Константин
Кондратьев

На речных порогах

Семейная лодка...

В. В.

Разладилось что-то в сфере семейного счастья.

Предмет эфемерный – сколько б, какого участья

не проявлял к тебе предмет вожделенья былого –

больше борща не увидишь в борще, и плова

не удивляет теперь новизна баранья.

Что ж остаётся? – глядеться в трельяж, аки в новы ворота

и ожидать от судьбы поворота.

Вотще старанья...

Ежли старатель, приметив в лотке вожделенны крупицы,

скажет – а ну их!!. (с большими деньгами не долго и спиться,

о то и вовсе попасть под топор угрюмого татя,

в общем, как ни крути – всё это некстати...

То ли: речушка, заимка, сосна – да близкая сопка!..

Здесь кантоваться – вольно дышать в светлом горниле.

А на железку гати прогнили –

ну, в общем, топко...) –

что между вами общего, в чём ваша разность?..

С общим, пожалуй, всё ясно, зане несуразность –

первое, что очевидно при взгляде на всякой

предмет мира сего – всяк на косяк он.

А вот чем каждый из вас пред Судьбою разный? –

(будь кто рябой, кто кривой, кто рыжий, кто лысый) –

всяк по своей графе крыжен

(своей статьёй – писан) –

это, пожалуй, вопрос.

Вопрос праздный...

И только когда валуны подпирая упруго

хлынет в стремнину волна, и боевая подруга

покроет тебя матом, как купол – златом,

уразумеешь – неисчерпаем, как атом –

ты, со своими слезами, соплями, водкой, селёдкой

(с ней на плечах выгребая мосластым бычарой

против течения в тучах косматого пара) –

что и хрен с ней – с лодкой...

Карета скорой помощи...

Несуразная жизнь... – Откажись от шестой сигареты,

от четвёртой калявки, от третьей по счёту жены –

и наутро проснёшься под стрёкот весёлой кареты,

чьими спицами волны рассветные отражены

и рассеяны... Игрища птиц и лучей через призму

разноцветных оконцев лукаво тебе намекнут,

что, помимо тяжёлой и мрачной как туча харизмы,

в арсенале у Господа пряник медовый и с посвистом кнут.

А над крупом игривым ретивой и волглой каурой

будет вороном чорным назойливый овод кружить...

И задумаешься: то ль жену обозвать бабой-дурой,

то ль скорёхонько жизнь проглотить и по-нову прожить.

Белошвейкам – от лукавого…

Барыня прислала сто рублей...

Вы поедете на бал в раззолочённой карете.

Вас завертит карусель, вас закружит карнавал...

В шали, вышитой, как ночь, и в малиновом берете,

Под лукавой пеленой эфемерных покрывал.

Заклинаю глубже клятв: да и нет не говорите!..

В самом тесном têt-a-têt оставляйте полшажка,

Чтоб – когда Вас призовут и воспросят на иврите –

Жизнь исполнилась как жест предпоследнего стёжка.

Оферта

Если долго сидеть под дождём // в перспективе природных ландшафтов

(ладно, пусть не совсем под дождём – // под прикрытьем хромого зонта) –

растворяется занавес – и // возникают Берлин и Варшава,

Арлекин, Коломбина, Пьеро, // Прага, Вена и капли с куста.

Этот куст, что промок до костей – // нет! – до жидких, но прочных волокон

(да, до ниточки!..) – столь не горюч, // сколь горюч недалёкий Синай.

Что до дыма, что тянет из труб // (ладно б – труб, из дверей и из окон...),

То – «дымок очага» – взятый в куб // дым Отечества... – Так что признай:

кроме разве родных голенищ // здесь давно ничего уж не тлеет,

не горит и не греет, и жар // здесь не пышет из пекла... и лишь

только влажный разлапистый плющ // стены холит и камень лелеет:

мокрой лапкой по кварцу гробниц // да по дранке глухих пепелищ...

И такая скрывается мощь, // погружается в мох. И лишайник

тратит бархат торжественных лож, // словно тайная серая моль.

Моросит. Но забвенье и дождь // нас с тобой ничего не лишают.

Разве ж это не твой аргумент? // Я пишу – ты читаешь… – Изволь,

распишись в полученьи сего // шелестящего крафтом конверта,

где на марках – разводы кругов // с вензелями, коронами и

лвами, лилиями (и т. п.)... // Это просто простая оферта,

предложенье судьбы на руке, // разработка сквозного НИИ...

