Кирилл Ковальджи
4.08.2008 Солженицын
Его высылали на запад, он вернулся с востока,
Он победил одиноко – воин с копьём пророка.
* * *
А Бухарест пустеет –
мои друзья уходят
в тот лучший мир, который
всегда открыт для всех.
Старается столица
утешить – производит
очередных румын
похожих, но не тех…
* * *
А ужастики в кино
надоели мне давно –
ужас будет всё равно!
август 2008
Русские танки входят в грузинские Гори,
Остолбенел злопамятник – грозный русский грузин.
* * *
Ай да Люська – персик! –
лепит красоту:
На мордашке пирсинг,
на заду – тату.
* * *
Айседора Дункан и Марина Влади,
вы спасения ради… увы… се ля ви…
У Сергея стакан, игла у Володи –
и каюк европейской любви.
А в России талант со счастьем в разводе,
в разладе, не в моде – зови, не зови…
Но бессмертье Серёжи, бессмертье Володи –
беспредельность русской любви!
Антиглобалист
– Больные штурмуют больницы,
плодясь вопреки природе;
врачи припадают к бойницам,
чтоб их поразить на подходе.
Медсёстры подносят пилюли,
шприцы – пожиратели крови…
Больные лезут под пули
И жизнь отдают за здоровье.
А лидеры стран беспредельных,
усвоив стратегию эту,
без промаха лечат смертельно
открытое сердце планеты.
Баллада о волке
Хоть следы его в чаще потеряны,
Слух о нём до сих пор не умолк.
На отшибе под высохшим деревом
Жил однажды чувствительный волк.
Сердцем он обладал поразительным –
Разве можно считать за вину,
Что он отроду был композитором
И умел воспевать Луну.
Он успел убеждение вывести
И в лесу огласил, наконец,
Что во имя святой справедливости
Он решил не губить овец.
В чём они виноваты, бедные,
И какие у волка права?
Овцы – кроткие и безвредные,
Симпатичные существа.
Надо с ними сдружиться волку,
И настанет тогда расцвет,
И не будут люди с двустволками
Волчье племя сводить на нет.
Обязательно надо попробовать
и опомниться, наконец!
Волки слушали пылкую проповедь,
Прослезившись, терзали овец.
Овцы тоже ему не верили –
Волчья внешность у волка была.
Поневоле под высохшим деревом
Грыз он кости с чужого стола.
А зимою он умер молча,
Вьюга тихо его замела,
Потому что не жил по-волчьи,
Потому что не делал зла.
Баллада о доме
– Как я жил? Я строил дом
на песке. Волна смывала...
Только в детстве горя мало,
если можно всё сначала
и не важно, что потом.
Шел по жизни с другом рядом,
с женщиной встречался взглядом,
оставался с ней вдвоем:
занят был одним обрядом –
возводил незримо дом.
– Не поэты строят дом,
а поэт рожден бездомным,
одержимым, неуёмным,
жить он призван под огромным,
под вселенским колпаком...
– Но война повинна в том,
что всю жизнь я строил дом.
Шла война стальным парадом
по садам и по оградам,
двери высадив прикладом,
сапогами, кулаком...
Что я мог? Я строил дом
спорил с холодом, огнем,
снегопадом, бурей, градом,
смертью, голодом, разладом,
одиночеством и адом:
что б ни делал – строил дом,
чтобы дети жили в нем,
чтобы женскою улыбкой
он светился день за днем...
Стены дома в жизни зыбкой
я удерживал с трудом.
– Хороши снаружи стены,
изнутри – нехороши
и чреваты чувством плена
одомашненной души.
Парадоксы – аксиома,
это женщине знакомо,
той, что за и против дома,
что бунтует и в тоске
молча делает проломы
в стенах и на потолке;
а еще - взрослеют дети
и мечтают на рассвете
дом покинуть налегке...
– Я любим и ты любима,
злые ветры дуют мимо,
но душа неизъяснима,
все мы строим на песке...
Я меняюсь вместе с домом,
он просвечен окоёмом,
мировым ночным объемом –
дом висит на волоске,
он спасется – невесомым,
рухнет, если – на замке.
Я хожу теперь по краю,
ничего теперь не знаю,
но перед любым судом
буду прав.
Я строил дом.
* * *
Бог
у Марии во чреве
вождь
у женщины в животе
вор
у бабы в брюхе
я молюсь тебе
и боюсь тебя
женское лоно
тук-тук
* * *
В лес по грибы после всех –
всё равно, что в Поэзию
после Пушкина и Пастернака
И всё-таки…
* * *
В Поэзии – как во Вселенной смежной –
Заключена гармония светил
В пленительном слиянии двух сил –
Центростремительной и центробежной.
Бог к правде чувств поэзию склонил,
Но яблоком действительности грешной
Премудрый змий поэта соблазнил:
С утешным раем смешан ад кромешный.
Двойной уравновешенное мукой
Искусство между верой и наукой
Взлетает, тяжесть превратя в полёт,
По кругу или по виткам спирали –
И вечно ищет смысла в идеале,
А смыслом дышит каждый оборот.
* * *
В прах превращусь... Но я-то не из праха
Был сотворён, душа – не из огня...
Мне кажется, что смерть – всего лишь плаха,
Где отсекают тело от меня.
В живую пряжу солнечная пряха
Вплела мой луч. Живую связь храня,
Я вижу свет. Комок любви и страха,
Любая дура-птаха мне родня.
Вся твердь земная – смерть. Металл и камень.
А я из тех, кто наделён глазами,
В которые Вселенная течёт,
Чтоб стать живой, чтоб выйти из горнила
Глазастой... Твердь меня не породила,
Но как смириться, что меня сожрёт?
В сорок пятом зимой в комнатенке с верандой......
В сорок пятом зимой в комнатенке с верандой
у тети Розы жили три квартирантки -
то ли сержантки, то ли лейтенантки.
Я был младше их года на три-четыре,
мне пятнадцать стукнуло. В послевоенном мире
пел патефон за стеной в той квартире...
Из-под пилотки локоны золотые,
гимнастерки хэбэ с ремнем, как литые,
сапоги-сапожки - тук-тук- позывные.
Фронтовички призыва последнего года,
им досталась война другого, победного рода:
Бухарест, Белград, Будапешт... Из похода
кое-что перепало им: полуботинки,
шали, пудра, чулки, керосинки,
а еще открытки, картинки, пластинки...
Вечерком, как на вахту, заступали поклонники,
капитаны, а, может, и подполковники,
а пока - примостились на подоконнике,
зазывают меня, начинают шутки-расспросы,
улыбаясь, одна предлагает мне папиросы,
другая сплетает и расплетает косы.
Одна говорит, чтобы я не стеснялся,
а так вот сразу взял и признался:
хоть раз с девчонкой поближе я знался?
Быстрый жар обдает меня до макушки.
Мать зовет: - Ты не слушай их. Шлюшки.
Ночью душно мне на моей подушке.
Слава Богу, теперь вместо бомб - гулянки,
в кружках спирт, на газете консервные банки,
все путем, не случись с «буржуйкой» подлянки...
Шум под утро: по пьянке компания угорела.
Одна к нам шастает то и дело
За лимоном. Шинель на голое тело.
Во дворе гуляки зябко сутулятся,
офицеры в белье, словно мокрые курицы,
Хорошо что не видно их с улицы.
Сокрушается мама: - Что за дурешки!
Без войны хотели погибнуть, как кошки...
А у той, у одной - шинель да сапожки...
Послевоенных южных ночей лихорадка.
Жаркой гарью ноздри щекочет сладко.
Полстолетья прошло - угорелая снится солдатка...
1948
В школьной библиотеке весна....
В школьной библиотеке весна.
Бабочка на книге у раскрытого окна.
Стихи большого поэта!
Библиотекаршу прошу горячо:
- Дайте его еще!
- Это все, - говорит, - больше нету!
Правда, есть в переплетах замочные скважины...
- Дайте. Все, что связано с ним - это важно!
- Важно-то важно, но правда такая - не в честь...
...............................................
- Боже мой, в этой жизни - поэзия узница!
Зачем вы мне дали такое прочесть?
- А зачем тебе, милый, гусеница,
когда бабочка есть?
1953
* * *
В этом городе мы оба
раззнакомились, похоже, –
не столкнуться нам до гроба.
в вечном вареве прохожих...
Двойники твои, девицы
зря мелькают предо мною.
Ты теперь в Москве-столице
за китайскою стеною.
Но чтоб и рукой не двинуть,
не коснуться телефона,
надо в прошлое откинуть
всю тебя – во время оно!
Отодвинуть всю куда-то,
чтобы не было возврата.
Адрес: Прошлое. И дата –
старых ран координата...
* * *
Вдыхая волос надушенных
Каштановую волну,
К тебе, поцелуем разбуженной,
К горячему телу прильну...
Как просто – любить согласно,
Лежать на твоей груди,
Когда давно уже ясно,
Что нет ничего впереди...
* * *
– Велика ты, страна Графомания:
бесконечные муки-страдания
и звериный оскал.
Твоих плодовитых уродцев
утопить бы в колодце
сбросить со скал…
– Пусть бесплодны её старания
И жалок её вития,
но всё же страна Графомания –
не империя Наркомания,
не держава Зелёного Змия…
* * *
Восходил
лицом к вершине
Задом
сползаю к земле
* * *
Вот плоды режиссёрского глаза:
гениталии сплошь.
Точка зрения унитаза,
порно-видео-ложь.
