Hotel «Istria»

Предо мной отель «Istria».

Вспоминаю: здесь жил Маяковский.

И снова тоски застарелой струя

Пропитала извилины мозга.

Бывает: живёт с тобой человек,

Ты ссоришься с ним да споришь,

А умер – и ты сиротеешь навек,

Вино твоё – вечная горечь...

Направо отсюда бульвар Монпарнас,

Бульвар Распай налево.

Вот тут в потоках парижских масс

Шагал предводитель ЛЕФа.

Ночью глаза у нас широки,

Ухо особенно гулко.

Чудятся

мне

его

шаги

В пустоте переулка,

Видится мне его серая тень,

Переходящая улицу,

Даже когда огни в темноте

Всюду роятся и ульятся.

И ноги сами за ним идут,

Хоть млеют от странной дрожи...

И оттого, что жил он тут,

Париж мне вдвое дороже.

Ведь здесь душа его, кровью сочась,

Звучала в сумерках сизых!

Может быть, рифмы ещё и сейчас,

Как голуби, спят на карнизах,

И я люблю парижскую тьму.

Где чую его паренье,

Немалым я был обязан ему,

Хоть разного мы направленья.

И сколько сплетен ни городи,

Как путь мой ни обернётся,

Я рад,

что есть

в моей

груди

Две-три маяковские нотцы.

Вы рано, Владимир, покинули нас.

Тоска? Но ведь это бывало.

И вряд ли пальнули бы вы напоказ,

Как юнкер после бала.

Любовь? Но на то ведь вам и дано

Стиха колдовское слово,

Чтобы, сорвавшись куда-то на дно,

К солнцу взмывать снова.

Критики? О! Уж эти смогли б

Любого загнать в фанабериях!

Ведь даже кит от зубастых рыб

Выбрасывается на берег.

А впрочем – пускай зоилишка врёт:

Секунда эпохи – он вымер.

Но пулей своей обнажили вы фронт,

Фронт

обнажили,

Владимир!

И вот спекулянты да шибера

Лезут низом да верхом,

А штыковая культура пера

Служит у них карьеркам.

Конечно, поэты не перевелись,

Конечно, не переведутся:

Стихи ведь не просто поющий лист,

Это сама революция!

Но за поэтами с давних лет

Рифмач пролезает фальшивый,

И зашагал деревянный куплет,

Пленяясь легкой наживой.

С виду все в нем крайне опрятно:

Попробуй его раскулачь!

Капитализма родимые пятна

Одеты в защитный кумач;

Мыслей нет, но слова-то святые:

Вся в цитатах душа!

Анархией кажется рядом стихия

Нашего карандаша.

В поэзии мамонт, подъявший бивни,

С автобусом рядом идёт;

В поэзии с мудростью дышит наивность

У этого ж только расчёт.

В поэзии – небо, но и трясина,

В стихе струна, но и гул,

А этот? Одна и та же осина

Пошла на него и на стул.

И, занеся свой занозистый лик,

Твердит он одно и то же:

«Большие связи – поэт велик,

Ничтожные связи – ничтожен,

Связи, связи! Главное – связи!

Связи решают все!»

Подальше, муза, от этой грязи.

Пусть копошится крысье.

А мы, брат, с тобой – наивные люди.

Стих для нас – головня!

Хоть коршуном печень мою расклюйте,

Не отрекусь от огня.

Слово для нас – это искра солнца.

Пальцы в вулканной пыли...

За него

наши предки-огнепоклонцы

В гробовое молчание шли.

Но что мне в печальной этой отраде?

Редеют наши ряды.

Вот вы.

Ведь вы же искорки ради

Вздымали тонны руды.

А здесь?

Ну и пусть им легко живётся

Не вижу опасности тут.

Беда, что взамен золотого червонца

В искусство бумажки суют.

Пока на бумажках проставлена сотня,

Но завтра, глядишь, – миллион!

И то, что богатством зовётся сегодня,

Опять превратится в «лимон».

И после нулей, подхалимски воспетых,

Придётся идти с сумой.

Но мы обнищаем не только в поэтах

В нравственности самой!

Да... Рановато, Владим Владимыч,

Из жизни в бессмертье ушли...

Так нужно миру средь горьких дымищ

Видение чистой души.

Так важно, чтоб чистое развивалось,

Чтоб солнышком пахнул дом,

Чтоб золото золотом называлось,

Дерьмо, извините, – дерьмом.

А ждать суда грядущих столетий...

Да и к чему эта месть?

Но есть ещё люди на белом свете!

Главное: партия есть!

1935–1954

Париж