Первая строфа. Сайт русской поэзии

Все авторыАнализы стихотворений

Леонид Трефолев

Борьба

 

Бранное поле я вижу.

В поле пустынном, нагом

Братьев ищу, пораженных

Насмерть жестоким врагом.

 

Гневом душа загорелась,

Кровь закипела во мне.

Меч обнаживши, скачу я,

Вслед за врагом, на коне.

 

Что-то вдали раздается -

Гром иль бряцанье мечей...

Все мне равно, лишь догнать бы

Диких моих палачей!

 

Сивко мой гриву вскосматил,

Весь он в кровавом поту...

Как бы желал я за братьев

Жизнь потерять на лету!

 

Милые братья, их было

Шесть, молодец к молодцу;

Каждый погиб за свободу

Честно, прилично бойцу.

 

Пусть и седьмой погибает,

Жизнь отдавая свою!

Дай же, судьба, мне отраду

Пасть за свободу в бою!

 

1877

В больнице

 

Догорала румяная зорька,

С нею вместе и жизнь догорала.

  Ты одна, улыбаясь горько,

На больничном одре умирала.

  Скоро ляжешь ты в саване белом,

Усмехаясь улыбкою кроткой.

   Фельдшера написали уж мелом

По-латыни: «Страдает чахоткой».

 

  Было тихо в больнице. Стучали

Лишь часы с деревянной кукушкой,

  Да уныло березы качали

Под окошком зеленой верхушкой...

  Ох, березы, большие березы!

Ох, кукушка, бездушная птица!

  Непонятны вам жгучие слёзы,

И нельзя к вам с мольбой обратиться,

 

  А ведь было же время когда-то,

Ты с природою счастьем делилась,

  И в саду деревенском так свято,

Так невинно о ком-то молилась.

  Долетели молитвы до неба:

Кто-то сделался счастлив... Но, боже!

  Богомолку он бросил без хлеба

На больничном страдальческом ложе.

 

  Упади же скорей на подушку

И скрести исхудалые руки,

  Допросивши вещунью-кукушку;

Скоро ль кончатся тяжкие муки?

  ...И кукует два раза кукушка.

Две минуты - и кончено дело!

  Входит тихо сиделка-старушка

Обмывать неостывшее тело.

 

1877

В глухом саду

 

Пусть в вальсе игривом кружится

Гостей беззаботных толпа —

Хочу я в саду освежиться,

Там есть невидимка-тропа.

По ней в час последней разлуки

Я тихо и робко иду...

Гремят соловьиные звуки

В глухом саду.

 

Гремят соловьиные звуки...

В саду мы блуждаем одни.

Пожми горячее мне руки,

Головку стыдливо склони!

Под пологом северной ночи,

Не видя грядущей беды,

Пусть светят мне милые очи,

Как две звезды.

 

Пусть светят мне милые очи,

Пусть громче свистит соловей!

Лицо мне, под сумраком ночи,

Косой шелковистой обвей!

Не видят нас звезды, мигая

Мильонами радужных глаз...

Еще поцелуй, дорогая,

В последний раз!

 

Еще поцелуй, дорогая,

Под вальс и под трель соловья!

И я, от тебя убегая,

Сокроюсь в чужие края.

Там вспомню приют наш убогий

И светлые наши мечты.

Пойдем мы неровной дорогой —

И я, и ты.

 

Пойдем мы неровной дорогой

На жизненном нашем пути...

Ты издали с нежной тревогой

Тернистый мой путь освети.

Забудешь ты старое горе,

Но вальс и певца-соловья

Мы оба забудем не вскоре,

Ни ты, ни я.

 

Мы оба забудем не вскоре,

Как шли невидимкой-тропой,

Как в темном саду на просторе

Смеялись над жалкой толпой.

Пора! Наступил час разлуки...

Мне слышится в чудном бреду:

Гремят соловьиные звуки

В глухом саду.

 

1894

Вековечная старуха

 

Бедность проклятую знаю я смолоду.

Эта старуха, шатаясь от голоду,

В рубище ходит, с клюкой, под окошками.

Жадно питается скудными крошками.

В диких очах видно горе жестокое,

Горе тоскливое, горе глубокое,

Горе, которому нет и конца...

Бедность гоняют везде от крыльца.

Полно шататься из стороны в сторону!

Верю тебе я, как вещему ворону.

