Севастополь

Я в этом городе сидел в тюрьме.

Мой каземат — четыре на три. Все же

Мне сквозь решетку было слышно море,

И я был весел.

         Ежедневно в полдень

Над городом салютовала пушка.

Я с самого утра, едва проснувшись,

Уже готовился к ее удару

И так был рад, как будто мне дарили

Басовые часы.

          Когда начальник,

Не столько врангелевский,

                сколько царский,

Пехотный подполковник Иванов,

Решил меня побаловать книжонкой,

И мне, влюбленному в туманы Блока1,

Прислали... книгу телефонов — я

Нисколько не обиделся. Напротив!

С веселым видом я читал: «Собакин»,

     «Собакин-Собаковский»,

     «Собачевский»,

     «Собашников»,

И попросту «Собака» —

И был я счастлив девятнадцать дней,

Потом я вышел и увидел пляж,

И вдалеке трехъярусную шхуну,

И тузика за ней.

             Мое веселье

Ничуть не проходило. Я подумал,

Что, если эта штука бросит якорь,

Я вплавь до капитана доберусь

И поплыву тогда в Константинополь

Или куда-нибудь еще... Но шхуна

Растаяла в морской голубизне.

Но все равно я был блаженно ясен:

Ведь не оплакивать же в самом деле

Мелькнувшей радости! И то уж благо,

Что я был рад. А если оказалось,

Что нет для этого причин, тем лучше:

Выходит, радость мне досталась даром.

Вот так слонялся я походкой брига

По Графской пристани, и мимо бронзы

Нахимову, и мимо панорамы

Одиннадцатимесячного боя,

И мимо домика, где на окне

Сидел большеголовый, коренастый

Домашний ворон с синими глазами.

Да, я был счастлив! Ну, конечно, счастлив.

Безумно счастлив! Девятнадцать лет —

И ни копейки. У меня тогда

Была одна улыбка. Все богатство.

Вам нравятся ли девушки с загаром

Темнее их оранжевых волос?

С глазами, где одни морские дали?

С плечами шире бедер, а? К тому же

Чуть-чуть по-детски вздернутая губка?

Одна такая шла ко мне навстречу...

То есть не то чтобы ко мне. Но шла.

Как бьется сердце... Вот она проходит.

Нет, этого нельзя и допустить,

Чтобы она исчезла...

               — Виноват!—

Она остановилась:

               — Да?—

                    Глядит.

Скорей бы что-нибудь придумать.

                            Ждет.

Ах, черт возьми! Но что же ей сказать?

— Я... Видите ли... Я... Вы извините...

И вдруг она взглянула на меня

С каким-то очень теплым выраженьем

И, сунув руку в розовый кармашек

На белом поле (это было модно),

Протягивает мне «керенку». Вот как?!

Она меня за нищего... Хорош!

Я побежал за ней:

              — Остановитесь!

Ей-богу, я не это... Как вы смели?

Возьмите, умоляю вас — возьмите!

Вы просто мне понравились, и я...

И вдруг я зарыдал. Я сразу понял,

Что все мое тюремное веселье

Пыталось удержать мой ужас. Ах!

Зачем я это делал? Много легче

Отдаться чувству. Пушечный салют...

И эта книга... книга телефонов.

А девушка берет меня за локоть

И, наступая на зевак, уводит

Куда-то в подворотню. Две руки

Легли на мои плечи.

                 — Что вы, милый!

Я не хотела вас обидеть, милый.

Ну, перестаньте, милый, перестаньте...

Она шептала и дышала часто,

Должно быть, опьяняясь полумраком,

И самым шепотом, и самым словом,

Таким обворожительным, прелестным,

Чарующим, которое, быть может,

Ей говорить еще не приходилось,

Сладчайшим соловьиным словом «милый».

Я в этом городе сидел в тюрьме.

Мне было девятнадцать!

                 А сегодня

Меж черных трупов я шагаю снова

Дорогой Балаклава — Севастополь,

Где наша кавдивизия прошла.

На этом пустыре была тюрьма,

Так. От нее направо.

                 Я иду

К нагорной уличке, как будто кто-то

Приказывает мне идти. Зачем?

Развалины... Воронки... Пепелища...

И вдруг среди пожарища седого —

Какие-то железные ворота,

Ведущие в пустоты синевы.

Я сразу их узнал... Да, да! Они!

И тут я почему-то оглянулся,

Как это иногда бывает с нами,

Когда мы ощущаем чей-то взгляд:

Через дорогу, в комнатке, проросшей

Сиренью, лопухами и пыреем,

В оконной раме, выброшенной взрывом,

Все тот же домовитый, головастый

Столетний ворон с синими глазами.

Ах, что такое лирика!

                 Для мира

Непобедимый город Севастополь —

История. Музейное хозяйство.

Энциклопедия имен и дат.

Но для меня... Для сердца моего...

Для всей моей души... Нет, я не мог бы

Спокойно жить, когда бы этот город

Остался у врага.

              Нигде на свете

Я не увижу улички вот этой,

С ее уклоном от небес к воде,

От голубого к синему — кривой,

Подвыпившей какой-то, колченогой,

Где я рыдал когда-то, упиваясь

Неудержимым шепотом любви...

Вот этой улички!

             И тут я понял,

Что лирика и родина — одно.

Что родина ведь это тоже книга,

Которую мы пишем для себя

Заветным перышком воспоминаний,

Вычеркивая прозу и длинноты

И оставляя солнце и любовь.

Ты помнишь, ворон, девушку мою?

Как я сейчас хотел бы разрыдаться!

Но это больше невозможно. Стар.

1944, Действующая армия