19-октября

Что это за утро! Серебряный иней

На зелени луга лежит;

Камыш пожелтевший над речкою синей

Сквозною оградой стоит.

Над чёрною далью безлюдной равнины

Клубится прозрачный туман,

И длинные нити седой паутины

Опутали серый бурьян.

А небо так чисто, светло, безмятежно,

Что вон — далеко в стороне —

Я вижу — мелькнул рыболов белоснежный

И тонет теперь в вышине.

Весёлый, прохладой лугов освежённый,

Я красного солнышка жду,

Любуюсь на пашни, на лес обнажённый

И в сонную чащу вхожу.

Листы шелестят у меня под ногами,

Два дятела где-то стучат…

А солнышко тихо встаёт над полями,

Озёра румянцем горят.

Вот ярко блеснули лучи золотые

И крадутся в чащу берёз

Всё дальше и дальше, — и ветки сырые

Покрылися каплями слёз.

У осени поздней, порою печальной,

Есть чудные краски свои,

Как есть своя прелесть в улыбке прощальной,

В последнем объятье любви.

19 октября 1855

Mein Freund, от тоски изнываю...

Mein Freund, от тоски изнываю,

Не вижу покойного дня;

И пищу и сон забываю:

Чёрт дёрнул влюбиться меня!

15 августа 1860

Ах ты, бедность горемычная...

Ах ты, бедность горемычная,

Дома в горе терпеливая,

К куску чёрствому привычная,

В чужих людях боязливая!

Всем ты, робкая, в глаза глядишь,

Сирота, стыдом убитая,

К богачу придёшь — в углу стоишь.

Бесприветная, забытая.

Ты плывёшь — куда водой несёт,

Стороной бредёшь — где путь дадут,

Просишь солнышка — гроза идёт,

Скажешь правду — силой рот зажмут.

У тебя весна без зелени,

А любовь твоя без радости,

Твоя радость безо времени,

Немочь с голодом при старости.

Век ты мучишься да маешься,

Всё на сердце грусть великая;

С белым светом ты расстанешься —

На могиле травка дикая!

1857

Ах! признаюся, воля Ваша...

Ах! признаюся, воля Ваша,

Мне надоела эта «Чаша»,

И я б благую часть избрал,

Когда б огню ее предал.

Предмет, конечно, колоссальный,

Религиозный и печальный.

Но всех элегий грустный тон

В наш век и жалок и смешон.

Скажите, где здесь совершенство?

К тому ж, что скажет духовенство?

А здесь ведь очень важен глас

Больших бород и длинных ряс.

Не дай бог, если лоб их медный

Противоречье здесь найдет, -

Ведь этой «Чаши» автор бедный

Ни за копейку пропадет.

2 апреля 1854

Ах, прости, святой угодник!...

Ах, прости, святой угодник!

Захватила злоба дух:

Хвалят бурсу, хвалят вслух;

Мирянин — попов поклонник,

Чтитель рясы и бород —

Мёртвой школе гимн поёт.

Ох, знаком я с этой школой!

В ней не видно перемен:

Та ж наука — остов голый,

Пахнет ладаном от стен.

Искони дорогой торной

Медных лбов собор покорный

Там идёт Бог весть куда,

Что до цели за нужда!

Знай — долби, как дятел, смело…

Жаль, работа нелегка:

Долбишь, долбишь, кончишь дело —

Плод не стоит червяка.

Ученик всегда послушен,

Безответен, равнодушен,

Бьёт наставникам челом

И дуреет с каждым днём.

Чуждый страсти, чуждый миру,

Ректор спит да пухнет с жиру,

И наставников доход

Обеспечен в свой черёд…

Что до славы и науки!

Всё слова, пустые звуки!..

Дали б рясу да приход!

Поп, обросший бородою,

По дворам с святой водою

Будет в праздники ходить,

До упаду есть и пить,

За холстину с причтом драться,

Попадьи-жены бояться,

Рабски кланяться рабам

И потом являться в храм.

Но авось пора настанет —

Бог на Русь святую взглянет,

Благодать с небес пошлёт —

Бурсы молнией сожжёт!

27 мая 1858

Ах, у радости быстрые крылья...

Ах, у радости быстрые крылья,

Золотые да яркие перья!

Прилетит — вся душа встрепенётся,

Перед смертью больной улыбнётся!

Уж зазвать бы мне радость обманом,

Задержать и мольбою и лаской,

От тумана глаза б прояснились,

На весёлый лад песни б сложились.

Ты, кручинушка, ночь без рассвета,

Без рассвета да с холодом-ветром:

При тебе — вся краса иссушится,

При тебе — в голове помутится.

Уж и будь ты, кручинушка, пеплом —

Весь бы по полю в бурю развеял,

Пусть бы травушка в поле горела

Да на сердце смола не кипела!

1858

* * *

Бегут часы, недели и года,

И молодость, как легкий сон, проходит.

Ничтожный плод страданий и труда

Усталый ум в уныние приводит:

Утратами убитый человек

Глядит кругом в невольном изумленье,

Как близ него свой начинает век

Возникшее недавно поколенье.

Он чувствует, печалию томим,

Что он чужой меж новыми гостями,

Что жизнь других так скоро перед ним

Спешит вперед с надеждами, страстями;

Что времени ему дух новый чужд

И смелые вопросы незнакомы,

Что он теперь на сцене новых нужд

Уж не актер, а только зритель скромный.

Между 1849 и 1853

Бедная молодость, дни невесёлые...

Бедная молодость, дни невесёлые,

Дни невесёлые, сердцу тяжёлые!

Глянешь назад — точно степь неоглядная,

Глушь безответная, даль безотрадная.

Нет в этой дали ни кустика зелени,

Всё-то зачахло да сгибло без времени,

Спит, точно мёртвое, спит, как убитое,

Солнышком Божьим навеки забытое.

Солнышко Божье на свет поскупилося,

Счастье-веселье на зов не явилося;

Горькое горе без эову нагрянуло,

При горе радость свинцом в воду канула.

Бедная молодость, дни невесёлые!

Дни невесёлые, сердцу тяжёлые!

Рад бы забыть вас, да что ж мне останется?

Чем моя жизнь при бездолье помянется?..

Ноябрь 1860

Бесталанная доля

Доля бесталанная,

Что жена сварливая,

Не уморит с голода,

Не накормит досыта.

Дома — гонит из дому,

Ведёт в гости на горе,

Ломит, что ни вздумает,

Поперёк да надвое.

Ах, жена сварливая

Пошумит — уходится,

С петухами поздними

Заснёт — успокоится.

Доля бесталанная

Весь день потешается.

Растолкает сонного —

Всю ночь насмехается,

Грозит мукой, бедностью,

Сулит дни тяжёлые,

Смотреть велит соколом,

Песни петь весёлые.

Песни те весёлые

Свистом покрываются,

После песен в три ручья

Слёзы проливаются.

1857

Бобыль

Посвящается

Н. В. Кукольнику

Дай взгляну веселей:

Дума не помога.

Для меня ль, бобыля,

Всюду не дорога!

Без избы — я пригрет,

Сокол — без наряда,

Без казны — мне почёт,

Умирать не надо!

В чистом поле идёшь —

Ветерок встречает,

Забегает вперёд,

Стёжки подметает.

Рожь стоит по бокам,

Отдаёт поклоны;

Ляжешь спать — под тобой

Постлан шёлк зелёный;

Звёзды смотрят в глаза;

Белый день настанет —

Умывает роса,

Солнышко румянит.

На людей поглядишь —

Право, смех и горе!

Целый век им труды

На дворе и в поле.

А тут вот молодец:

За сохой не ходит —

Да привет, и хлеб-соль,

И приют находит.

Ну, а нечего есть —

Стянешь пояс крепче,

Волосами тряхнёшь —

Вот оно и легче.

А не то — к богачам:

Им работник нужен;

Помолотишь денёк —

Вот тебе и ужин.

Уж зато, коли есть

Зипунишка новый,

На ногах сапоги,

В кошельке целковый —

И раздумье прошло,

И тоска пропала;

Сторонись, богачи:

Бедность загуляла!

Как взойдёшь в хоровод

Да начнёшь там пляску,

При вечерней заре,

С присвистом вприсядку, —

Бабы, девки глядят,

Стукают котами,

Парни нехотя в лад

Шевелят плечами.

Вот на старости лет

Кто-то меня вспомнит, —

Приглядит за больным,

Мёртвого схоронит?

Да бобыль-сирота

Ничего не просит;

Над могилой его

Буря поголосит,

Окропит её дождь

Чистою слезою,

Принакроет весна

Шёлковой травою.

Октябрь 1854

Брожу ли я вдоль улиц шумных...

Брожу ли я вдоль улиц шумных,

Сижу ль один в моём угле —

Не слышу я речей разумных,

Лица не вижу Де-Пуле.

15 августа 1860

Бурлак

Эх, приятель, и ты, видно, горе видал,

Коли плачешь от песни весёлой!

Нет, послушай-ка ты, что вот я испытал,

Так узнаешь о жизни тяжёлой!

Девятнадцати лет, после смерти отца,

Я остался один сиротою;

Дочь соседа любила меня, молодца,

Я женился и зажил с женою!

Словно счастье на двор мне она принесла, —

Дай Бог царство небесное бедной! —

Уж такая-то, братец, хозяйка была,

Дорожила полушкою медной!

В зимний вечер, бывало, лучину зажжёт

И прядёт себе, глаз не смыкает;

Петухи пропоют — ну, тогда отдохнёт

И приляжет; а чуть рассветает —

Уж она на ногах, поглядишь — побежит

И овцам, и коровам даст корму,

Печь истопит и снова за прялкой сидит

Или что прибирает по дому.

Летом рожь станет жать иль снопы подавать

С земли на воз, — и горя ей мало.

Я, бывало, скажу: «Не пора ль отдыхать?»

— «Ничего, говорит, не устала».

Иногда ей случится обновку купить

Для утехи, так скажет: «Напрасно:

Мы без этого будем друг друга любить,

Что ты тратишься, сокол мой ясный!»

Как в раю с нею жил!.. Да не нам, верно, знать,

Где и как нас кручина застанет!

Улеглася жена в землю навеки спать…

Вспомнишь — жизнь немила тебе станет!

Вся надежа была — словно вылитый в мать,

Тёмно-русый красавец сынишка.

По складам уж псалтырь было начал читать…

Думал: «Выйдет мой в люди мальчишка!»

Да не то ему Бог на роду написал:

Заболел от чего-то весною, —

Я и бабок к нему, знахарей призывал,

И поил наговорной водою,

Обещался рублёвую свечку купить,

Пред иконою в церкви поставить, —

Не услышал Господь… И пришлось положить

Сына в гроб, на кладбище отправить…

Было горько мне, друг, в эти чёрные дни!

Опустились совсем мои руки!

Стали хлеб убирать, — в поле песни, огни,

А я сохну от горя и скуки!

Снега первого ждал: я продам, мол, вот рожь,

Справлю сани, извозничать буду, —

Вдруг, беда за бедой, — на скотину падёж…

Чай, по гроб этот год не забуду!

Кой-как зиму провёл; вижу — честь мне не та:

То на сходке иной посмеётся:

«Дескать, всякая вот что ни есть мелкота

Тоже в дело мирское суётся!»

То бранят за глаза: «Не с его-де умом

Жить в нужде: видишь, как он ленится;

Нет, по-нашему так: коли быть молодцом,

Не тужи, хоть и горе случится!»

Образумил меня людской смех, разговор:

Видно, Бог свою помочь мне подал!

Запросилась душа на широкий простор…

Взял я паспорт; подушное отдал…

И пошёл в бурлаки. Разгуляли тоску

Волги-матушки синие волны!..

Коли отдых придёт — на крутом бережку

Разведёшь огонёк в вечер тёмный,

Из товарищей песню один заведёт,

Те подхватят, — и вмиг встрепенёшься,

С головы и до ног жар и холод пойдёт,

Слёзы сдержишь — и сам тут зальёшься!

Непогода ль случится и вдруг посетит

Мою душу забытое горе —

Есть разгул молодцу: Волга с шумом бежит

И про волю поёт на просторе;

Ретивое забьётся, и вспыхнешь огнём!

Осень, холод — не надобна шуба!

Сядешь в лодку — гуляй! Размахнёшься веслом,

Силой с бурей помериться любо!

И летишь по волнам, только брызги кругом…

Крикнешь: «Ну, теперь Божия воля!

Коли жить — будем жить, умереть — так умрём!»

И в душе словно не было горя!

17 августа 1854

Буря

Тучи идут разноцветной грядою по синему небу.

Воздух прозрачен и чист. От лучей заходящего солнца

Бора опушка горит за рекой золотыми огнями.

В зеркале вод отразилися небо и берег,

Гибкий, высокий тростник и ракит изумрудная зелень.

Здесь чуть заметная зыбь ослепительно блещет от солнца,

Там вон от тени крутых берегов воронёною сталью

Кажется влага. Вдали полосою широкой, что скатерть,

Тянется луг, поднимаются горы, мелькают в тумане

Сёла, деревни, леса, а за ними синеется небо.

Тихо кругом. Лишь шумит, не смолкая, вода у плотины;

Словно и просит простора и ропщет, что мельнику служит,

Да иногда пробежит ветерок по траве невидимкой,

Что-то шепнёт ей и, вольный, умчится далёко.

Вот уж и солнце совсем закатилось, но пышет доселе

Алый румянец на небе. Река, берега и деревья

Залиты розовым светом, и свет этот гаснет, темнеет…

Вот ещё раз он мелькнул на поверхности дремлющей влаги,

Вот от него пожелтевший листок на прибрежной осине

Вдруг, как червонец, блеснул, засиял — и угас постепенно.

Тени густеют. Деревья вдали принимать начинают

Странные образы. Ивы стоят над водою, как будто

Думают что-то и слушают. Бор как-то смотрит угрюмо.

Тучи, как горы, подъятые к небу невидимой силой,

Грозно плывут и растут, и на них прихотливою грудой

Башен, разрушенных замков и скал громоздятся обломки.

Чу! Пахнул ветер! Пушистый тростник зашептал, закачался,

Утки плывут торопливо к осоке, откуда-то с криком

Чибис несётся, сухие листы полетели с ракиты.

Тёмным столбом закружилася пыль на песчаной дороге,

Быстро, стрелою коленчатой молния тучи рассекла,

Пыль поднялася густее, — и частою, крупною дробью

Дождь застучал по зелёным листам; не прошло и минуты —

Он превратился уж в ливень, и бор встрепенулся от бури,

Что исполин, закачал головою своею кудрявой

И зашумел, загудел, словно несколько мельниц огромных

Начали разом работу, вращая колёса и камни.

Вот всё покрылось на миг оглушительным свистом, и снова

Гул непонятный раздался, похожий на шум водопада.

Волны, покрытые белою пеной, то к берегу хлынут,

То побегут от него и гуляют вдали на свободе.

Молния ярко блеснёт, вдруг осветит и небо и землю,

Миг — и опять всё потонет во мраке, и грома удары

Грянут, как выстрелы страшных орудий. Деревья со скрипом

Гнутся и ветвями машут над мутной водою.

Вот ещё раз прокатился удар громовой — и берёза

На берег с треском упала и вся загорелась, как светоч.

Любо глядеть на грозу! Отчего-то сильней в это время

Кровь обращается в жилах, огнём загораются очи,

Чувствуешь силы избыток и хочешь простора и воли!

Слышится что-то родное в тревоге дремучего бора,

Слышатся песни, и крики, и грозных речей отголоски…

Мнится, что ожили богатыри старой матушки-Руси,

С недругом в битве сошлись и могучие меряют силы…

Вот тёмно-синяя туча редеет. На влажную землю

Изредка падают капли дождя. Словно свечи, на небе

Кое-где звёзды блеснули. Порывистый ветер слабеет,

Шум постепенно в бору замирает. Вот месяц поднялся,

Кротким серебряным светом осыпал он бора вершину,

И, после бури, повсюду глубокая тишь воцарилась,

Небо по-прежнему смотрит с любовью на землю.

Октябрь 1854

* * *

Бывают светлые мгновенья:

Мир ясный душу осенит;

Огонь святого вдохновенья

Неугасаемо горит.

Оно печать бессмертной силы

На труд обдуманный кладет;

Оно безмолвию могилы

И мертвым камням жизнь дает,

Разврат и пошлость поражает,

Добру приносит фимиам

И вечной правде воздвигает

Святой алтарь и вечный храм.

Оно не требует награды,

В тиши творит оно, как бог...

Но человеку нет пощады

В бездонном омуте тревог.

Падет на грудь заботы камень,

Свободу рук скует нужда,

И гаснет вдохновенья пламень,

Могучий двигатель труда.

1851, 1852

В альбом М. И. Жюно

И дик и невесел наш север холодный,

Но ты сохранила вполне

Горячее сердце и разум свободный

В суровой, чужой стороне.

С тяжёлой тоскою по родине дальней,

Скромна, благородно-горда,

Ты шла одиноко дорогой печальной

Под гнётом забот и труда.

Ты злому невежде и плуту не мстила;

Как голубь, нежна и кротка,

Ты чёрные сплетни презреньем казнила,

Прощала всегда дурака.

Ты грусти своей показать не хотела

Пред бедной и жалкой толпой

И смело на пошлые лица глядела,

Сквозь слёзы смеялась порой.

Но рано иль поздно минует невзгода —

Недаром ты крепла в борьбе, —

Как дочери милой, родная природа

Откроет объятья тебе.

И ты отдохнёшь… Но под кровлей родною

Не помни минувшего зла;

Поверь: на Руси не одною душою

Ты крепко любима была.

Май 1856

В альбом Н. В. Плотниковой

Прохладно. Все окна открыты

В душистый и сумрачный сад.

В пруде горят звёзды. Ракиты

Над гладью хрустальною спят.

Певучие звуки рояли

То стихнут, то вновь потекут;

С утра соловьи не смолкали

В саду — и теперь всё поют.

Поник я в тоске головою,

Под песни душа замерла…

Затем, что под кровлей чужою

Минутное счастье нашла…

6 мая 1856

В лесу

Привет тебе, знакомец мой кудрявый!

Прими меня под сень твоих дубов,

Раскинувших навес свой величавый

Над гладью светлых вод и зеленью лугов.

Как жаждал я, измученный тоскою,

В недуге медленном сгорая, как в огне,

Твоей прохладою упиться в тишине

И на траву прилечь горячей головою!

Как часто в тягостном безмолвии ночей,

В часы томительного бденья,

Я вспоминал твой мрак, и музыку речей,

И птиц весёлый свист и пенье,

И дни давнишние, когда свой скучный дом

Я покидал, ребёнок нелюдимый,

И молча в сумраке твоём

Бродил, взволнованный мечтой невыразимой!

О, как ты был хорош вечернею порой,

Когда весь молнией мгновенно освещался

И вдруг на голос тучи громовой

Разгульным свистом откликался!

И любо было мне!.. Как с существом родным,

С тобой я всем делился откровенно:

И горькою слезой, и радостью мгновенной,

И песнью, сложенной под говором твоим.

Тебя, могучего, не изменили годы!..

А я, твой гость, с летами возмужал,

Но в пламени страстей, средь мелочной невзгоды,

Тяжёлой горечи я много испытал…

Ужасен этот яд! Он вдруг не убивает,

Не поражает, как небесный гром:

Он сушит мозг, в суставы проникает,

Жжёт тело медленным огнём!

Паду ль я, этим ядом поражённый,

Утратив крепость сил и песен скромный дар,

Иль новых дум и чувств узнаю свет и жар,

В горниле горя искушённый, —

Бог весть, что впереди! Теперь, полубольной,

Я вновь под сень твою, лес сумрачный, вступаю

И слушаю приветный говор твой,

Тебе мою печаль, как другу, поверяю!..

Август 1855

В небе радуга сияет...

В небе радуга сияет,

Розы дождиком омыты,

Солнце в зелени играет,

Тёмный сад благоухает,

Кудри золотом покрыты.

Свет и тень под деревами

Переходят, как живые;

Мох унизан огоньками;

Над душистыми цветами

Вьются пчёлы золотые.

В чаще свиста переливы,

Стрекотня и песен звуки.

Подле ты, мой друг стыдливый…

Слава Богу! миг счастливый

Уловил я в час разлуки!

1858

В саду

При заре по воде — и румянец и тень,

В чаще песня да свист раздаётся;

Притаил сад дыханье, весь нега и лень,

По кудрям его золото льётся.

Долго ль буду я тут одиноко бродить,

Слушать песню и свист соловьиный,

Надрывать свою грудь, своё сердце крушить,

Молча сдерживать слёзы кручины?

На печаль, милый друг мой, тебя я узнал,

На тоску я с тобой повстречался,

На беду моим светом и счастьем назвал,

Всей душою к тебе привязался!

Уж и так мои дни были днями потерь:

Гибли молодость, сила, здоровье…

Выносил я, терпел… Каково ж мне теперь, —

Знает Бог да моё изголовье!

Нет, не жить мне с тобою под крышей одной;

Как простимся — и полно встречаться!

Тяжело, мне и горько расстаться с тобой,

Легче б телу с душою расстаться!

И за что ж ты, мой друг, у меня отнята?..

Ты права. Не тебя обвиняю;

Виноват, видно, я да моя беднота…

В первый раз я её проклинаю!

Лето 1856

В синем небе плывут над полями...

В синем небе плывут над полями

Облака с золотыми краями;

Чуть заметен над лесом туман,

Тёплый вечер прозрачно-румян.

Вот уж веет прохладой ночною;

Грезит колос над узкой межою;

Месяц огненным шаром встаёт,

Красным заревом лес обдаёт.

Кротко звёзд золотое сиянье,

В чистом поле покой и молчанье;

Точно в храме, стою я в тиши

И в восторге молюсь от души.

Июль 1858

* * *

В темной чаще замолк соловей,

Прокатилась звезда в синеве;

Месяц смотрит сквозь сетку ветвей,

Зажигает росу на траве.

Дремлют розы. Прохлада плывет.

Кто–то свистнул... вот замер и свист.

Ухо слышит, едва упадет

Насекомым подточенный лист.

Как при месяце кроток и тих

У тебя милый очерк лица!

Эту ночь, полный грез золотых,

Я б продлил без конца, без конца!

1858

В чистом поле тень шагает...

В чистом поле тень шагает,

Песня из лесу несётся,

Лист зелёный задевает,

Жёлтый колос окликает,

За курганом отдаётся.

За курганом, за холмами,

Дым-туман стоит над нивой,

Свет мигает полосами,

Зорька тучек рукавами

Закрывается стыдливо.

Рожь да лес, зари сиянье, —

Дума Бог весть где летает…

Смутно листьев очертанье,

Ветерок сдержал дыханье,

Только молния сверкает.

Июль 1858

Весна в степи

Степь широкая,

Степь безлюдная,

Отчего ты так

Смотришь пасмурно?

Где краса твоя,

Зелень яркая,

На цветах роса

Изумрудная?

Где те дни, когда

С утра до ночи

Ты залетных птиц

Песни слушала,

Дорогим ковром

Расстилалася,

По зарям, сквозь сон,

Волновалася?

Когда в час ночной

Тайны чудные

Ветерок тебе

Шептал ласково,

Освежал твою

Грудь открытую,

Как дитя, тебя

Убаюкивал?..

А теперь лежишь

Мертвецом нагим;

Тишина вокруг,

Как на кладбище...

Пробудись! Пришла

Пора прежняя;

Уберись в цветы,

В бархат зелени;

Изукрась себя

Росы жемчугом;

Созови гостей

Весну праздновать.

Посмотри кругом:

Небо ясное

Голубым шатром

Пораскинулось,

Золотой венец

Солнца красного

Весь в огнях горит

Над дубравою,

Новой жизнию

Веет теплый день,

Ветерок на грудь

К тебе просится.

1849

Вечер

Когда потухший день сменяет вечер сонный,

Я оставляю мой приют уединенный

И, голову свою усталую склонив,

Задумчиво иду под тень плакучих ив.

