Дневник прапорщика Смирнова

Мы шатались на Пасху по Москве по церковной,

Ты глядела в то утро на меня одного.

Помню, в лавке Гольдштейна я истратил целковый,

Я купил тебе пряник в форме сердца мово.

Музыканты играли невозможное танго

И седой молдаванин нам вина подливал.

Помню, я наклонился, и шепнул тебе: «Танька...»

Вот и все, что в то утро я тебе прошептал.

А бежал я из Крыма, и татарин Ахметка

Дал мне женскую кофту и отправил в Стамбул,

А в Стамбуле, опять же, - ипподром да рулетка, -

проигрался вчистую и ремень подтянул.

Содержатель кофейни, полюбовник Нинэли, -

Малый, тоже из русских, - дал мне дельный совет:

«Уезжай из Стамбула. Говорят, что в Марселе

полмильона с России, я узнал из газет».

И приплыл я в багажном в той Ахметкиной кофте,

Как последнюю память, твое фото храня.

Это фото я выкрал у фотографа Кости,

Это фото в скитаньях утешало меня.

Помню, ночью осенней я вскрывал себе вены,

Подобрал меня русский бывший штабс-капитан.

А в июне в Марселе Бог послал мне Елену,

И была она родом из мадьярских цыган.

Она пела романсы и страдала чахоткой,

И неслышно угасла среди белого дня.

И была она умной, и была она доброй,

Говорила по-русски, и жалела меня.

Я уехал на север, я добрался до Польши,

И на пристани в Гданьске, замерзая в снегу,

Я почувствовал, Танька, не могу я так больше,

Не могу я так больше, больше так не могу.

Мы же русские, Танька, мы приходим обратно,

Мы встаем на колени, нам иначе нельзя

Мы же русские, Танька, дураки и паскуды,

Проститутки и воры, шулера и князья.

Мы шатались на Пасху по Москве по церковной,

Ты глядела в то утро на меня одного.

Помню, в лавке Гольдштейна я истратил целковый,

Я купил тебе пряник в форме сердца мово.

Музыканты играли невозможное танго

И седой молдаванин нам вина подливал.

Помню, я наклонился, и шепнул тебе: «Танька...»

Вот и все, что в то утро я тебе прошептал.

1989