Быль

Чума и смерть вошли в великолепный град,

Вошли - и в тот же миг другой Эдемский сад,

Где с нимфами вчера бог Пафоса резвился,

В глубокий, смрадный гроб, в кладбище превратился.

Ужасно зрелище! Везде, со всех сторон

Печально пение, плач, страх, унылый звон;

Иль умирающа встречаешь, или мертва,

Младенец и старик - все алчной смерти жертва!

Там дева, юношей пленявшая красой,

Бледнеет и падет под лютою косой;

Там век дожившая вздох томный испускает,

И вздоху оному никто не отвечает;

Никто!.. полмертвая средь стен лежит пустых,

Где только воет ветр, и мыслит о своих

Сынах и правнуках, чумою умерщвленных.

В один из оных дней, вовеки незабвенных,

Приходит в хижинку благочестивый муж,

Друг унывающих, смиренный пастырь душ,

Приходит - и в углу приюты ветхой, бедной,

При свете пасмурном луны печальной, бледной,

Зрит старца, на гнилых простертого досках,

Зрит черно рубище, истлевше в головах,

Кувшин, топор, пилу, над дверию висящу,

И боле ничего... Едва-едва дышащу,

Он старцу тако рек: «Готовься, сыне мой,

Прияти по трудах и бедствиях покой;

Готовься ты юдоль плачевную оставить,

В которой с нуждою мог жизнь свою пробавить,

Где столько горестей, забот, печали, слез

В теченье дней твоих ты, верно, перенес».

- «Ах нет! - ответствовал больной дрожащим гласом. -

Я тяжко б согрешил теперь пред смертным часом,

Сказав, что плохо мне и горько было жить.

Меня небесный царь не допускал тужить.

Доколе мочь была, всяк день я был доволен,

Здоров, пригрет и сыт и над собою волен,

Кормилицы мои - топор был и пила...

А куплена трудом и корочка мила!»

Исполнен пастырь душ приятна изумленья

Вещает наконец: «И ты без сожаленья

Сей оставляешь мир?» Болящий отвечал:

«Хоть белый свет и мил, но я уж истощал

И боле не смогу достать работой хлеба,

Так лучше умереть!» Он рек - и ангел с неба,

Спустяся в хижину, смежил ему глаза...

И канула на труп сердечная слеза.

1792