Все роли
– Всевышний написал все бессмертные роли
для земной и небесной любви.
Гениальные роли – мужскую и женскую.
Выбор большой – от классических, уникальных
до бездарных, провальных.
В небесах (во вселенных и в генах)
метатекст утвержденных ролей
для шутов, для любовников, для королей.
Что мне делать мальчишке – провинциалу
среди руин недавней войны?
Настал мой черед себя примеривать к роли.
О тексте надо догадываться, импровизировать на ходу.
Как играли Антоний и Клеопатра,
или Ромео с Джульеттой?
Я впервые на этой планете.
Моя отсебятина в вечном сюжете.
Мои сочинения, мои расшифровки,
мои переводы, Его заготовки.
Мои примечания, Его заголовки...
Роль исчерпана, дети выросли,
Внуки ко мне прибегают с вопросами.
Что им сказать?
Нелегко быть соавтором Господа Бога!
* * *
Выступает знаменитость
на сцене за столиком
привычные жесты, твёрдый голос,
выразительные глаза.
Говорит, говорит, говорит…
Слипаются волосы,
набегают морщины,
выцветают глаза,
голос всё глуше,
длиннее паузы между словами,
наконец, тишина.
Знаменитость засыпает
с открытым ртом…
Грозовой сонет
Ливень в Ялте. Горнему огню
Поклоняюсь. Благодарен грому,
Что ни канонаде, ни погрому
Он Не набивается в родню.
Ливень в Ялте. Я домой звоню,
Удивляюсь небу голубому
Над Москвой. Благоволенье к дому
Я внушаю двойственному дню.
Голосок твой – волосок над бездной.
Кто мы с точки зрения небесной,
Где мы через десять тысяч лет?
Наплывает тёплая тревога, –
Все мы дети малые у Бога,
Роща – церковь, тополь – минарет.
* * *
Двадцатый век. Россия. Что за бред?
Сюжет невероятного романа,
Шальное сочиненье графомана,
Где не наложен ни на что запрет.
От океана и до океана
Империя, которой равной нет,
Вдруг распадётся и из мглы дурмана
Преображённой явится на свет.
Россия не двуглавой, но двуликой,
Растоптанной, великой, безъязыкой,
Отмеченной судьбою мировой
Встаёт до звёзд и валится хмельной,
И над её последним забулдыгой
Какой-то гений теплится святой.
* * *
Двадцатый век. Россия. Что за бред?
Сюжет невероятного романа,
Шальное сочиненье графомана,
Где не наложен ни на что запрет.
От океана и до океана
Империя, которой равной нет,
Вдруг распадется и из мглы дурмана
Преображенной явится на свет.
Россия не двуглавой, но двуликой,
Растоптанной, великой, безъязыкой,
Отмеченной судьбою мировой
Встает до звезд и валится хмельной,
И над ее последним забулдыгой
Какой-то гений теплится святой.
Две России
1.
– и не белая
и не красная –
очумелая
и прекрасная!
многослойная
вертикальная
– непристойная…
– гениальная!
2.
Как на площади Восстания – высотка,
сталинская красотка:
шпиль до неба!
Как на этаже двадцатом
свадьба, а на десятом
развод с кулаками и матом
Как на восьмом рожают
на седьмом умирают
как на шестом обмывают медали
как на кухне идейный спор
как в подвале –
расстреливают в упор!
3.
Россия – сутки в поездах.
Она вопрос вопросов.
Спор в коридоре, храп впотьмах,
жилище на колёсах.
Перрон, разлука за спиной,
коньяк перед дорожкой,
сыр, бутерброды с колбасой
и чай с дрожащей ложкой.
Спор о житье-бытье в купе
и в тесноте на полках
о власти, будущем, судьбе,
житейских кривотолках.
Свобода, исповедь… Вагон
Какие слышит речи!
Здесь откровенности закон
С гарантией невстречи.
По всей стране, по всей длине
прекрасных, бесполезных
идей – нет ни в одной стране
длинней дорог железных.
Успех и горе, смех и грех…
В заботах о ночлеге
по паре тварей – этих, тех,
как в ноевом ковчеге.
Набит Россией весь вагон,
а те, что прочих выше, –
ну, нечто вроде vip-персон –
те, верно, там, на крыше…
День свободы
Распахнулись свободно ворота тюрьмы,
ни собак, ни охранников нет.
Удивляется, жмурится – из полутьмы
узник совести вышел на свет.
Узник совести взял свою старую шляпу,
очки, ботинки, серый пиджак
и на новую землю сошел, как по трапу –
ни решеток нет, ни собак.
Но зато есть пляж, молодые люди,
пиво в банках, шприцы, песок,
голые попки, открытые груди,
автомобили, мобильники, рок...
– Двадцать лет я молился, поверьте,
стены камеры словом долбил,
говорил о любви и о смерти,
одиноко и гордо любил;
Понял я, что прекрасна свобода,
если люди друг другу верны.
Друг единственный – больше народа,
а любимая больше страны!
– Что с тобой, что бормочешь, папаша?
Выбрось шляпу, долой пиджак,
сбрось предрассудки, книги,
скрипки, брюки, вериги –
за полсотни зеленых
я любовью с тобою займусь
прямо здесь – никто не оглянется –
ты свободен, папаша. Свободен!
Что с тобой?..
* * *
До сих пор удивляюсь – как ты сумела
под лёгким душем свести на нет
всё, что из твоего тела
лепил я несколько лет!
Дорожный сонет
Стал скорый поезд в свой черёд телегой,
Купейной колымагой, что мила
Тому, кто смеет отложить дела
И упиваться кайфом, то есть негой.
Сонет старинный, будь моим коллегой.
Пусть в сердце вновь вонзается стрела,
Что лазеру позиций не сдала
И никого не сделала калекой.
Я вычеканил бы у входа в рай
Пословицу о том, кто тише едет:
Он не проскочит жребий свой, а встретит.
Ты тишине тишайшей доверяй,
Когда приходит в заповедный край
Стрелок, что в цель невидимую метит.
* * *
Других ты в жертву не готовь
И сам не гибни безупрёчно:
Непрочно дело и порочно,
Когда под ним струится кровь!
* * *
Дурак умел любить. А как любил дурак –
спроси у лошадей, у кошек, у собак.
Её, в параличе, любил, жалел, как дочку
У смерти для неё, любя, просил отсрочку
Не год, не десять лет… Я не сумел бы так.
Душа консервативна...
Душа консервативна,
упряма, непряма,
как женщине - противны
ей доводы ума.
Она желает чуда
всегда и навсегда
оттуда ли, отсюда,
но сразу и сюда!
Верна себе, наивна
эфирная струя
ведет ретроспективно
к началу бытия.
В отличие от плоти
уверена: в пути
при новом повороте
начало - впереди!
Не возражай. Загадка
пристала ей сия...
А без загадок - гадко
тебе, душа моя.
1948
* * *
Душа сопротивляется тому,
Что совпадает человек и место.
Душа сопротивляется всему,
Что слишком установлено, известно.
Дано идти нам лишь по одному
Из всех путей. Не потому ли тесно?
Глазам души являются чудесно
Возможности, что канули во тьму.
Существованья зыблются миражем...
Сны не досмотрим, думы не доскажем
И не развяжем крылья красоты.
Реальность неправа и незаконна,
Когда в ней стынешь нынешняя ты,
Не ставшая Мадонною мадонна...
* * *
Если детство – почемучка,
старость – это потому,
не нужны презервативы,
стоматолог ни к чему.
В рай пора, пенсионеры,
отставные кобели, –
к высшей мере отстраненья
от превратностей земли.
* * *
Если мама –
чувиха,
если дочка –
тёлка,
что за штучка –
внучка?
* * *
Если можем отложить на завтра
нашу встречу – сможем на года.
Пустота разверзнется внезапно,
навсегда закатится звезда.
Прошлое словами не мани ты,
нет лекарства против рубежа.
Если размагничены магниты,
не спеша их разъедает ржа…
Умирает время вне азарта,
Всё пропало, если не сейчас…
Сколько б раз не наступало завтра,
это завтра будет не для нас…
* * *
Если стал вожаком павиан –
краснеют его ягодицы.
Скиньте штаны, господин тиран,
дайте убедиться!
* * *
Жить собрался я мирно и кротко,
но опять и опять весной
надо мной
любовь и эротика
ходят врозь,
как солнце с луной.
Вдруг нечаянно и прелестно
сопрягается с солнцем луна,—
через плоть
между сердцем и чреслами
напрягается больно
струна.
* * *
Жрец говорит так уверенно,
словно в отлучке Бог
или оглох…
* * *
За окном воробьи тусуются…
Я вышел на улицу,
а на улице
все оказались младше меня:
на скамейке старушки…
новости дня…
мерседесы, мобильники, мародёры,
облака и орлы… И горы?
И горы.
Зимняя ночь
Какая ночь! Как тихо, сказочно,
Как свежим снегом замело!
Вся ночь, как зимний день, показанный
Сквозь тёмно-синее стекло.
Хрустальный воздух не колышется,
Застыл он в сладком снежном сне,
И в тишине волшебной слышится,
Как бережно ложится снег.
Вошла ты в комнату румяная,
Наверно, целовал мороз.
Твои глаза – от счастья пьяные
И на ресницах – искры звёзд.
А ночь, привыкшая умалчивать,
Не скажет, где бродила ты.
Поспешно нежным снежным пальчиком
Она загладила следы.
