Леонид
Григорьян

* * *

Этот звук безыскусный,

Этот реющий Дух –

Изначальный, изустный,

Непонятный на слух.

Неужели доселе

Не угас, не померк,

А звучит во спасенье

Разуменья поверх?

Был прожилкой в породе,

Но порода сама –

Сгусток крови и плоти,

Красоты и ума.

Праязык, повитуха

Сопряжённых судьбин.

Дуновение духа

Высоты и глубин.

Над родными полями

Он пока что парит.

Но придёт пониманье

И уста отворит...

Прокрасться...

Нет, не завидую ни небесам, ни царству,

Ни хлопцу-живчику, ни благостному старцу,

Ни полководцу, ни биржевику,

Ни раскрасавцу, ни здоровяку,

Ни живописцу, скульптору, поэту,

Преодолевшим сумрачную Лету,

Ни скрипачу, ни супербогачу.

Политику, искусному врачу...

Как славно, что судьба непокорима,

А я лишь черенок, привой, отвод.

И следует – права, права Марина! –

Прокрасться, не встревожив скал и вод,

Прокрасться тенью, не оставив праха

На урну, не тянуться, не взлететь.

Да, но «перстом Собастиана Баха!» –

Всё мочь и ничего не захотеть...

* * *

Внезапно сменилось «ура!» на «увы!».

Под занавес все персонажи мертвы.

А тот, что пока ещё дышит, –

Ни виршей, ни писем не пишет.

А если и пишет – незнамо кому,

Всего вероятней, себе самому.

И ежели сильно скучает –

Себе самому отвечает.

Такая уж особь, такой индивид:

Себя самого провести норовит,

Сурово себя распекает,

Себе же грехи отпускает.

Кого-то язвит, никому не кадит,

Никчёмные прописи сдуру плодит,

Кого-то врачует, увечит...

А толку! – Никто не перечит.

Ушедшим растерянно смотрит вдогон,

Не веря ослабшему зренью.

И если чему-то научится он,

То разве что самопрезренью.

* * *

Чудят стишки – то вымарки, то правки,

За каждой строчкой каверзный вопрос.

Твои камены в возрастной отставке,

К тому ж у них артрит, бронхит, склероз.

Они твоё прямое отраженье –

Резвушки-душки, если ты удал.

И вот – непоправимое крушенье,

Но разве ты иного ожидал?

Своей судьбе нимало не переча,

Прислушайся, как колокол звонит.

Ты неприметно кончился, и неча

Свою беду валить на аонид...

* * *

Такая полоса. Такое время года.

Едва затих пролог – и траурная кода.

Ты жмёшься у оград, как робкий пешеход,

А жерла труб трубят: в расход его, в расход!

Ну что ж, пускай расход. Финал вполне расхожий.

Ты чувствовал его своей дублёной кожей.

Но думал, что палач, не твой – всея земли

У мира на виду подаст команду: пли!

А будет всё не так. Ты – малая толика,

Безгласная овца, ведомая к ножу...

Сказать? Нет, не скажу: проговорить – накликать.

Пока не скажет враг, я тоже не скажу.

Но будет это так...

Горькое

Полуростепель-полуморозец.

Наглый шкет и затурканный дед.

Попрошайка, хамло, богоносец –

То дубина в руке, то кастет.

Непонятная чуждая раса,

И зловеще-лихая молва,

Генофонда лишённая масса

То юлит, то качает права...

Среди этого дикого мяса

Лучше так и дожить. Без родства.

Выпад

Противникам своим желаю долго жить,

Чтобы успеть меня со смаком порешить.

Любезные мои, к чему такая спешка?

Ещё пока не вся водица утекла.

Сначала разгрызём орех на два орешка

И гривенник метнём на решку и орла.

А там пойдут ходы – засада, перебежка,

На север поползёт скрипучая тележка.

Всё будет точно так, как строго повелит

Воссевший в облаках торжественный синклит.

Но как она сладка – обманная промешка,

И как она мила – лукавая промашка,

Когда добрым-добра умильная усмешка

И вьётся над огнем беспутная комашка!

Тут спешка ни к чему. Её наскок вульгарен.

Не этому учил приспешников Булгарин.

Хоть Пушкин ни при чём. И тенью не витает.

Но этого добра пока ещё хватает...

* * *

Я с собою понемногу свыкся.

Только от меня наискосок

Вальс звучит на побережье Стикса,

Лёгкий завлекательный вальсок.

В нём с отжитой жизнью перекличка,

Даром что музычка коротка.

Шустрая пичуга-невеличка

Чуть приметна, так невелика.

Нет во мне недавнего нахрапа,

Нет и пляски прежней, вихревой.

Ладно, покружусь я косолапо,

Ты же помелькай над головой.

Что терзаться сфинксовой загадкой,

Накаляться злостью добела!

Я уже воды коснулся пяткой.

Птаха, улетай, пока цела...

* * *

Пускай рассудок знать того не хочет,

Чем загодя заполнена графа,

Того, что набормочет, напророчит

Внезапная подспудная строфа.

Поди пойми, откуда навязалось,

Вошло дурным составом в плоть и кость,

Как мимовольно вырвалось, сказалось,

Как вопреки возможности сошлось.

Каким путем, подпочвенным и тайным,

Осуществилось. Но – кривя губу –

Прикинувшись словцом, злорадный даймон

В который раз определил судьбу.

* * *

Что там осталось ещё от меня? –

Отзвуки позавчерашнего дня.

Тени любимых, замашки-промашки,

Неодолимая тяга к рюмашке,

Мамы страдальческие глаза,

Милых друзей голоса, адреса,

Шаткие стены родимого дома,

Благовест храма, эдем Левбердона,

Пенье Вертинского, Блока строка,

Город под немцами, страх воронка,

К родине-мачехе острая жалость...

Полно, не так уж и мало осталось.

9 сентября

Слышишь, тебя зовут? – Значит, пришла пора.

Кто-то тебя извлёк, будто реликт спецхрана.

А на помосте всё те же тычутся тенора,

Тучные баритоны, крашеные сопрано.

В этой блудливой толпе нет ничего твоего,

В этом тексте ты вроде ляпсуса-опечатки.

Но почему-то затянут в шумное торжество

Нерасчлененной массы, пустопорожней клетчатки.

Сделаешь робкий шаг лестницей без перил

И, отстранив попутно конферансье-шалопая,

«Ну и так далее», – скажешь, как Хлебников говорил,

Речь свою обрывая и в темноту отступая...

Братское кладбище

Невечный символ вечного покоя.

Туманные покровы Покрова.

Давно в земле покоится мирское.

Плакун-трава, а рядом трын-трава.

Скорбят слова на заповедях стёртых

Среди глухих погудок ветровых –

Мемориал святому царству мёртвых

И бойкому ристалищу живых.

Родство давно утрачено с утратой.

Осенний полдень сыроват и мглист.

Когда-то здесь хозяйствовал оратай,

А скоро пронесётся футболист...

Напоследок

Но что же сказать на прощание, на-

последок тебе, хлопотунья эпоха,

Бомжиха, валютчица и выпивоха,

Трудяга, дуреха, шахидка, шахна?

Я сызмальства чужд твоему правежу,

Мне до смерти мерзко лицо твоё волчье.

Но ты остаёшься. А я – ухожу.

Без тени надежды. Печально и молча.