Два четверостишия

Существовал некогда город, жители которого до того страстно любили поэзию, что если проходило несколько недель и не появлялось новых прекрасных стихов, ‒ они считали такой поэтический неурожай общественным бедствием.

Они надевали тогда свои худшие одежды, посыпали пеплом головы ‒ и, собираясь толпами на площадях, проливали слеёзы, горько роптали на музу, покинувшую их.

В один подобный злополучный день молодой поэт Юний появился на площади, переполненной скорбевшим народом.

Проворными шагами взобрался он на особенно устроенный амвон ‒ и подал знак, что желает произнести стихотворение.

Ликторы тотчас замахали жезлами.

‒ Молчание! внимание! ‒ зычно возопили они ‒ и толпа затихла, выжидая.

‒ Друзья! Товарищи! ‒ начал Юний громким, но не совсем твёрдым голосом:

Друзья! Товарищи! Любители стихов!

Поклонники всего, что стройно и красиво!

Да не смущает вас мгновенье грусти тёмной!

Придёт желанный миг... и свет рассеет тьму!

Юний умолк... а в ответ ему, со всех концов площади, поднялся гам, свист, хохот.

Все обращённые к нему лица пылали негодованием, все глаза сверкали злобой, все руки поднимались, угрожали, сжимались в кулаки!

‒ Чем вздумал удивить! ‒ ревели сердитые голоса. ‒ Долой с амвона бездарного рифмоплёта! Вон дурака! Гнилыми яблоками, тухлыми яйцами шута горохового! Подайте камней! Камней сюда!

Кубарем скатился с амвона Юний... но он ещё не успел прибежать к себе домой, как до слуха его долетели раскаты восторженных рукоплесканий, хвалебных возгласов и кликов.

Исполненный недоуменья, стараясь, однако, не быть замеченным (ибо опасно раздражать залютевшего зверя), возвратился Юний на площадь.

И что же он увидел?

Высоко над толпою, над её плечами, на золотом плоском щите, облечённый пурпурной хламидой, с лавровым венком на взвившихся кудрях, стоял его соперник, молодой поэт Юлий... А народ вопил кругом:

‒ Слава! Слава! Слава бессмертному Юлию! Он утешил нас в нашей печали, в нашем горе великом! Он подарил нас стихами слаще меду, звучнее кимвала, душистее розы, чище небесной лазури! Несите его с торжеством, обдавайте его вдохновенную голову мягкой волной фимиама, прохлаждайте его чело мерным колебанием пальмовых ветвей, расточайте у ног его все благовония аравийских мирр! Слава!

Юний приблизился к одному из славословящих.

‒ Поведай мне, о мой согражданин! какими стихами осчастливил вас Юлий? Увы! меня не было на площади, когда он произнёс их! Повтори их, если ты их запомнил, сделай милость!

‒ Такие стихи ‒ да не запомнить? ‒ ретиво ответствовал вопрошённый. ‒ За кого ж ты меня принимаешь? Слушай ‒ и ликуй, ликуй вместе с нами!

«Любители стихов!» ‒ так начал божественный Юлий...

Любители стихов! Товарищи! Друзья!

Поклонники всего, что стройно, звучно, нежно!

Да не смущает вас мгновенье скорби тяжкой!

Желанный миг придёт ‒ и день прогонит ночь!

‒ Каково?

‒ Помилуй! ‒ возопил Юний, ‒ да это мои стихи! Юлий, должно быть, находился в толпе, когда я произнёс их, ‒ он услышал и повторил их, едва изменив, ‒ и уж, конечно, не к лучшему, ‒ несколько выражений!

‒ Ага! Теперь я узнаю тебя... Ты Юний, ‒ возразил, насупив брови, остановленный им гражданин. ‒ Завистник или глупец!.. Сообрази только одно, несчастный! У Юлия как возвышенно сказано: «И день прогонит ночь!..» А у тебя ‒ чепуха какая-то: «И свет рассеет тьму»?! Какой свет?! Какую тьму?!

‒ Да разве это не всё едино... ‒ начал было Юний...

‒ Прибавь ещё слово, ‒ перебил его гражданин, ‒ я крикну народу... и он тебя растерзает!

Юний благоразумно умолк, а слышавший его разговор с гражданином седовласый старец подошёл к бедному поэту и, положив ему руку на плечо, промолвил:

‒ Юний! Ты сказал своё ‒ да не вовремя; а тот не своё сказал ‒ да вовремя. Следовательно, он прав ‒ а тебе остаются утешения собственной твоей совести.

Но пока совесть ‒ как могла и как умела... довольно плохо, правду сказать ‒ утешала прижавшегося к сторонке Юния, ‒ вдали, среди грома и плеска ликований, в золотой пыли всепобедного солнца, блистая пурпуром, темнея лавром сквозь волнистые струи обильного фимиама, с величественной медленностью, подобно царю, шествующему на царство, плавно двигалась гордо выпрямленная фигура Юлия... и длинные ветви пальм поочерёдно склонялись перед ним, как бы выражая своим тихим вздыманьем, своим покорным наклоном ‒ то непрестанно возобновлявшееся обожание, которое переполняло сердца очарованных им сограждан!

Апрель, 1878