Ирония истории
С улыбкой – Елене Ржевской
Был роман у Когана
С Леночкой Каган.
Вырвался из кокона
Рока ураган:
Сгублен фрицем-киллером
Коган, а Каган
в мае челюсть Гитлера
сунула в карман…
Калипсо
Целовал ее Байрон,
утверждала молва,
и за это любил ее Пушкин
(было ему двадцать два,
а ей едва восемнадцать).
Ах, какой получился славный коктейль
из балканского Кишинева,
где не принимали за иностранцев
ни горячую гречанку,
ни русского африканца.
Ах, какая была весна,
как легко писал молодой поэт
для этой носатой, смуглой, гибкой
Калипсо!
Где это всё?
В монастыре Пятра Нямц
черепа монахов на стеллажах,
совершенно друг другу подобные,
кроме более современных,
чьи портреты написаны маслом по темени -
преподобные лица
над челом с пустыми глазницами.
Отдельно в стеклянной витрине
бурый череп с венком из букв:
ГРЕЧАНКА ДЕВА КАЛИПСО
рядом записка предсмертная:
ГОСПОДИ, ВЕРЮ, ТВОЕ МИЛОСЕРДИЕ
БЕЗГРАНИЧНЕЙ МОИХ ПРЕГРЕШЕНИЙ!
Никто не знает
почему однажды ночью осенней
она под видом послушника
постучалась в мужской монастырь...
А Пушкин -
он в кишиневском парке,
взрослый, серьезный,
голова на колонне -
бронза
на камне...
1948
Картинка
Перед отправкой в подполье летом 1917 года…
Сталин бреет Ленина опасной бритвой,
бороду сбривает и усы…
Что такого?
Но опасной бритвой…
Что-то есть у лезвия стального
от косы…
Нет, не символ. Просто эпизод,
Ничего такого…
Только вот,
если б мы не знали остального…
Я б с такой картинки
начинал про красный год…
* * *
Киприоты-патриоты,
разделились идиоты,
удивляются дельфины –
нет у моря половины!
Докатились человеки –
все на свете – турки-греки…
* * *
– Когда взорвётся планета,
кто-то будет искать чёрный ящик,
чтобы узнать, что случилось...
Он найдёт его, вскроет ножом,
словно раковину и обнаружит
в нём жемчужину – это стихи.
И Земля опять возродится.
Антологию пополнила Елена Ковальская (Вильнюс)
* * *
Когда голубым озареньем
распахнуты окна в луну
и пагубно пахнет сиренью,
боюсь – никогда не усну.
О молодость, будь покороче!
Но всё неподвижней, длинней
семнадцатилетние ночи,
что всех одиночеств больней.
И снова не сплю. И губами,
как рыба, я воздух ловлю.
Не сплю, задыхаюсь я, мама,
я первой любовью люблю...
Компьютер, Cd-rom...
Компьютер, CD-rom,
дисплейные картинки -
интерактивный мир
из виртуальной мглы...
Стихи, мои стихи,
вчерашние пластинки,
проигрыватели
корундовой иглы...
Старо, я говорю,
смотри в глаза прогрессу,
а что не интернет,
то, как верлибр, старо.
Даешь евроремонт!
Да здравствует процессор!
Кружится впереди
гусиное перо...
2005
Край судьбы ощутив ...
Край судьбы ощутив
всеми фибрами, кожей
за обшивкой, за тонким листом,
за стеклом,
я лечу, как болид,
обегаемый дрожью,
в оболочке стальной
с неподвижным крылом.
Подо мной пустота,
неземное зиянье,
высота без опор
и пространства провал,
и свистящая скорость -
на месте стоянье,
стюардесса вино
наливает в бокал...
1948
* * *
Красота спасёт мир?
Мастера украшали сабли ружья кинжалы
рукоятки приклады стволы
и даже лафеты пушек
Вензеля завитушки
да и самих мастеров
водородная бомба
послала к ядерной матери
* * *
Крик заметался в ночи –
с головой накрывайся, молчи.
Дробно дрожат этажи,
язык за зубами держи –
это московский закон.
Крик захлебнулся… стон…
* * *
Кто там с чёрным ящиком?
– Пандора.
Кто там с чёрным квадратом?
– Малевич.
А кто там с чёрной чертой?
С чёрной точкой?
* * *
Линии судьбы на ладонях?
Припадаю к твоим ногам…
* * *
Люби, пока не отозвали
меня. Люби меня, пока
по косточкам не разобрали
и не откомандировали,
как ангела, за облака.
Люби, пока на вечной вилле
не прописали, и Господь
не повелел, чтоб раздвоили
меня на душу и на плоть.
Люби, пока земным созданьем
живу я здесь, недалеко,
пока не стал воспоминаньем,
любить которое легко...
Любовь
Перекладина
– к небу
Перекладина
– к земле
Перекладина
– к людям
Перекладина
– к тебе
Крест
* * *
Малограмотным был, постигая постель,
И несытым уйду, при прощанье жалея:
жизнь прошла без эротики Эммануэль,
что под музыку Фрэнсиса Лея.
Впрочем, что ж я… Эротика всё же была:
вороватая – в послевоенных развалинах …
Репродуктор про славные наши дела
докладал со столба, – про великого Сталина,
а под ситцем нащупывали бедро
мои пальцы – в разведке той своевольный
был важнее и слаще, чем зло и добро,
плод запретный от Евы – подружки школьной.
Продолжается жизнь в мельтешении лет,
перед временем плоть отступает в бессилии,
не щадит и Кристель. В миллионах кассет
наслаждается та – без теперешней Сильвии…
Но спасибо, что в образе Эммануэль
ее голая правда в подарок оставлена,
чтобы гол был король, попиравший постель, –
это я намекаю на хилого старого Сталина!
* * *
Мать меня изгнала из чрева
по веленью любви
Мать отлучила меня от груди
по веленью любви
Мать-земля отрывает меня от жизни
по веленью любви?
Матерь Божья,
воля твоя…
Меня оперировали
- Меня оперировали
с наркозом и без наркоза
удалили Сталина
пришили Хрущева
вырезали социализм
атеизм дружбу народов
подключили церковь рынок
ампутировали романтику
открыли секс
пересадка души
реакция отторжения
инфаркт миокарда
2004
* * *
Меняя счастье на несчастье,
Любовь и молодость губя,
Идёшь ты... Пропасть чёрной пастью
Гипнотизирует тебя.
Ты наклоняешься над нею,
Глядишь, не отрывая глаз...
Чем глубже пропасть, тем сильнее
Она притягивает нас.
Так околдован возвышеньем
Кто знал вершины, высоту,
Так тянется к опустошенью
Кто знал провалы, пустоту.
Я б силой спас тебя, любовью,
И жизнь бы глухо пронеслась,
И вдруг ты крикнула бы с болью:
– Зачем не дал ты мне упасть?..
* * *
Стою я на Тверском бульваре…
Сергей Есенин
Мечтал о пушкинской судьбе
Есенин на Тверском бульваре.
Поодаль, но с поэтом в паре –
По праву думал о себе.
И вот в столичном перегаре,
В металле вылитый, тяжёл,
Стоит он на Тверском бульваре,
А Пушкин площадь перешёл…
Моя картина
– В последнем зале есть еще картина,
она висит одна. Для вас откроем дверь,
вы – наш почетный гость. Мы вас так долго ждали...
...И я вхожу: освещена закатом
картина на стене в знакомой с детства раме –
сидит отец вполоборота к маме,
стол, скатерть с кисточками, три прибора,
печенье, чайник, помидоры,
на патефоне замерла пластинка
и – стул пустой с плетеной желтой спинкой.
– Родные ваши с вас не сводят глаз,
идите к ним, садитесь, стул для вас...
...Шагнул и оглянулся: жаль другую,
откуда я уйду,- картину в раме
снежинок, звезд... дождей и яблок, звезд...
* * *
Мы потревожили извечность:
где солнце, воздух и вода?
Что человек и человечность,
когда звереют города?
Машин безликие стада,
индустриальная беспечность
и обеспеченность и вещность
от совести и от стыда
избавили... Что толку хныкать?
Придётся, братцы, горе мыкать
и среди роботов дичать.
Мы покоримся их законам,
властям и троном электронным, –
Да здравствует прогресс! Молчать!
На площади
На несгораемом костре
Немыслимой любви.
(В.Маяковский)
Лицом к ресторану «София»
застыл Маяковский в Москве:
чугунные мысли какие
в недвижной его голове?
Воскреснуть он был наготове,
верзила, отлитый в чугун,
немыслимых нынче любовей
трагический раб и трибун.
Гитара - посмертная кара?
Прикажешь стреляться опять,
когда Окуджава с гитарой
себя и не думал смирять?
Когда, точно пол ресторана,
качнулась держава - держись! -
и юноши делать на станут
с кого ты советовал жизнь;
когда разгулялось...И ломка
сегодня в России, в иной...
Разбилась любовная лодка,
но вечно плывет под луной...
2004
На Пляже
Из волн выходит легким шагом
а вслед за ней - незримый шторм:
бледнеют море с Карадагом
от гениальных юных форм.
Во дни политики, теорий,
компьютеров, шальных забот
Бог на мгновение у моря
не зря такое создает.
Глаза мужские не тревожат
ее покой. Как за стеной,
она змеей меняет кожу -
купальник мокрый на сухой.
Сияет синь, ее лаская,
а я гляжу, себя казня:
хоть раз бы втюрилась такая
со взгляда первого в меня!
