Я блуждал по переулку, где когда-то пил да ел...

Я блуждал по переулку, где когда-то пил да ел,

с Господом переругался, белым предкам надоел.

Из окна торчала дева, или не было ее,

в глубине двора металось, сохло белое белье.

Был татарин, заводивший BMW или “Москвич”,

я упал ему на бампер, я — строительный кирпич.

Все хотел, чтобы хоромы созидали из меня.

Где вы, папа-мама-тетя? Обошелся без ремня.

Мать родная! Что за дело? Никого и ничего.

С красной горки покатилось крашеное статус-кво.

Тем не менее, мамаша, в мельтешении папаш,

по арбатским переулкам старый шляется апаш.

У него налево морда, у него направо шарф,

у него и плащ распухший. А тащи-ка столько арф!

Ходит-бродит при народе доморощенный оркестр.

Он когда-то всю науку за один сдавал семестр.

Был апрель, и царь молиться шел на красное крыльцо,

солнце в колоколе пело, соколиное яйцо.

2008

“Ява”, золотая классика...

“Ява”, золотая классика,

не выходит изо рта

у обугленного классика,

Золотая, как Орда,

золотая, золотая ли,

как столица, как мечта

между тех, что не растаяли,

золотая тучка та.

— Ясно выразимся? — Ясненько.

Золотую розу ту

вынимаем из запасника,

пахнущую за версту.

В привокзальный ряд экзотики

человека привело,

чтобы взять у бабки все-таки

роз нечетное число.

Подскажи — о листопаде ли,

о звездаґх в глухой ночи.

О стервятниках и падали

на закате умолчи.

На закате, на закате ли,

на заре ли, на заре

вьется тучка, пепел матери,

оседает на золе.

2009