Иосиф
Бродский

Моллюск

Земная поверхность есть 
признак того, что жить 
в космосе разрешено, 
поскольку здесь можно сесть, 
встать, пройтись, потушить 
лампу, взглянуть в окно. 
  
Восемь других планет 
считают, что эти как раз 
выводы неверны, 
и мы слышим их «нет!», 
когда убивают нас 
и когда мы больны. 
  
Тем не менее я 
существую, и мне, 
искренне говоря, 
в результате вполне 
единственного бытия 
дороже всего моря. 
  
Хотя я не враг равнин, 
друг ледниковых гряд, 
ценитель пустынь и гор – 
особенно Апеннин – 
всего этого, говорят, 
в космосе перебор. 
  
Статус небесных тел 
приобретаем за счет 
рельефа. Но их рельеф 
не плещет и не течет, 
взгляду кладя предел, 
его же преодолев. 
  
Всякая жизнь под стать 
ландшафту. Когда он сер, 
сух, ограничен, тверд, 
какой он может подать 
умам и сердцам пример, 
тем более – для аорт? 
  
Когда вы стоите на 
Сириусе – вокруг 
бурое фантази 
из щебня и валуна. 
Это портит каблук 
и не блестит вблизи. 
  
У тел и у их небес 
нету, как ни криви 
пространство, иной среды. 
«Многие жили без, – 
заметил поэт, – любви, 
но никто без воды». 
  
Отсюда – мой сентимент. 
И скорей, чем турист, 
готовый нажать на спуск 
камеры в тот момент, 
когда ландшафт волнист, 
во мне говорит моллюск. 
  
Ему подпевает хор 
хордовых, вторят пять 
литров неголубой 
крови: у мышц и пор 
суши меня, как пядь, 
отвоевал прибой. 
  
Стоя на берегу 
моря, морща чело, 
присматриваясь к воде, 
я радуюсь, что могу 
разглядывать то, чего 
в галактике нет нигде. 
  
Моря состоят из волн – 
странных вещей, чей вид 
множественного числа, 
брошенного на произвол, 
был им раньше привит 
всякого ремесла. 
  
По существу, вода – 
сумма своих частей, 
которую каждый миг 
меняет их чехарда; 
и бредни ведомостей 
усугубляет блик. 
  
Определенье волны 
заключено в самом 
слове «волна». Оно, 
отмеченное клеймом 
взгляда со стороны, 
им не закабалено. 
  
В облике буквы «в» 
явно дает гастроль 
восьмерка – родная дочь 
бесконечности, столь 
свойственной синеве, 
склянке чернил и проч. 
  
Как форме, волне чужды 
ромб, треугольник, куб, 
всяческие углы. 
В этом – прелесть воды. 
В ней есть нечто от губ 
с пеною вдоль скулы. 
  
Склонностью пренебречь 
смыслом, чья глубина 
буквальна, морская даль 
напоминает речь, 
рваные письмена, 
некоторым – скрижаль. 
  
Именно потому, 
узнавая в ней свой 
почерк, певцы поют 
рыхлую бахрому – 
связки голосовой 
или зрачка приют. 
  
Заговори сама, 
волна могла бы свести 
слушателя своего 
в одночасье с ума, 
сказав ему: «я, прости, 
не от мира сего». 
  
Это, сдается мне, 
было бы правдой. Сей – 
удерживаем рукой; 
в нем можно зайти к родне, 
посмотреть Колизей, 
произнести «на кой?». 
  
Иначе с волной, чей шум, 
смахивающий на «ура», – 
шум, сумевший вобрать 
«завтра», «сейчас», «вчера», 
идущий из царства сумм, – 
не занести в тетрадь. 
  
Там, где прошлое плюс 
будущее вдвоем 
бьют баклуши, творя 
настоящее, вкус 
диктует массам объем. 
И отсюда – моря. 
  
Скорость по кличке «свет», 
белый карлик, квазар 
напоминают нерях; 
то есть пожар, базар. 
Материя же – эстет, 
и ей лучше в морях. 
  
Любое из них – скорей 
слепок времени, чем 
смесь катастрофы и 
радости для ноздрей, 
или – пир диадем, 
где за столом – свои. 
  
Собой превращая две 
трети планеты в дно, 
море – не лицедей. 
Вещью на букву «в» 
оно говорит: оно – 
место не для людей. 
  
Тем более если три 
четверти. Для волны 
суша – лишь эпизод, 
а для рыбы внутри – 
хуже глухой стены: 
тот свет, кислород, азот. 
  
При расшифровке «вода», 
обнажив свою суть, 
даст в профиль или в анфас 
«бесконечность-о-да"; 
то есть, что мир отнюдь 
создан не ради нас. 
  
Не есть ли вообще тоска 
по вечности и т. д., 
по ангельскому крылу – 
инерция косяка, 
в родной для него среде 
уткнувшегося в скалу? 
  
И не есть ли Земля 
только посуда? Род 
пиалы? И не есть ли мы, 
пашущие поля, 
танцующие фокстрот, 
разновидность каймы? 
  
Звезды кивнут: ага, 
бордюр, оторочка, вязь 
жизней, которых счет 
зрения отродясь 
от громокипящих га 
моря не отвлечет. 
  
Им виднее, как знать. 
В сущности, их накал 
в космосе объясним 
недостатком зеркал; 
это легче понять, 
чем примириться с ним. 
  
Но и моря, в свой черед, 
обращены лицом 
вовсе не к нам, но вверх, 
ценя их, наоборот, 
как выдуманной слепцом 
азбуки фейерверк. 
  
Оказываясь в западне 
или же когда мы 
никому не нужны, 
мы видим моря вовне, 
больше беря взаймы, 
чем наяву должны. 
  
В облике многих вод, 
бегущих на нас, рябя, 
встающих там на дыбы, 
мнится свобода от 
всего, от самих себя, 
не говоря – судьбы. 
  
Если вообще она 
существует – и спор 
об этом сильней в глуши – 
она не одушевлена, 
так как морской простор 
шире, чем ширь души. 
  
Сворачивая шапито, 
грустно думать о том, 
что бывшее, скажем, мной, 
воздух хватая ртом, 
превратившись в ничто, 
не сделается волной. 
  
Но ежели вы чуть-чуть 
мизантроп, лиходей, 
то вам, подтянув кушак, 
приятно, подставив ей, 
этой свободе, грудь, 
сделать к ней лишний шаг. 
  
          1994 
  
* Опубликовано в  сб. «В  окрестностях  
     Атлантиды"  ("Пушкинский фонд», 
          С-Пб.,  1995)  под  заглавием 
     «Моллюск». В  СИБ  идентичный 
     текст озаглавлен 
«Тритон».