Сядь и закаркай про горе грядущее,

Горе, как змей ядовитый, ползущее,

Горе, с которым в могилу холодную

Я унесу только душу свободную;

Вместе же с нею в урочном часу

Я и проклятье тебе унесу.

Не за себя посылаю проклятия:

О человеке жалею - о брате - я.

Ты надругалась руками костлявыми

Над благородными, честными, правыми.

Сколько тобою мильонов задавлено,

Сколько крестов на могилах поставлено!

Ты же сама не умрешь никогда,

Ты вековечна, старуха-нужда!

Грамотка

 

Дарья-молодка от радости плачет:

Есть письмецо к ней, - из Питера, значит

Стало быть, муж посылает поклон.

Скоро ли сам-то воротится он?

Незачем медлить в холодной столице,

Время вернуться к жене-молодице,

Платьем-обновкой утешить ее...

Славное будет в деревне житье!

Сбегала Дарья к дьячку Еремёю,

Просит его: «Я читать не умею,

Ты прочитай мне, хоть ради Христа!

Дам я за то новины и холста».

Горло прочистив забористым квасом,

Начал читать он октавою-басом,

Свистнул отчаянно, в нос промычал

И бородою с тоской покачал.

«Дарья, голубушка! Вести о муже...

Жаль мне тебя, горемычная, вчуже!

Слез понапрасну ручьями не лей...

Умер в больнице твой муж Пантелей». -

Грохнулась оземь со стоном бабенка.

«Как воспитаю без мужа ребенка?

Я ведь на сносях!» - «Сие вижу сам.

Значит, угодно сие небесам;

Значит, сие испытание свыше.

Ты причитай, ради чада, потише!

Главное дело, терпенье имей! -

Молвил любовно дьячок Еремей.-

Слушай, что пишут тебе из артели:

«Вас письмецом известить мы хотели,

Что уж давненько, великим постом,

Умер супруг ваш и спит под крестом.

Плохи у нас, у рабочих, квартеры:

Гибнем, как мухи, от тифа, холеры.

Всяких недугов нельзя перечесть,

Сколько их - дьяволов - в Питере есть!

Тиф и спалил, как огонь, Пантелея.

Грешную душеньку слезно жалея,

Мы пригласили попа. Причастил,

Добрый такой: все грехи отпустил.

Гроб мы устроили целой артелью;

Вырыть могилу велели Савелью;

Дядя Гаврило и дядя Орест

Сделали живо березовый крест.

Сенька (он грамотен больно, разбойник!)

Надпись наляпал: «_Спи добрый покойник_».

Барин ее, эту надпись, читал,

В стеклышко щурясь, и вдруг засвистал.

«Что ты свистишь?» - обозлился Ананий. -

«_Знаков_ не вижу...» - «Каких?» - «_Препинаний_!» -

Добрые люди, чтоб нам удружить,

_Знак_ и на мертвых хотят наложить.

Знаков наложено слишком довольно!..

Тут, умилясь, по душе, сердобольно

Выпили мы на поминках...»

   ...За сим

Следует подпись: «_Артельщик Максим_».

Дальше нет речи о Дарьином горе,

Дальше - поклоны: невестке Федоре,

Бабке Орине и братцу Фоме,

Тетке Матрене и Фекле куме.

 

13 февраля 1867

Два Мороза Морозовича

 

Сказка

 

1

 

Ветер холодный уныло свистит.

По полю тройка, как вихорь, летит.

Едет на тройке к жене молодой

Старый купчина с седой бородой,

Едет и думает старый кащей:

«Много везу драгоценных вещей,

То-то обрадую дома жену!

С ней на лебяжьей перине усну,

Утром молебен попам закажу:

Грешен я, грешен, мамоне служу!

Если мильон барыша получу -

Право, Николе поставлю свечу».

 

2

 

Ветер, что дальше, становится злей,

Снег обметает с широких полей,

Клонит верхушки берез до земли.

Тройку, за вьюгой, не видно вдали.

Следом за тройкой, в шубенке худой,

Едет мужик, изнуренный нуждой,

Едет и думает: «Черт-те воаыяи!

Плохо живется с женой и детьми;

Рад я копейке, не то что рублю...

Грешник, казетаных дровец нарублю;

Если за них четвертак получу -

Право, Николе поставлю свечу».