Мгновенно, как при вспышке блица,
всегда влюбиться был готов,
но, чтобы отклика добиться, -
так это стоило трудов.
И вот с догадкою простою,
что жизнь напрасно прожита,
стою я перед красотою
на берегу, как сирота.
И солнце, поднимаясь выше,
уже не радует - печет,
а что до всех меня любивших
и любящих - так то не в счет!
1950
* * *
на руки встать,
на Эйнштейна сослаться:
шар земной держу над головой
Наплыв
Потому ль, что устал
от столичного стойкого стресса,
не впервой отключаясь,
забыл куда я иду, –
ни с того, ни с сего
на меня наплывает Одесса,
старый дворик,
сентябрь в сорок первом году.
На верёвках белье, вездесущие кошки
разбегаются пулей
от истошного воя сирен.
Я бегу посмотреть
на окрестности после бомбёжки,
на картину квартир меж провалами стен.
Шквал войны удалился куда-то, неистов,
наши ночью по морю ушли –
вернутся ль назад?
Одесситы с опаской
встречают румынских кавалеристов,
а назавтра подкармливают
их голодных солдат.
Ни с того ни с сего наплывает Одесса нежданно,
но теперь с одноклассницей я
в приморском саду, –
угощаю мороженым, подбираю каштаны,
это тоже сентябрь,
но в послевоенном году.
А потом по живому границы –
что может быть злее?
Суверенные новости – врозь и привет!
В «зарубежной» Одессе
читаю стихи в Литмузее,
я теперь, так сказать,
московский поэт.
Узнаю говорок –
никакого прогресса.
Старый дворик на месте – осторожно иду,
ослабев от любви, –
ты всё та же, Одесса,
наплывай напоследок
в моём седовласом году…
Антологию пополнила Клавдия Омельченко (Одесса)
Насладившийся яростью,
Ветер в роще утих.
Между детством и старостью
Спотыкается стих.
Небосвод светом вымылся,
Засверкала река.
Между правдой и вымыслом
Застревает строка.
…Торопиться ей нечего –
На земле неспеша
Между утром и вечером
Дозревает душа.
Не зря мы по дорогам колесили...
Не зря мы по дорогам колесили,
глядели с удивлением вокруг:
похорошели девушки в России,
с ума сойти! С чего бы это вдруг?
Зачем в Москве кликуши голосили,
что всех и вся сгубил незримый враг?
Похорошели девушки в России
в конце зимы. А это добрый знак.
1968
* * *
ничего не знает о смерти смертоносная сабля
ничего не знает смертельный снаряд
ничего не знают землетрясение
пожары, микробы, цунами и случайный кирпич
все они, ничего о жизни и смерти не знающие,
обступают нас
уязвимых, беспомощных, незащищённых,
в лучшем случае всё равно обречённых
умереть своей смертью.
(если нас пощадят
киллеры
гитлеры
каины)…
Ничего не хочу!...
Ничего не хочу!
Я открыл эту радость под старость.
Ничего не хочу.
Замечательно, что не хочу,
что по телу течет и течет
золотая усталость,
заливая года,
как оплавленным воском свечу.
Тишина заплела
в убедительном вечном повторе
все, что будет и есть,
с тем, что было когда-то давно...
Ничего не хочу -
повторяет усталое море,
убаюкивает
перед завтрашним штормом оно.
1948
Новый Год
Невидимый порог,
придуманный, условный,
твержу: не паникуй,
порога просто нет...
Но маята души,
но сердца стук неровный -
запутался в себе,
на свой ступаю след.
Мне жаль себя и вас.
В скафандрах одиночеств
по камерам квартир
в границах государств
дальтоники любви
и пасынки пророчеств
пугаемся врачей,
больные от лекарств.
Когда б душа всерьез
хотела быть счастливой
не стала б, замерев,
глазеть на календарь,
где лишь обратный счет
с обратной перспективой
накликаешь себе,
как отреченье - царь.
Мгновение - твое,
ты в нем богаче Креза,
вселенной равносущ
мирам равновелик.
Бессмертие и смерть
всего лишь антитеза,
клубок противоборств
и таинств маховик.
За окнами судьба,
как города громада,
я ей в глаза смотрю
отсюда, изнутри,
и белыми, как ночь,
шрихами снегопада,-
лучами вместо струн
играют фонари.
1968
* * *
Ночь темна. Поговори со мной.
Кто когда вернулся в дом родной?
Ты давно – наполовину ты.
Раздают увядшие цветы.
Руки никого не обнимают.
Здесь я, а на самом деле там...
Сон и память ходят по пятам,
ветры лист опавший поднимают...
Кто внушает возвращаться нам
в дом, где нас уже не понимают?
* * *
Ну, как вы там в раю? В неведении, что ли,
что существует ад и вопли вечной боли?
А под землёй вулкан – не видно сквозь асфальт?
В большие города с неоновым фасадом
вползают смертники, а с майским райским садом
соседствует Содом и Бухенвальд!
Не слышит ухо и не видит око
хотя бы одного
среди толпы
пророка!
* * *
О как я теперь понимаю Давида:
он зябнет от старости вроде меня.
Я не был царём, как Давид, но обида
одна, и нам холодно с ним у огня.
Но царь – это царь: привели Ависагу
в постель, чтоб ее молодые лета
его отогрели… А я, как ни лягу –
с боков продувает меня пустота.
И если бодрюсь и шучу, то для виду, -
а сердцем брожу среди северных скал…
Завидуя, я удивляюсь Давиду:
её не познал… он её не познал.
Наверное, понял, чего ей не надо –
пусть просто прижавшихся встретит заря:
Ещё горячей молодая награда,
ещё благодарней – без права царя.
Мучительный миф или сладкая сага,
но молодость рядом со мной, и опять
целует меня, уходя, Ависага,
которую мне никогда не познать…
О самом красивом
Рассажу о зелёном и синем,
о вершинах в лиловом дыму,
но сначала –
о самом красивом,
о самом красивом
в Крыму.
Брызги летели весёлым жемчугом,
прозрачной была глубина.
Видел я
молодую женщину,
с морем
играла она.
Я женщину эту знал в комнате,
в городе,
и думал, что знаю её до конца,
знаю счастье
в движениях, в голосе,
в отрешённом сиянье лица.
Но такого счастливого смеха
я не слышал ещё никогда, –
это искры поющего света
ей зелёная дарит вода.
Отдыхая, легла на спину, –
тело зыблет живой малахит, –
в небо смотрит,
руки раскинув,
чайка, крылья раскинув,
парит…
Море чует влюблённую душу,
что природной свободой полна.
Ей пора выходить на сушу,
но обратно тянет волна…
Ты была ли моей?
Ты была ли замужем?
Ты девчонкой плывёшь,
ничьей,
ты, как ласковый радужный камушек,
он горяч от лучей.
Ты, как радужный камушек,
ласковый,
в нём неведомо скрыты огни, –
заиграет он всему красками,
только в море его
окуни!
Обзор современной поэзии
Поэты, поэтессы –
Гламур , деликатесы …
Дерьмо и ширпотореб …
Большая редкость – хлеб.
Овидий
Ты прибыл к нам издалека, Овидий,
Из римского родного далека,
Ступил на придунайские снега,
Чудные хлопья белые увидел.
Тебя народ дакийский не обидел,
Как будто чуял, что твоя строка
Останется на долгие века,
Хотя ты этот Север ненавидел.
Тебя здесь Пушкин с болью вспоминал,
Пред ним лиман катил за валом вал
И возвышались сумрачные башни.
Он время вдохновением сближал,
И, откликаясь, дальний век вставал
И руку подавал, как друг вчерашний.
Она теперь ему подчинена...
1.
Она теперь ему подчинена,
Ему принадлежит душой и телом;
Тебя, как отчужденная страна,
Она встречает взглядом опустелым.
Страна прекрасная, но ликом белым
Она теперь к тебе обращена, -
Все краски обескровила луна
И обвела своим холодным мелом.
Не ставшие подвластными края -
Как рана. Эта боль неизлечима...
Смирился бы, когда была б ничья,
Но чья-то - красота невыносима!
Черта. Рубеж. Захлопнулись врата.
Спроси - за что карает красота?
2.
...но связь меж нами есть,
хоть провода, как нити, оборвите,
хоть время украдите, хоть пространство
загромоздите камнем и бетоном
и улицами, где невпроворот
круговорот машин и толп столичных;
пусть ветер свищет, и ночная тьма,
как бездна, разверзается,- кладите
на ложе с ней мужчину, а со мной -
другую женщину, но связь меж нами есть
незримая и все еще - живая...
3.
Посреди романтической драмы
остановка, обрыв, провал, -
Застывает в зевоте яма
оркестровая...
Кончен бал.
Чей-то перст отлученным от храма
разойтись по домам приказал.
Недоигранной роли резину
в повседневности тянет герой,
жизнь пластинкой рутинно и длинно
застревает на ноте одной.
Тут уж делает время погоду,
тяжело раздавая дары,
каждый день прибавляя по году
всем участникам прежней игры...
- Убавляя мне жизнь, отнимая,
отрывая мне свет от лица!
Без конца она, сцена немая,
я словами давлюсь без конца.
4.
Жить без любви нельзя
можно
жить без юности нельзя
можно
жить без здоровья нельзя
можно
жить без жизни нельзя
можно
1950
Освобождение
Я дверь открыл. Освободил раба.