Сажусь на берегу и, грустной думы полный,

Недвижимый, гляжу на голубые волны,

И слушаю их шум и жалобный призыв,

И с жизнию моей я сравниваю их...

Вдали передо мной душистый луг пестреет,

Колышется трава, и желтый колоо зреет,

И, тучных пажитей обильные плоды,

Стоят соломою накрытые скирды;

За гибким тростником глубокие заливы,

Как зеркала, блестят; на золотые нивы

Спускается туман прозрачною волной,

И зарево зари сияет над рекой.

И кажется мне, все какой-то дышит тайной,

Й забываю я тогда свой день печальный,

С оставленным трудом без жалобы мирюсь,

Гляжу на небеса и в тишине молюсь.

1850

Вечер после дождя

Замерли грома раскаты. Дождём окроплённое поле

После грозы озарилось улыбкой румяного солнца.

Заревом пышет закат. Золотисто-румяные тучи

Ярко горят над вершиной кудрявого леса.

Спят неподвижные нивы, обвеяны негой вечерней.

О, как хорош этот воздух, грозой и дождём освежённый!

Как ему рады повсюду, куда он проник, благодатный!

Видел я в полдень вот этот цветок тёмно-синий: от жару

Грустно свернув лепестки, он клонился к земле раскалённой;

Вот он опять развернулся и держится прямо на стебле.

Солнце-художник покрыло его золотистою краской,

Светлые капли, как жемчуг, горят на головке махровой;

Крепко прильнула к нему хлопотливо жужжащая пчёлка,

Сок ароматный сбирая. А как забелелася ярко

Гречка расцветшая, чистой омытая влагой от пыли!

Издали кажется, снег это белой лежит полосою.

Словно воздушный цветок, стрекоза опустилась на колос;

Бедная! долго ждала она капли прозрачной из тучки.

Вышел сурок из норы своей тёмной, кругом оглянулся,

Стал осторожно на задние лапки и слушает: тихо…

Только кричит где-то перепел и распевает овсянка;

Весело свистнул и он и водицы напился из лужи.

Вот пожилой мужичок показался из лесу. Под мышкой

Держит он свежие лыки. Окинувши поле глазами,

Шляпу он снял с головы, сединой серебристой покрытой,

Тайно молитву творя, осенился крестом и промолвил:

«Экую радость послал нам Господь — проливной этот дождик!

Хлеб-ат в неделю поправится так, что его не узнаешь».

27 мая 1854

* * *

Вечер ясен и тих;

Спят в тумане поля;

В голубых небесах

Ярко пышет заря.

Золотых облаков

Разноцветный узор

Накрывает леса,

Как волшебный ковер;

Вот пахнул ветерок,

Зашептал в тростнике;

Вот и месяц взошел

И глядится в реке.

Что за чудная ночь!

Что за тени и блеск!

Как душе говорит

Волн задумчивый плеск!

Может быть, в этот час

Сонмы светлых духов

Гимны неба поют

Богу дивных миров.

1851

Вечность

О грозная вечность,

Безмолвная вечность!

Какую ты скрыла

Великую тайну

За крепкой печатью –

За дверью могилы?

Что ты? Не одно ли

Ничтожное слово,

Пустая угроза

Толпы малодушной,

Дитя предрассудков,

Обманчивый призрак?..

Или ты граница

Обширной Вселенной,

Развязка явлений,

Уму непонятных,

Тяжелых для сердца,

И жизни прекрасной,

Разумно–духовной,

Сомнения чуждой, –

Священный источник?

О грозная вечность,

Безмолвная вечность!

Крепка твоя тайна;

Но разум мой верит,

Что ты существуешь:

Отрадно мне думать,

Что дух мой бессмертный

Есть вечный наследник

Бесплотного царства;

Что будет он видеть

Веков миллионы,

Миров разрушенье

И, может быть, новых

Прекрасных творений

Конец и начало;

И будет, как прежде,

Идти к совершенству,

Всегда оставаясь

Разумно–свободным.

Между 1849 и 1853

Взгляни: небесный свод безоблачен над нами...

Взгляни: небесный свод безоблачен над нами,

И безмятежно угасает день,

И листья тёмных ив, нависших над водами,

Объяли сон и сладостная лень.

Не тронется трава, камыш не шевелится,

Безлюдны берега, молчит полей простор,

И солнце на покой торжественно садится,

И в золоте горит недвижный бор.

Повсюду тишина и мир невозмутимый…

Лишь слышен мельницы однообразный шум

Да резвой рыбы плеск… О друг неутомимый!

— Зачем же ты один и мрачен и угрюм?

Вот оттого-то так мне тяжело и больно,

Что всё покоится в глубокой тишине,

Тогда как нет отрады только мне,

Тогда как плачу я от горьких дум невольно.

20 января 1855

Внезапное горе

Вот и осень пришла. Убран хлеб золотой,

Всё гумно у соседа завалено…

У меня только смотрит оно сиротой, —

Ничего-то на нём не поставлено!

А уж я ль свою силу для пашни жалел,

Был ленив за любимой работою,

Иль как надо удобрить её не умел,

Или начал посев не с охотою?

А уж я ли кормилице — тёплой весне —

Не был рад и обычая старого

Не держался — для гостьи с людьми наравне

Не затеплил свечу воску ярого!..

День и ночь всё я думал: авось, мол, дождусь!

Стану осенью рожь обмолачивать, —

Всё, глядишь, на одежду детишкам собьюсь

И оброк буду в пору уплачивать.

Не дозрела моя колосистая рожь,

Крупным градом до корня побитая!..

Уж когда же ты, радость, на двор мой войдёшь?

Ох, беда ты моя непокрытая!

Посидят, верно, детки без хлеба зимой,

Без одежды натерпятся холоду…

Привыкайте, родимые, к доле худой!

Закаляйтесь в кручинушке смолоду!

Всем не стать пировать… К горьким горе идёт,

С ними всюду как друг уживается,

С ними сеет и жнёт, с ними песни поёт,

Когда грудь по частям разрывается!..

16 декабря 1854

Война за веру

Как волны грозные, встают сыны Востока,

Народный фанатизм муллами подожжен,

Толпы мятежников под знамена пророка,

С надеждой грабежа, сошлись со всех сторон.

Языческих времен воскрес театр кровавый,

Глумится над крестом безумство мусульман,

И смотрят холодно великие державы

На унижение и казни христиан.

За слезы их и кровь нет голоса и мщенья!

От бедных матерей отъятые сыны

В рабы презренному еврею проданы,

И в пламени горят несчастные селенья...

Скажите нам, враги поклонников креста!

Зачем оскорблены храм истинного бога

И Древней Греции священные места,-

Когда жидовская спокойна синагога?

Когда мятежников, бесчестия сынов,

Орудие крамол, тревог и возмущенья,

Не заклеймили вы печатию презренья,

Но дали их толпам гостеприимный кров?

Скажите нам, враги Руси миролюбивой,

Ужель вы лучшего предлога не нашли,

Чтобы извлечь свой меч в войне несправедливой

И положить свой прах в полях чужой земли?

Ужель чужих умов холодное коварство

Вас в жалких палачей умело обратить

И для бесславия жестокого тиранства

Народные права заставило забыть?

Ужели в летопись родной своей отчизны

Не стыдно вам внести свой собственный позор,

Потомков заслужить суровый приговор

И современников живые укоризны?

Иль духа русского досель вы не узнали?

Иль неизвестно вам, как Севера сыны,

За оскорбление родной своей страны,

По слову царскому мильонами вставали?

Вам хочется борьбы! Но страшен будет спор

За древние права, за честь Руси державной;

Мы вашей кровию скрепим наш договор -

Свободу христиан и веры православной!

Мы вновь напомним вам героев Рымника,

И ужас чесменский, и славный бой Кагулаа

И грозной силою холодного штыка

Смирим фанатиков надменного Стамбула!

Вперед, святая Русь! Тебя зовет на брань

Народа твоего поруганная вера!

С тобой и за тебя молитвы христиан!

С тобой и за тебя святая матерь-дева!

Гридет пора, ее недолго ждать, -

Оценят твой порыв, поймут твой подвиг громкий,

И будет свет тебе рукоплескать,

И позавидуют тебе твои потомки.

Декабрь 1853

Воспоминание о детстве

Однообразно и печально

Шли годы детства моего:

Я помню дом наш деревянный,

Кусты сирени вкруг него,

Подъезд, три комнаты простые

С балконом на широкий двор,

Портретов рамы золотые,

Разнохарактерный узор

Причудливых изображений

На белом фоне потолков –

Счастливый плод воображенья

Оригинальных маляров,

Лампадку перед образами,

Большой диван и круглый стол,

На нем часы, стакан с цветами,

Под ним узорчатый ковер...

С каким восторгом я встречал

Час утра летнею порою,

Когда над сонною землею

Восток безоблачный пылал

И золотистыми волнами,

Под дуновеньем ветерка,

Над полосатыми полями

Паров вставали облака!

С какой–то тайною отрадой

Глядел я на лазурь небес,

На даль туманную и лес

С его приветливой прохладой,

На цепь курганов и холмов,

На блеск и тень волнистой нивы,

На тихо спящие заливы

В зеленых рамах берегов.

Дитя степей, дитя свободы,

В пустыне рос я сиротой,

И для меня язык природы

Одной был радостью святой...

Зато как скучен я бывал,

Когда сырой туман осенний

Поля и дальние деревни,

Как дым свинцовый, одевал,

Когда деревья обнажались

И лился дождь по целым дням,

Когда в наш дом по вечерам

Соседи шумные сбирались,

Бранили вечный свой досуг,

Однообразный и ленивый,

А самовар, как верный друг,

Их споры слушал молчаливо

И пар струистый выпускал

Иль вдруг на их рассказ бессвязный

Какой–то музыкою странной,

Как собеседник, отвечал...

В ту пору, скукою томимый,

От шума их я уходил

И ночь за книгою любимой,

Забытый всеми, проводил,

Иль слушал няни устарелой

О блеске чудных царств и гор

Одушевленный разговор

Во мраке залы опустелой.

Между 1849 и 1853

Встреча зимы

Поутру вчера дождь

В стёкла окон стучал,

Над, землёю туман

Облаками вставал.

Веял холод в лицо

От угрюмых небес,

И, Бог знает о чём,

Плакал сумрачный лес.

В полдень дождь перестал,

И, что белый пушок,

На осеннюю грязь

Начал падать снежок.

Ночь прошла. Рассвело.

Нет нигде облачка.

Воздух лёгок и чист,

И замёрзла река.

На дворах и домах

Снег лежит полотном

И от солнца блестит

Разноцветным огнём.

На безлюдный простор

Побелевших полей

Смотрит весело лес

Из-под чёрных кудрей,

Словно рад он чему, —

И на ветках берёз,

Как алмазы, горят

Капли сдержанных слёз.

Здравствуй, гостья-зима!

Просим милости к нам

Песни севера петь

По лесам и степям.

Есть раздолье у нас, —

Где угодно гуляй;

Строй мосты по рекам

И ковры расстилай.

Нам не стать привыкать, —

Пусть мороз твой трещит:

Наша русская кровь

На морозе горит!

Искони уж таков

Православный народ:

Летом, смотришь, жара —

В полушубке идёт;

Жгучий холод пахнул —

Всё равно для него:

По колени в снегу,

Говорит: «Ничего!»

В чистом поле метель

И крутит, и мутит, —

Наш степной мужичок

Едет в санках, кряхтит:

«Ну, соколики, ну!

Выносите, дружки!»

Сам сидит и поёт:

«Не белы-то снежки!..»

Да и нам ли подчас

Смерть не встретить шутя,

Если к бурям у нас

Привыкает дитя?

Когда мать в колыбель

На ночь сына кладёт,

Под окном для него

Песни вьюга поёт.

И разгул непогод

С ранних лет ему люб,

И растёт богатырь,

Что под бурями дуб.

Рассыпай же, зима,

До весны золотой

Серебро по полям

Нашей Руси святой!

И случится ли, к нам

Гость незваный придёт

И за наше добро

С нами спор заведёт —

Уж прими ты его

На сторонке чужой,

Хмельный пир приготовь,

Гостю песню пропой;

Для постели ему

Белый пух припаси

И метелью засыпь

Его след на Руси!

20 ноября 1854

Выезд троечника

Ну, кажись, я готов:

Вот мой кафтанишко,

Рукавицы на мне,

Новый кнут под мышкой…

В голове-то шумит…

Вот что мне досадно!

Правда, хмель ведь не дурь, —

Выспался — и ладно.

Ты жена, замолчи:

Без тебя всё знаю, —

Еду с барином… да!

Эх, как погуляю!

Да и барин!.. — поди —

У родного сына

Он невесту отбил, —

Стало, молодчина!

Схоронил две жены,

Вот нашёл и третью…

А сердит… чуть не так —

Заколотит плетью!

Ну, ништо… говорят,

Эта-то невеста

И сама даст отпор, —

Не отыщешь места.

За богатство идёт,

Ветрогонка, значит;

Сына пустит с сумой,

Мужа одурачит…

Сын, к примеру, не глуп,

Да запуган, верно:

Всё глядит сиротой,

Смирен… вот что скверно!

Ну, да пусть судит Бог,

Что черно и бело…

Вот лошадок запречь —

Это наше дело!

Слышь, жена! погляди,

Каковы уздечки!

Вишь, вот медный набор,

Вот мохры, колечки.

А дуга-то, дуга, —

В золоте сияет…

Прр… шалишь, коренной!

Знай песок копает!

Ты, дружок, не блажи;

Старость твою жалко!..

Так кнутом проучу —

Станет небу жарко!..

Сидор вожжи возьмёт —

Чёрта не боится!

Пролетит — на него

Облачко дивится!

Только крикнет: «Ну, ну!

Эх ты, беззаботный!»

Отстаёт позади

Ветер перелётный!

А седок-то мне — тьфу!..

Коли скажет: «Легче!» —

Нет, мол, сел, так сиди

Да держись покрепче.

Уж у нас, коли лень, —

День и ночь спим сряду;

Коли пир — наповал,

Труд — так до упаду;

Коли ехать — катай!

Головы не жалко!

Нам без света светло,

Без дороги — гладко!

Ну, Матрёна, прощай!

Оставайся с Богом;

Жди обновки себе

Да гляди за домом.

Да, — кобыле больной

Парь трухою ногу…

Не забудь!.. А воды

Не давай помногу.

Ну-ка, в путь! Шевелись!

Эх, как понеслися!

Берегись ты, мужик,

Глух, что ль?.. берегися!..

Октябрь 1855

* * *

Вырыта заступом яма глубокая.

Жизнь невеселая, жизнь одинокая,

Жизнь бесприютная, жизнь терпеливая,

Жизнь, как осенняя ночь, молчаливая, –

Горько она, моя бедная, шла

И, как степной огонек, замерла.

Что же? усни, моя доля суровая!

Крепко закроется крышка сосновая,

Плотно сырою землею придавится,

Только одним человеком убавится...

Убыль его никому не больна,

Память о нем никому не нужна!..

Вот она – слышится песнь беззаботная,

Гостья погоста, певунья залетная,

В воздухе синем на воле купается;

Звонкая песнь серебром рассыпается...

Тише!.. О жизни покончен вопрос.

Больше не нужно ни песен, ни слез!

Декабрь 1860

Гнездо ласточки

Кипит вода, ревёт ручьём,

На мельнице и стук и гром,

Колёса-то в воде шумят,

А брызги вверх огнём летят,

От пены-то бугор стоит,

Что мост живой, весь пол дрожит.

Шумит вода, рукав трясёт,

На камни рожь дождём течёт,

Под жерновом муку родит,

Идёт мука, в глаза пылит.

Об мельнике и речи нет.

В пыли, в муке, и лыс, и сед,

Кричит весь день про бедный люд:

Вот тот-то мот, вот тот-то плут…

Сам, старый чёрт, как зверь глядит,

Чужим добром и пьян, и сыт;

Детей забыл, жену извёл;

Барбос с ним жил, барбос ушёл…

Одна певунья-ласточка

Под крышей обжилась,

Свила-слепила гнёздышко,

Детьми обзавелась.

Поёт, пока не выгнали.

Чужой-то кров — не свой;

Хоть не любо, не весело,

Да свыкнешься с нуждой.

В ночь тёмную под крылышко

Головку подогнёт

И спит себе под гром и стук,

Носком не шевельнёт.

1856

Горькие слёзы

Чужих страданий жалкий зритель,

Я жизнь растратил без плода,

И вот проснулась совесть-мститель

И жжёт лицо огнём стыда.

Чужой бедой я волновался,

От слёз чужих я не спал ночь, —

И всё молчал, и всё боялся,

И никому не мог помочь.

Убит нуждой, убит трудами,

Мой брат и чах и погибал,

Я закрывал лицо руками

И плакал, плакал — и молчал.

Я слышал злу рукоплесканья

И всё терпел, едва дыша;

Под пыткою негодованья

Молчала рабская душа!

Мой дух сроднился с духом века,

Тропой пробитою я шёл:

Святую личность человека

До пошлой мелочи низвёл.

Ты ль это — жизнь к добру с любовью,

Плод мысли, горя и борьбы?

Увы, отмечена ты кровью,

Насмешка страшная судьбы!..

1858

Грусть старика

Жизнь к развязке печально идет,

Сердце счастья и радостей просит,

А годов невозвратный полет

И последнюю радость уносит.

Охладела горячая кровь,

Беззаботная удаль пропала,

И не прежний разгул, не любовь –

В душу горькая дума запала.

Всё погибло под холодом лет,

Что когда–то отрадою было,

И надежды на счастие нет,

И в природе всё стало уныло:

Лес, нахмурясь, как слабый старик,

Погруженный в тяжелую думу,

Головою кудрявой поник,

Будто тужит о чем–то угрюмо;

Ветер с тучею, с синей волной

Речь сердитую часто заводит;

Бледный месяц над сонной рекой,

Одинокий, задумчиво бродит...

В годы прежние мир был иной:

Как невеста, земля убиралась,

Что камыш, хлеб стоял золотой,

Степь зеленым ковром расстилалась,

Лес приветно под тень свою звал,

Ветер весело пел в чистом поле,

По ночам ярко месяц сиял,

Реки шумно катилися в море.

И, как пир, жизнь привольная шла,

Душа воли, простора просила,

Под грозою отвага была,

И не знала усталости сила.

А теперь, тяжкой грустью убит,

Как живая развалина ходишь,

И душа поневоле скорбит,

И слезу поневоле уронишь.

И подумаешь молча порой:

Нет, старик, не бывалые годы!

Меж людьми ты теперь уж чужой,

Лишний гость меж гостями природы.

1849

Дачная жизнь

Дождь и холод — нет погоды!

Выйти некуда — хоть брось!

Виды — сальные заводы…

Выздоравливай небось!

Наслаждайся в этом рае!

Слушай, музыка пошла:

Свинки хрюкают в сарае,

Лай собака подняла,

На дворе кричат вороны,

Ветер свищет и поёт;

В поле слякоть, рожь поклоны

Поминутно отдаёт.

Вот так дача! Вот так радость!

Тут от скуки пропадёшь!

Тут не жизнь, а просто — гадость,

Тут от холоду умрёшь!

Правда, книги — утешенье,

Но ведь день читать, читать,

В голове пойдёт круженье,

Можно зренье потерять!

Не пойти ль к соседу с горя?

Там хоть люди, говор, смех,

Отдохнёшь, шутя иль споря…

Как тут быть? Идти не грех.

Жаль, сосед с утра до ночи

Занят делом… Боже мой!

Как ему хватает мочи?

Это мученик святой!

Он умён — в глаза не скажет:

«Эх, брат, шут тебя принёс!..»

Он и виду не покажет,

А подумать… гм!.. вопрос!

Что ж? повеситься мне, что ли?

Нет, на даче не рука!

Стало дурно, хорошо ли —

Марш с двора! Ей-ей, тоска!

7 июня 1858

Дедушка

Лысый, с белой бородою,

   Дедушка сидит.

Чашка с хлебом и водою

   Перед ним стоит.

Бел как лунь, на лбу морщины,

   С испитым лицом.

Много видел он кручины

   На веку своем.

Всё прошло; пропала сила,

   Притупился взгляд;

Смерть в могилу уложила

   Деток и внучат.

С ним в избушке закоптелой

   Кот один живет.

Стар и он, и спит день целый,

   С печки не спрыгнет.

Старику немного надо:

   Лапти сплесть да сбыть —

Вот и сыт. Его отрада —

   В божий храм ходить.

К стенке, около порога,

   Станет там, кряхтя,

И за скорби славит бога,

   Божее дитя.

Рад он жить, не прочь в могилу —

   В темный уголок.

Где ты черпал эту силу,

   Бедный мужичок?

1857 или 1858

Делёж

Да, сударь мой, нередко вот бывает!

Отец на стол, а детки за делёж,

И брата брат за шиворот хватает…

Из-за чего? И в толк-ат не возьмёшь!

У вас-то, бар, я чаю, нет разлада…

А мужики, известно, вахлаки:

У них за грош — остуда и досада,

За гривенник какой-нибудь — пинки!

Тут из-за баб, детишек выйдет злоба…

Вот мы теперь: всего-то двое нас —

Мой брат да я; женаты, сударь, оба,

И хлеб всегда имели про запас;

И жили бы себе, домком сбирались…

Нет, погоди! Вишь, жёны не в ладу:

Вон у одной коты поистаскались…

«Я, — говорит, — на речку не пойду;

Пускай идёт невестка, коли хочет,

Ей муж успел обнову-то купить…»

А та себе, как бешеная, вскочит,

Начнёт вот так руками разводить

И ну кричать: «А ты что за дворянка?

Котов-де нет, да села и сидит…»

И тут пойдёт такая перебранка,

Что у тебя в ушах инда звенит.

Брат за жену, глядишь, замолвит слово

И дурою мою-то назовёт,

А у тебя на слово пять готово,

— Boт, сударь мой, потеха и пойдёт!

Всё это так… И при отце бывало.

Да старичок нас скоро разводил;

Чуть крикнет: «Эй!» — бежишь куда попало,

Не то — беда! Ох, крут покойник был!

Как помер он, мой брат и позазнался;

Срамит меня, срамит мою жену,

Вы, дескать, что? Старшим-то я остался,

Я, говорит, вас вот как поверну!

И повернул… Тут надо лык на лапти —

Он бражничать возьмётся да гулять;

Ты цеп берёшь — он ляжет на полати…

Ну, одному не растянуться стать.

Жена его всё, знаешь, поджигает!

«Делись, дескать! Твой брат-то лежебок,

Как куколку жену-то снаряжает,

Исподтишка весь дом поразволок…»

Сама-то, вишь, она скупенька больно,

Готова век в отрепьях пропадать,

Да любит жить хозяйкой самовольной.

По-своему всё, знаешь, повертать.

Ну, а моя бабёнка не сварлива,

А грех таить — от щегольства не прочь,

Да и того… в работе-то ленива,

Что есть, то есть, — тут ложью не помочь.

Вот, сударь мой, и завязалось дело:

Что день, то шум, под шумом и заснёшь;

И брату-то всё это надоело,

И мне равно, — и начали делёж…

Сперва-то мы по совести делились,

Не сладили — взялись было за суд;

Ну, кое-как в расправе помирились,

Остался спор за старенький хомут…

И я кричу, и брат не уступает:

«Нет, — говорит, — хоть тресни, не отдам!»

Я за шлею, — он, знаешь, вырывает

Да норовит ударить по рукам.

И смех и грех!.. Стоим за дрянь горою!..

Вдруг, сударь мой, моргнуть я не успел,

Как крикнул брат: «Возьми, пусть за тобою!» —

Да на меня хомут-то и надел.

Я сгоряча в шлее позапутлялся;

Народ орёт: «Вот, обрядил коня!..»

Уж так-то я в ту пору растерялся —

Инда слеза прошибла у меня!..