 

3

 

Два молодца под березкою в ряд

Сели и вежливо так говорят:

«Братец мой старший, Мороз Синий-Нос,

Что это вы присмирели давно-с?» -

«Братец мой младший, Мороз Красный-Нос,

Я предложу вам такой же вопрос». -

 

«Видите, братец, случилась беда;

Добрые люди не ходят сюда;

Только медведицы злые лежат,

Няньчат в берлогах своих медвежат;

Шуба у них и тепла и толста.

Нет здесь добычи, глухие места». -

 

 

4

 

«Правду изволили, братец, сказать:

Некого в здешнем краю наказать.

Наш Пошехонский обширный уезд -

 

Это одно из безлюднейших мест.

Но погодите, не плачьте пока:

Я замечаю вдали седока.

Вот и добыча пришла наконец!

С ярмарки едет богатый купец,

Вы догоните его на скаку,

Да и задайте капут старику!

Пожил, помучил крещеный народ.

Что же стоите? Бегите вперед!» -

 

5

 

«Братец любезный, Мороз Синий-Нос,

Это исполнить весьма мудрено-с.

Старый купчина отлично одет;

В шубу медвежью мне доступу нет.

Как подступиться к мехам дорогим?

Лучше потешусь сейчас над другим.

Едет на кляче мужик по дрова...

Эх, бесшабашная дурь-голова,

Ветхая шапка... овчиный тулуп...

Братец, признайтесь, мой выбор не глуп»? -

«Ладно, посмотрим. Да, чур, не пенять!

Живо, проворней, пора догонять!»

 

6

 

Ночью в лесу два мороза сошлись;

Крепко, любовно они обнялись.

Старший не охает: весел и смел;

Младший избитую рожу имел.

«Что с вами, братец, Мороз Красный-Нос?» -

«Ах, я желаю вам сделать донос!» -

«Жалобу-просьбу я выслушать рад,

Хоть и пора бы ложиться нам, брат.

Сон так и клонит к холодной земле;

Полночь пробили в соседнем селе;

В небе спокойно гуляет луна,

Так же, как вы, и грустна и бледна». -

 

7

 

«Братец, мне больно: везде синяки,

Страшные знаки мужицкой руки.

Как еще только дышать я могу,

В лапы попавшись лихому врагу!

Я невидимкой к нему подбежал.

Вижу: разбойник, как лист, задрожал,

Морщится, ежится, дует в кулак,

Крепко ругается, так вот и так:

«Стужа проклятая, дьявол-мороз!»

Я хохотал втихомолку до слез,

Ловко к нему под шубенку залез,

Начал знобить - и приехали в лес.

 

8

 

Лес был огромный. Зеяеной стеной

Он, понахмурясь, стоял предо мной.

Сосны и ели шумели кругом,

Чуя смертельную битву с врагом.

Вот он вскочил и, схвативши топор,

Ель молодую ударил в упор.

Брызнули щепки... Работа кипит...

Вздрогнуло деревцо, гнется, скрипит,

Просит защиты у старых подруг -

Елок столетних - и падает вдруг

Перед убийцей... А он, удалой,

Шапку отбросил, шубенку - долой!

 

9

 

Вижу: согрелся злодей-мужичок,

Будто приехал не в лес - в кабачок,

Будто он выпил стаканчик винца:

Крупные капли струятся с лица...

Мне под рубашкою стало невмочь,

Вздумал я горю лихому помочь,

В шубу забрался с великим трудом -

Шуба покрылась и снегом и льдом;

Стала она, как железо, тверда...

Тут приключилась другая беда:

Этот злодей, подскочивши ко мне,

Ловко обухом хватил по спине.

 

10

 

Спереди, сзади, больней палача,

Долго по шубе возил он сплеча,

Словно овес на гумне молотил, -

Сотенки две фонарей засветил.

Сколько при этом я слышал угроз:

«Вот тебе, вот тебе, дьявол-мороз!

Как же тебя, лиходея, не бить?

Вздумал шубенку мою зазнобить,

Вздумал шутить надо мной, сатана?

Вот тебе, вот тебе, вот тебе, на!» -

Мягкою стала овчина опять,

И со стыдом я отправился вспять».

 

11

 

С треском Мороз Синий-Нос хохотал,

Крепко себя за бока он хватал.

«Господа бога в поруки беру,

Моченьки нету, со смеху умру!

Глупый, забыл ты, что русский мужик

С детских пеленок к морозам привык.