Но находил другого непременно
То под кроватью, то в шкафу. И стены
Твердили, что не кончится борьба.
Я люк открыл. Обшарил погреба:
Рабы там жмутся, преклонив колена...
Я выгнал их. И, наконец, из плена
Я вывел мысль. Колпак смахнул со лба
И в поле выбежал. Перегородки
Не отстают. Кустарники – решётки,
Заря к тому ж включает красный свет...
Но вам-то что? Я тих и дружелюбен.
А на свободе вор, ублюдок, люмпен, –
Все, для кого в душе запрета нет.
* * *
От Блока отпрянула музыка:
за «Двенадцатью»
шли во тьму зэка…
* * *
Паровоза ровный шум:
«Мы утешим,
мы утешим...»
Буквы милые пишу
На стекле окна вспотевшем.
Вереницы быстрых сёл,
Пустыри, леса, вокзалы...
Я гляжу теперь на всё
Сквозь твои
инициалы.
1949
Переделкинское
Сюда от станции недолго -
вдоль кладбища через мосток
тропой до дачного поселка...
Не виноват я, видит Бог!
Усталым стал и невеселым,
и рассказать хотел сосне,
что начал к будущим глаголам
примеривать частицу «не».
Полвека ждали эти сосны,
пока по свету я кружил
и сыпал пепел папиросный
(я «Беломор» тогда курил).
Отодвигал, как мог, любовью,
детьми и внуками предел...
Я, прикоснувшись к Подмосковью,
к тебе, Россия, прикипел.
В твоем краю сосной под солнцем
я среди сосенок стою
и сколько жизней, словно кольца,
я уместил в одну свою!
Немало прожил и неплохо,
вот книги, дом, друзья, родня...
Но как поймет душа-дуреха,
что лес - он лес и без меня?
Не обещайте мне, как другу,
что есть внеличная спираль,
да, есть, но я очерчен кругом,
за ним - не я, иная даль...
Иду, шестидесятилетний; -
а вдруг, травинку теребя,
я встречу на тропинке летней
двадцатилетнего себя!
- Привет! - Откуда ты? - Отсюда...
Садится солнце. Скоро тьма...
Не отнимайте веру в чудо,
Не прибавляйте мне ума!
1988
* * *
Перекрёстки зря меня учили:
я давно москвич, но до сих пор
с недоверьем на автомобили
я смотрю, а не на светофор.
Перелетные птицы на зиму ...
Перелетные птицы на зиму
улетают на юг.
Север нам отведен. Это нас ему
с головой выдают.
Нас Россия в рассвет по росе вела,
по лесам, где зверята.
Северянки мои на севере
и северята...
1948
Письмо
Пришло наконец.
Я схватил его жадно,
Я целую вечность надеялся, ждал...
Прости...
На секунду мне стало досадно,
Когда на конверте твой почерк узнал.
Прости...
Среди писем искал я упрямо
Мой адрес, написанный женской рукой,
Но только небрежной, рукою другой...
Прости меня, мама.
Я знаю – ты слушаешь сводки погоды:
Сурова ли нынче зимою Москва?..
И вновь над колодою карт у комода
Склонилась седая твоя голова.
На сердце у сына –
Бубновая дама.
На сердце у дамы –
Король,
Но не я...
Ты все понимаешь, родная моя...
Прости меня, мама!
Победа
солдаты… превратились в белых журавлей.
Расул Гамзатов
Темно в глазах –
ни неба, ни земли,
а только журавли,
а только журавли!
Под окнами
Под окнами
строем тюльпаны,
как на параде – жёлтые, красные
(неизбежное эхо – прекрасные!)
Под окнами
тихо струятся фонтаны,
над ними солнце, свечение майское
(отзывается – райское!)
Тюльпаны, фонтаны, солнце и птицы –
чтоб наслаждались окна
больницы…
.............................
А наутро – тюльпаны стали червонными,
чернотой огорчёнными.
Цветам в раю увядать не резон, –
электрокосилка срезает газон…
.............................
Снится больному – он мальчик босой,
Он бежит по траве, увлажнённой росой.
Чья-то тень полосой,
словно кто-то с косой…
* * *
Позади
История без меня
Впереди
История без меня
Посередине
Я и История
* * *
Поклонница чистого чувства,
на горнюю ноту стиха
душой отзываешься чутко,
но к дольнему миру глуха.
А я, вне высоких сентенций,
свидетель, мирской человек,
с осколком истории в сердце,
пишу, доживаю свой век.
Пусть в землю отправится тело,
без неба немыслима Русь…
Свидетель, я с завистью белой
К ныряющим в высь отношусь.
* * *
Поликлиника у ресторана,
старые московские дворы,
девочки, сошедшие с экрана –
наши параллельные миры.
Банк с охраной – пред вратами рая? –
а под ним – для грешников – метро.
Параллели: в казино играя,
верить в справедливость и добро!
Параллели: храмы и постели
и гламур у дураков и дур;
берегись – нанижет параллели
молния на огненный шампур.
Параллели – словно рельсы к цели,
вместе и не вместе – визави…
Так ещё ни разу не болели
параллели возрастов любви.
Помогите, Лобачевский, Риман –
точки встречи больно далеки!
Мир – улитка. В круге обозримом –
петли, завитки и узелки.
Параллелям вверенным не верьте,
прямизну пора пересмотреть.
То ли вихрем ты – к небесной тверди
то ли смерчем ты – в земную смерть.
Но о параллелях и спиралях,
о мирах, сокрытых про запас,
о глубинах и духовных далях
свет лазурный знает лучше нас.
Полюса пола
- Мужская порода, мне кажется,
не очень-то разнообразна:
не слишком прекрасна,
не так безобразна,
а женская амплитуда -
это действительно чудо!
Фотомодели и небожительницы,
на подиуме, у престола,
остальные - представительницы
данного пола.
Несовместимость между нагой
Афродитой и Бабой-Ягой!
Но как разобраться в мужчине,
рассмотреть с какого угла?
Лидер - гений Добра или Зла?
Схожи крайности...
Но посредине -
нечто вроде козла...
2005
После долгой разлуки
Здесь царствовал когда-то я,
здесь были дом, семья,
моя любимая, друзья
и молодость моя.
Да, башни крепости - в строю.
Лиман и небеса...
Калитки, окна узнаю,
Былые адреса.
Но время вымыло навек
и выбило из них,
как будто новый был набег,-
всех подданных моих.
Такая встреча: город мой
похож и непохож,
переменился - не чужой,
но отчужденный...
Что ж,
забыв меня, моих друзей,
он, продолжая жить,
музеем юности моей
не собирался быть!
Пускай слетелась на лиман
чужая ребятня:
бежит к лиману мальчуган
похожий на меня.
1988
* * *
После изгнания
Адама и Евы
В раю не осталось
Ни одного человека!
Постмодернизм
Напоказ
инсталляция гения:
в автобусе сидение –
унитаз.
Почему не веришь, что случилось...
Почему не веришь, что случилось,
что светло нахлынуло, нашло,
если состоялось, получилось,
если срифмовалось, повезло?
Кайф любовный, молоко парное,
но лишь вознеслись мы до небес,
русская родная паранойя
тут как тут. Привет, подпольный бес!
И когда ты сбрасываешь платье,
подозренья сотрясают дом.
Бывшие товарищи и братья
баррикады строят под окном.
Требуется срочно расковырка
хрупкого блаженства и добра.
В небесах озоновая дырка.
в ткани звездной - черная дыра.
В ванне образуется воронка,
молоко сбежало на плите,
под кроватью пьяная воровка
судорожно шарит в темноте...
1988
Почему эта женщина любит охотника,
мотогонщика любит, а та
поклоняется сыну плотника,
омывает ноги Христа?
Цель их гибельных судеб не познана
у креста, у развилки шоссе...
– Чья ты вестница? Кем ты ниспослана?
– Я такая же баба, как все.
Но ловлю я в смертной бессмертное
и люблю потаённую речь.
Вся ты – слово, что небом начертано,
как тебя, постигая, сберечь?
Нет властителя – нет и узника.
Не о том ли поёт ручей?
Ты ничья, потому что ты – музыка!
– Вот мой муж. Не могу быть ничьей...
.........................................................
Худо мне, травы собеседнику
и наследнику немоты, –
не охотнику, не проповеднику,
а угоднику красоты.
Разглядишь ли за музыкой женщину,
на ничейной застряв полосе?
Ты, наверно, не в силах зажечь её...
– Я такой же мужчина, как все.
Только я и бедней, и богаче, –
мне завещаны жизнью всей
дух Петрарки и плоть Боккаччо –
откровения двух друзей.
И навстречу прозренью ли, обмороку
побегу по шоссе, по росе,
и по проволоке, и по облаку
поклоняться нездешней красе...
Я хочу быть, как все... не как все...
Антологию пополнил Георгий Яропольский (Нальчик)
Прав Владислав
Странник идёт, опираясь на посох…
Владислав Ходасевич
В дом поднимусь ли с трясущимся лифтом –
мне почему-то припомнишься ты,
выпью ли чаю зелёного «Lipton» –
мне непременно припомнишься ты;
Пусть возрастные часы мы не сверили,
прав Владислав: несмотря на хиты,
чтоб не случилось на юге, на севере
или на сервере – вспомнишься ты!
*
окликал тебя –
оплеухой
возвращалось эхо ко мне
проклинал тебя –
хохотом
возвращалось эхо ко мне
почему стало тихо и глухо
и черна моя тень на стене
*
Как из волн,
Афродитой выросла:
в баре
к столику визави
подошла и компьютерным вирусом
стёрла файлы
прежней любви.