Вам, сударь, смех… Нет, тут смешного мало:

Ведь брат-то мой по-барски чаял жить;

Взялся за гуж — ан силы недостало,

Тужил, тужил — и начал с горя пить.

И мне не мёд… Ведь праздников не знаешь!

Работаешь, спины не разогнёшь,

Чуть непогодь — всё стонешь да перхаешь…

Вот, сударь мой, мужицкий-то делёж!

26 октября 1855

* * *

День и ночь с тобой жду встречи,

Встречусь – голову теряю;

Речь веду, но эти речи

Всей душой я проклинаю.

Рвется чувство на свободу,

На любовь хочу ответа, –

Говорю я про погоду,

Говорю, как ты одета.

Не сердись, не слушай боле:

Этой лжи я сам не верю.

Я не рад своей неволе,

Я не рад, что лицемерю.

Такова моя отрада,

Так свой век я коротаю:

Тяжело ль – молчать мне надо,

Полюблю ль – любовь скрываю.

Май или июнь 1856

Деревенский бедняк

Мужичка–бедняка

Господь бог наградил:

Душу теплую дал

И умом наделил.

Да злодейка нужда,

И глупа и сильна,

Закидала его

Сором, грязью она.

Едким дымом в избе,

И курной и сырой,

Выедает глаза,

Душит зимней порой.

То работа невмочь,

То расправа и суд

Молодца–силача

В три погибели гнут.

Присмирел он, притих,

Речи скупо ведет,

Исподлобья глядит,

Силу в землю кладет.

Захирей его конь —

Бедный черт виноват,

Плаксу бабу бранит

И голодных ребят.

Пропадай, дескать, всё!..

На печь ляжет ничком,—

Вихорь крышу развей,

С горя всё нипочем!

А как крикнут «Пожар!» —

Не зови и не тронь:

За чужое добро

Рад и в дым и в огонь.

Коли хмель в голове —

Загуляет душа:

Тут и горе прошло,

Тут и жизнь хороша.

На дворе под дождем

Он зипун распахнет,

Про леса и про степь

Да про Волгу поет.

Проспался, где упал,—

И притих он опять:

Перед всеми готов

Шапку рваную снять.

Схватит немочь — молчит,

Только зубы сожмет;

Скажут: смерть подошла —

Он рукою махнет.

1857

Детство весёлое, детские грёзы...

Детство весёлое, детские грёзы…

Только вас вспомнишь — улыбка и слёзы…

Голову няня в дремоте склонила,

На пол с лежанки чулок уронила,

Прыгает кот, шевелит его лапкой,

Свечка уж меркнет под огненной шапкой,

Движется сумрак, в глаза мне глядит…

Зимняя вьюга шумит и гудит.

Прогнали сон мой рассказы старушки.

Вот я в лесу у порога избушки;

Ждёт к себе гостя колдунья седая —

Змей подлетает, огонь рассыпая.

Замер лес тёмный, ни свиста, ни шума,

Смотрят деревья угрюмо, угрюмо!

Сердце моё замирает-дрожит…

Зимняя вьюга шумит и гудит.

Няня встаёт и лениво зевает,

На ночь постелю мою оправляет.

«Ляг, мой соколик, с молитвой святою,

Божия сила да будет с тобою…»

Нянина шубка мне ноги пригрела,

Вот уж в глазах у меня запестрело,

Сплю и не сплю я… Лампадка горит.

Зимняя вьюга шумит и гудит.

Вечная память, весёлое время!

Грудь мою давит тяжёлое бремя,

Жизнь пропадает в заботах о хлебе,

Детство сияет, как радуга в небе…

Где вы — веселье, и сон, и здоровье?

Взмокло от слёз у меня изголовье,

Тёмная даль мне бедою грозит…

Зимняя вьюга шумит и гудит.

7 ноября 1858

Дитяти

Не знаешь ты тоски желаний,

Прекрасен мир твоей весны,

И светлы, чуждые страданий,

Твои младенческие сны.

С грозою жизни незнакома,

Как птичка, вечно весела,

Под кровлею родного дома

Ты рай земной себе нашла.

Придет пора — прольешь ты слезы,

Быть может, труд тебя согнет...

И детства радужные грезы

Умрут под холодом забот.

Тогда, неся свой крест тяжелый,

Не раз под бременем его

Ты вспомнишь о весне веселой

И — не воротишь ничего.

1851

Донцам

Да здравствует донцов воинственное племя,

Да здравствует и млад и стар!

Привет вам всей Руси за славу в наше время!

Привет за славу вашу встарь!

Русь помнит те былые годы,

Когда свой гибельный удар,

Сын дикой степи и свободы,

Бросал ваш предок на татар;

Когда от Дона до Урала

И вдоль днепровских берегов

Внезапной молнией сверкала

Казачья сабля меж врагов.

И помнит Русь тот день великий,

Когда бесстрашный богатырь

К подножью Грозного владыки

Поверг обширную Сибирь;

И подвиг дивный и кровавый,

Которым в летопись веков

На память вечную и славу

Внесён разрушенный Азов.

Привет донцам! увековечен

Ваш сильный, доблестный народ,

И знает мир, как вами встречен

Войны отечественной год:

Весь Дон восстал, на голос чести

И день и ночь казак летел

И крови в битвах грозной мести

Последней капли не жалел.

Минула грозная година:

Повесив шашку на стене,

Казак за делом селянина

Забыл о славе и войне.

Но вот венгерец брани пламя

Рукой мятежною раздул, —

Донец опять родное знамя,

Наследье дедов, развернул,

Оставил мирные станицы

И на постах передовых

С отвагой новой за границей

Явился в битвах роковых.

«Вперёд, донцы, врагу навстречу!

Долой мундир! через реку!» —

И молодцы уж под картечью,

Не страшны волны казаку,

Плывут… земля уж под ногами…

«Ура!» — вмиг шашки из ножён,

И берег, взятый удальцами,

Победы кликом потрясён.

Мятеж утих… года минули…

И вдоль дунайских берегов,

Как грозный лес, опять сверкнули

Стальные дротики донцов.

Привык казак к огню и бою,

Ему не страшно по реке

В глухую полночь под грозою

Пуститься в лёгком челноке,

Подкрасться к вражескому стану,

Канат у судна отрубить

И из-под носа оттомана

Его спокойно уводить,

Схватить «язык», открыть дороги

В лесах, болотах и горах,

И в неприятельских шатрах

Наделать шуму и тревоги,

Иль, подбоченясь молодцом,

На скакуне своём степном

Скрываясь в поле под туманом,

В руке с губительным арканом

Врага беспечного открыть

И вдруг — с коня его схватить.

Войны испытанные дети,

Русь помнит ваши имена!

Недаром славою столетий

Покрыты Дона знамена:

Вы вашей кровию вписали

Любовь к Руси в её скрижали…

Теперь опять гроза шумит.

Восстань же снова, Дон наш славный!

Оковы брат твой православный

Четыре века уж влачит.

Как жалкий раб, четыре века

Он кровь и слёзы проливал

И даже имя человека,

Святое имя потерял!

Но жив Господь суда и мщенья!

Он грянет карой громовой!

Русь кровью выкупит своей

Родного племени спасенье!..

Вперёд, казак! Тебя зовёт

И кровь и плен твоих собратов!

Благословит тебя Господь!

Благословит отец твой Платов,

И племя страждущих славян,

И царственный твой атаман.

Вперёд, донцы! да разовьются

Родные ваши знамена,

И с честью ваши имена

Из рода в роды пронесутся!

Да поздний внук ваш на Дону

На вас с любовию укажет

И детям с гордостию скажет:

«Они в великую войну

За честь и славу христианства

Казнили зависть и тиранство».

Между январём и августом 1854

Друг

Пусть снова дни мои мне горе принесут,

Часы тяжёлого томленья,

Я знаю, выкупит восторг иных минут

Другие чувства и явленья.

Когда поверхность вод при месяце блестит,

Когда закат огнём пылает,

Иль по дороге вихрь густую пыль кружит,

Иль в полночь молния блистает,

Когда поля зимой под белым пухом спят,

Иль гнётся лес от вьюги грозной,

Иль на небе столбы, как радуги, горят

При свете солнца в день морозный, —

За всем отрадно мне и весело следить,

Всё так знакомо мне и ново,

И всё я в памяти желал бы сохранить,

Замкнуть в обдуманное слово!..

Природа, ты одна, наставник мой и друг,

Мир, полный мысли, мне открыла,

Счастливым сделала печальный мой досуг

И с бедной долей примирила!

От тайной ли тоски болит и ноет грудь,

Иль мучит сердце нужд тревога, —

В твои объятия спешу я отдохнуть,

Как в храм невидимого Бога.

И мне ли не любить тебя от всей души,

Мой друг, не знающий забвенья!

Меня и мёртвого ты приютишь в тиши,

Теперь живого утешенье!

Март 1855

Дуб

От темного леса далеко,

На почве бесплодно-сухой,

Дуб старый стоит одиноко,

Как сторож пустыни глухой.

Стоит он и смотрит угрюмо

Туда, где под сводом небес

Глубокую думает думу

Знакомый давно ему лес;

Где братья его с облаками

Ведут разговор по ночам

И дивы приходят толпами

Кружиться по свежим цветам;

Где ветер прохладою веет

И чудные песни поет,

И лист молодой зеленеет,

И птица на ветках живет.

А он, на равнине песчаной,

И пылью и мохом покрыт,

Как будто изгнанник печальный,

О родине милой грустит;

Не знает он свежей прохлады,

Не видит небесной росы

И только - последней отрады -

Губительной жаждет грозы.

1850

Дума

В глубокой мгле холодного забвенья

Теряются народов поколенья,

Законы их, междоусобный спор,

И доблести, и слава, и позор.

Лицо земли печально изменилось,

И много царств великих сокрушилось

И скрылося под пеплом городов,

Лишь темный след исчезнувших веков –

Нестройное собрание обломков, –

Да вымыслы неведомых певцов

И письмена нам чуждых языков

От праотцов осталось для потомков...

Пройдут века, в событиях Вселенной

И мы мелькнем, как метеор мгновенный,

И, может быть, потомства поздний род

Забудет наш угаснувший народ.

Так! вечности не суждено земному;

Покорствуя всеобщему закону,

Всё умереть когда–нибудь должно;

Но жизнь одних, как чудное зерно,

Останется в самом процессе тленья

Залогом сил другого поколенья.

Да, не вотще под холодом времен

Идут ряды бесчисленных племен;

Наследники бессмертья и свободы,

Как дар благой, иным гостям природы

Мы отдаем в известный период

Свои права на жизнь, свой цвет и плод,

Окончив здесь вполне свое призванье –

Быть семенем в системе мирозданья.

1849

Ёлка

Посвящается кн. Е. П. Долгорукой

Одиноко вырастала

Ёлка стройная в лесу,—

Холод смолоду узнала,

Часто видела грозу.

Но, покинув лес родимый,

Ёлка бедная нашла

Уголок гостеприимный,

Новой жизнью зацвела.

Вся огнями осветилась,

В серебро вся убралась,

Словно вновь она родилась,

В лучший мир перенеслась.

Дети нужды и печали!

Точно ёлку, вас, сирот,

Матерински приласкали

И укрыли от невзгод.

Обогрели, приютили,

Свят и светел ваш приют,

Здесь вас рано научили

Полюбить добро и труд.

И добра живое семя

Не на камень упадёт:

Даст Господь, оно во время

Плод сторичный принесёт.

Начат сев во имя Бога.

Подрастайте, в добрый час!

Жизни тесная дорога

Пораздвинется для вас.

Но невзгода ль вас застанет

На пути, или порок

Сети хитрые расставит —

Детства помните урок.

Для борьбы дана вам сила;

Не родное по крови,

Вам свет истины открыло

Сердце, полное любви.

И о нём воспоминанье

Да хранит вас в дни тревог,

В пору счастья и страданья,

Как добра святой залог.

Январь 1855

Ехал из ярмарки ухарь-купец...

Ехал из ярмарки ухарь-купец,

Ухарь-купец, удалой молодец.

Стал он на двор лошадей покормить,

Вздумал деревню гульбой удивить.

В красной рубашке, кудряв и румян,

Вышел на улицу весел и пьян.

Собрал он девок-красавиц в кружок,

Выхватил с звонкой казной кошелек.

Потчует старых и малых вином:

«Пей-пропивай! Поживём — наживём!..»

Морщатся девки, до донышка пьют,

Шутят, и пляшут, и песни поют.

Ухарь-купец подпевает-свистит,

Оземь ногой молодецки стучит.

Синее небо, и сумрак, и тишь.

Смотрится в воду зелёный камыш.

Полосы света по речке лежат.

В золоте тучки над лесом горят.

Девичья пляска при зорьке видна,

Девичья песня за речкой слышна,

По лугу льётся, по чаще лесной…

Там услыхал её сторож седой;

Белый как лунь, он под дубом стоит,

Дуб не шелохнется, сторож молчит.

К девке стыдливой купец пристаёт,

Обнял, целует и руки ей жмёт.

Рвётся красотка за девичий круг:

Совестно ей от родных и подруг,

Смотрят подруги — их зависть берёт.

Вот, мол, упрямице счастье идёт.

Девкин отец своё дело смекнул,

Локтем жену торопливо толкнул.

Сед он, и рваная шапка на нём,

Глазом мигнул — и пропал за углом.

Девкина мать расторопна-смела.

С вкрадчивой речью к купцу подошла:

«Полно, касатик, отстань — не балуй!

Девки моей не позорь — не целуй!»

Ухарь-купец позвенел серебром:

«Нет, так не надо… другую найдём!..»

Вырвалась девка, хотела бежать.

Мать ей велела на месте стоять..

Звёздная ночь и ясна и тепла.

Девичья песня давно замерла.

Шепчет нахмуренный лес над водой,

Ветром шатает камыш молодой.

Синяя туча над лесом плывёт,

Тёмную зелень огнём обдаёт.

В крайней избушке не гаснет ночник,

Спит на печи подгулявший старик,

Спит в зипунишке и в старых лаптях,

Рваная шапка комком в головах.

Молится Богу старуха жена,

Плакать бы надо — не плачет она,

Дочь их красавица поздно пришла,

Девичью совесть вином залила.

Что тут за диво! и замуж пойдёт…

То-то, чай, деток на путь наведёт!

Кем ты, люд бедный, на свет порождён?

Кем ты на гибель и срам осуждён?

1858

* * *

Еще один потухший день

Я равнодушно провожаю

И молчаливой ночи тень,

Как гостя скучного, встречаю.

Увы! не принесет мне сна

Ее немая тишина!

Весь день душа болела тайно

И за себя и за других...

От пошлых встреч, от сплетен злых,

От жизни грязной и печальной

Покой пора бы ей узнать,

Да где он? Где его искать?

Едва на землю утро взглянет,

Едва пройдет ночная тень –

Опять тяжелый, грустный день,

Однообразный день настанет.

Опять начнется боль души,

На злые пытки осужденной,

Опять наплачешься в тиши

Измученный и оскорбленный.

1849

Жена ямщика

Жгуч мороз трескучий,

На дворе темно;

Серебристый иней

Запушил окно.

Тяжело и скучно,

Тишина в избе;

Только ветер воет

Жалобно в трубе.

И горит лучина,

Издавая треск,

На полати, стены

Разливая блеск.

Дремлет подле печки,

Прислонясь к стене,

Мальчуган курчавый

В старом зипуне.

Слабо освещает

Бледный огонек

Детскую головку

И румянец щек.

Тень его головки

На стене лежит;

На скамье, за прялкой,

Мать его сидит.

Ей недаром снился

Страшяый сон вчера:

Вся душа изныла

С раннего утра.

Пятая неделя

Вот к концу идет,

Муж что в воду канул -

Весточки не шлет.

«Ну, господь помилуй,

Если с мужиком

Грех какой случился

На пути глухом!..

Дело мое бабье,

Целый век больна,

Что я буду делать

Одиной-одна!

Сын еще ребенок,

Скоро ль подрастет?

Бедный!., все гостинца

От отца он ждет!..»

И глядит на сына

Горемыка-мать.

«Ты бы лег, касатик,

Перестань дремать!»

- «А зачем же, мама,

Ты сама не спишь,

И вечор все пряла,

И теперь сидишь?»

- «Ох, мой ненаглядный,

Прясть-то нет уж сил:

Что-то так мне грустно,

Божий свет немил!»

- «Полно плакать, мама!» -

Мальчуган сказал

И к плечу родимой

Головой припал.

«Я не стану плакать;

Ляг, усни, дружок;

Я тебе соломки

Принесу снопок,

Постелю постельку,

А господь пошлет -

Твой отец гостинец

Скоро привезет;

Новые салазки

Сделает опять,

Будет в них сыночка

По двору катать...»

И дитя забылось.

Ночь длинна, длинна...

Мерно раздается

Звук веретена.

Дымная лучина

Чуть в светце горит,

Только вьюга как-то

Жалобней шумит.

Мнится, будто стонет

Кто-то у крыльца,

Словно провожают

С плачем мертвеца...

И на память пряхе

Молодость пришла,

Вот и мать-старушка,

Мнится, ожила.

Села на лежанку

И на дочь глядит:

«Сохнешь ты, родная,

Сохнешь, - говорит, -

Где тебе, голубке,

Замужем-то жить,

Труд порой рабочей

В поле выносить!

И в кого родилась

Ты с таким лицом?

Старшие-то сестры

Кровь ведь с молоком!

И разгульны, правда,

Нечего сказать,

Да зато им - шутка

Молотить и жать.

А тебя за разум

Хвалит вся семья,

Да любить-то... любит

Только мать твоя».

Вот в сенях избушки

Кто-то застучал.

«Батюшка приехал!» -

Мальчуган сказал.

И вскочил с постели,

Щечки ярче роз.

«Батюшка приехал,

Калачей привез!..»

- «Вишь, мороз как крепко

Дверь-то прихватил!» -

Грубо гость знакомый

Вдруг заговорил...

И мужик плечистый

Сильно дверь рванул,

На пороге с шапки

Иней отряхнул,

Осенил три раза

Грудь свою крестом,

Почесал затылок

И сказал потом:

«Здравствуешь, соседка!

Как живешь, мой свет?..

Экая погодка,

В поле следу нет!

Ну, не с доброй вестью

Я к тебе пришел:

Я лошадок ваших

Из Москвы привел».

- «А мой муж?» - спросила

Ямщика жена,

И белее снега

Сделалась она.

«Да в Москву приехав,

Вдруг он захворал,

И господь бедняге

По душу послал».

Весть, как гром, упала...

И, едва жива,

Перевесть дыханья

Не могла вдова.

Опустив ручонки,

Сын дрожал как лист...

За стеной избушки

Был и плач и свист...

«Вишь, какая притча! -

Рассуждал мужик. -

Верно, я не впору

Развязал язык.

А ведь жалко бабу,

Что и говорить!

Скоро ей придется

По миру ходить...»

«Полно горевать-то, -

Он вдове сказал: -

Стало, неча делать,

Бог, знать, наказал!

Ну, прощай покуда.

Мне домой пора;

Лошади-то ваши

Тут вот, у двора.

Да!.. ведь эка память,

Все стал забывать:

Вот отец сынишке

Крест велел отдать.

Сам он через силу

С шеи его снял,

В грамотке мне отдал

В руки и сказал:

«Вот благословенье

Сыну моему;

Пусть не забывает

Мать, скажи ему».

А тебя-то, видно,

Крепко он любил:

По смерть твое имя,

Бедный, он твердил».

15 марта - апрель 1854

Живая речь, живые звуки...

Живая речь, живые звуки, —

Зачем вам чужды плоть и кровь?

Я в вас облёк бы сердца муки,

Мою печаль, мою любовь.

В груди огонь, в душе смятенье

И подавленной страсти стон,

А ваше мерное теченье

Наводит скуку или сон…

Так, недоступно и незримо,

В нас зреет чувство иногда,

И остаётся навсегда

Загадкою неразрешимой,

Как мученик, проживший век,

Нам с детства близкий человек.

1859

Жизнь

Прекрасны молодые годы,

Когда, не ведая утрат,

Картины жизни и природы

Мы начинаем изучать!

Когда надежды беззакатной

Звезда приветливо горит

И нам так много говорит

Желаний голос непонятный;

Когда в восторг приводит нас

Борьба и подвиг знаменитый,

И безыскусственный рассказ

О старине давно забытой,

И ночи мрак, и солнца блеск,

И утренней зари сиянье,

И музыкальный моря плеск,

И ветра тихое дыханье,

Степей безлюдье и простор,

Напевы бури заунывной,

И вечный снег пустынных гор,

И леса тень, и шум призывный...

И жить в ту пору мы спешим,

Вперед глядим нетерпеливо

И новой жизни перспективу

Узнать заранее хотим.

А между тем, как метеор,

Воображенье потухает,

И в книге жизни юный взор

Картины грустные встречает;

В душе является борьба

Глубокой веры и сомненья,

И вот беспечные года

Берут другое направленье.

Акт жизни прожит – и теперь

Иная сцена пред очами:

Для сердца период потерь

Приходит с пылкими страстями;

Взамен забытых нами грез

Под пестротою маскарадной

Находим мы источник слез

В существенности безотрадной,

И, не умея примирять

Нужду с достоинством свободы,

Мы начинаем замечать

Противоречия в природе,

Не признавая в ней чудес.

И сколько грустных размышлений

В нас пробуждает интерес

Разнообразных впечатлений:

Терпимый в обществе разврат

И злоба сплетней утонченных,

Их горький смысл и результат,

И цель вопросов современных!..

Потом и эта колея

Приводит нас к явленьям новым.

Здесь акт последний бытия,

С его значением суровым:

Здесь наша жалкая судьба

Лишается блестящей маски,

И жизнь теряет навсегда

И светлый колорит, и краски,

И привлекательной весны

Очаровательные строки,

И прелесть яркой новизны,

И роскошь чудной обстановки,

И тише мы вперед идем,

Не видя цели сокровенной,

Колеблясь меж добром и злом,

Без истины определенной

О назначении своем;

Теперь не темная мечта

Ум занимает осторожный:

Нас мучит сердца пустота,

Страстей и горя плод ничтожный.

Нам тяжело припоминать

Минувшей молодости повесть,

Читать ее и усыплять

Неумолкающую совесть,

И в поколенье молодом

Казаться лишними гостями

С своим обманутым умом

И затаенными слезами,

В тоске безмолвно изнывать,

В надеждах лучших сомневаться,

В вопрос о жизни углубляться

И постепенно умирать.

Между 1849 и 1853

Жизнь и смерть

Невидимой цепью

Жизнь связана тесно

С таинственной смертью.

И в самом начале

Зародыша жизни

Сокрыта возможность

Его разрушенья,

И в жалких остатках

Ничтожного праха

Таятся начала

Для будущей жизни...

Так годы проходят

И целые веки,

И все поглощает

Могущество смерти,

Всегда оставаясь

Источником жизни;

И так существует

Доселе природа,

Служа колыбелью

И вместе могилой.

1853

Жизнь раскинулась вольною степью...

Жизнь раскинулась вольною степью…

Поезжай, да гляди — не плошай!

За холмов зеленеющей цепью

Ты покоя найти не желай.

Хорошо под грозою-метелью,

Хорошо под дождём проливным

По степям, в бесконечном веселье,

Тройкой бешеной мчаться по ним!

Ну ж, ямщик! Пристегни коренную,

Что насупился? Вдаль погляди!

Что за ширь! Ну-ка песню родную,

Чтобы сердце заныло в груди,

Чтобы вышли проклятые слёзы,

Те, что гнётом легли над душой,

Чтобы вдаль, под небесные грозы,

Нам лететь бесконечно с тобой.

1860

За какую ж вину и беду...

За какую ж вину и беду

Я состарился рано без старости,

И терплю с малолетства нужду,

И не вижу отрады и радости?

Только я, бедный, на ноги стал —

Сиротою остался без матушки;

И привета и ласки не знал

Во всю жизнь от родимого батюшки.