Смолоду тело свое закалил,

Много на барщине поту пролил,

Надо почтенье отдать мужику:

Все перенес он на долгом веку,

Силы великие в нем не умрут.

Греет его - благодетельный труд!»

 

1876

Добряк, душа - человек

 

Живя согласно с строгою моралью,

Я никому не сделал в жизни зла...

   Некрасов

 

Он был в душе прекрасен, если ночь,

Ночь темную, назвать «прекрасной» можно.

(Он на нее похож был!)... Даже дочь-

Красавицу преследовал безбожно.

Нашла она в стенах монастыря

Убежище от батюшкиной сети

И в келий, в своей сиротской клети,

Прекрасная, как летняя заря,

Потухла вдруг.

   ...Поминки сотворя,

Отец стонал: - «О дети, наши дети!»

Он был добряк: менял на пятачки

По праздникам для нищих рублик медный.

Толпа пред ним рвала себя в клочки,

А он вздыхал: «Как дик народ наш бедный!»

И жарко он молился... (Кстати, вы

Считаете ль молитвою живою

И чистою, младенчески-простою -

Не для себя, а для людской молвы -

Кивание злодейской головы

Перед Христом и девой пресвятою?)

 

Добряк в душе, оратор неплохой,

Он возглашал чувствительные тосты

За жирною, янтарною ухой:

«Брат мужичок, как высоко возрос ты!

Пью за тебя, кормилец и герой!

Ты сохранил в душе живое семя,

Без ропота несешь ты жизни бремя!»

Но про себя добряк твердил порой:

«Ах, черт возьми! Прогнал бы я сквозь строй

С охотою все хамовское племя...»

 

Он у судьбы аллегри вынул номер,

И спит в гробу. Звонят колокола.

Толпа ревет:

«Наш благодетель помер,

Свершив свои великие дела.

Спи, крепко спи, герой наш благородный,

И на суде последнем не робей:

Ты чист и свят, невинней голубей!»

...И к небесам стремится глас народный:

«Он бедняков любил и в год голодный

Пожертвовал ...два пуда отрубей!»

 

23 июня 1891

Дочь охотника

 

- «Холодно мне, холодно, родимая!»

- «Крепче в холод спится, дочь любимая!

Богу помолиться не мешало бы,

Бог услышит скоро наши жалобы.

Тятька твой с добычею воротится,—

В роще за медведем он охотится.

Он тебя согреет теплой шубкою,

Песенку затянет над голубкою.

Спи, спи, спи, дочь охотничка,

Спи, спи, спи, дочь работничка!

Сейчас же он

Пришлет поклон

Мне с ребятушками.

О чем реветь?

Убит медведь

С медвежатушками».

 

- «Голодно мне, голодно, родимая!»

- «Нету в доме хлебца, дочь любимая!

Богу помолиться не мешало бы,

Бог услышит скоро наши жалобы.

Тятька твой охотится с рогатиной,—

Он тебя накормит медвежатиной.

Вдоволь мяса жирного отведаем,

Слаще, чем купчина, пообедаем.

Сии, спи, спи, дочь охотничка,

спи, спи, дочь работничка!

Сейчас же он

Пришлет поклон

Мне с ребятушками.

О чем реветь?

Убит медведь

С медвежатушками».

 

- «Снится сон тяжелый мне, родимая!»

- «Что же снится? Молви, дочь любимая!»

- «Тятенька-охотничек мерещится:

Будто под медведем он трепещется,

Будто жалко стонет, умираючи,

Кровь-руду на белый снег бросаючи...»

- «Бог с тобой, усни, моя страдалица!

Верь, что бог над нами скоро сжалится.

Спи, спи, спи, дочь охотничка!

Спи, спи, спи, дочь работничка!

Сейчас же он

Пришлет поклон

Мне с ребятушками.

О чем реветь?

Убит медведь

С медвежатушками».

 

Тук... тук... тук!.. Соседи постучалися,

Старые ворота закачалися.

«Эй, скорей вставайте, непроворные!

Мы приносим вести злые, черные:

Вышли мы из лесу из дремучего,

Встретили Топтыгина могучего

Целою артелью без оружия...

Мишка встал на лапы неуклюжие,

Смял, смял, смял он охотничка,

Сшиб, сшиб, сшиб он работничка,

Пропал потом

В лесу густом

С медвежатушками...

В тяжелый день

Кошель надень

Ты с ребятушками!»