Провода
Я заболел сегодня проводами.
Куда бегут? Откуда и куда?
Меня зовут, как струны, провода,
И ноты в небе размещают сами.
Дружу я с телеграфными столбами,
Поёт в них чья-то радость и беда.
И родниковая звенит вода,
Её не тронуть жадными губами.
Вы проводы сулите или встречи,
О, провода, поющие навзрыд,
Тоскующие въявь, по-человечьи?
Исполненный восторгов и обид.
Хочу, как вы, лететь, звеня, по свету,
Стихами опоясывать планету.
Проигрывает в карты...
Проигрывает в карты
задумчивый пророк,
как жизнь - кавалергарду,
спустившему курок;
проигрывает вору
трагический поэт,
оратору, танцору
и паре эполет;
проигрывает с треском
на молодой земле,
как желтый Достоевский
румяному Рабле,
но дух - победы краше,
его не побороть, -
любите проигравших,
как любит их Господь,
и знайте - рыцарь бедный,
страдающий за всех,
смеялся бы последним,
когда б в конце был смех.
1948
Пророк
…Спрашивал Иисуса:
– Эту бездну Вселенной,
Млечный путь,
тьму миров –
это всё Ты?
Такова Твоя бесконечная сила?
И Ты свою мощь оставил,
выбрав пыточный путь человека?
– Истинно, истинно говорю тебе:
вокруг огонь и лёд,
а в сердцевине мира –
любовь.
Её Я принёс человеку, только он –
образ и подобие Отца.
Будьте, как Я.
И будет Свет,
будет Дух,
там, где огонь и лёд.
Антологию пополнил Кузьма Архипов (Киев)
* * *
– Прочь, долой с моих глаз! –
Хоть исполнен приказ,
я мечусь сам не свой
на земле шаровой,
где за каждым углом
выступает твой дом…
* * *
Пусть по заслугам поэтам награда
или премия, но порой
на полке их книги из первого ряда
перекочёвывают во второй
или вообще покидают полку,
когда от них поубавилось толку.
Переменчивая библиотека –
литературное зеркало века.
Римский сонет
И привела меня дорога в Рим.
Он меньше, чем я думал. Это странно.
От Колизея и до Ватикана
Набит, как ларчик, он собой самим.
Похожи в Риме древности на грим:
Волчица. Бар. Витрины. Столп Траяна...
Мой Третий Рим, беги самообмана,
О скромности давай поговорим!
Рим город-праздник, ярмарка в музее,
Он жив-здоров без мировой идеи,
Пусть тесно, как в автобусе, векам...
Двенадцать цезарей и Муссолини
Немыслимы в сиянии и сини
Средь мотоциклов юрких и реклам.
Ровесникам
Мы – дети ложного стыда…
А стоит ли винить эпитет,
когда свободные стада
стыд без эпитета
копытят?
Пускай у торга свой девиз,
сильней свободы предрассудки;
удел тургеневских девиц –
им не раскрыться
в камасутре!
Бог с ними!
С нами.
Вот она –
страна любовного искусства,
где, как берлинская стена,
у ложа рухнул
нож Прокруста!
Но только жаль, что навсегда
отменит
секса том учебный
ледышку ложного стыда
весны моей,
весны ущербной…
* * *
Рождаемость писателей
выше, чем рождаемость читателей,
к тому ж поголовно смертных,
а у писателей – льготы…
* * *
Россия – сутки в поездах.
Она вопрос вопросов.
Спор в коридоре, храп впотьмах,
жилище на колёсах.
Спор о житье-бытье в купе
и в тесноте на полках
о власти, будущем, судьбе,
житейских кривотолках.
Свобода, исповедь… Вагон
какие слышит речи!
Здесь откровенности закон
с гарантией невстречи.
По всей стране, по всей длине
прекрасных, бесполезных
идей – нет ни в одной стране
длинней дорог железных.
Успех и горе, смех и грех…
В заботах о ночлеге
по паре тварей – этих, тех,
как в ноевом ковчеге.
Набит Россией весь вагон,
а те, что прочих выше, –
ну, нечто вроде vip-персон –
те, верно, там, на крыше…
Антологию пополнил Константин Куприянов (Санкт-Петербург)
* * *
Русские большевики
были разных кровей,
Поляк – не поляк,
грузин – не грузин,
еврей – не еврей:
красные –
знамя нового мира:
кто палач,
кто жертва,
кто донор –
спросите вампира!…
* * *
С тобой мы на плоту, у мира на виду,
не пощадило утро нашу наготу,
и нас река не повлекла назад.
Твой муж стоит на правом берегу,
моя жена на левом берегу,
а впереди грохочет водопад...
* * *
Смотрю: по-прежнему в небесной сини
всё те же журавли.
При мне построили гостиницу «Россия»,
при мне снесли…
Антологию пополнил Борис Курский (Москва)
Со всех сторон Достоевский...
Со всех сторон Достоевский
сует мне свои сюжеты...
- Простите, Федор Михайлович,
но Вам потакать не желаю,
не желаю я быть героем
гениальных русских трагедий -
пусть считают меня идиотом!
2004
* * *
– Согреши… Ручаюсь, грех – это свет
мирового Огня и начала начал –
испытанье луча, животворный запрет,
чтоб желал человек и Господь не скучал.
От костра не только пепельный след, –
след добра от костра, что тебя согревал.
Полюбить темноту, как советуют совы?
Согреши на свету соловьиной совести.
Согреши по любви…
* * *
Созвездия, оставаясь на месте
(известно и школьнику), –
удаляются
преспокойненько.
Так и ты,
не покидая дом,
удаляешься с каждым днём,
помогая так нежно,
звезда моя,
приближению небытия…
Сонет
Не я задумал в этот мир мужчиной
Явиться. Я бы, может, не хотел
Животную зависимость от тел
Переживать... Не я тому причиной.
Но прихожу теперь к тебе с повинной,
Что я готов переступить предел,
Что против воли попросить посмел:
Хоть на ночь стань моею половиной.
От напряжённости освободи.
Я успокоюсь на твоей груди,
Как человек – самим собою стану.
Пускай принадлежу к мужскому стану,
Но в мире, где полным полно мужчин,
Какой ни есть, но я всего один.
Сонет
Не я задумал в этот мир мужчиной
Явиться. Я бы, может, не хотел
Животную зависимость от тел
Переживать... Не я тому причиной.
Но прихожу теперь к тебе с повинной,
Что я готов переступить предел,
Что против воли попросить посмел:
Хоть на ночь стань моею половиной.
От напряжённости освободи.
Я успокоюсь на твоей груди,
Как человек – самим собою стану.
Пускай принадлежу к мужскому стану,
Но в мире, где полным полно мужчин,
Какой ни есть, но я всего один.
Сонет
Так разминулись я и ты,
Что мне себя и вспомнить странно
Влюблённым, как герой экрана,
Где предусмотрены цветы,
Любовь, – от сладкой простоты
До наважденья и обмана,
Что говорю? – от дурноты
До откровенья и дурмана!
На высоте и с высоты –
Всё было. Лезвие Оккама...
Файл удалён – я пуст и чист?
Как бы не так! Скопленье спама.
Стрела Амура, где программа
Твоя, спаситель-программист!
Сонет неправильный
Русская тяжёлая любовь!
Гибель ей понятнее, чем убыль,
Танец ей милее – среди сабель,
А паденье – в купол голубой.
Мир ей братец, а сестрица – боль,
Мастерица быль менять на небыль:
Тот ограбил небо, кто пригубил
Русскую тяжёлую любовь.
Кипень яблонь, ливень, песнь и вопль,
Гордости и горя коромысло,
Против равновесия и смысла
Здравого. О ней не смолкнет молвь.
Любящий и в пламя льющий масло,
Дай тебе любовь, чтоб не погасло!
Сонет о критках
Люблю я критиков моих!
А. Вознесенский
Как не любить мне критиков моих?
Пускай сосу таблетку валидола,
Но не прожить и дня без их укола –
Как жеребец, от шпор взовьётся стих.
Слух обо мне бы только не утих!
А если критик мой иного пола
И в возрасте былого комсомола, –
Сбегу с престола на своих двоих.
Лишь только женщина имеет право
Сказать, что стихотворчество – забава,
Лауреатство – дым и ерунда.
А залпы прочих критиков – приправа,
С их перчиком ещё острее слава.
Я прав. А паразиты – никогда!
Сонет псевдошекспировский
Будь с гением, подруга, заодно, -
Художник лишь прекрасное оценит,
Прикосновеньем мастера оденет
Тебя в божественное полотно.
Но вечное поэзии вино,
Увы, вина из бочки не заменит,
Бессмертию красавица изменит, -
Поскольку тела славе не дано.
Так тленное нетленному перечит.
Пусть красоту поэт от смерти лечит
Животворящей властью мастерства,
Пусть трижды будет он увековечен,
Но гений скорбью потому отмечен,
Что молодость мучительно права.
1988
Сонет псевдошекспировский
Будь с гением, подруга, заодно, –
Прекрасное художник лишь оценит,
Прикосновеньем мастера оденет
Тебя в божественное полотно.
Но вечное поэзии вино,
Увы, вина из бочки не заменит,
Бессмертию красавица изменит, –
Поскольку тела славе не дано.
Так тленное нетленному перечит.