Помню, как он, бывало, возьмёт

С полки крашеной книгу измятую,

Под хмельком мне приказ отдаёт —

Прочитать ему заповедь пятую,

И ударит об стол кулаком…

Я стою, от испуга шатаюся.

Что скажу — позабуду потом,

Начинаю опять — заикаюся…

Помню, как я не раз убегал

По утрам в лес зелёный украдкою, —

Что родной, меня он принимал,

Утешал речью тихой и сладкою,

И когда по нём буря порой

С грозным шумом, бывало, расходится,

Притаюся я в чаще глухой,

И мне страшно и любо становится.

И не раз я с любовью глядел,

Когда солнце над ним поднималося,

И на листьях румянец горел,

И кругом меня всё просыпалося.

Годы шли… Стал я ночи не спать,

Думы думать про степи раздольные,

Чудных звуков игру понимать,

Втихомолку слагать песни вольные.

Но иное судил мне Господь…

Где тут петь, когда жизнь уж наскучила,

И не слёзы из глаз — кровь течёт,

И всю душу кручина измучила!

У людей хоть и бедность, да мир.

У меня в доме крик, ссора шумная,

При тяжёлой нужде — хмельной пир,

При печали — весёлость безумная.

Но как доля моя ни горька,

И сквозь слёзы петь песни мне хочется.

Лежит на сердце камнем тоска —

На уста звуки чудные просятся.

И придёт час — отрада души,

Песню грустную сложишь украдкою,

И забудется горе в тиши,

И на миг жизнь покажется сладкою!..

18 января 1855

За прялкою баба в поняве сидит...

За прялкою баба в поняве сидит;

Ребёнок больной в колыбели лежит;

Лежит он и в рот не берёт молока,

Кричит он без умолку — слушать тоска.

Торопится баба: рубашка нужна;

Совсем-то, совсем обносилась она:

Надеть-то ей нечего, просто — напасть!

Прядёт она ночью, днём некогда прясть.

И за полночь ярко лучина горит,

И грудь от сиденья щемит и болит,

И взгляд притупился, устала рука…

Дитя надрывается, — слушать тоска!

Пришлось поневоле работу бросать.

«Ну что, моё дитятко? — молвила мать. —

Усни себе с Богом, усни в тишине,

Ведь некогда, дитятко, некогда мне!»

И баба садится, и снова прядёт,

И снова покоя ей крик не даёт.

«Молчи, говорю! мне самой до себя!

Ну, чем же теперь исцелю я тебя?»

Поют петухи, — видно, скоро рассвет,

Дымится лучина и гаснет — и нет;

Притих и ребёнок, и глазки сомкнул,

Уснул он — да только уж навек уснул.

23 декабря 1860

Засохшая береза

В глуши на почве раскаленной

Береза старая стоит;

В ее вершине обнаженной

Зеленый лист не шелестит.

Кругом, сливаясь с небесами,

Полуодетыми в туман,

Пестреет чудными цветами

Волнистой степи океан.

Курганы ярко зеленеют,

Росу приносят вечера,

Прохладой тихой ночи веют,

И пышет заревом заря.

Но беззащитная береза

Глядит с тоской на небеса,

И на ветвях ее, как слезы,

Сверкает чистая роса;

Далёко бурею суровой

Ее листы разнесены,

И нет для ней одежды новой

И благодетельной весны.

1853

Затеплились звёзды одна за другою...

Затеплились звёзды одна за другою

Над тёмною далью лугов;

Куда-то со скрипом, за сонной рекою,

Проехал обоз чумаков.

Задумав поужинать, подле залива

Рыбак разложил огонёк;

И вдруг осветились: плакучая ива,

Плечистый старик и челнок,

Развесистый невод, подпёртый шестами,

Шалаш на крутом берегу,

Кусты лозняка и, вдали за кустами,

Стреноженный конь на лугу.

Вот в сторону, верно, испуганный светом,

Со свистом кулик пролетел…

Всё тихо… лишь в поле, туманом одетом,

Бог весть кто-то песню запел.

А к полночи, кажется, дождь соберётся,

Уж наволочь кой-где пошла;

Теперь мужичок его ждёт не дождётся:

Ведь рожь наливать начала!

Ложись, горожанин, в постель пуховую

И спи до утра без забот!

Хлеб будет: крестьянин свечу восковую

Сегодня ж с молитвой зажжёт.

Вот тучки находят; отрада народа,

Господь даст, и дождик пойдёт…

Уж сколько же завтра душистого мёда

Пчела моя в поле найдёт!

7 ноября 1855

Зашумела, разгулялась...

Зашумела, разгулялась

В поле непогода;

Принакрылась белым снегом

Гладкая дорога.

Белым снегом принакрылась,

Не осталось следу,

Поднялася пыль и вьюга,

Не видать и свету.

Да удалому детине

Буря не забота:

Он проложит путь-дорогу,.

Лишь была б охота.

Не страшна глухая полночь,

Дальний путь и вьюга,

Если молодца в свой терем

Ждет краса-подруга.

Уж как встретит она гостя

Утренней зарею,

Обоймет его стыдливо

Белою рукоюt

Опустивши ясны очи,

Друга приголубит...

Вспыхнет он - и холод ночи»

И весь свет забудет.

Декабрь 1853

Зимняя ночь в деревне

Весело сияет

Месяц над селом;

Белый снег сверкает

Синим огоньком.

Месяца лучами

Божий храм облит;

Крест под облаками,

Как свеча, горит.

Пусто, одиноко

Сонное село;

Вьюгами глубоко

Избы занесло

Тишина немая

В улицах пустых,

И не слышно лая

Псов сторожевых.

Помоляся богу,

Спит крестьянский люд,

Позабыв тревогу

И тяжелый труд.

Лишь в одной избушке

Огонек горит:

Бедная старушка

Там больна лежит.

Думает-гадает

Про своих сирот:

Кто их приласкает,

Как она умрет.

Горемыки-детки,

Долго ли до бед!

Оба малолетки,

Разуму в них нет;

Как начнут шататься

По дворам чужим -

Мудрено ль связаться

С человеком злым!..

А уж тут дорога

Не к добру лежит:

Позабудут бога,

Потеряют стыд.

Господи, помилуй

Горемык-сирот!

Дай им разум-силу,

Будь ты им в оплот!..

И в лампадке медной

Теплится огонь,

Освещая бледно

Лик святых икон,

И черты старушки,

Полные забот,

И в углу избушки

Дремлющих сирот.

Вот петух бессонный

Где-то закричал;

Полночи спокойной

Долгий час настал.

И бог весть отколе

Песенник лихой

Вдруг промчался в поле

С тройкой удалой,

И в морозной дали

Тихо потонул

И напев печали,

И тоски разгул.

Декабрь 1853

И дождь и ветер. Ночь темна...

И дождь и ветер. Ночь темна.

В уснувшем доме тишина.

Никто мне думать не мешает.

Сижу один в моём угле.

При свечке весело играет

Полоска света на окне.

Я рад осенней непогоде:

Мне шум толпы невыносим.

Я, как дикарь, привык к свободе,

Привык к стенам моим родным.

Здесь всё мне дорого и мило,

Хоть радости здесь мало было…

Святая ночь! Теперь я чужд

Дневных тревог, насущных нужд.

Они забыты. Жизни полны,

Виденья светлые встают,

Из глубины души, как волны,

Слова послушные текут.

И грустно мне мой труд отрадный,

Когда в окно рассвет блеснёт,

Менять на холод беспощадный,

На бремя мелочных забот…

И снова жажду я досуга

И тёмной ночи жду, как друга.

1859

Из библиотеки старинной...

Из библиотеки старинной

Вам том разрозненный дарю;

Я, признаюсь, морали чинной

В сатире скучной не люблю.

Она, как видно, очень мало

Задела заживо дворян:

Едва ль не лучше, чем бывало,

Они дерут своих крестьян.

Желаю вам под этой пылью

Сыскать побольше добрых лиц,

Пусть веет сладостною былью

На вас от сереньких страниц.

Да,— кстати! новость сообщаю:

Мой Дмитрич далеко… увы!

Я сам извозчиков встречаю

И дворник с ног до головы!

1856

Из записки (На языке чужом...)

На языке чужом я начал объясняться,

     Устав от русской чепухи:

Век просвещения!.. Чему тут удивляться,

     Когда А. А. писал стихи?

1857 или 1858

Измена

Ты взойди, взойди,

Заря ясная,

Из-за темных туч

Взойди, выгляни;

Подымись, туман,

От сырой земли,

Покажись ты мне,

Путь-дороженька.

Шел к подруге я

Вчера вечером;

Мужички в селе

Спать ложилися.

Вот взошел я к ней

На широкий двор,

Отворил избы

Дверь знакомую.

Глядь - огонь горит

В чистой горенке,

В углу стол накрыт

Белой скатертью;

У стола сидит

Гость разряженный,

Вплоть до плеч лежат

Кудри черные.

Подле, рядом с ним,

Моя милая:

Обвила его

Рукой белою

И, на грудь к нему

Склонив голову,

Речи тихие

Шепчет ласково...

Поднялись мои

Дыбом волосы,

Обдало меня

Жаром-холодом.

На столе лежал

Белый хлеб и нож.

Знать, кудрявый гость

Зван был ужинать.

Я схватил тот нож,

К гостю бросился;

Не успел он встать,

Слова вымолвить -

Облило его

Кровью алою;

Словно снег, лицо

Забелелося.

А она, вскочив,

Громко ахнула

И, как лист вздрогнув,

Пала замертво.

Стало страшно мне

В светлой горенке:

Распахнул я дверь,

На двор выбежал...

Ну, подумал я,

Добрый молодец,

Ты простись теперь

С отцом, с матерью!

И пришел мне в ум

Дальний, темный лес,

Жизнь разгульная

Под дорогою...

Я сказал себе:

Больше некуда!

И, махнув рукой,

В путь отправился...

Ты взойди, взойди,

Заря ясная,

Покажи мне путь

К лесу темному!

10 марта 1854

Исповедь

Ох, водкой зашибаюся…

Что делать! не таюсь…

И перед Богом каюся,

Перед людьми винюсь.

И рукава вот прорваны,

И рожа не чиста,

И силы понадорваны,

И совесть пропита, —

Как есть дошёл до подлости!

Эх, крут был мой отец!

Держал меня он в строгости

Богатый был купец;

Он взял меня от азбучки

И в лавку посадил;

Проклятой этой лавочки

Теперь я не забыл.

Бывало, кровь бросается

В лицо мне от стыда:

Всё плутовством кончается…

А не сплутуй — беда!

«Нет, ты пойми учение, —

Накинется отец, —

Ты будь — моё почтение! —

По правилам купец…»

Что слово — брань обидная.

Стоишь, в углах звонит,

И в сердце злость постыдная

Против отца кипит.

Сказал бы слово смелое,

Молчишь, — хоть тяжело…

И чёрное за белое

Идёт тебе назло.

Привычка — вещь мудрёная,

Привык я ко всему;

Решил, что доля тёмная, —

Так нужно быть тому.

Оплёванный, обруганный,

Я злился на себя;

Людей, как зверь напуганный,

Боялся, не любя.

Привык я к послушанию,

Но раз не умолчал!

Отцу по приказанию

Я Библию читал.

Горела свечка сальная,

В углу мурлыкал кот,

И пелась песнь печальная

Бог весть кем у ворот.

Отец ходил нахмуренный,

И пол под ним скрипел;

С стены оштукатуренной

Портрет его глядел.

Читал я, — что за чтение!

Учён я плохо был

И как-то ударение

Не там постановил.

Отец мой плеть ремённую

Снял молча со стены

И… в эту ночь бессонную

Я видел въяве сны,

Сны страшные!.. Покойником

Я будто бы лежал,

Зарезанный разбойником,

И кровью подплывал…

Эх, молодость беспечная!

Ничто ей не беда!

Выносит всё, сердечная,

Как полая вода…

Я вырос. Что печалиться!

Я думал наконец:

Пора уж мне оправиться…

«Женись!» — сказал отец.

Я спорить. «Врёшь! Приказано!

Не то — всего лишу.

Вот так и будет сказано!

В духовной напишу».

Подумал я с подушкою,

Подумал, — как тут быть?

Как за чужой краюшкою

В чужом углу мне жить?

Огласка, порицание,

Попрёк со всех сторон…

А где образование?

Чему я обучён?

Я прав, мол, дело честное.

Поверит ли народ?

Уж что за мненье лестное —

С отцом-де не живёт.

Молчи, душа свободная!

На всё один ответ…

Жена моя дородная,

Лицо что маков цвет,

Жила в семействе, стряпала

И стряпать замуж шла,

Перед венцом поплакала

И… и приют нашла.

Приду домой — молчание.

Сидим мы. Как тут быть?

Ну просто наказание!

О чём с ней говорить?

Скажу: «Погода скверная!»

Ответит: «Да, дурна».

А вижу: баба верная,

Степенная жена.

Сидим мы. Мне зевается,

Зевнёт она в ответ.

Тут ужин начинается

И сон, а там — рассвет.

Без грусти с ней прощаемся,

Приду, — молчим опять,

За стол опять сбираемся…

Хоть петлю надевать!

Пошлёшь тоске проклятие —

И марш с двора чуть свет,

На рынке есть занятие,

И дружба, и совет.

Гуляй, душа родимая!

Зальёшь глаза вином,

И грязь непроходимая,

И пропасть — нипочём.

1861

Как голубь, кротка и нежна...

Как голубь, кротка и нежна,

Как лань молодая, пуглива,

О Боже! да будет она,

Как ангел небесный, счастлива.

26 августа 1856

* * *

Как мне легко, как счастлив я в тот миг,

Когда, мой друг, речам твоим внимаю

И кроткую любовь в очах твоих,

Задумчивый, внимательно читаю!

Тогда молчит тоска в моей груди

И нет в уме холодной укоризны.

Не правда ли, мгновения любви

Есть лучшие мгновенья нашей жизни!

Зато, когда один я остаюсь

И о судьбе грядущей размышляю,

Как глубоко я грусти предаюсь,

Как много слез безмолвно проливаю!

1850

Кладбище

Как часто я с глубокой думой

Вокруг могил один брожу

И на курганы их гляжу

С тоской тяжелой и угрюмой.

Как больно мне, когда, порой.

Могильщик, грубою рукой

Гроб новый в землю опуская,

Стоит с осклабленным лицом

Над безответным мертвецом,

Святыню смерти оскорбляя.

Или когда в траве густой,

Остаток жалкий разрушенья,

Вдруг череп я найду сухой,

Престол ума и вдохновенья,

Лишенный чести погребенья.

И поражен, и недвижим,

Сомненья холодом облитый,

Я мыслю, скорбию томим,

Над жертвой тления забытой:

Кто вас в сон вечный погрузил,

Земли неведомые гости,

И ваши брошенные кости

С живою плотью разлучил?

Как ваше вечное молчанье

Нам безошибочно понять:

Ничтожества ль оно печать

Или печать существованья?

В какой загадочной стране,

Невидимой и неизвестной,

Здесь кости положив одне,

Читает дух ваш бестелесный?

Чем занят он в миру ином?

Что он, бесстрастный, созерцает?

И помнит ли он о земном

Иль все за гробом забывает?

Быть может, небом окружен,

Жилец божественного света,

Как на песчинку смотрит он

На нашу бедную планету;

Иль, может быть, сложив с себя

Свои телесные оковы,

Без них другого бытия

Не отыскал он в мире новом.

Быть может, все, чем мы живем,

Чем ум и сердце утешаем,

Земле как жертву отдаем

И в ней одной похороняем...

Нет! прочь бесплодное сомненье!

Я верю истине святой -

Святым глаголам откровенья

О нашей жизни неземной.

И сладко мне в часы страданья

Припоминать порой в тиши

Загробное существованье

Неумирающей души.

1852

Клеветникам

Молвы язвительной и дерзкой

Внимая ложный приговор,

Стыжусь ответить бранью резкой

На необдуманный укор.

Гоненья зритель равнодушный,

Я испытал уже давно,

Что злобе черни малодушной

Ответ – презрение одно.

Пускай позор несправедливый

Она готовит мне в тиши, –

Грозу я встречу терпеливо

И сохраню покой души.

Моей невинности сознанье

И незапятнанная честь

Незаслуженное страданье

Дадут мне силы перенесть.

Я прав, – и этого довольно,

И, что бы ни было со мной,

Я не унижусь добровольно

Перед язвительной молвой:

Я не подам руки свободной

Ожесточенному врагу;

Скорей погибну благородно,

Но твердость воли сберегу.

1849

Ключ

В глубоком ущелье, меж каменных плит,

Серебряный ключ одиноко звучит;

Звучит он и точит жемчужные слезы

На черные корни засохшей березы,

И катятся с камня те слезы ручьем,

Бесплодно теряясь в ущелье глухом.

Давно уж минули счастливые годы,

Когда он, любимец цветущей природы,

Алмазные брызги кругом рассыпал,

Когда его путник отрадою звал,

Когда дерева близ него вырастали,

И листья зеленые тихо шептали,

И сам он при свете блестящей луны

Рассказывал чудные были и сны.

Теперь, одинокий, зарос он травою,

Стал скуден и мутен, и знойной порою

К нему не приходит пробитой тропой

Измученный путник за чистой водой.

В ту пору, как горы туман одевает,

Над ним, как бывало, теперь не играет

Сверкающий месяц нроврачным лучом,

И звезды, как прежде, не смотрятся в нем.

Лишь старый скелет обнаженной березы

Глядит на его бесполезные слезы,

Да изредка ветер к нему прилетит

И с ним при мерцании звезд говорит

Про светлые реки и синее море,

Про славу их в свете и жизнь на просторе.

1850

Ковыль, моя травушка, ковыль бесприютная...

Ковыль, моя травушка, ковыль бесприютная,

Росла ты под бурями, от зноя повысохла,

Идёт зима с вьюгами, а всё ты шатаешься;

Прошла почти молодость, — отрады нет молодцу.

Жил дома — кручинился, покинул дом на горе;

Работал без устали — остался без прибыли;

Служил людям правдою — добра я не выслужил;

Нашёл друга по сердцу — сгубил свою голову!

О милой вся думушка, и грусть, и заботушка,

Жду, вот с нею встречуся, а встречусь — раскаюся:

Скажу ей что ласково — молчит и не слушает;

Я мукою мучуся — она улыбается…

Легко красной девице чужой тоской тешиться,

С ума сводить молодца, шутить злой изменою;

Полюбит ненадолго — забудет по прихоти,

Без друга соскучится — нарядом утешится…

Уж полно печалиться! — твердят мне товарищи.

Чужое безвременье нетрудно обсуживать!

Узнаешь бессонницу, повесишь головушку,

Прощаяся навеки с последнею радостью…

Ковыль, моя травушка, ковыль бесприютная,

Росла ты под бурями, от зноя повысохла…

Когда же мы, бедные, с тобой красовалися?

Зачем с тобой, горькие, на свет показалися?

1855

* * *

Когда закат прощальными лучами

Спокойных вод озолотит стекло,

И ляжет тень ночная над полями,

И замолчит веселое село,

И на цветах и на траве душистой

Блеснет роса, посланница небес,

И тканию тумана серебристой

Оденется темнокудрявый лес,—

С какою–то отрадой непонятной

На божий мир я в этот час гляжу

И в тишине природы необъятно

Покой уму и сердцу нахожу;

И чужды мне земные впечатленья,

И так светло во глубине души:

Мне кажется, со мной в уединеньи

Тогда весь мир беседует в тиши.

1851

* * *

Когда Невы, окованной гранитом,

Алмазный блеск я вижу в час ночной

И весело по освещенным плитам

Толпа людей мелькает предо мной –

Тогда на ум невольно мне приходит

Минувший век, когда среди болот,

Бывало, здесь чухонец бедный бродит,

Дитя нужды, болезней и забот,

Тот век, когда один туман свинцовый

Здесь одевал леса и небеса

И так была печальна и сурова

Пустынных вод холодная краса.

И с гордостью я вспоминаю тайной

Ум творческий великого царя,

Любуяся на город колоссальный –

Прекрасное создание Петра.

Между 1849 и 1853

* * *

Когда один, в минуты размышленья,

С природой я беседую в тиши,—

Я верю: есть святое провиденье

И кроткий мир для сердца и души.

И грусть свою тогда я забываю,

С своей нуждой безропотно мирюсь,

И небесам невидимо молюсь,

И песнь пою, и слезы проливаю...

И сладко мне! И жаль мне отдавать

На суд людской восторги вдохновений

И от толпы, как платы, ожидать

Пустых похвал иль горьких обвинений.

Глухих степей незнаемый певец,

Я нахожу в моей пустыне счастье;

Своим слезам, как площадной слепец,

Стыжусь просить холодного участья;

Печаль моя застенчиво робка,—

В родной груди скрываясь боязливо,

За песнь свою награды и венка

Не требует она самолюбиво.

1851

* * *

Когда, мой друг, в часы одушевленья

Далеких лет прекрасное значенье

Предузнает восторженный твой ум,

Как я люблю свободу этих дум!

Как радостно словам твоим внимаю,

А между тем и помню я и знаю,

Что нас судьба неверная хранит,

Что счастию легко нам изменить

И, может быть, в те самые мгновенья,

Когда на грудь твою в самозабвенье

Склоняюсь я горячей головой,

Быть может, рок нежданною грозой,

Как божий гром, закрытый облаками,

Уже готов обрушиться над нами.

Между 1849 и 1853

Купец на пчельнике

Меж ульев, к леску примыкая густому,

Под тению гибких берёз и ракит,

Недавно покрытая новой соломой,

Изба одинокая в поле стоит.

Вкруг ульев ветловый плетень. За избою

На толстых столбах обветшалый навес;

Правее ворота с одной вереёю,

А далее поле, дорога и лес;

И как хорошо это поле! Вот гречка

Меж рожью высокой и спелым овсом

Белеется ярко, что млечная речка;

Вот стелется просо зелёным ковром,

Склонялся к почве густыми кистями;

С ним рядом желтеет овёс золотой,

Красиво качая своими кудрями;

А воздух струится прозрачной волной,

И солнце так ярко, приветно сияет!

Вон коршун лукавый над рожью плывёт,

Вдали колокольчик звенит, замирает,

И мир насекомых немолчно поёт.

Близ пчельника, в поле, под тенью ракиты,

С купцом и сватами пчелинец сидит,

Широкая лысина шляпой покрыта,

Глаза его мутны, лицо всё горит;

Лежат на щеках загорелых морщины,

И проседь белеет в его волосах;

Рубашка на нём из крученой холстины,

А ноги в онучах и в новых лаптях.

С ним рядом беседуют три его свата:

До плеч из-под шапок их кудри висят,

Все в синих рубахах, на шапках заплаты,

Все пылью покрыты с лица и до пят.

Пред ними, на белой разостланной тряпке,

Ведро деревянное с квасом стоит,

Желтеется мёд в неокрашенной чашке

И чёрного хлеба краюха лежит.

Напротив пчелинца, в поддёвке суконной,

В жилете и в плисовых чёрных штанах,

Купец тёмно-русый на травке зелёной

Сидит, подбоченясь, с бутылкой в руках.

Подалее, в кичке, в цветном сарафане,

Невестка пчелинца, нагнувшись, стоит

И с салом свиным, на чугунном тагане,

Яичницу в глиняной чашке варит.

Левей, по дороге, близ ивы тенистой,

Две лошади подле повозок стоят

И два медолома во ржи золотистой,

Позавтракав, трубки лениво курят.

Безоблачно небо; безлюдно всё поле;

Лишь пчёлы жужжат, не смолкая, кругом,

Да громко, под тенью ракит, на просторе,

Ведут мужички свои речи с купцом.

1-й сват

Нет, ты уж на свата, купец, положися:

Ведь он не захочет душою кривить;

Давай-ка задаток да Богу молися,

Товар — то же золото, можно купить.