 

1894

Дубинушка

 

Много песен слыхал я в родной стороне;

В них про радость, про горе мне пели,

Но из песен одна в память врезалась мне —

Это песня рабочей артели.

 

Эх, дубинушка, ухнем!

Эх, зеленая сама пойдет!

Подернем, подернем,

Да ухнем!

 

И от дедов к отцам, от отцов к сыновьям

Эта песня идет по наследству.

И как только работать нам станет невмочь,

Мы — к дубине, как к верному средству.

 

Я слыхал эту песнь, ее пела артель,

Поднимая бревно на стропила.

Вдруг бревно сорвалось, и умолкла артель —

Двух здоровых парней придавило,

 

Тянем с лесом судно, иль железо куем,

Иль в Сибири руду добываем,

С мукой, с болью в груди одну песню поем,

Про дубину мы в ней вспоминаем.

 

И на Волге-реке, утопая в песке,

Мы ломаем и ноги, и спину,

Надрываем там грудь и, чтоб легче тянуть

Мы поем про родную дубину.

 

Но настанет пора, и проснется народ,

Разогнет он могучую спину,

И на бар и царя, на попов и господ

Он отыщет покрепче дубину.

Елка

 

Много елок уродилося в лесу.

Я одну из них тихонько унесу.

Елку бедную навеки погубя,

Не детей хочу утешить, а себя;

Для себя ее украшу как могу...

Только вы, друзья, о елке - ни гу-гу.

 

Ни картинок, ни игрушек, ни огней -

Ничего вы не увидите на ней.

Я по-своему украшу деревцо:

У меня вдруг затуманится лицо;

Слезы брызнут - слезы жгучие - из глаз

И на веточках заблещут, как алмаз.

 

Пусть на хвое, как таинственный наряд,

Эти слезы - эти блесточки горят.

Пусть погаснут лишь пред солнечным лучом, -

Вот тогда я не заплачу ни о чем...

Нет, заплачу. Но тогда уж ель мою

Я свободными слезами оболью.

 

25 декабря 1879

К России

 

К коленам твоим припадая,

Страдаю я вместе с тобой

И жду той минуты, когда я

Увижу тебя не рабой.

И в рабстве ты чудно-могуча,

Не видя свободы лучей;

Грозна ты, как темная туча,

Для диких твоих палачей.

Они всю тебя истерзали,

Пронзили железом, свинцом

И руки и ноги связали,

Покрыли терновым венцом...

Надейся! Исчезнут тираны,

Исчезнут коварство и ложь.

Надейся! Ты вылечишь раны,

Венец свой терновый сорвешь.

Терпи же, моя дорогая,

Покуда есть силы, терпи!

Сверкай, огонечком мигая

В широкой унылой степи!

Потом огонек разгорится

На поле угрюмом, нагом, —

И мрачная степь озарится

Далеко, далеко кругом!

 

1877

Красные руки

 

1

 

Красные руки, рабочие руки!

Много узнали вы горя и муки,

Много трудились вы ночью и днем

В страшной заботе о «милом», о «нем».

Знать, небеса справедливо решили,

Чтоб эти руки все шили да шили,

Хлеб добывая сперва для одной

Бедной швеи, истомленной, больной,

После - для двух: для нее и ребенка.

Красные руки, бедняжка Оленка!

Повесть твою (в назиданье для дам)

Я неискусным стихом передам.

 

2

 

Красные руки, рабочие руки

Шили да; шили, не ведая скуки.

Было ли время снучать, и о чем?

Жизнь для Оленки была палачом.

Жизнь эта душу и тело губила;

Все же Оленка ее полюбила

И не боялась ее, палача,

Швейной машиною бодро стуча.

Если машина в ночи умолкала,

Как ты ее задушевно ласкала,

Доброе сердце пред ней не тая:

«Обе уснем, горемыка моя!»

 

3

 

Красные руки несли раз картонку.

Вдруг нагоняет «с работой» Оленку

Барин-красавец. - «Помочь вам, мамзель?

Что вы бежите быстрей, чем газель?

«Знаете, зверь есть такой?» - «Не слыхала...» -

И побежала она от нахала.

Барин - за ней, в переулок, и там

Он прикоснулся к горячим устам,

_Красные руки пожал он с любовью.

Гордо Оленка нахмурилась бровью,

Но... чрез полгода (ужасное «но»!)

Было уж то, чему быть суждено.