Пусть красоту поэт от смерти лечит
Животворящей властью мастерства,
Пусть трижды будет он увековечен,
Но гений скорбью потому отмечен,
Что молодость мучительно права.
Сонет раскованный
Крамольный кайф – ломать перегородки,
Границы перечёркивать подряд…
Мои друзья – свободы самородки,
Они везде и нет для них преград.
И не для них стволы прямой наводки,
Самоубийцы – дети баррикад.
Истошно призывающие глотки
во фронтовой непримиримый ад.
Утопия моя – чем хуже прочих?
Гремело: пролетарии всех стран…
Но ненависть звала на бой рабочих.
Милее братство первых христиан
Поверх границ, но до сих пор – границы…
Сонет с анаграммами
От чуда отправляются на дачу,
Торги сокрыты в прелести гитар...
Я не хочу, я всё переиначу –
Кентавр преобразуется в нектар.
Слова сулят негаданные встречи,
И шепчет страсть про старость, и пчела
Печали жалит согнутые плечи,
Из чрева дней сосёт моё вчера.
Перетасуй провидческие звуки:
Русалки промелькнут на дне разлуки
И ласку ловко превратят в скалу...
Но не спеши волхву воздать хвалу.
Всё это блажь. И шутовские муки.
Клочки стихотворения на полу.
Сонет с историческим оттенком
Участнику на съёмочной площадке
Достоинства картины не видны...
Со мною целое играет в прятки,
Умру – узрею жизнь со стороны!
Пока я здесь, подробности вольны
Меня кружить. Они горьки и сладки –
Заботы, лихорадки и загадки,
Все частности, превратности и сны!
Эпоха постигается заочно.
Истории каркас сколочен прочно,
Но он – как дом, в котором не живут.
Музей. Архив. Посмертный срочный суд.
Но этот луг цветочный... персик сочный...
Побочный смысл твоих ночных причуд...
Сонет с поэтами
Почётно превращаясь в экспонаты,
Поэты отправляются в музей –
Моих десятки дорогих друзей,
Прославленных недавно и когда-то.
Я прохожу по залам виновато –
Они, увы, с годами всё пустей,
Два три безумца из России всей
Ещё парнасской жаждою объяты.
Зато вовсю по всем волнам эфира
Засилье электронных рифмачей,
Причуды глянцевитых богачей,
И пустота экранного кумира.
А к экспонату, где распят поэт,
Приходит в гости тихий стиховед…
Антологию пополнила Алика Ковальская (Архангельск)
Сонет-акростих
Единственность дарованного мига
Ложится отблеском на все года.
Естественно рождается звезда
На небе от нечаянного сдвига.
Её дано до Божьего суда
Хранить в душе, и нет прекрасней ига
Очарования – со мной всегда
Мелодии высокая интрига.
Уходит мудрость без любви во тьму, –
Теории без музыки, без Бога.
Осталось от учений так немного...
Высокий миг не там, где ищет йога.
Откройся сердцу вопреки уму.
Йог вне любви не учит ничему.
* * *
Среди жестов и фраз жестов и фраз,
полуночных причуд –
понимающих глаз
мимолетный прищур...
От открывшегося-нераскрывшегося,
среди тостов, жестов, гримас,
от случившегося, но не бывшегося
полуисповедь, полуроманс.
Колдовала, сама расколдовывала
и одаривала-обворовывала,
то пригубливала, то расплескивала,
танцевала, пела, пила,
то чудила, то чудодействовала,
то отчаянно чуда ждала...
Переломы в судьбе
и надежды, и боль
не припишет себе
дурачок-алкоголь.
Алкоголь-дурачок,
он податливый...
А в ней умница-чёрт,
чёрт талантливый!
То бесёнок, то бес,
трезвый, хоть и смурной,
он – как противовес
смутной прозы земной, –
дал ей власть, как луне,
быть и тут и вовне:
разломясь на волне,
плыть в ночной вышине.
Смотришь, тайну тая,
вся встревоженная,
чутко вскинутая,
настороженная...
Целовала без уст,
колдовала сама,
и в порыве безумств
не была без ума,
не была без ума от влюблённости,
и желания были просты,
но, печальный в своей опалённости,
кто-то добрый смотрел с высоты:
– Мне делиться не велено вечностью.
Замирают шаги за дверьми...
Как мне жаль детей человеческих,
разучившихся быть детьми...
* * *
Среди книг недочитанных
замыслов незавершённых
слов недосказанных
среди недолюбленных
недоузнанных
недоспасенных
чтоб успокоиться –
вечности мало!
* * *
Сталин видел всё
по всей стране со стен
он смотрел немигающим взглядом
(ах на стены мы вешали сами
эти глаза над усами!)
а он
блуждал по Кремлю, как крот,
всё вынюхивал ходы и выходы, –
но ни черта не видел
в окружении
своих немигающих глаз.
Старая история
Вспомни: сами хлопали ладони
Человечку с задницей на троне.
Речи пышны, оды голосисты,
Мудрецы синеют от натуги,
но ему нужны не монархисты,
а безоговорочные слуги.
Он зевает от державной скуки.
Речи пышны, голосисты оды,
Но ему милы не патриоты,
А рабы, доносчики и суки.
* * *
Суждено горячо и прощально
повторять заклинаньем одно:
нет, несбыточно, нереально,
невозможно, исключено...
Этих детских колен оголенность,
лед весенний и запах цветка...
Недозволенная влюбленность –
наваждение, астма, тоска.
То ль судьба на меня ополчается,
то ли нету ничьей вины; –
если в жизни не получается,
хоть стихи получаться должны.
Комом в горле слова, что не сказаны,
но зато не заказаны сны; –
если руки накрепко связаны,
значит крылья пробиться должны.
Тараканова и Орлов (последняя встреча)
- Боже мой, на кого променял!
На катькину дряблую тушу!
Любовь нашу предал и продал меня,
сгубил свою гордую душу!
Неужто, ответь, недостойна Россия
царицы, как я - молодой и красивой?
- Утеха и жар молодого огня,-
имперскому делу помеха,
а в Катьке и ум, и расчет, и броня,
державная тайна успеха.
Царицею быть не смогла б ты и дня!
...Проходят столетья:
- Ты предал меня!
Ты предал! -
как колокол - эхо.
- Россию не предал! -
опять говорит
прославленный,
бледный, как смерть, фаворит, -
престолу служил и отчизне.
...При жизни остался без жизни...
1968
* * *
Твоё имя – ветерок и влага,
Твоё имя – волны и маяк.
Что любовь, где нет немого знака? –
твоё имя – это мягкий знак…
А объятье – мягкий знак и твёрдый,
встретились по-русски инь и ян, –
переплетены и распростёрты…
Чьим-то мягким именем я пьян.
* * *
Тебе внушали с детства: ведьма злая
Летает, оседлавши помело...
Но, ненавистью праведной пылая,
Врагов своих уменьшишь ли число?
Все за добро, все отрицают зло,-
А между тем враждуют... Лишь слепая
Любовь, претерпевая и прощая,
Свет излучает, жалость и тепло.
Отмщение свело с ума народы,
Но сказано не зря, что нету брода
В реке обиды,– прав ли ты, неправ...
В холодной мгле вращается планета.
Прошу вас жить, Ромео и Джульетта,
Объятьями трагедию поправ.
Тот сад
В том краю – раю – где тигры и ягнята,
я не виноват и ты не виновата.
Встречам расстояния послушны,
поцелуи истинно воздушны.
Кланяются нам лиса и косолапый
в том краю – раю – где мама с папой.
Нет времён и песенка не спета,
Никаких желаний, кроме света.
В том саду на детские хлопушки
разобрали атомные пушки,
в том краю, как в клетках зоосада,
как бы человеки – чада ада –
деспоты покоя тщетно просят,
обезьянки им орешки носят, –
райские не знают обезьянки
нашей человеческой изнанки,
от какого – удивляются – укуса
каплет кровь из раны Иисуса…
* * *
Туча с солнца сошла,
Тень моя на траве проступила.
Туча вновь наползла
утюгом травяного настила.
Я могу уходить,
Тень останется там, где её поглотило…
Ты белкой в России была
Ты белкой в России была,
доверчиво-дикой была ты,
была ты ручной и крылатой,
крылатой, не зная крыла;
летела в лесные палаты,
где рдели сквозные закаты
и молча сгорали дотла.
Пушистый комочек тепла,
ты жалась во мраке дупла,
когда октябри моросили,
не знача ни бедной России,
ни боли сознанья, ни зла.
Я знаю: теперь и когда-то
ни в чем не была виновата, –
за что и откуда расплата,
зачем с пепелища заката
летит золотая зола?
Россия, Россия, Россия...
Постой, надвигается мгла;
я сна не увижу красивей,
чем тот, когда в бедной России
ты белкой лесною была.
Откуда удары набата,
чья это беда и утрата,
по ком это – колокола?
По веткам горящим бежала,
сквозь пламя – живая стрела...
В глазах твоих отблеск пожара,
неведомой боли игла.
* * *
Ты в числе моих любимых, –
что мне делать на земле,
если ветер выдувает
из под ног моих тропу,
если молча мерзнут губы,
если ангел на игле, –
отзовись! –
неразглашенье
запечатало строку.
Ты в числе моих любимых,
уменьшается число.
Для меня всё меньше женщин,
я для них – одни глаза.
Поворачивают сутки
в сердце старое сверло,
что пора убрать картины
и повесить образа.