Распишись – это твой гонорар, // режиссёр погорелого театра,

от которого – только всего: // этот занавес с чайкой на нём,

этот дождь над заливом, да вот – // на просёлке разбитая «Татра»,

пачка «Шипки» сырой да плацдарм, // где когда-то гуляли вдвоём

мы с тобою под сенью их лип, // под эгидой размашистых крыльев,

под надзором незримых стрекоз, // в свете рампы и прожекторов...

Здесь остались одни вензеля // на разводах казарменной пыли,

да местами – дубы, тополя, // да берёзы, осины... – Суров,

ах, суров ты, мой батюшка... Ich // kann mich niht umdrehen... Оборотиться

не велят ни приметы, ни сказ // то ль о муже, а то ль о жене. –

Стало быть – это просто рассказ // о стране победившего ситца,

где сатину трусов до колен // наконец-то отказанно... – Не

возгордись – наконец возлюби // эти пыльные злые кулисы,

где в уборных по-прежнему смрад // пудры, грима и малой нужды

не способен забить аромат // традесканций, аниса, мелиссы –

и традиции праздничных школ // где актёрам – как прежде – чужды...

Ну а проще – смотри, не забудь! – здесь под третьей доской с краю слева,

где бессмертие точат жуки, есть крысиный проверенный лаз.

Позабитая сонная жуть... Забываются Плевна и плева.

Открываешь глаза – потолок, стены, окна – обшарпанный класс.

Was ist das?.. Who is absent?.. Ja wolh... Класснаполненбессмысленнымгулом.

Точат жизни гранит бурсаки в неизбывной барсучьей тоске.

Не забудь: третья слева – и вниз... Здесь всегда принимают огулом.

Выпускают – по раз... не споткнись!.. – Гул затих. Выходи! – Вас к доске...

«Я люблю смотреть, как умирают дети…»

Владимиру Владимирычу, ессестно...

Дети, дети – это я...

Вёл. Хлеб.

Dorthin will unser Steuer, wo

unser Kinder-Land ist!..

F. Nietzsche

Жизнь моя – возвращение в детство с ссадинами

и ожогами... Вот только больше не пробежаться

по аллейкам тем, по тропинкам, лужайкам, садикам,

где чужие дети визжат, копошатся...

Ах, я любил бы детей, когда б по-прежнему

не был одним из них – деловито-жестоких,

что жгут по живому, живут в нищете, режут по нежному

и только – убитые жаждою – ищут истоки...

Чумазые ангелы

На отекающих заборах,

На ржавых крышах гаражей

В разбойных игрищах и спорах,

В огне пылающих ушей –

Галдят стремительные стайки

Чумазых местных пацанов,

Благовещая без утайки,

Что мир как прежде – чист и нов,

Хоть в ученической тетради

Странички чистой не сыскать.

Не подаяньем Христа ради –

Все б воробьями им скакать...

* * *

Все сойдётся в редких каплях

дождика на Благовещенье.

Над лесочком серой цаплей

проплывёт погодка вешняя.

Неприкаянность сквозная –

край небес крылами серыми

припадет... Уж я-то знаю,

как – с одними-то консервами,

как оно – с чайком на тощий,

на пустой желудок маяться,

как над голой-босой рощей

свет вечерний занимается...

То не хитрая наука –

до зари в окно поглядывать

да скорлупки редких звуков

невзначай в лукошко складывать.

Ах, они не золотые,

не войдут в анналы Тацита,

не обучены латыни

заоконные акации.

Начерно по чернозёму –

словно метки птичьей черни,

во дворе чужого дома

под зарёю невечерней.

Зимняя сказочка

жене

Всего-то – выбраться из-под

забот, как из-под ледника:

сбежать на Старый Новый год

в глухую избу лесника

и провести там пару дней

всех тамошних зверей одней.

И провести там ночь одну,

когда заиндевевший лес

звездами ползает по дну

глазного яблока небес,

и всё что ни сотворено

ребячьи смотрит к нам в окно.

Пяток поленьев мы найдём

сухих и крепких, как настой

на зверобое; втянет дом

их запах, терпкий и густой,

и будет пламя камелька

всю ночь сквозь щёлку нам мелькать.

И будем мы глядеть сквозь щель

в огонь, глядеть и не мигать,

а тёмная немая ель

над кровлей будет словно гать –

соединеньем берегов:

там искры звёзд – тут блеск снегов.

Тут жар углей – там гул Стожар,

а между – клубом из дверей

пахнувший пар – и клубом пар

лосиных выспренних ноздрей,

и в круге сказочной зимы –

и мы – и будто бы не мы...

Венчальное

Вот так оно: вечером выйдешь из храма,

и узришь – деревья стоят в кружевах,

и – внемлешь, что вся твоя жизнь – только рама

для этой картины, и вся твоя драма –

лишь повод для тихого женского ах...