Пчелинец

Не знаю я, сватушка, хитрых уловок;

Да мой и родитель-то был не таков.

Ты видишь, что за десять лучших колодок

Всего-то я выпросил триста рублёв.

Купец

Эх, скуп ты, Кудимыч! грешишь против Бога!

Знать, вздумал на старости в клад собирать?

И двадцать целковых, по-моему, много:

Ведь было б и мне из чего хлопотать.

2-й сват

Вестимо, где польза, легка и работа,

Я помню, говаривал кум мой Сысой:

Родись только просо, косить не забота,

Семья будет с кашей, хозяин с казной.

Пчелинец

Да, сватушка, любо на свете с казною.

А я вот на старости лет обеднел;

Лишился детишек, да вот и с женою

Жить вместе не долго Господь мне велел.

Невестка, ты знаешь, зимой овдовела;

Сам стар: и пахать, и косить уж невмочь;

Тут горе — избушка недавно сгорела;

Одна мне утеха осталася — дочь.

Господь даст, голубушку к месту пристрою

(А ей наступил девятнадцатый год),

Тогда и глаза я покойно закрою.

Да денег-то нет: вся надёжа на мёд.

Купец

Э, полно грустить-то… А лучше, Кудимыч,

Давай-ка вот выпьем по чарке одной!

Пчелинец

Спасибо, родимый мой, Яков Данилыч!

Премного доволен, спасибо, родной!

Купец

Да кушай, дружище! Зачем тут считаться?

Сторгуемся — ладно, и нет — не порок;

Мне стыдно отказом твоим обижаться;

Я знаю тебя уж не первый годок.

Пчелинец

Да как же! Ещё твой родитель покойный

Лет двадцать со мной по-приятельски жил.

Вот был человек-то! Уж этакой скромный!

А как он моих ребятишек любил!

Зато коли бабы порой посмеются

И скажут, бывало: «Вон едет купец!» —

Ребята мои его ждут не дождутся,

Глядят на дорогу, и играм конец.

Душа был покойник!.. Поверишь, бывало,

Полсотни колодок он купит с двух слов.

Купец

Я сам не охотник болтать что попало.

Да что ж, ведь десяток не триста ж рублёв?

Пчелинец

Ну, двадцать пять сбавлю: оно дешевенько,

Да надо тебе дать копейку нажить.

Купец

Спасибо, Кудимыч. Испей-ка маленько;

Успеем поладить: куда нам спешить!

Пчелинец

Я выпью; гляди только, Яков Данилыч,

Чтоб дело покончить по совести нам.

Купец

По совести кончим. Ну, кушай, Кудимыч!

Покамест я, кстати, налью и сватам.

2-й сват

Вот добрый купец-ат! Вишь, как угощает!

Люблю за обычай!.. А что, сват Иван,

Мне кажется, день померкать начинает

И по полю ходит какой-то туман?

3-й сват

В глазах, верно, сват, у тебя потемнело:

На поле идёт всё своим чередом.

Туман или ясно — не важное дело…

Вот пчельник-то ходит немного кругом.

Купец

Послушай, Пахомовна, что там хлопочешь?

Поди-ка сюда, побеседуй со мной;

Ты, видно, меня и приветить не хочешь,

Как будто мы вовсе чужие с тобой.

Пахомовна

И, что ты! коли я тебя забывала?

Хозяйке грешно про гостей забывать.

Я всё за яичницей там хлопотала:

Дрова-то сырые, совсем не горят.

Купец

Небось, загорятся: закуска не к сроку.

Ты на-ка вот чарочку выпей пока;

А я ведь тебе приготовил обновку —

Кусок миткалю и два красных платка.

Смотри же, как с свёкром-то ладить я буду,

Так ты, молодица, меня поддержи;

А я и в другой раз тебя не забуду;

Теперь лишь по-прежнему мне послужи.

Поморщившись, баба стакан осушила

И вытерла губы слегка рукавом,

Намазала мёду на хлеб, закусила

И бойко промолвила свёкру потом:

«За чем у вас, батюшка, дело-то стало?

Уважь, коли можно, купец-ат хорош;

Иной нападёт ведь такой тряпыхало,

Пожалуй, и денег гроша не возьмёшь.

Вот прошлое лето, у свата Степана,

Какой-то проезжий его подпоил,

А после, мошенник, наделал изъяну,

И к вечеру след его в поле простыл».

— «Ты сущую правду сказала про свата, —

Поднявшись, пчелинец с трудом бормотал, —

Купцы надувают ведь нашего брата,

Я сам этот грех на себе испытал.

Ну, слушай же, Яков Данилыч! Вот видишь, —

Признаться, ей-богу, в уме не было,

За то, что в расчёте меня не обидишь,

Долой семь целковых! Куда что ни шло!»

— «Нет, так не придётся. Я рад бы душою,

Да слишком, любезный, цена высока.

Ты, видно, не хочешь поладить со мною,

А ждёшь к себе в гости купца-кулака?

Что ж? — Вольному воля; пожалуй, как знаешь,

Но только такого, как я, не найдёшь:

С меня ты червонцы всегда получаешь,

С другого и лыками всех не возьмёшь».

Пахомовна ложки меж тем разложила,

Холодного квасу в ведро подлила,

Поближе присесть всех гостей пригласила

И в чашке яичницу им подала.

И, весело гуторя, около чашки

Сваты и пчелинец уселись в кружок;

Разгладили бороды, скинули шапки,

И каждый взял ложку и хлеба кусок.

И дружно обед свой они продолжали;

Но хмельный пчелинец не ел и молчал;

Глаза старика через силу моргали,

И нос его в воздухе что-то клевал.

Купец и Пахомовна рядом сидели,

И глаз не сводил с неё ловкий сосед,

И щёки молодки румянцем горели…

Вот мёдом окончился сытный обед.

«Спасибо за хлеб-соль и ласку, Кудимыч, —

Сваты говорили и силились встать, —

Спасибо тебе тоже, Яков Данилыч,

Довольны, родимый: уж неча сказать!»

— «Не стоит, сваточки: вы вовсе не ели, —

Сватам, спотыкаясь, пчелинец сказал, —

А что бы одну вы мне песенку спели?

Я песен, признаться, давно не слыхал!»

— «Ну, что же, Кудимыч, как будем мы ладить? —

Платком утираясь, промолвил купец. —

Нельзя ли с цены твоей что-нибудь сбавить?

Скажи покороче, — и делу конец».

— «Да вот что, кормилец, я сбавлю немного:

Ты хочешь мне двести и двадцать отдать,

Не то — так ступай себе… вон и дорога!

Я больше не стану с тобой толковать».

— «Сто двадцать!.. упрям ты маленько, Кудимыч!» —

Как будто обидясь, купец повторил.

«Сто двадцать! Сто двадцать! как знаешь, Данилыч!

Ни гроша не сбавлю, — и так уступил!»

— «Ну, верно, час добрый! Помолимся Богу!

Куплю хоть в убыток назло кулакам!.. —

И, синий картуз приподнявши немного,

С пчелинцем ударил купец по рукам. —

Да только, брат, вот что: ведь я покупаю

На Божию волю, на милость твою,

И если я ульи плохие сломаю,

Поправь, ради дружбы, ошибку мою».

— «Не бойся, родимый, обиды не будет…

Родитель мой по смерть всегда говорил:

Будь честен, Ванюшка: Господь не забудет,

Гляди, чтобы ты никого не забыл».

— «Давайте, ребята, проворней кадушку! —

Работников кликнув, купец им сказал, —

Да, кстати сейчас же зажгите курушку

И вместе с ножом не забудьте резец;

Теперь уж позволь нам, хозяин, за дело,

И тотчас ребята работу начнут».

— «Час добрый, час добрый! работайте смело!

Пускай себе с Богом на пчельник идут».

И вот медоломы к труду приступили.

Купец мужичков продолжал угощать,

И вновь даровое вино они пили

И стали с покупкой купца поздравлять.

Но праздник был полный для свата Ивана.

Смекнув, что без дела сидеть не рука,

Достал он жалейку свою из кармана

И, кашлянув, начал играть трепака.

Не долго Пахомовна смирно сидела,

Ей сватова песня знакома была, —

В красавице бабе вся кровь закипела,

И, вставши, плясать она бойко пошла;

И крепко под такт застучала котами,

Рукой подбоченяся, грудью вперёд,

И тихо вокруг поводила глазами,

И градом катился с лица её пот.

«Спасибо, невестка! — воскликнул Кудимыч. —

Всему своё время, — гулять так гулять!..

Как думаешь, батюшка, Яков Данилыч,

Такого нам праздника долго ведь ждать?»

— «Катай! и моя не щербата копейка! —

Вскочив и шатаясь, сват Карп закричал. —

Ну, что ж ты там дремлешь с своею жалейкой?

Играй веселее, коли заиграл!»

И, свистнув, он крепко притопнул ногами.

Хватил оземь шапку, подпёрся в бока,

Тряхнул молодецки густыми кудрями

И начал вприсядку плясать трепака.

И долго со звуком жалейки сливался

И свист его звонкий, и стук сапогов…

На пляску с улыбкой купец любовался

И думал: «Ну, раз я надул мужичков,

Не дурно б теперь и в другой постараться».

Меж тем подошел уж один медолом…

«Ну что, брат: успели ли с мёдом убраться?» —

Хозяин работнику молвил тишком.

«Вот есть о чём думать! ведь нам не учиться!

Ну, польза от мёду, хозяин, придёт:

Полтиною можно на рубль поживиться;

Все ульи на выбор… отличнейший сорт!»

— «Ступай же, там всё убери хорошенько!

Мы скоро поедем, — купец отвечал. —

Ну что, друг Кудимыч! Ведь дело плохенько!

Ты мёдом-то крепко меня наказал!

Не дай уж в обиду, — прибавь две колодки…

Такая досада, и сам я не свой!»

— «Ох, нет ли, родимый, какой тут уловки?» —

Кудимыч сказал, покачав головой.

«Какой же уловки?.. Я разве мошенник?

Ты, стало быть, хочешь меня обижать?»

— «Ей-богу, не думал!.. Пойдём-ка на пчельник:

Колодку сверх счёта не шутка отдать».

Купец говорил, что одной маловато,

Но твёрдо пчелинец стоял на своём

И тут же сослался на первого свата,

Промолвил: «Мы знаем ведь, дело-то в чём!»

Насилу упрямый купец согласился,

Пчелинцу сто двадцать рублей отсчитал,

И честью своей перед ним похвалился,

И шляпу в подарок ему обещал.

И вот все на пчельник отправились вместе,

Пахомовна в тряпку посуду взяла,

И только на прежнем, оставленном месте

Дымился огонь и белела зола.

Толкая друг друга, махая руками,

Сваты охмелевшие медленно шли,

И пыль загребали с дороги ногами,

И под руки свата-пчелинца вели.

«Ну, вот когда вдоволь мы все погуляли! —

Сватам с расстановкой старик говорил. —

Вишь, дело какое… и мёд мы продали,

И шляпу мне добрый купец посулил.

Вот праздник-то Бог дал!.. Теперь я с казною…

Ещё десять ульев последних продам;

Построю избушку… и дочку зимою

За парня хорошего замуж отдам…

Постойте… постойте… ведь я и забылся…

Эх, то-то, ведь старому пить не рука!

Я, кажется, с вами за что-то бранился?..

Простите, родные, меня, старика!»

— «Да что ты, Кудимыч! — сваты отвечали.—

Не грех ли об этом тебе говорить,

Коли от тебя мы обиду видали?

Нам по?век, родимый, тебя не забыть».

Сват Карп, головою кудрявой качая

И старую шапку назад заломив,

С открытою грудью шёл, песнь напевая,

Широкую руку к щеке приложив:

«Эх, воля моя, молодецкая воля!

Ненадолго, верно, была ты дана:

Сгубила тебя горемычная доля,

Навек погубила злодейка-жена!

Как вспомнишь ту волю — слеза навернётся,

И с горя б на свет, на людей не глядел!

Да, видно, живи, молодец, как живётся,

Когда своё счастье беречь не умел!»

И долго сваты на дороге шумели…

Но силы остаток им стал изменять!

Их очи без цели и мысли глядели,

И речи их трудно уж было понять.

До пчельника кой-как с трудом дотащившись,

Меж ульев бродили они с полчаса,

И все наконец, на траву повалившись,

В тяжёлой дремоте закрыли глаза.

И всё приутихло… Один лишь Кудимыч

Порою невнятно сквозь сон бормотал:

«Сто двадцать… сто двадцать… Как знаешь, Данилыч!

Ни гроша не сбавлю… Я сразу сказал».

Садилося солнце. Волнистые нивы

Горели румянцем; весь запад пылал.

Чуть слышно шептали зелёные ивы;

Вечерней прохладою воздух дышал.

Очистивши улей, подарок пчелинца,

Купец отдал бабе миткаль и платки,

Промолвил: «Ну, вот тебе вдруг три гостинца!

Носи, не жалей, с моей лёгкой руки;

У тебя ведь обновок, я думаю, мало?»

— «Ох, мало, касатик! откуда их взять?

Нам после пожара, как лето настало,

И хлеб-то пришлось у людей занимать!

Теперь хоть от мёду копейка собьётся, —

Старик не минует избушку купить;

А дочь-то опять жениха не дождётся…

Да, плохо, кормилец мой, стало нам жить!

Я думаю в город… в кухарки наняться…

Не то похороним, глядишь, старика,

Дочь станет в селе без приюта шататься,

И я-то останусь тогда без куска…

«Эх, жаль, — купец думал, — дела в беспорядке…

В другой раз тут нечего будет купить,

Ну, если б я знал, что пчелинец в упадке, —

Мне в мутной воде рыбу легче б ловить…»

Меж тем уж коней запрягли медоломы;

Купец сел в повозку, картуз приподнял,

Слегка поклонился молодке знакомой

И тронуть своих лошадей приказал,

И лошади крупною рысью пустились,

На уздах раздался бубенчиков звук,

И спицы тяжёлых колёс закружились,

И пыль за повозками встала вокруг…

Вот кони, исчезнув за пылью густою,

Ещё на горе показалися раз,

Свернули налево и вдруг за горою

В глубокой лощине пропали из глаз.

Апрель 1854

Лампадка

Пред образом лампадка догорает,

Кидая тень на потолок…

Как много дум, дум горьких, вызывает

Глазам знакомый огонёк!

Я помню ночь: перед моей кроваткой,

Сжав руки, с мукою в чертах,

Вся бледная, освещена лампадкой,

Молилась мать моя в слезах.

Я был в жару. А за стеною пели, —

Шёл пир семейный, как всегда…

Испуганный, я вздрагивал в постели…

Зачем не умер я тогда?

Я помню день: лампадка трепетала;

Шёл дождик, по стеклу звеня.

Отец мой плакал… мать в гробу лежала…

В глазах мутилось у меня.

Но молодость сильна. Вдали блестело;

Полна надежды, жить спеша,

Из омута, где сердце холодело,

Рвалась вперёд моя душа.

Вот эта даль, страна моей святыни,

Где, мне казалось, свет горит…

Иду по ней, — и холодом пустыни

Со всех сторон меня язвит.

Увы! лампадки яркое сиянье,

Что было, пробуждая вновь,

Бросает луч на новое страданье —

Недавних ран живую кровь!

Я не нашёл с годами лучшей доли,

Не спас меня заветный путь

От тонких игл, что входят против воли

В горячий мозг, в больную грудь.

Всё мрак и плач… рубцы от бичеванья…

Рассвет спасительный далёк…

И гаснут дни средь мрака и молчанья,

Как этот бледный огонёк!

1857

Лес

Шуми, шуми, зеленый лес!

Знаком мне шум твой величавый,

И твой покой, и блеск небес

Над головой твоей кудрявой.

Я с детства понимать привык

Твое молчание немое

И твой таинственный язык

Как что–то близкое, родное.

Как я любил, когда порой,

Краса угрюмая природы,

Ты спорил с сильною грозой

В минуты страшной непогоды,

Когда больших твоих дубов

Вершины темные качались

И сотни разных голосов

В твоей глуши перекликались...

Или когда светило дня

На дальнем западе сияло

И ярким пурпуром огня

Твою одежду освещало.

Меж тем в глуши твоих дерев

Была уж ночь, а над тобою

Цепь разноцветных облаков

Тянулась пестрою грядою.

И вот я снова прихожу

К тебе с тоской моей бесплодной,

Опять на сумрак твой гляжу

И голос слушаю свободный.

И может быть, в твоей глуши,

Как узник, волей оживленный,

Забуду скорбь моей души

И горечь жизни обыденной.

1849

Лесник и его внук

«Дедушка, дедушка! Вот я чудес-то когда насмотрелся!

Песней наслушался всяких!.. и вспомню, так сердце забьётся.

Утром я сел на поляне под дубом и стал дожидаться,

Скоро ли солнышко встанет. В лесу было тихо, так тихо,

Словно всё замерло… Вижу я, тучки на небе алеют —

Больше да больше, и солнышко встало! Как будто пожаром

Лес осветило! Цветы на поляне, листы на деревьях, —

Ожило всё, засияло… ну, точно смеётся сквозь слёзы

Божьей росы!.. Сквозь просеку увидел я чистое поле:

Ярким румянцем покрылось оно, а пары подымались

Выше и выше, и золотом тучки от солнца горели.

Бог весть, кто строил из тучек мосты, колокольни, хоромы,

Горы какие-то с медными шапками… Диво, и только!

Глянул я вверх: надо мною на ветках была паутина, —

Мне показалось, серебряной сети я вижу узоры.

Сам-то паук длинноногий, как умный хозяин, поутру

Вышел, работу свою осмотрел и две ниточки новых

Бойко провёл, да и скрылся под листиком, — вот уж лукавый!..

Вдруг на сухую берёзу сел дятел и носиком длинным

Начал стучать, будто вымолвить хочет: «Проснитеся, сони!»

Слышу, малиновка где-то запела, за нею другая,

И раздалися в кустах голоса, будто праздник великий

Вольные птички встречали… Так весело!.. Ветер прохладный

Что-то шепнул потихоньку осине, — она встрепенулась,

С листьев посыпались светлые капли, как дождик, на травку;

Вдруг зашумели берёзы, орешник, и лепет, и говор

По лесу всюду пошёл, словно гости пришли на беседу…»

— «Ох ты, кудрявый шалун, наяву начинаешь ты грезить!

Ветер в лесу зашумел — у него это чудо большое.

Любишь ты сказки-то слушать и сам их рассказывать мастер.

Вишь, вчера вечером сел у ручья да глазеет на звёзды,

Невидаль точно какая! Колол бы ты лучше лучину!

Что, и ручей, чай, вчера рассказал тебе нового много?»

— «Как же, рассказывал, дедушка! Я любовался сначала,

Как потухала заря, и на небе, одна за другою,

Звёздочки стали выглядывать; мне показалось в ту пору:

Ангелов светлые очи глядят к нам оттуда на землю.

Видел я, как подымался и месяц над лесом; не знаю,

Что он не смотрит, как солнышко? всё будто думает что-то!

Любо мне было. Прилёг я на травку под ивой зелёной, —

Слышу, ручей говорит: «Хорошо мне журчать в тёмном лесе:

В полночь тут дивы приходят ко мне, поют песни и пляшут;

Только раздолья здесь нет. Будет время, я выйду на волю,

Выйду из тёмного леса, увижу я синее море;

В море дворцы из стекла и сады с золотыми плодами;

Есть там русалки, белей молока их открытые плечи;

Очи как звёзды горят; в волосах дорогие каменья.

Есть там старик чародей; рассылает он ветры по воле;

Слушают рыбы его; вести чудные реки приносят…»

— «Вот погоди, подрастёшь — позабудешь ты эти рассказы;

Люди за них не дадут тебе хлеба, а скажут: трудися!

Вон наш пастух с ранних лет обучился играть на свирели,

Так и состарился нищим, всё новые песни слагает!»

— «Разве не плакал ты, дедушка, сам, когда вечером поздним

Брался пастух за свирель и по тёмному лесу далёко

Песнь соловьиная вдруг разливалась, — и всё замолкало,

Словно и лес её слушал, и синее небо, и звёзды?..

Нет, не брани меня, дедушка! Вырасту, буду трудиться,

Буду и песни я петь, как поёт ветерок перелётный,

Вольные птицы по дням, по ночам тёмный лес под грозою,

Буду петь радость и горе и улыбаться сквозь слёзы!»

20 августа 1854

Мать и дочь

Худа, ветха избушка

И, как тюрьма, тесна;

Слепая мать-старушка

Как полотно бледна.

Бедняжка потеряла

Свои глаза и ум

И, как ребёнок малый,

Чужда забот и дум.

Всё песни распевает,

Забившись в уголок,

И жизнь в ней догорает,

Как в лампе огонёк.

А дочь с восходом солнца

Иглу свою берёт,

У светлого оконца

До тёмной ночи шьёт.

Жара. Вокруг молчанье,

Лениво день идёт,

Докучных мух жужжанье

Покоя не даёт.

Старушки тихий голос

Без умолку звучит…

И гнётся дочь, как колос,

Тоска в груди кипит.

Народ неутомимо

По улице снуёт.

Идёт всё мимо, мимо, —

Бог весть, куда идёт.

Уж ночь. Темно в избушке.

И некому мешать,

Осталося к подушке

Припасть — и зарыдать.

1860

* * *

Медленно движется время, –

Веруй, надейся и жди...

Зрей, наше юное племя!

Путь твой широк впереди.

Молнии нас осветили,

Мы на распутье стоим...

Мёртвые в мире почили,

Дело настало живым.

Сеялось семя веками, –

Корни в земле глубоко;

Срубишь леса топорами, –

Зло вырывать нелегко:

Нам его в детстве привили,

Деды сроднилися с ним...

Мёртвые в мире почили,

Дело настало живым.

Стыд, кто бессмысленно тужит,

Листья зашепчут – он нем!

Слава, кто истине служит,

Истине жертвует всем!

Поздно глаза мы открыли,

Дружно на труд поспешим...

Мёртвые в мире почили,

Дело настало живым.

Рыхлая почва готова,

Сейте, покуда весна:

Доброго дела и слова

Не пропадут семена.

Где мы и как их добыли –

Внукам отчет отдадим....

Мёртвые в мире почили,

Дело настало живым.

Мёртвое тело

Парень-извозчик в дороге продрог,

Крепко продрог, тяжело занемог.

В грязной избе он на печке лежит,

Горло распухло, чуть-чуть говорит,

Ноет душа от тяжёлой тоски:

Пашни родные куда далеки!

Как на чужой стороне умереть!

Хоть бы на мать, на отца поглядеть!..

В горе товарищи держат совет:

«Ну-ка умрёт, — попадём мы в ответ!

Из дому паспортов не взяли мы —

Ну-ка умрёт, — не уйдём от тюрьмы!»

Дворник встревожен, священника ждёт,

Медленным шагом священник идёт.

Встали извозчики, встал и больной;

Свечка горит пред иконой святой,

Белая скатерть на стол постлана,

В душной избе тишина, тишина…

Кончил молитву священник седой,

Вышли извозчики за дверь толпой.

Парень шатается, дышит с трудом,

Старец стоит недвижим со крестом.

«Страшен суд Божий! покайся, мой сын!

Бог тебя слышит да я лишь один…»

«Батюшка!.. грешен!..» — больной простонал,

Пал на колени и громко рыдал.

Грешника старец во всём разрешил,

Крови и плоти святой приобщил,

Сел, написал: вот такой приобщён.

Дворнику легче: исполнен закон.

Полночь. Все в доме уснули давно.

В душной избе, как в могиле, темно.

Скупо в углу рукомойник течёт,

Капля за каплею звук издаёт.

Мерно кузнечик куёт в тишине,

Кто-то невнятно бормочет во сне.

Ветер печально поёт под окном,

Воет-голосит, Господь весть по ком.

Тошно впотьмах одному мужику:

Сны-вещуны навевают тоску.