Жизнь умна и многослойна,
умножает этажи
через спальни и подвалы
увлекает на чердак.
Содрогнись – над крышей небо
разрывает рубежи
и как в пропасть низвергает
ни за что и просто так.
* * *
У Марины мини
у Нины бикини
у Инки стринги
а у трусов
усы.
Фотография
Когда-то было – я тебя целую,
Когда-то было – за руки держу,
Когда-то было... А теперь колдую, –
Из мрака негативы вывожу.
Поёт зима... А здесь под красным светом
Твои глаза в меня устремлены.
Вокруг тебя Сокольники и лето,
На платье ситцевом – гроздь бузины...
Не всё ль равно теперь, не всё равно ли,
Кому в глаза глядишь наедине?
Но в эту ночь тебя помимо воли
Я заставляю улыбаться мне.
Не изменяясь – будешь вот такою,
Не изменяя – сколько б лет и зим...
Всё лучшее останется со мною,
Всё прочее достанется другим.
* * *
Чего еще вам хочется?
Здоровья? Смех и грех.
Когда-то это кончится,
как кончится у всех.
Чистый понедельник
Несбывшегося не перебороть.
Ещё ты жив, седого снега пленник...
Он был однажды, чистый Понедельник,
Да не судил узнать его Господь.
Есть тайный дух и явленная плоть.
День миновал. Ты музыки изменник.
Ты князем был, теперь ты старый мельник,
Ты ворон, вор, отрезанный ломоть.
Что будет дальше? Музыка без звука,
Пруд без русалки, тетива без лука,
Несбывшегося медленная месть.
И в книге той, где все пути и сроки,
Тебе предуготовленные строки
Зачёркнуты – вовек их не прочесть.
Читая Светония
Стёр светотени
смелый Светоний,
чёрное с белым
в одном флаконе –
список доблестей,
гадостей список:
как благолепен цезарь,
как низок!…
Образ глумится,
меняя лица,
располовиненный
цезарь двоится.
По определению
он шизофреник
Так что прости меня,
мой современник,
метод Светония –
метка доверия.
Шизофреничны мы все.
Плюс – империя.
* * *
Что нового в конце тысячелетья?
А ничего. Я также уязвим
По-глупому. В раскинутые сети
Вновь попадаюсь, как слепой налим.
Что век и память? Байты на дискете?
Что сберегаем и зачем храним?
Бег времени больней всего на свете,
Когда ты замкнут в нём и нелюдим.
Прогресс? Но у любого пациента
В "Истории болезни" хэппи-энда
Не существует, как там не лечи.
Куда мы шли? Куда я шёл? А эти
Куда ведут? В дверях тысячелетья
Незапертых – опять ищу ключи...
* * *
Что случилось?
Разве я – не мужчина?
Разве она – не женщина?
Но я поэт,
и она поэт…
* * *
Что такое старость? Проза
Романтической зари …
Телу бренному – гроза
Не извне, а изнутри.
Друг-философ, дальше носа
Загляни – увидишь свет
И покатый знак вопроса
Там, где был прямой ответ…
* * *
Что-то случилось. Мир стал иной:
Чёрная кошка стала седой.
* * *
Чтоб отброшенным быть в предысторию,
ночью нужен простой предлог…
В современнейшем санатории
отключился электроток,
вот и стали мы первобытными…
Но, пожалуй, некстати пример:
вовсе не были беззащитными
первобытные в мире пещер.
Это нас пугают горы и степи,
ночь, где зверь появиться не прочь…
Это наши чины и учёные степени
слабонервным не в силах помочь.
Современники, сбитые толками
о технической слепоте,
не хотите ли тихими толпами
встать
и слушать стихи в темноте?
Чтобы тьма стирающей головкой...
Чтобы тьма стирающей головкой
не прошлась по памяти моей,
записать спешу я под диктовку
оркестровку уникальных дней,-
чтобы кто-то прочитал и понял,
что я жил, любил, а не гостил,
пусть не все анкеты я заполнил,
миллион прохожих не запомнил,
тысячи красавиц упустил.
Душу не затронула морока:
будет ли на небе благодать?
Мало мне отпущенного срока,
только жизнь я начал понимать...
1988
Шальной сонет
Сонет – союз таланта и труда,
Венок стиха – он песня среди песен,
Он должен быть глубок и поднебесен,
Боренья мысли требует всегда.
Но ближе мне сегодня ерунда,
Загон закона скучен мне и тесен,
Милее стих, который легковесен,
Слегка дурашлив – это не беда!
Сегодня нарушителем канона
Я не намерен спрашивать пардона –
Священнодействовать я не привык.
Сонет, ты строг, как спикер исполкома.
Жаль, что тебе такое незнакомо:
На заседанье высунуть язык!
Шептала артисту влюбленно...
Шептала артисту влюбленно:
- На что твой Отелло похож?
Ты не такой. Дездемону
зачем за горло берешь?
Возьми и поверь Дездемоне.
Не бойся Шекспира. Он мертв.
Спаси ее. Мир потрясенный
у ног твоих будет простерт!
...Вернулся домой смущенно:
- Над нами какой-то рок:
Я вновь задушил Дездемону,
прости, я иначе не мог!
1948
Экран
Мне кажется, что ты меня обманешь,
Поманишь издалека красотой
И в снах тревожить музыкою станешь
Неуловимой странной и пустой.
Изображенье милое, постой!
Мелькнёшь на миг – на век мне душу ранишь,
До старости, наверно, не устанешь
Манить недостижимой высотой,
Которая навек сердца рифмует,
Как золотая рыбка, приплывёт,
Вильнёт, нырнёт, напрасно околдует,
И дело примет скверный оборот.
Я одинок. В лицо мне ветер дует.
Ей хорошо. Она других целует.
* * *
Я вам расскажу. Не торопите.
Я ни зла не прячу, ни добра.
Только не выдёргивайте нити
Из расцветки моего ковра.
Расстелюсь ковром, чтоб ваши взоры
Разглядеть могли мои узоры.
Я видел сто столиц, да я и сам в столице...
Я видел сто столиц, да я и сам в столице
лет тридцать, но провинциален
я, как апостол Павел, и едва ли
уже смогу перемениться.
Я в детстве жил на первом этаже,
который москвичам не по душе:
на первом жить - им требуется смелость,
но ежели второго не имелось?
Не помню летом я закрытого окна,
дверь на ночь лишь была притворена,
спал, как младенец, в слепоте бесстрашной
провинциальный мир одноэтажный
(сентиментальный мир, немаловажный)...
Но мысль взлетала в купол голубой
затем, что не была подавлена толпой
за неименьем толп. Без них ты гениален,
чему и радуйся, пока провинциален.
Жила-была любовь, и если к ней прибавить
закончившуюся позавчера войну,
весну и глухомань, стихи во сне - судьба ведь!-
неопытность, озноб, днестровскую волну -
получится восторг. Какие ни готовь
подробности потом,- неисправимым буду:
мне навсегда в диковинку любовь
и авиация. Да не привыкну к чуду!
Летать я не рожден, и в самолете,
прошу простить, испытываю стресс;
с недоумением смотрю на стюардесс...
под стать моей незащищенной плоти
дом на земле и в будничной заботе
не высший пилотаж, а пассажирский рейс...
Веселой молодости демон
подталкивал покинуть дом родной...
Под старость, говорят, нам хочется домой;
и я вернулся бы, но где он
тот дом родительский, который звался «мой»?
1988
* * *
Я перевел тебя в область мечты.
Так свети в холодке красоты
из заоблачного предела!
Что ж опять мне встречаешься ты
на земле среди суеты
образ призрачный, пустотелый?
* * *
Я поэт серебристого века
или
посеребрённого
Я угадал
Может быть, сила адовая
может быть, просто бред…
В глубине твоих глаз угадываю
прошлого
красный след.
Может быть, чувство пылкое,
может быть, чад ночей…
Вижу –
дрожит в твоих жилках
голубая кровь шляхтичей.
Наверно, в далёком веке
над Вислой, где гнулись мосты,
с влюблённым в тебя человеком
стояла надменная ты.
Красавице слава нравится!
Шляхтич
на русской земле,
чтоб славу добыть красавице
рубит, привстав в седле.
Надо варшавской женщине
громкой любви короля,
пожара
Москвы бревенчатой,
поклона
башен Кремля!
В бурке, кровью пропитанной,
пан молодой упал,
пан молодой под копытами
имя твоё шептал!
Наверно, ты это, хитрая,
Мариною
в те часы
влюблённого Лжедмитрия
бросила на весы.
Когда же качнулись чаши
и он проиграл, –
уже
для сердца он не величайший,
а просто презренный
Лже!
Он обманул надежды,
он виноват,
оттого
пусть пушки Марину утешат,
развеяв пепел его!
Презрительная ужимка,
спокойствие палачей…
Я вижу –
дрожит в твоих жилках
голубая кровь шляхтичей.
Не проведёшь!
Не обманывай!
Я умный.
Я понял враз,
что ты возвратилась заново
по блеску надменных глаз.
Скромная,
в скромном платьице,
прячешься в людной толпе.
Многие жизнью поплатятся
за то, что поверят тебе!
Сердце ковром расстелено,
по сердцу
ступай наугад.
Видишь – опять,
расстрелянный,
кровью истёк закат.
Взыщешь за этот кошмар с кого?
Красной площади шум…
Минина и Пожарского
спасти моё сердце прошу!
* * *
– Блин, кома!
…блин комом.