Ирина
Аргутина

Мадонна

Бродил по сумраку музея 
и чтил великих, 
со скрытой завистью глазея 
на эти лики, 
и думал: «Говорили – мастер – 
не про меня ли? 
И я себя на хлеб и масло 
не променяю 
и не унижу телесами 
красоток томных. 
Настало время написать мне 
свою Мадонну». 
  
И в тот же вечер, приступая 
к борьбе с картиной 
и болью («Ты замри, тупая, 
там, за грудиной!»), 
наметил нежность абрикоса 
в тепло овала, 
но дрогнула рука – и косо 
нарисовала 
не то надкушенную грушу, 
не то картофель… 
И вдруг шепнул ему: «Послушай, – 
корявый профиль, – 
рисуй меня! Ну что за радость 
в твоём овале! 
Рисуй! Меня такой ни разу 
не рисовали…» 
  
И, проклиная голос вещий, 
себя («Дурак ты!»), 
рисуя глаз, чуть помутневший 
от катаракты, 
он услыхал: почти без звука, 
почти бесслёзно 
с холста заплакала старуха 
в ночи беззвёздной, 
где нет волхвов, а тот младенец, 
прожив три лета, 
на стопку белых полотенец 
глядит с портрета… 
  
Слепая зорко смотрит в душу: 
«Я знаю, знаю». 
И рот по-старчески иссушен – 
кора земная – 
и шепчет имена, безбожно 
попутав святцы. 
Всё пережито. Больше можно 
не волноваться. 
И седина её всё легче. 
И утомлённо 
«Она готова, – мастер шепчет, – 
моя Мадонна». 
………………………………… 
  
И подошли к картине трое, 
и рядом встали. 
«Вот матушка, – один промолвил, – 
моя святая». 
«Судьба моя, – другой заметил, – 
ты некрасива». 
И горестно подумал третий: 
«Моя Россия».