С жёсткой постели в раздумье он встал,

Ощупью печь и лучину сыскал,

Красное пламя из угля добыл,

Ярко больному лицо осветил.

Тих он лежит, на лице доброта,

Впалые щёки белее холста.

Свесились кудри, открыты глаза,

В мёртвых глазах не обсохла слеза.

Вздрогнул извозчик. «Ну вот, дождались!»

Дворника будит: «Проснись-подымись!»

— «Что там?» — «Товарищ наш мёртвый лежит…»

Дворник вскочил, как безумный глядит…

«Ох, попадёте, ребята, в беду!

Вы попадёте, и я попаду!

Как это паспортов, как не иметь!

Знаешь, начальство… не станет жалеть!..»

Вдруг у него на душе отлегло.

«Тсс… далеко ли, брат, ваше село?»

— «Вёрст этак двести… не близко, родной!»

— «Нечего мешкать! ступайте домой!

Мёртвого можно одеть-снарядить,

В сани ввалить да веретьем покрыть;

Подле села его выньте на свет:

Умер дорогою — вот и ответ!»

Думает-шепчет проснувшийся люд.

Ехать не радость, не радость и суд.

Помочи, видно, тут нечего ждать…

Быть тому так, что покойника взять.

Белеет снег в степи глухой,

Стоит на ней ковыль сухой;

Ковыль сухой и стар и сед,

Блестит на нём мороза след.

Простор и сон, могильный сон,

Туман, что дым, со всех сторон,

А глубь небес в огнях горит;

Вкруг месяца кольцо лежит;

Звезда звезде приветы шлёт,

Холодный свет на землю льёт.

В степи глухой обоз скрипит;

Передний конь идёт-храпит.

Продрог мужик, глядит на снег,

С ума нейдёт в селе ночлег,

В своём селе он сон найдёт,

Теперь его всё страх берёт:

Мертвец за ним в санях лежит,

Живому степь бедой грозит.

Мелькнула тень, зашла вперёд,

Растёт седой и речь ведёт:

«Мертвец в санях! мертвец в санях!..

Вскочил мужик, на сердце страх,

По телу дрожь, тоска в груди…

«Товарищи! сюда иди!

Эй, дядя Пётр! мертвец встаёт!

Мертвец встаёт, ко мне идёт!»

Извозчики на клич бегут,

О чуде речь в степи ведут.

Блестит ковыль, сквозь чуткий сон

Людскую речь подслушал он…

Вот уж покойник в родимом селе.

Убран, лежит на дубовом столе.

Мать к мертвецу припадает на грудь:

«Сокол мой ясный, скажи что-нибудь!

Как без тебя мне свой век коротать,

Горькое горе встречать-провожать!..»

«Полно, старуха! — ей муж говорит, —

Полно, касатка!» — и плачет навзрыд.

Чу! Колокольчик звенит и поёт,

Ближе и ближе — и смолк у ворот.

Грозный чиновник в избушку спешит,

Дверь отворил, на пороге кричит:

«Эй, старшина! понятых собери!

Слышишь, каналья? да живо, смотри!..»

Всё он проведал, про всё разузнал,

Доктора взял и на суд прискакал.

Труп обнажили. И вот, второпях,

В фартуке белом, в зелёных очках,

По локоть доктор рукав завернул,

Острою сталью над трупом сверкнул.

Вскрикнула мать: «Не дадим, не дадим!

Сын это мой! Не ругайся над ним!

Сжалься, родной! Отступись — отойди!

Мать свою вспомни… во грех не входи!..» —

«Вывести бабу!» — чиновник сказал.

Доктор на трупе пятно отыскал.

Бедным извозчикам сделан допрос,

Обнял их ужас — и кто что понёс…

Жаль вас, родимые! Жаль, соколы!

«Эй, старшина! Подавай кандалы!»

1858

Мне, видно, нет другой дороги...

Мне, видно, нет другой дороги —

Одна лежит… иди вперёд,

Тащись, покуда служат ноги,

А впереди — что Бог пошлёт.

Все грязь да грязь… Господь помилуй!

Устанешь, дух переведёшь,

Опять вперёд! Хоть не под силу,

Хоть плакать впору, — всё идёшь!

Нужда, печаль, тоска и скука,

Нет воли сердцу и уму…

Из-за чего вся эта мука —

Известно Богу одному.

Уж пусть бы радость пропадала

Для блага хоть чьего-нибудь,

Была бы цель — душа б молчала,

Имел бы смысл тяжёлый путь;

Так нет! Какой-то враг незримый

Из жизни пытку создаёт

И, как палач неумолимый,

Над жертвой хохот издаёт…

1858

Могила

Густой травой поросшая могила,

Зачем к тебе неведомая сила

Влечет меня вечернею порой?

Зачем люблю я с грустию немой

Задумчиво глядеть сквозь сумрак лунный

На свежий твой курган и крест чугунный?..

О, сколько раз от клеветы людской

Я уходил отыскивать покой

И отдыхать от горького сомненья

Подле гробниц, в обители забвенья!

Как много здесь сокрыто навсегда

Безвременно погибшего труда,

Надежд, забот, добра и преступлений

И, может быть, высоких вдохновений!

И кто теперь в кустах густой травы

Укажет мне забытые холмы,

Где вечным сном спят кости гражданина,

Иль мудреца, или поселянина?..

Здесь все равны. Здесь слава и позор

Окончили между собою спор

И не дают ответа на призванье;

Одно только изустное преданье

Бросает луч на их минувший век...

О, как велик и беден человек!..

Между 1849 и 1853

Могила дитяти

Над твоей могилкой

Солнышко сияет;

В зелени сирени

Птичка распевает.

Вьются-распевают

Пчёлы над цветами.

Ветерок лепечет

С тёмными листами.

Спишь ли ты, малютка,

Или так лежится?..

Встань и полюбуйся,

Что кругом творится.

Встал бы ты, — нет воли:

Тесный дом твой прочен;

Выход на свет Божий

Крепко заколочен.

Спи, дитя! Едва ли

Стоит просыпаться,

На людское горе

Сердцем надрываться.

Наша жизнь земная,

Право, незавидна;

Спи, дитя родное,

Суждено так, видно.

Сон твой — сон отрадный;

Крест и камень белый

Над твоей могилкой

Солнышко пригрело.

Перелётным гостьям

Благодать святая,

В ямочке на камне

Влага дождевая.

Пьёт шалунья-птичка,

Брызги рассыпает,

Чуткий слух малютки

Песнями ласкает.

1859

Моление о чаше

День ясный тихо догорает;

Чист неба купол голубой;

Весь запад в золоте сияет

Над Иудейскою землей.

Спокойно высясь над полями,

Закатом солнца освещен,

Стоит высокий Елеон

С благоуханными садами.

И, полный блеска, перед ним,

Народа шумом оживленный,

Лежит святой Ерусалим,

Стеною твердой окруженный.

Вдали Гевал и Гаризим,

К востоку воды Иордана

С роскошной зеленью долин

Рисуются в волнах тумана,

И моря Мертвого краса

Сквозь сон глядит на небеса.

А там, на западе, далеко,

Лазурных Средиземных воли

Разлив могучий огражден

Песчаным берегом широко...

Темнеет... всюду тишина...

Вот ночи вспыхнули светила, -

И ярко полная луна

Сад Гефсиманский озарила.

В траве, под ветвями олив,

Сыны божественного слова,

Ерусалима шум забыв,

Спят три апостола Христовы.

Их сон спокоен и глубок;

Но тяжело спал мир суровый:

Веков наследственный порок

Его замкнул в свои оковы,

Проклятье праотца на нем

Пятном бесславия лежало

И с каждым веком новым злом

Его, как язва, поражало...

Но час свободы наступал -

И, чуждый общему позору,

Посланник бога, в эту пору,

Судьбу всемирную решал.

За слово истины высокой

Голгофский крест предвидел он.

И, чувством скорби возмущен,

Отцу молился одиноко:

«Ты знаешь, отче, скорбь мою

И видишь, как твой сын страдает, -

О, подкрепи меня, молю,

Моя душа изнемогает!

День казни близок: он придет, -

На жертву отданный народу,

Твой сын безропотно умрет,

Умрет за общую свободу...

Проклятьем черни поражен,

Измученный и обнаженный,

Перед толпой поникнет он

Своей главой окровавленной.

И те, которым со креста

Пошлет он дар благословенья,

С улыбкой гордого презренья

Поднимут руки на Христа...

О, да минует чаша эта,

Мой отче, сына твоего

Мне горько видеть злобу света

За искупление его!

Но не моя да будет воля,

Да будет так, как хочешь ты!

Тобой назначенная доля

Есть дело вечной правоты.

И если твоему народу

Позор мой благо принесет,

Пускай за общую свободу

Сын человеческий умрет!»

Молитву кончав, скорби полный,

К ученикам он подошел

И, увидав их сон спокойный,

Сказал им: «Встаньте, час пришел!

Оставьте сон свой и молитесь,

Чтоб в искушенье вам не впасть,

Тогда вы в вере укрепитесь

И с верой встретите напасть».

Сказал - и тихо удалился

Туда, где прежде плакал он,

И, той же скорбью возмущен,

На землю пал он и молился:

«Ты, отче, в мир меня послал,

Но сына мир твой не приемлет:

Ему любовь я возвещал -

Моим глаголам он не внемлет;

Я был врачом его больным,

Я за врагов моих молился -

И надо мной Ерусалим,

Как над обманщиком, глумился!

Народу мир я завещал -

Народ судом мне угрожает,

Я в мире мертвых воскрешал -

И мир мне крест приготовляет!..

О, если можно, от меня

Да мимо идет чаша эта!

Ты бог любви, начало света,

И все возможно для тебя!

Но если кровь нужна святая,

Чтоб землю с небом примирить, -

Твой вечный суд благословляя,

На крест готов я восходить!»

И взор в тоске невыразимой

С небес на землю он низвел,

И снова, скорбию томимый,

К ученикам он подошел.

Но их смежавшиеся очи

Невольный сон отягощал;

Великой тайны этой ночи

Их бедный ум не постигал.

И стал он молча, полный муки,

Чело высокое склонил

И на груди святые руки

В изнеможении сложил.

Что думал он в минуты эти,

Как человек и божий сын,

Подъявший грех тысячелетий, -

То знал отец его один.

Но ни одна душа людская

Не испытала никогда

Той боли тягостной, какая

В его груди была тогда,

И люди, верно б, не поняли,

Весь грешный мир наш не постиг

Тех слез, которые сияли

В очах спасителя в тот миг.

И вот опять он удалился

Под сень смоковниц и олив,

И там, колени преклонив,

Опять он плакал и молился:

«О боже мой! Мне тяжело!

Мой ум, колебляся, темнеет;

Все человеческое зло

На мне едином тяготеет.

Позор людской, позор веков, -

Всё на себя я принимаю,

Но сам под тяжестью оков,

Как человек, изнемогаю...

О, не оставь меня в борьбе

С моею плотию земною, -

И все угодное тебе

Тогда да будет надо мною!

Молюсь: да снидет на меня

Святая сила укрепленья!

Да совершу с любовью я

Великий подвиг примиренья!»

И руки к небу он подъял,

И весь в молитву превратился;

Огонь лицо его сжигал,

Кровавый пот по нем струился.

И вдруг с безоблачных небес,

Лучами света окруженный,

Явился в сад уединенный

Глашатай божиих чудес.

Был чуден взор его прекрасный

И безмятежно и светло

Одушевленное чело,

И лик сиял, как полдень ясный;

И близ спасителя он стал

И речью, свыше вдохновенной,

Освободителя вселенной

На славный подвиг укреплял;

И сам подобный легкой тени,

Но полный благодатных сил,

Свои воздушные колени

С молитвой пламенной склонил.

Вокруг молчало все глубоко;

Была на небе тишина, -

Лишь в царстве мрака одиноко

Страдал бесплодно сатана.

Он знал, что в мире колебался

Его владычества кумир

И что бесславно падший мир

К свободе новой приближался.

Виновник зла, он понимал,

Кто был Мессия воплощенный,

О чем отца он умолял,

И, страшной мукой подавленный,

Дух гордый молча изнывал,

Бессильной злобой сокрушенный...

Спокойно в выси голубой

Светил блистали мириады,

И полон сладостной прохлады

Был чистый воздух. Над землей,

Поднявшись тихо, небожитель

Летел к надзвездным высотам, -

Меж тем всемирный искупитель

Опять пришел к ученикам.

И в это чудное мгновенье

Как был он истинно велик,

Каким огнем одушевленья

Горел его прекрасный лик!

Как ярко отражали очи

Всю волю твердую его

Как радостно светила ночи

С высот глядели на него!

Ученики, как прежде, спали,

И вновь спаситель им сказал:

«Вставайте, близок день печали

И час предательства настал...»

И звук мечей остроконечных

Сад Гефсиманский пробудил,

И отблеск факелов зловещих

Лицо Иуды осветил.

7 января 1854

Молитва

О боже! дай мне воли силу,

Ума сомненье умертви,—

И я сойду во мрак могилы

При свете веры и любви.

Мне сладко под твоей грозою

Терпеть и плакать и страдать;

Молю: оставь одну со мною

Твою святую благодать.

1851

Молитва дитяти

Молись, дитя: сомненья камень

Твоей груди не тяготит;

Твоей молитвы чистый пламень

Святой любовию горит.

Молись, дитя: тебе внимает

Творец бесчисленных миров,

И капли слез твоих считает,

И отвечать тебе готов.

Быть может, ангел, твой хранителе

Все эти слезы соберет

И их в надзвездную обитель

К престолу бога отнесет.

Молись, дитя, мужай с летами!

И дай бог в пору поздних лет

Такими ж светлыми очами

Тебе глядеть на божий свет!

Но если жизнь тебя измучит

И ум и сердце возмутит,

Но если жизнь роптать научит,

Любовь и веру погасит -

Приникни с жаркими слезами,

Креста подножье обойми:

Ты примиришься с небесами,

С самим собою и с людьми.

И вновь тогда из райской сени

Хранитель - ангел твой сойдет

И за тебя, склонив колених

Молитву к богу вознесет.

1853

Монастырь

Крестом высоким осененный,

Вдали от сел и городов,

Один стоишь ты, окруженный

Густыми купами дерев.

Вокруг глубокое молчанье,

И только с шелестом листов

Однообразное журчанье

Живых сливается ручьев,

И ветерок прохладой веет,

И тень бросают дерева,

И живописно зеленеет

Полян высокая трава.

О, как сыны твои счастливы!

В твоем безмолвии святом

Они страстей своих порывы

Смирили бденьем и постом;

Их сердце отжило для мира,

Ум с суетою незнаком,

Как будто светлый ангел мира

Их осенил своим крестом,

И внемлет вечное бог слово,

Их тяжкий труд благословив,

Святых молитв живое слово

И гимнов сладостный призыв.

1849

Мрамор

Недвижимый мрамор в пустыне глухой

Лежал одиноко, обросший травой;

Дожди в непогоду его обмывали

Да вольные птицы на нем отдыхали.

Но кто–то художнику молвил о нем;

Взглянул он на мрамор – и ярким огнем

Блеснули его вдохновенные очи,

И взял он его, и бессонные ночи

Над ним проводил он в своей мастерской

И камень под творческой ожил рукой

С тех пор в изумленьи, с восторгом немым

Толпа преклоняет колени пред ним

1849

Музыка леса

Без конца поля

Развернулися,

Небеса в воде

Опрокинулись.

За крутой курган

Солнце прячется,

Облаков гряда

Развернулася.

Поднялись, растут

Горы медные,

На горах дворцы

Золочёные.

Между гор мосты

Перекинуты,

В серебро и сталь

Позакованы.

По траве, по ржи

Тени крадутся,

В лес густой бегут,

Собираются.

Лес стоит, покрыт

Краской розовой,

Провожает день

Тихой музыкой.

Разливайтеся,

Звуки чудные!

Сам не знаю я,

Что мне весело…

Всё мне кажется,

Что давным-давно

Где-то слышал я

Эту музыку.

Всё мне помнится

Сумрак вечера,

Тесной горенки

Стены тёмные.

Огонёк горел

Перед образом,

Как теперь горит

Эта звёздочка.

На груди моей

Милой матушки

Я дремал, и мне

Песни слышались.

Были песни те

Звуки райские,

Неземная жизнь

От них веяла!..

И тогда сквозь сон

Всё мне виделся

Яркий блеск и свет

В тёмной горенке.

Не от этого ль

Так мне весело

Слушать в сумерки

Леса музыку,

Что при ней одной

Детство помнится,

Безотрадный день

Забывается?

Начало ноября 1855

Мщение

Поднялась, шумит

Непогодушка,

Низко бор сырой

Наклоняется.

Ходят, плавают

Тучи по небу,

Ночь осенняя

Черней ворона.

В зипуне мужик

К дому барскому

Через сад густой

Тихо крадется.

Он идет, глядит

Во все стороны

Про себя один

Молча думает:

«Вот теперь с тобой,

Б артв-батюшка,

Мужик-лапотник

Посчитается;

Хорошо ты мне

Вчера вечером

Вплоть до плеч: спустил

Кожу бедную.

Виноват я был.

Сам ты ведаешь

Тебе дочь моя

Приглянулася.

Да отец ее -

Несговорчивый,

Не велит он ей

Слушать барина...

Знаю, ты у нас

Сам большой-старшой,

И судить-рядить

Тебя некому.

Так суди ж, господа

Меня, грешника;

Не видать тебе

Мое детище!»

Подошел мужик

К дому барскому,

Тихо выломил

Раму старую,

Поднялся, вскочил

В спальню темную, -

Не вставать теперь

Утром барину...

На дворе шумит

Непогодушка,

Низко бор сырой

Наклоняется;

Через сад домой

Мужик крадется,

У него лицо

Словно белый снег.

Он дрожит как лист,

Озирается,

А господский дом

Загорается.

1853

Н. Д. (Не отравляй минут успокоенья...)

Не отравляй минут успокоенья

Болезненным предчувствием утрат:

Таинственно небес определенье,

Но их закон ненарушимо свят.

И если бы от самой колыбели

Страдание досталося тебе –

Как человек, своей высокой цели

Не забывай в мучительной борьбе.

1849

На взятие Карса

Во храмы, братьи! на колени!

Восстал наш Бог, и грянул гром!

На память поздних поколений

Суд начат кровью и огнём…

Таков удел твой, Русь святая, —

Величье кровью покупать;

На грудах пепла, вырастая,

Не в первый раз тебе стоять.

В борьбе с чужими племенами

Ты возмужала, развилась

И над мятежными волнами

Скалой громадной поднялась.

Опять борьба! Растут могилы…

Опять стоишь ты под грозой!

Но чую я, как крепнут наши силы,

И вижу я, как дети рвутся в бой…

За Русь! — гремит народный голос,

За Русь! — по ратям клик идёт,

И дыбом подымается мой волос, —

За Русь! — душа и тело вопиёт.

Всё во гневе проснулось и всё закипело;

Великою мыслью всё царство живёт;

На страшные битвы за правое дело

Народ оскорблённый, как буря, идёт.

Задвигались рати, как тучи с громами,

Откликнулись степи, вздрогнули леса,

Мелькают знамёна с святыми крестами,

И меркнут от пыли густой небеса.

За падших героев отмщенье настало:

По суше, по морю гул битвы пошёл, —

И знамя Ислама позорно упало,

Над Карсом поднялся двуглавый орёл.

Да здравствует наша родная держава,

Сынов-исполинов бессмертная мать!

Да будет тебе вековечная слава,

Облитая кровью, могучая рать!

Пусть огнедышащих орудий

Нам зевы медные грозят, —

Мы не закроем нашей груди

Гранитом стен и сталью лат.

Любовь к отчизне закалила

В неравных спорах наш народ, —

Вот сверхъестественная сила

И чудотворный наш оплот!

Твердыня Руси — плоть живая,

Несокрушимая стена,

Надежда, слава вековая,

И честь, и гордость — всё она!

За нас Господь! Он Русью правит,

Он с неба жезл царю пошлёт;

Царь по волнам жезлом ударит —

И рати двинутся вперёд,

И грянут новые удары…

И вам, защитникам Луны,

За грабежи и за пожары

Отплатят Севера сыны.

30 ноября 1855

* * *

На западе солнце пылает,

Багряное море горит;

Корабль одинокий, как птица,

По влаге холодной скользит.

Сверкает струя за кормою,

Как крылья, шумят паруса;

Кругом неоглядное море,

И с морем слились небеса.

Беспечно веселую песню,

Задумавшись, кормчий поет,

А черная туча на юге,

Как дым от пожара, встает.

Вот буря... и море завыло,

Умолк беззаботный певец;

Огнем его вспыхнули очи:

Теперь он и царь и боец!

Вот здесь узнаю человека

В лице победителя волн,

И как–то отрадно мне думать,

Что я человеком рожден.

1851

На лицо твое солнечный свет упадал...

На лицо твое солнечный свет упадал,

   Ты со взором поникшим стояла;

Крепко руку твою на прощанье я жал,

   На устах моих речь замирала.

Я не мог от тебя своих глаз отвести,

   Одна мысль, что нам нужно расстаться,

Поглощала меня. Повторял я: «Прости!» –

   И не мог от тебя оторваться.

Понимала ли ты мое горе тогда?

   Или только, как ангел прекрасна,

Покидала меня без нужды и труда,

   Будто камень холодный, бесстрастна?..

Вот затих стук колес средь безлюдных равнин.

   Улеглась за ним пыль за тобою;

И, как прежде, я снова остался один

   С беспощадной, бессонной тоскою.

Догорела свеча. Бродит сумрак в углах,

   Пол сияет от лунного света;

Бесконечная ночь! В этих душных стенах

   Зарыдай, – не услышишь ответа...

19 апреля 1861

На пепелище

На яблоне грустно кукушка кукует,

На камне мужик одиноко горюет;

У ног его кучами пепел лежит,

Над пеплом труба безобразно торчит.

В избитых лаптишках, в рубашке дырявой

Сидит он, поник головою кудрявой,

Поник, горемычный, от дум и забот,

И солнце открытую голову жжёт.

Не год и не два он терял свою силу:

На пашне он клал её, будто в могилу,

Он клал её дома, с цепом на гумне,

Безропотно клал на чужой стороне.

Весь век свой работал без счастья, без доли.

Росли на широких ладонях мозоли,.

И трескалась кожа… да что за беда!

Уж, видно, не жить мужику без труда.

Упорной работы соха не сносила,—

Ломалась, и в поле другая ходила,

Тупилось железо, стирался сошник,

И только выдерживал пахарь-мужик.

Просил, безответный, не счастья у неба,

Но хлеба насущного, чёрного хлеба;

Подкралась беда, всё метлой подмела, —

У пахаря нет ни двора, ни кола.

Крепись, горемычный! Не гнись от удара!

Всё вынесло сердце: и ужас пожара,

И матери старой пронзительный стон

В то время, как в полымя кинулся он

И выхватил сына, что спал в колыбели,

За ним по следам потолки загремели…

Пускай догорают!.. Мужик опалён

И нищий теперь, да ребёнок спасён.

1860

Над полями вечерняя зорька горит...

Над полями вечерняя зорька горит,

Алой краскою рожь покрывает,

Зарумянившись, лес над рекою стоит.

Тихой музыкой день провожает.

Задымились огни на крутом бережку,

Вкруг огней косари собралися,

Полилась у них песнь про любовь и тоску,

Отголоски во мрак понеслися.

Ну, зачем тут один я под ивой сижу

И ловлю заунывные звуки,

Вспоминаю, как жил, да насильно бужу

В бедном сердце заснувшие муки?

Эх ты, жизнь, моя жизнь! Ночь, бывало, не спишь,

Выжидаешь минутку досуга;

Чуть семья улеглась, — что на крыльях летишь

В тёмный сад ненаглядного друга!

Ключ в кармане давно от калитки готов,

И к беседке знакома дорожка…

Свистнешь раз соловьём в сонной чаще кустов,

И раскроется настежь окошко.

Стало, спят старики… И стоишь, к голове

С шумом кровь у тебя приливает.

Вот идёт милый друг по росистой траве,

«Это ты!» — и на грудь припадает.

И не видишь, не знаешь, как время летит…

Уж давно зорька ранняя светит,

Сад густой золотистым румянцем покрыт, —

Ничего-то твой взгляд не заметит.

Эх, весёлые ночки! что сон вы прошли…

Волю девицы разом сковали:

Старика жениха ей, бедняжке, нашли,

Полумёртвую с ним обвенчали…

Безотрадной тоске не сломить меня вдруг:

Много сил у меня и отваги!

Каково-то тебе, ненаглядный мой друг,

Под замком у ревнивого скряги!

27 октября 1855

Над светлым озером пурпуровой зари...

Над светлым озером пурпуровой зари

Вечерний пламень потухает.

На берегу огни разводят косари,

И беззаботно собирает

Рыбак близ камыша сеть мокрую в челнок.

Уснули в сумраке равнины,

И только изредка прохладный ветерок

Пошевелит листы осины.

Люблю я этот час, когда со всех сторон

Ко мне идут густые тени,

И веет свежестью, и воздух напоён

Дыханьем дремлющих растений;

Когда становится яснее каждый звук,

Горит зарница надо мною.

И месяц огненный, безмолвный ночи круг!

Встаёт над ближнею горою.

Что нужды? Этот день печально я прожил

Под гнётом горьких впечатлений,

Зато теперь кипит во мне избыток сил

И новых чувств и размышлений.

Я вновь теперь живу! и как отраден мне

И сон полей в тиши безлюдной,

И этих ярких звёзд, горящих в вышине,

Язык торжественный и чудный!

Январь 1855

Наскучив роскошью блистательных забав...

Наскучив роскошью блистательных забав,

Забыв высокие стремленья

И пресыщение до времени узнав,

Стареет наше поколедье.

Стал недоверчивей угрюмый человек;

Святого чуждый назначенья,

Оканчивает он однообразный век

В глубокой мгле предубежденья.

Ему не принесло прекрасного плода

Порока и добра познанье,

И на челе его осталось навсегда

Бессильной гордости сознанье;

Свое ничтожество не хочет он понять

И юных сил не развивает,

Забытой старине стыдится подражать

И нового не создавает.

Слабея медленно под бременем борьбы

С действительности") суровой,

Он смутно прожил всю слепую нить судьбы,

Влачит сомнения оковы,

И в жалких хлопотах, в заботах мелочных,

В тревоге жизни ежедневной

Он тратит попусту избыток чувств святых,

Минуты мысли вдохновенной.

Не зная, где найти страданию исход

Или вопросам объясненье,

Печальных перемен он равнодушно ждет,

Не требуя успокоенья;

Во всех явлениях всегда одно и то ж

Предузнавает он, унылый,

И сон хладеющей души его похож

На мир безжизненной могилы.

Декабрь 1853

Наследство

Не осталося

Мне от батюшки

Палат каменных,

Слуг и золота;

Он оставил мне

Клад наследственный:

Волю твердую,

Удаль смелую.

С ними молодцу

Всюду весело!

Без казны богат,

Без почета горд.

В горе, в черный день

Соловьем доешь;

При нужде, в беде

Смотришь соколом;

Нараспашку грудь

Против недруга,

Под грозой, в бою

Улыбаешься.

И мила душе

Доля всякая,

И весь белый свет

Раем кажется!

Декабрь 1853

Не вини одинокую долю...

Не вини одинокую долю,

О судьбе по ночам не гадай,

Сберегай свою девичью волю,

Словно клад золотой, сберегай:

Уж недолго тебе оставаться

В красном тереме с няней родной,

На леса из окпа любоваться,

Расцветать ненаглядной зарей;

Слушать песни подруг светлооких,

И по бархату золотом шить,

И беспечно в стенах одиноких

Беззаботною пташкою жить.

Отопрется твой терем дубовый,

И простится с тобою отец,

И, гордясь подвенечной обновой,

Ты пойдешь с женихом под венец;

Да не радость - желанную долю -

Ты найдешь на пороге чужом:

Грубый муж твою юную волю

Похоронит за крепким замком.

И ты будешь сносить терпеливо,

Когда злая старуха свекровь

Отвечать станет бранью ревнивой

На покорность твою и любовь;

Будешь глупой бояться золовки,

Пересуды соседей терпеть,

За работой сидеть без умолку

И от тайного горя худеть,

Слушать хмельного мужа укоры,

До рассвета его поджидать;

И забудешь ты песню, уборы,

Станешь злую судьбу проклинать;

И, здоровье в груди полумертвой

От бесплодной тоски погубя,

Преждевременной жалкою жертвой

В гроб дощатый положишь себя.

И никто со слезой и молитвой

На могилу к тебе не придет,

И дорогу к могиле забытой

Густым снегом метель занесет.

Декабрь 1853

Не говори, что жизнь ничтожна...

Не говори, что жизнь ничтожна.

Нет, после бурь и непогод,

Борьбы суровой и тревожной,

И цвет, и плод она даёт.

Не вечны все твои печали.

В тебе самом источник сил.

Взгляни кругом: не для тебя ли

Весь мир святилища раскрыл.

Кудряв и зелен лес дремучий,

Листы зарёй освещены,

Огнём охваченные тучи

В стекле реки отражены.

Покрыт цветами скат кургана.

Взойдя и став на вышине, —

Какой простор! Сквозь сеть тумана

Село чуть видно в стороне.

Звенит и льётся птички голос,

Узнай, о чём она поёт;

Пойми, что шепчет спелый колос

И что за речи ключ ведёт?

Вот царство жизни и свободы!

Здесь всюду блеск! здесь вечный пир!

Пойми живой язык природы —

И скажешь ты: прекрасен мир!

Декабрь 1853

* * *

Не плачь, мой друг! Есть много муки

И без того в моей груди;

Поверь мне, что лета разлуки

Не будут гробом для любви:

В какую б дикую пустыню

Я ни был увлечен судьбой,

Я сохраню мою святыню –

Твой образ в памяти моей.

Между 1849 и 1853

* * *

Не повторяй холодной укоризны:

   Не суждено тебе меня любить.

   Беспечный мир твоей невинной жизни

   Я не хочу безжалостно сгубить.

Тебе ль, с младенчества не знавшей огорчений,

Со мною об руку идти одним путем,

Глядеть на зло и грязь и гаснуть за трудом,

И плакать, может быть, под бременем лишений,

Страдать не день, не два – всю жизнь свою страдать!..

Но где ж на это сил, где воли нужно взять?

И что тебе в тот час скажу я в оправданье,

Когда, убитая и горем и тоской,

Упреком мне и горькою слезой

Ответишь ты на ласки и лобзанье?

Слезы твоей себе не мог бы я простить...

Но кто ж меня бесчувствию научит

И, наконец, заставит позабыть

Все, что меня и радует и мучит,

Что для меня, под холодом забот,

Под гнетом нужд, печали и сомнений, –

Единая отрада и оплот,

Источник дум, надежд и песнопений?..

1853

Не смейся, родимый кормилец!...

Не смейся, родимый кормилец!

Кори ты меня не кори —

Куплю я хозяйке гостинец,

Ну, право, куплю, посмотри.

Ведь баба-то, слышь, молодая,

Красавица, вот что, мой свет!

А это беда небольшая,

Что лыс я немножко да сед.

Иной ведь и сокол по виду,

Да что он? живёт на авось!

А я уж не дамся в обиду,

Я всякого вижу насквозь!

Соседи меня и поносят:

Над ним-де смеётся жена…

Не верь им, напрасно обносят,

Всё враки, всё зависть одна!

Ну, ходит жена моя в гости,

Да мне это нуждушки нет,

Не стать мне ломать свои кости,

За нею подсматривать вслед.

Я крут! и жена это знает,

Во всём мне отчёт отдаёт…

Случится ли, дом покидает, —

Она мне винца принесёт.

Ну что ж тут? И пусть себе ходит!

Она вот пошла и теперь…

О-ох, поясницу-то сводит!

А ты никому, свет, не верь.

29 октября 1855

Не спится мне. Окно отворено...

Не спится мне. Окно отворено,

Давно горят небесные светила,

Сияет пруд, в густом саду темно,

Ночь ясная безмолвна, как могила…

Но там — в гробах — наверно, есть покой;

Здесь жизни пир; во тьме кипят желанья,

Во тьме порок идёт своей тропой,

Во тьме не спят ни страсти, ни страданья!

И больно мне и страшно за людей,

В ночной тиши мне чудятся их стоны,

И вижу я, как в пламени страстей

И мучатся и плачут миллионы…

И плачу я… Мне думать тяжело,

Что день и ночь, минута и мгновенье

Родят на свет невидимое зло

И новое, тяжёлое мученье.

24 июня 1855

Не широк мой двор...

Не широк мой двор

Разгороженный,

Холодна изба

Нетопленная.

Не пошла мне впрок

Казна батюшки,

В один год ее

Прожил молодец.

Довелось бы мне

С моей удалью

К кабаку идти

Или по мируг

Да богат сосед

Живет под боком,

У него казна

Непочатая;

Как поедет он

В город с вечера,

Намахнешь свою

Шубу на плечи -

И идешь, поешь,

Шапка на ухо,

А соседка ждет,

Песню слушает.

Продавай, сосед,

Муку в городе, -

Молодой жене

Деньги надобны.

16 апреля 1854

Небо

С глубокою думой

Гляжу я на небо,

Где, в темной лазури,

Так ярко сверкают

Планет мириады.

Чья мощная сила

Вращает их чудно

В таинственной сфере?

Когда и откуда

Тела их начало

Свое получили?

Какие в составе

Их тел неизвестных

Основою жизни

Положены части?

Какое имеют

Они назначенье

И кто бытия их

Всесильный виновник?

Уж много минуло

Суровых столетий;

Как легкие тени,

Исчезли народы,

Но так же, как прежде,

Прекрасна природа,

И нету песчинки,

Нет капли ничтожной,

Ненужной в системе

Всего мирозданья;

В ней всё служит к цели,

Для нас непонятной...

И пусть остается

Во мраке глубоком

Великая тайна

Начала творений;

Не ясно ль я вижу

Печать дивной силы

На всем, что доступно

Уму человека

И что существует

Так долго и стройно,

Всегда совершая

Процесс своей жизни

По общему смыслу

Законов природы;

И как мне поверить

Иль даже подумать,

Чтоб случай бессильный

Был первой причиной

Начала, законов

Движенья и жизни

Обширной вселенной?

Между 1849 и 1853

* * *

Незаменимая, бесценная утрата!

И вера в будущность, и радости труда,

   Чем жизнь была средь горести богата,—

   Всё сгублено без цели и плода!

Как хрупкое стекло, всё вдребезги разбито

      Железным молотом судьбы!

   Так вот зачем так много лет прожито

В тяжелом воздухе, средь горя и борьбы!

   Осталась боль... Незримо и несмело,

      Но враг подходит в тишине,

   До времени изношенное тело

      Горит на медленном огне...

   Жизнь обманула горько и обидно!

А всё не верится... всё хочешь на пути,

      В глухой степи, где зги не видно,

      Хоть точку светлую найти.

   Но где ж она? Где отдохнуть возможно?

Где путеводные, небесные огни?

Неужто кончатся так пошло и ничтожно

      Слезами памятные дни?..

   Так, полная тревожного волненья,

Не смея тишины дыханьем нарушать,

Младенца милого последние мгновенья

Тоскливо сторожит трепещущая мать.

Неужто он умрет? И, чуду верить рада,

В слезах пред образом ниц падает она;

Но час пробил. Едва зажженная лампада

   Таинственной рукой погашена...

1857

Неудачная присуха

Удар за ударом,

Полуночный гром,

Полнеба пожаром

Горит над селом.

И дождь поливает,

И буря шумит,

Избушку шатает,

В оконце стучит.

Ночник одиноко

В избушке горит;

На лавке широкой

Кудесник сидит.

Сидит он — колдует

Над чашкой с водой,

То на воду дует,

То шепчет порой.

На лбу бороздами

Морщины лежат,

Глаза под бровями

Как угли горят.

У притолки парень

В халате стоит:

Он, бедный, печален

И в землю глядит.

Лицо некрасиво,

На вид простоват,

Но сложен на диво

От плеч и до пят.

«Ну, слушай: готово!

Хоть труд мой велик, —

Промолвил сурово

Кудесник-старик, —

Я сделаю дело:

Красотка твоя

И душу и тело

Отдаст за тебя!

Ты сам уж, вестимо,

Зевать — не зевай:

Без ласки ей мимо

Пройти не давай…»

— «Спасибо, кормилец!

За всё заплачу;

Поможешь — гостинец

С поклоном вручу.

Крупы, коли скажешь, —

Мешок нипочём!

А денег прикажешь —

И денег найдём».

И с радости дома

Так парень мой спал,

Что бури и грома

Всю ночь не слыхал.

Пять дней пролетело…

Вот раз вечерком

На лавке без дела

Лежит он ничком.

На крепкие руки

Припав головой,

Колотит от скуки

Об лавку ногой.

И вдруг повернулся,

Плечо почесал,

Зевнул, потянулся

И громко сказал:

«Слышь, мамушка! бают,

У нас в деревнях,

Вишь, доки бывают, —

И верить-то страх!

Кого, вишь, присушат,

Немил станет свет:

Тоска так и душит!..

Что — правда аль нет?»

— «Бывают, вестимо, —

Ответила мать. —

Не дай Бог, родимый,

Их видеть и знать!..»

«Ну правда — так ладно! —

Сын думал. — Дождусь!..

Эх, жить будет славно,

Коли я женюсь!..»

Но, видно, напрасно

Кудесник шептал

И девице красной

Тоской угрожал:

Другого красотка

Любила тайком

За песни, походку

И кудри кольцом…

А парень гуляет,

Как праздник придёт,

Лицо умывает

И гребень берёт,

И кудри направо,

Налево завьёт,

Подумает: «Браво!» —

И пальцем щелкнёт.

Как снег в чистом поле,

Рубашка на нём,

Кумач на подоле

Краснеет огнём;

На шляпе высокой,

Меж плисовых лент,

Горит одиноко

Витой позумент.

Онучи обвиты

Кругом бечевой,

И лапти прошиты

Суровой пенькой.

Тряхнёт волосами,

Идет в хоровод.

«Ну вот, дескать, нами

Любуйся, народ!»

Как встретился с милой —

Ни слов, ни речей:

Что в памяти было —

Забыл, хоть убей!

Вдруг правда случайно

До парня дошла:

Уж девкина тайна

Не тайной была…

Вся кровь закипела

В бедняге… «Так вот, —

Он думал, — в чём дело!

Кудесник-ат врёт.

Не грех ему палкой

Бока обломать,

Обманщику… Жалко

Мне руки марать!»

И два дня угрюмый,

Убитый тоской,

Всё думал он думу

В избушке родной.

На третий, лишь только

Отправилась мать

На речку в ведёрко

Водицы набрать, —

С гвоздя торопливо

Котомку он снял;

«Пойду, мол!..» — и живо

Ремни развязал.

В тряпице рубашку

В неё положил

И с ложкою чашку

Туда ж опустил,

Халат для дороги

Про непогодь взял…

Мать входит — он в ноги

Ей пал и сказал;

«Ну, мамушка, горько,

Признаться, идти

С родимой сторонки…

А видно, прости!»

Мать так и завыла:

«Касатик ты мой!

Ах, крестная сила!

Что это с тобой?»

— «Да что тут мне биться

Как рыбе об лёд!

Пойду потрудиться,

Что Бог ни пошлёт.

И тут жил трудами,

Талана, вишь, нет…»

Старушка руками

Всплеснула в ответ:

«Да как же под старость

Мне жить-то одной?

Ведь ты моя радость,

Кормилец родной!»

И к сыну припала

На грудь головой

И всё повторяла:

«Кормилец родной!»

Сын крепко рукою

Хватил себя в лоб

И думал с собою:

«Прямой остолоп!

Ну, вот тебе, здравствуй!..

Наладилось мне:

Иди, малый! царствуй

В чужой стороне!

А стало — старушке

Одной пропадать:

Казны-то полушки

Ей негде достать».

И парень украдкой

Лицо отвернул

И старую шапку

На лавку швырнул.

«Ну полно, родная!

Я в шутку… пройдёт…

Всё доля дурная…

Наука вперёд».

Румяное солнце

К полям подошло,

В избушке оконце

Огнём залило,

Румянит, золотит

Лесок в стороне.

Мой парень молотит

Овёс на гумне.

Тяжёлые муки

В душе улеглись,

Могучие руки

За труд принялись.

Цеп так и летает,

Как молния, жжёт,

На сноп упадает,

По колосу бьёт.

Бог помочь, детина!

Давно б так пора!..

Долой ты, кручина,

Долой со двора!

7 августа 1854

Николаю Ивановичу Второву

Как другу милому, единственному другу,

Мой скромный труд тебе я посвятил.

Ты первый взор участья обратил

На музу робкую, мою подругу.

Ты показал мне новый, лучший путь,

На нём шаги мои направил,

И примирил с людьми, и жизнь любить заставил,

Развил мой ум, согрел мне грудь…

Я помню всё! Что б ни было со мною, —

В одном себе по гроб не изменю:

В день радости, в день горя — под грозою, —

В моей душе твой образ сохраню.

26 марта 1856

Нищий

И вечерней и ранней порою

Много старцев, и вдов, и сирот

Под окошками ходит с сумою,

Христа ради на помощь зовет.

Надевает ли сумку неволя,

Неохота ли взяться за труд,—

Тяжела и горька твоя доля,

Бесприютный, оборванный люд!

Не откажут тебе в подаянье,

Не умрешь ты без крова зимой,—

Жаль разумное божье созданье,

Человека в грязи и с сумой!

Но беднее и хуже есть нищий:

Не пойдет он просить под окном,

Целый век, из одежды да пищи,

Он работает ночью и днем,

Спит в лачужке, на грязной соломе,

Богатырь в безысходной беде,

Крепче камня в несносной истоме,

Крепче меди в кровавой нужде.

По смерть зерна он в землю бросает,

По смерть жнет, а нужда продает;

О нем облако слезы роняет,

Про тоску его буря поет.

1857

Новая борьба

Опять призыв к войне! Еще на Русь святую

Две тучи новые грозу свою несут

И снова нашу Русь на битву роковую,

На битву страшную помериться зовут!

Но не забыли мы своей недавней славы!

Еще не прожил сил великий наш народ;

И так же грозный он, и так же величавый,

Как буря зашумит и двинется вперед.

Вперед за христиан, позорно умерщвленных!

Вперед за нашу честь и за права отцов,

За славу мест святых, несчастьем оскорбленных,

За веру русскую - наследие веков!

Пришла теперь пора для нашего народа

Решить своим мечом современный вопрос:

Свята ли христиан поруганных свобода

И крепок ли досель наш северный колосс?..

Понятно Англии кичливое волненье:

Народный русский дух не много ей знаком;

Она не видела Полтавского сраженья,

И чужды ей наш снег и Бородинский гром.

И может быть, она узнает слишком поздно

Своей политики запятнанную честь,

И начатой войны расчет неосторожный,

И нашу правую воинственную месть.

Но этот ли Париж, уж дважды пощаженный

Благословенного державною рукой,

Опять подъемлет меч, бесчестно обнаженный,

Заране хвастаясь бесславною борьбой!

Вы ль это, жаркие поклонники свободы,

Об общем равенстве твердившие всегда,

На брань позорную сзываете народы

И защищаете насилье без стыда!

Вы ль, представители слепые просвещенья,

Сыны Британии и Франция сыны,

Забыли вы свое народное значенье

И стали с гордостью под знаменем Луны!..

С каким презрением потомок оскорбленный,

Краснея, ваш позор в историю внесет

И, гневом праведным невольно увлеченный,

Постыдный ваш союз, быть может, проклянет!

Но славу Севера, наследие столетий,

Но честь своей страны Россия сохранит!

Восстанет стар и млад, и женщины и дети,

И благородный гнев в сердцах их закипит!

И далеко наш клич призывный пронесется,

И пробудит он всех униженных славян,

И грозно племя их в один народ сольется

И страшной карою падет на мусульман!

И вновь увидит мир, как мы в борьбе кровавой

Напомним скопищам забывшихся врагов

Свой богатырский меч, запечатленный славой,

И силу русскую, и доблести отцов!

20 февраля 1854

Новая утрата

Давно ль повеселел мой уголок печальный,

Давно ль я меж друзей сидел,

И слушал их, и радовался тайно?..

И вот опять осиротел!

Кругом глубокое молчанье…

Одним я позабыт, другой умчался в даль…

Да и кому нужна моя печаль?

У всякого своё страданье!

Последний друг безвременно зарыт…

Угас, замученный борьбою,

С суровой долею, с бесчувственной семьёю,

Тоскою медленной убит!

Погибли молодые силы!

Безжалостной судьбы не мог он победить…

Мой бедный друг! И гроб твой до могилы

Не удалось мне проводить!

Всё чудится — я слышу милый голос,

Всё жду, что друг отворит дверь…

Один остался я теперь, —

На сжатой ниве позабытый колос!

Безоблачны покуда небеса,

Но сердце у меня недаром замирает,

И этот стих недаром вызывает

Слезу на грустные глаза…

Так иногда, перед грозою,

Над зеркальной поверхностью реки,

Тревожно делая круги,

Щебечет ласточка порою…

Между 13 марта и 10 апреля 1856

Новый завет

Измученный жизнью суровой,

Не раз я в себе находил

В глаголах предвечного слова

Источник покоя и сил.

Как дышат святые их звуки

Божественным светом любви,

И сердца тревожного муки

Как скоро смиряют они!..

Здесь все в чудно сжатой картине

Представлено духом святым:

И мир, существующий ныне,

И бог, управляющий им,

И сущего в мире значенье,

Причина, и цель, и конец,

И вечного сына рожденье,

И крест, и терновый венец.

Как сладко читать эти строки,

Читая, молиться в тиши,

И плакать, и черпать уроки

Из них для ума и души!

1853

Ноет сердце моё от забот и кручин...

Ноет сердце моё от забот и кручин…

Уж и где ж вы, друзья? Отзовись хоть один!

Не на пир вас прошу: до пиров ли пришло!

Дорогое душе отжилось, отцвело,

Только горе живёт, только горе растёт, —

Уж когда ж тебя, горе, погибель возьмёт?..

Безответны друзья… Только ветер шумит,

В поле ветер шумит, гром над лесом гремит,

Вспыхнет туча огнём, виден путь мой впотьмах,

Путь лежит — извился чёрным змеем в полях…

Подожди — как зимой соловей запоёт,

Вот тогда-то на горе погибель придёт…

1858

Ночлег в деревне

Душный воздух, дым лучины,

   Под ногами сор,

Сор на лавках, паутины

   По углам узор;

Закоптелые палати,

   Черствый хлеб, вода,

Кашель пряхи, плач дитяти...

   О, нужда, нужда!

Мыкать горе, век трудиться,

   Нищим умереть...

Вот где нужно бы учиться

   Верить и терпеть!

1857 или 1858

Ночлег извозчиков

Далёко, далёко раскинулось поле,

Покрытое снегом, что белым ковром,

И звезды зажглися, и месяц, что лебедь,

Плывет одиноко над сонным селом.

Бог знает откуда с каким-то товаром

Обоз по дороге пробитой идет:

То взъедет он тихо на длинную гору,

То в темной лощине из глаз пропадет.

И вот на дороге он вновь показался

И на гору стал подыматься шажком;

Вот слышно, как снег заскрипел под санями

И кони заржали под самым селом.

В овчинных тулупах, в коломенских шапках,

С обозом, и с правой и с левой руки,

В лаптях и онучах, в больших рукавицах,

Кряхтя, пожимаясь, идут мужики.

Избились их лапти от дальней дороги,

Их жесткие лица мороз заклеймил,

Высокие шапки, усы их, и брови,

И бороды иней пушистый покрыл.

Подходят они ко дворам постоялым;

Навстречу к ним дворник спешит из ворот

И шапку снимает, приветствуя словом:

«Откудова, братцы, господь вас несет?»

- «Да едем вот с рыбой в Москву из Ростова1, -

Передний извозчик ему отвечал, -

А что на дворе-то, не тесно ль нам будет? -

Теперь ты, я чаю, нас вовсе не ждал».

- «Для доброго гостя найдется местечко, -

Приветливо дворник плечистый сказал

И, рыжую бороду тихо погладив,

Слегка ухмыляясь, опять продолжал: -

Ведь я не таков, как сосед-прощелыга,

Готовый за грош свою душу продать;

Я знаю, как надо с людьми обходиться,

Кого как приветить и чем угощать.

Рвес мой - овинный, изба - та же баня,

Не как у соседа, - зубов не сберешь;

И есть где прилечь, посидеть, обсушиться,

А квас, то есть брага, и нехотя пьешь.

Въезжайте-ка, братцы; нам стыдно считаться»

Уж я по-приятельски вас угощу,

И встречу, как водится, с хлебом и солью,

И с хлебом и солью с двора отпущу».

Послушались дворника добрые люди:

На двор поместились, коней отпрягли,

К саням привязали, и корму им дали,

И в теплую избу чрез сени вошли.

Сняв шапки, святым образам помолились,

Обчистили иней пушистый с волос,

Разделись, тулупы на нары поклали

И речь завели про суровый мороз.

Погрелись близ печки, и руки помыли,

И, грудь осенивши широким крестом,

Хозяйке хлеб-соль подавать приказали,

И ужинать сели за длинным столом.

И вот, в сарафане, покрытая кичкой,

К гостям молодая хозяйка вошла,

Сказала: «Здорово, родные, здорово!»

И каждому порознь поклон отдала;

По крашеной ложке им всем разложила,

И соли в солонке и хлеб подала,

И в чашке глубокой с надтреснутым краем

Из кухни горячие щи принесла.

И блюдо за блюдом пошла перемена...

Извозчики молча и дружно едят,

И пот начинает с них градом катиться,

Глаза оживились, и лица горят.

«Послушай, хозяюшка! - молвил извозчик,

С трудом проглотивши свинины кусок. -

Нельзя ли найти нам кваску-то получше,

Ведь этот слепому глаза продерет».

- «И, что ты, родимый! квасок-ат что брага,

Его и купцам доводилося пить».

- «Спасибо, хозяйка! - сказал ей извозчик, -

Не скоро нам брагу твою позабыть».

- «Ну, полноте спорить, вишь, с бабой связался! -

Промолвил другой, обтирая усы. -

Аль к теще приехал с женою на праздник?

Что есть, то и ладно, а нет - не проси».

- «Вестимо, Данилыч, - сказал ему третий. -

За хлебом и солью шуметь не рука;

Ведь мы не бояре: что есть, тем и сыты...

А ну-ка, хозяюшка, дай-ка гуська!»

- «Эх, братцы! - рукою расправивши кудри,

Товарищам молвил детина один. -

Раз ездил я летом в Макарьев на тройке,

Нанял меня, знаешь, купеческий сын.

Ну что за раздолье мне было в дороге!

Признаться, уж попил тогда я винца!

Как свистнешь, бывало, и тронешь лошадок,

Захочешь потешить порой молодца, -

И птицей несется залетная тройка,

Лишь пыль подымается черным столбом,

Звенит колокольчик, и версты мелькают,

На небе ни тучки, и поле кругом.

В лицо ветерок подувает навстречу,

И на сердце любо, и пышет лицо...

Приехал в деревню: готова закуска,

И дворника дочка подносит винцо.

А вечером, знаешь, мой купчик удалый,

Как этак порядком уже подгульнет,

На улицу выйдет, вся грудь нараспашку,

Вокруг себя парней толпу соберет,

Оделит деньгами и весело крикнет:

«А ну-ка, валяй: «Не белы-то снеги!..»

И парни затянут, и сам он зальется,

И тут уж его кошелек береги.

Бывало, шепнешь ему: «Яков Петрович!

Припрячь кошелек-то, - ведь спросит отец».

- «Молчи, брат! за словом в карман не полезу!

В товаре убыток - и делу конец».

Так, сидя на лавках за хлебом и солью,

Смеясь, мужички продолжают рассказ,

И, стоя близ печки, качаясь в дремоте,

Их слушает дворник, прищуривши глаз,

И думает сам он с собою спросонок:

«Однако, от этих барыш мне придет!

Овса-то, вот видишь, по мерочке взяли,

А есть - так один за троих уберет.

Куда ж это, господи, всё уложилось!

Баранина, щи, поросенок и гусь,

Лапша, и свинина, и мед на заедки...

Ну, я же по-своему с ними сочтусь».

Вот кончился ужин. Извозчики встали...

Хозяйка мочалкою вытерла стол,

А дворник внес в избу охапку соломы,

Взглянул исподлобья и молча ушел.

Проведав лошадок, сводив их к колодцу,

Извозчики снова все в избу вошли,

Постлали постель, помолилися богу,

Разделись, разулись и спать залегли.

И всё замолчало... Лишь в кухне хозяйка,

Поставив посуду на полку рядком,

Из глиняной чашки, при свете огарка,

Поила теленка густым молоком.

Но вот наконец и она улеглася,

Под голову старый зипун положив,

И крепко на печке горячей заснула,

Все хлопоты кухни своей позабыв.

Всё тихо... все спят... и давно уже полночь.

Раекинувши руки, храпят мужики,

Лишь, хрюкая, в кухне больной поросенок

В широкой лоханке сбирает куски...

Светать начинает. Извозчики встали...

Хозяйка остаток огарка зажгла,

Гостям утереться дала полотенце,

Ковшом в рукомойник воды налила.

Умылися гости; пред образом стали,

Молитву, какую умели, прочли

И к спящему дворнику в избу другую

За корм и хлеб-соль рассчитаться вошли.

Сердитый, спросонок глаза протирая,

Поднялся он с лавки и счеты сыскал,

За стол сел, нахмурясь, потер свой затылок

И молвил: «Ну, кто из вас что забирал?»

- «Забор ты наш знаешь: мы поровну брали;

А ты вот за ужин изволь положить

Себе не в обиду и нам не в убыток,

С тобою хлеб-соль нам вперед чтоб водить».

- «Да что же, давай четвертак с человека:

Оно хоть и мало, да так уж и быть».

- «Не много ли будет, почтенный хозяин?

Богат скоро будешь! нельзя ли сложить?»

- «Нет, складки, ребята, не будет и гроша,

И эта цена-то пустяк пустяком;

А будете спорить - заплатите вдвое:

Ворота ведь заперты добрым замком».

Подумав, извозчики крепко вздохнули

И, нехотя вынув свои кошели,

Хозяину деньги сполна отсчитали

И в путь свой, в дорогу сбираться пошли.

Всю выручку в старый сундук положивши,

Хозяин оделся и вышел на двор

И, видя, что гости коней запрягают,

Взял ключ и замок на воротах отпер.

Накинув арканы на шеи лошадок,

Извозчики стали съезжать со двора.

«Спасибо, хозяин! - промолвил последний. -

Смотри, разживайся с чужого добра!»

- «Ну, с богом, любезный! - сказал ему

дворник, -

Еще из-за гроша ты стал толковать!

Вперед, просим милости, к нам заезжайте,

Уж нам не учиться, кого как принять!»

Январь 1854

Ночь

Оделося сумраком поле. На темной лазури сверкает

Гряда облаков разноцветных. Бледнея, варя потухает.

Вот вспыхнула яркие звезды на небе одна 8а другой,

И месяц над лесом сосновый поднялся, как щит золотой;

Извивы реки серебристой меж зеленью луга блеснули;

Вокруг тишина и безлюдье: и поле и берег уснули;

Лишь мельницы старой колеса, алмаз рассыпая, шумят

а с ветром волнистые нивы бог знает о чем говорят,

а кольях, вдоль берега вбитых, растянуты мокрые сети;

Вот бедный шалаш рыболова, где вечером резвые дети

Играют трепещущей рыбой и ищут в траве водяной

Улиток и маленьких камней, обточенных синей волной;

Как лебеди, белые тучи над полем плывут караваном,

Над чистой рекою спят ивы, одетые легким туманом,

И, к светлым струям наклонившись, сквозь чуткий,

прерывистый сон

Тростник молчаливо внимает таинственной музыке волн.

1850

Ночь (Звезды сыплются...)

Звезды сыплются. Ткань облаков

Серебрится при лунных лучах;

Ночь глядит из–за старых дубов,

Свет играет на сонных листах.

Синий воздух волнами плывет,

Он прозрачен, и свеж, и душист;

Ухо слышит, едва упадет

Насекомым подточенный лист.

Под кустом в траве искра горит,

Чей–то свист замирает вдали,

Кто–то в чаще весь в белом стоит...

Сказки детства на ум мне пришли.

Как при месяце кроток и тих

У тебя милый очерк лица!

Эту ночь, полный грез золотых,

Я б продлил без конца, без конца!

Ночь на берегу моря

В зеркало влаги холодной

Месяц спокойно глядит

И над землею безмолвной

Тихо плывет и горит.

Легкою дымкой тумана

Ясный одет небосклон;

Светлая грудь океана

Дышит как будто сквозь сон.

Медленно, ровно качаясь,

В гавани спят корабли;

Берег, в воде отражаясь,

Смутно мелькает вдали.

Смолкла дневная тревога...

Полный торжественных дум,

Видит присутствие бога

В этом молчании ум.

1850

Ну вот, я дождался рассвета...

Ну вот, я дождался рассвета,

Гляжу в окно — всё нет добра!

Чёрт знает! Ни зима, ни лето…

Беги хоть с горя со двора!

Мой друг! Скажите, ради Бога,

Когда ж падёт надёжный снег,

Окончится езда телег,

Настанет зимняя дорога?

Напрасно я за ворота

Спешу, обозов поджидая, —

Безмолвна улица пустая,

Двор пуст, в кармане пустота!..

Дай помолюсь в тоске-печали!

Не медли, матушка-зима!

Мы без тебя оголодали,

Всем дворникам грозит сума…

О горе, горе! В избах пусто…

Куда же денется у нас

В кадушках припасённый квас

И наша кислая капуста, —

Чем дорожит, к чему привык —

Наш русский барин и мужик?

Аминь! Да будет власть Господня!

Лукич мой просится сегодня

К вам в гости. Этакой осёл!

Как зюзя с ярмарки пришел…

23 декабря 1856

Нужда

В худой час, не спросясь,

Как полуночный вор,

Нужда тихо вошла

В старый дом к мужичку.

Стал он думать с тех пор,

Тосковать и бледнеть,

Мало есть, дурно спать,

День и ночь работать.

Все, что долгим трудом

Было собрано в дом,

Злая гостья, нужда,

Каи пожар, подняла.

Стало пусто везде:

В закромах, в сундуках,

На забытом гумне,

На широком дворе.

Повалились плетни,

Ветер всюду гулял,

И под крышей худой

Дом, как старец, стоял.

За бесценок пошел

Доморощенный скот,

Чужой серп рано снял

Недозрелую рожь.

Обнищал мужичок,

Сдал он пашню внаем

И с молитвой святой

Запер наглухо дом.

И с одною сумой

Да с суровой нуждой

В путь-дорогу пошел

Новой доли искать;

Мыкать горе свое,

В пояс кланяться всем,

На людей работать,

Силу-матушку класть...

Много вытерпел он

На чужой стороне;

Много эла перенес

И пролил горьких слез;

И здоровье сгубил,

И седины нажил,

И под кровлей чужой

Слег в постелю больной.

И на жесткой доске

Изнывая в тоске,

Он напрасно друзей

Слабым голосом звал.

В час ночной он один,

Как свеча, догорал

И в слезах медный крест

Горячо целовал.

И в дощатом гробу,

На дубовом столе

Долго труп его ждал

Похорон и молитв.

И не плакал никто

Над могилой его

И, как стража, на ней

Не поставил креста;

Лишь сырая земля

На широкой груди

Приют вечный дала

Жертве горькой нужды.

1853

О, сколько раз я проклинал...

О, сколько раз я проклинал

Позор слепого заблужденья

И о самом себе рыдал

В часы молитв и размышленья!

И как бы я благословил

В ту пору неба гром нежданный,

Когда бы этот гость желанный

Надменный ум мой поразил!..

Но миг святой прошел - и снова

Страстям, как прежде, я служу,

И на позор их и оковы,

Как на свободу, я гляжу.

Так, влажный воздух рассекая,

Меж облаков, во тьме ночной,

Блистает молния порой,

Мгновенно небо освещая.

1853

Обличитель чужого разврата...

Обличитель чужого разврата,

Проповедник святой чистоты,

Ты, что камень на падшего брата

Поднимаешь, — сойди с высоты!

Уж не первый в величье суровом,

Враг неправды и лени тупой,

Как гроза, своим огненным словом

Ты царишь над послушной толпой.

Дышит речь твоя жаркой любовью,

Без конца ты готов говорить,

И подумаешь, собственной кровью

Счастье ближнему рад ты купить.

Что ж ты сделал для края родного,

Бескорыстный мудрец-гражданин?

Укажи, где для дела благого

Потерял ты хоть волос один!

Твоя жизнь, как и наша, бесплодна,

Лицемерна, пуста и пошла…

Ты не понял печали народной,

Не оплакал ты горького зла.

Нищий духом и словом богатый,

Понаслышке о всём ты поешь

И бесстыдно похвал ждёшь, как платы,

За свою всенародную ложь.

Будь ты проклято, праздное слово!

Будь ты проклята, мёртвая лень!

Покажись с твоей жизнию новой,

Темноту прогоняющий день!

Перед нами — немые могилы,

Позади — одна горечь потерь…

На тебя, на твои только силы,

Молодёжь, вся надежда теперь.

Много поту тобою прольётся

И, быть может, в глуши, без следов,

Очистительных жертв принесётся

В искупленье отцовских грехов.

Нелегка твоя будет дорога,

Но иди — не погибнет твой труд.

Знамя чести и истины строгой

Только крепкие в бурю несут.

Бесконечное мысли движенье,

Царство разума, правды святой —

Вот прямое твоё назначенье,

Добрый подвиг на почве родной!

9 апреля 1860

Опять знакомые виденья!...

Опять знакомые виденья!

Опять, под детский смех и шум,

Прожитый день припомнил ум,

Проснулось чувство отвращенья!

О Боже правый! Вот она,

И лжи и подлостей страница, —

На каждой букве кровь видна…

Какой позор! Вот эти лица

Ханжей, предателей, льстецов,

Низкопоклонников, рабов,

Рабов расчёта и разврата,

Рабов бездушных, ледяных,

Рабов, продать готовых брата,

И друга, и детей родных,

Рабов безделья, скуки праздной,

Страстишек мелких и забот…

И ты, в своей одежде грязной,

Наш бедный труженик-народ,

Несущий крест свой терпеливо,

Ты, за кого красноречиво

Ведём мы спор, добро любя,

Пора ль на свет вести тебя, —

И ты мне вспомнился…

Угрюмо,

В печальной доле хлебу рад,

Ты мимо каменных палат

Идёшь на труд с тупою думой,

Полуодет, полуобут,

Нуждой безжалостной согнут…

Неужто, молодое племя,

В тебе воскреснет наше время,

Разврат души, разврат ума,

И лень, и мелочность, и тьма?

Нам нет из пропасти исхода…

Влачась и в прахе и в пыли,

О, если б мы сказать могли:

«Вам, дети, счастье и свобода,

Широкий путь, разумный труд…»

Увы! неведом Божий суд!

1858

Отвяжися, тоска...

Отвяжися, тоска,

Пылью поразвейся!

Что за грусть, коли жив, —

И сквозь слёзы смейся!

Не диковинка — пир

При хорошей доле;

Удаль с горя поёт,

Пляшет и в неволе.

Уж ты как ни хвались

Умной головою —

Громовых облаков

Не отвесть рукою.

Грусть-забота не спит,

Без беды крушится;

Беззаботной душе

И на камне спится.

Коли солнышка нет —

Ясный месяц светит;

Изменила любовь, —

Песня не изменит!

Сердце просит не слёз,

А живёт отрадой;

Вот умрёшь — ну, тогда

Ничего не надо.

18 октября 1855

Отъезд

Прощайте, темные дремучие леса,

    С необозримыми степями,

Ландшафты деревень и гор, и небеса,

    Увенчанные облаками,

Сугробы снежные безжизненных пустынь,

    Ночей суровые туманы,

И грозной вьюги шум, и тишина равнин,

    И туч холодных караваны!

Прощайте, дикий бор и мурава лугов,

    Ковры волнующейся нивы,

И зелень яркая цветущих берегов,

    И рек широкие разливы!

Прости, прости и ты, напев родимый мой,

    Мои возлюбленные звуки,

Так полные любви печальной и немой,

    Разгула и глубокой муки!

Не знаю, может быть, уже в последний раз

    Мои тоскующие взоры

Любуются на ваш сверкающий алмаз,

    Во льду закованные горы.

Быть может, гроб один, а не покой души,

    Я отыщу в стране далекой

И кости положу в неведомой глуши,

    В песке могилы одинокой...

Зовут меня теперь иные небеса,

    Иных долин благоуханье,

И моря синего угрюмая краса,

    И стон, и грозное молчанье,

Величие и блеск сияющих дворцов,

    Прохлада рощи кипарисной

И сумрак сладостный таинственных садов

    С их красотою живописной.

Безмолвие и мрак подземных галерей,

    Так полных вековых преданий,

Святыня древняя чужих монастырей,

    Обломки колоссальных зданий,

Тысячелетние громады пирамид,

    И храмов мраморных ступени,

И, при лучах луны, развалин чудный вид,

    Жилище бывших поколений.

Там в созерцании природы и искусств –

    Ума созданий благородных –

Найду ль я новый мир для утомленных чувств

    Или простор для дум свободных?

Иль снова принесу на север мой родной

    Сомненье прежнее и горе

И только в памяти останутся моей

    Чужие небеса и море?

Между 1849 и 1853

Падёт презренное тиранство...

Падёт презренное тиранство,

И цепи с пахарей спадут,

И ты, изнеженное барство,

Возьмёшься нехотя за труд.

Не нам — иному поколенью

Отдашь ты бич свой вековой,

И будешь ненавистной тенью,

Пятном в истории родной…

Весь твой разврат и вероломство,

Все козни время обнажит,

И просвещённое потомство

Тебя проклятьем поразит.

Мужик — теперь твоя опора,

Твой вол — и больше ничего —

Со славой выйдет из позора,

И вновь не купишь ты его.

Уж всходит солнце земледельца!..

Забитый, он на месть не скор;

Но знай: на своего владельца

Давно уж точит он топор…

1857

Пахарь

Солнце за день нагулялося,

За кудрявый лес спускается;

Лес стоит под шапкой тёмною,

В золотом огне купается.

На бугре трава зелёная

Спит, вся искрами обрызгана,

Пылью розовой осыпана

Да каменьями унизана.

Не слыхать-то в поле голоса,

Молча ворон на меже сидит,

Только слышен голос пахаря, —

За сохой он на коня кричит.

С ранней зорьки пашня чёрная

Бороздами подымается,

Конь идёт — понурил голову,

Мужичок идёт — шатается…

Уж когда же ты, кормилец наш,

Возьмёшь верх над долей горькою?

Из земли ты роешь золото,

Сам-то сыт сухою коркою!

Зреет рожь — тебе заботушка:

Как бы градом не побилася,

Без дождей в жары не высохла,

От дождей не положилася.

Хлеб поспел — тебе кручинушка:

Убирать ты не управишься,

На корню-то он осыплется,

Без куска-то ты останешься.

Урожай — купцы спесивятся;

Год плохой — в семье все мучатся,

Всё твой двор не поправляется,

Детки грамоте не учатся.

Где же клад твой заколдованный,

Где талан твой, пахарь, спрятался?

На труды твои да на горе

Вдоволь вчуже я наплакался!

Лето 1856

Певице

О, пой ещё! Безумной муки

Я снова жажду до конца!

Пусть унесут святые звуки

Вседневный холод от лица.

И вновь откликнется послушно

В душе, отравленной тобой,

Что угасало равнодушно,

Что было отнято судьбой.

Воскреснут вновь былые грёзы

И принесут иной весны

Давно утраченные слёзы,

Давно подавленные сны.

И песен вольные призывы

Сойдут, любовию полны,

Как на безжизненные нивы

Сиянье солнца и весны.

1856

Певцу

Не пой о счастии, певец, не утешай

Себя забавою ничтожной;

Пусть это счастие невозмутимый рай,

Оно в наш век - лишь призрак ложный.

Пусть песнь твоя звучна, - она один обман

И обольстительные грезы:

Она не исцелит души глубоких ран

И не осушит сердца слезы.

Взгляни, как наша жизнь ленивая идет

И скучно и oднooбpaзно,

Запечатленная тревогою забот

Одной действительности грязной;

Взгляни на все плоды, которые в наш век

Собрать доселе мы успели,

На все, чем окружен и занят человек

До поздних лет от колыбели.

Везде откроешь ты печальные следы

Ничтожества иль ослепленья,

Причины тайные бессмысленной борьбы,

Нетвердой веры и сомненья,.

Заметишь грубого ничтожества печать,

Добра и чести оскорбленье,

Бессовестный расчет, обдуманный разврат

Или природы искаженье.

И многое прочтет внимательный твой взор

В страницах ежедневной жизни...

И этот ли слепой общественный позор

Оставишь ты без укоризны?

И не проснется вмиг в тебе свободный дух

Глубокого негодованья?

И ты, земной пророк и правды смелый другя

Не вспомнишь своего призванья!

О нет! не пой, певец, о счастии пустом

В годину нашего позора!

Пусть песнь твоя меж нас, как правосудный гром,

Раздастся голосом укора!

Пусть ум наш пробудит и душу потрясет

Твое пророческое слово

И сердце холодом и страхом обольет

И воскресит для жизни новой!

1852

Первый гром прогремел...

Первый гром прогремел.

Яркий блеск в синеве!

В тёплом воздухе песни и нега;

Голубые цветки в прошлогодней траве

Показались на свет из-под снега.

Пригреваются стёкла лучом золотым;

Вербы почки свои распустили;

И с надворья гнездо над окошком моим

Сизокрылые голуби свили!

Что за робкие гости! Чуть мимо идёшь —

Торопливо головки поднимут,

Смотрят долго и зорко… Того только ждёшь,

Что бедняжки приют свой покинут.

Как я рад им! Боюсь и окно отворять:

Всё мне кажется, их испугаю;

Беззащитным созданьям легко помешать,

А легко ль им живется — я знаю.

Чуть окрасится небо полоской огня

И сквозь стёкла рассвет забелеет —

Воркотнёю своей они будят меня:

Посмотри, мол, как зорька алеет.

Стал уютней, светлей уголок мой теперь:

Этой кроткой семьи новоселье,

Может быть, после смут, и борьбы, и потерь

Предвещает мне мир и веселье!

Весна 1857

Перемена

Была пора невинности счастливой,

Когда свой ум тревожный и пытливый

Я примирял с действительностью злой

Святых молитв горячею слезой;

Когда, дитя беспечное свободы,

В знакомых мне явлениях природы

Величие и мысль я находил

И жизнь мою, как дар небес, любил.

Теперь не то: сомнением томимый,

Я потерял свой мир невозмутимый –

Единую отраду бытия,

И жизнь моя не радует меня...

Бывают дни: измученный борьбою

В тиши ночной, с горячею мольбою

Склоняюсь я к подножию креста;

Слова молитв твердят мои уста,

Но сердце тем словам не отвечает,

И мысль моя бог знает где блуждает,

И сладких слез давно минувших лет

Ни на лице, ни на глазах уж нет.