 

4

 

Красные руки _его_ обвивали,

Страстные губы _его целовали_...

Губы?.. Неловко! Не лучше ль «уста»?

Впрочем, Оленкина повесть проста.

Было бы дико и странно о многом

Здесь выражаться торжественным слогом.

Будем попроще. Не правда ли: да?

Не осмеем мы святого труда?

Труд обольщенной, несчастной Оленин

Весь устремлен был тогда... на пеленки.

Красные руки их шили тайком,

С трепетом, с дрожью над каждым стежком.

 

5

 

Красные, руки все больше худели,

Дни проходили, за днями - недели.

_Он_ не являлся. Когда же, порой,

К ней забегал благородный герой,

Холоден был он, не ласков, как прежде;

Не говорил он о сладкой надежде

С ней, «красноручкой», всю жизнь провести;

Мрачно твердил: «Извини и прости,

Если тебе предлагаю, Елена,

Не упадать предо мной на колена;

Неграциозно выходит, друг мой!

Также... и красные руки умой.

 

6

 

Красные руки!.. Что может быть хуже?

Ты, словно Гретхен, мечтаешь о муже.

Другом ли, мужем ли буду, о том

Мы объясниться успеем потом.

Прежде всего откровенно обсудим:

Как мы с руками ужасными будем?

Личиком, ножкой и всем ты взяла.

Жаль, что ручонка твоя не бела!

Средства найдутся: лекарства, помады...

Разве с тобой дикари мы, номады?

Им не грешно эти руки иметь...

Будет же плакать. Довольно, не сметь!»

 

7

 

Красные руки слезу утирали.

_Он_ говорил: «Мне в театр не пора ли?

Нынче Островского будет «Гроза»...

И убегал. Закрывая глаза

Красной рукою; Оленка стонала.

...Бедная, бедная! Ты и не знала,

Что нищета да мучительный труд

Страх живущ_и_: никогда не умрут.

Глупая! Даже не знала того ты:

Руки белеют всегда без работы.

Руки, как лилии, чисты всегда,

Если не знают святого труда.

 

8

 

Красные руки с упорным стараньем

Долго лечили себя «притираньем»,

Чистились, мылись душистой водой:

Так приказал Дон-Жуан молодой.

Сладко жилось москвичу Дон-Жуану.

Как, почему? Объяснять вам не стану.

Но голодала бедняжка моя,

«Красные руки», Оленка-швея.

...Мальчик родился, красавчик - в» папашу...

Верю я слепо в «чувствительность» вашу;

Жаль вам Оленки и жаль сироты?

Мальчик, на свете не лишний ли ты?

 

9

 

Красные руки томишь ты собою,

Делаешь мать подневольной рабою,

Грудь истощаешь... А грудь так плоска,

Словно твоя гробовая доска.

Лучше умри преждевременно, птенчик!

Может быть, _он_ разорится на венчик,

Может быть, купит _он_ гробик простой?

...Нет, не ложися в могилу, постой,

Здесь поживи, в этом мире широком,

Будь для «папаши» жестоким упреком;

Но, прижимаясь к родимой груди,

Белые руки ласкать погоди

 

10

 

Красные руки, склонясь к колыбели,

С каждым днем больше и больше грубели.

Умер ребенок. За гробом одна

Шла «краснорукая» мать - холодна,

Мрачно сурова. Ей жизнь надоела.

Часто машина стояла без дела.

Бедность просилась: «стук-стук!» у дверей.

«Мне умереть бы пора, поскорей!

Милый придет - озирается букой,

Злобно ругает меня «краснорукой».

Батюшки-светы! Да кем же мне стать,

Чтоб благородные руки достать?»

 

11

 

Красные руки остались, чем были,

Койку в больнице «для бедных» добыли.

_Нумер седьмой_, пред кончиною, вдруг

Стал образцом благороднейших рук.

Смерть приближалась. В мгновения эти

_Белые_ руки повисли, как плети.

«Холодно, спрячь их!» - сиделка твердит,

Нежно Оленка на руки глядит,

Думает: «Боже! Теперь бы _он_ встретил,

Чистые руки сейчас бы заметил,

К сердцу прижал бы меня от души...

Как мои руки теперь хороши!»

 

12

 

Белые руки, изящные руки!

К вам подошел «представитель науки»,

Жрец Эскулапа. Пожавши плечом,

Он усмехнулся: «Я здесь - ни при чем.

Даром я бросил собрание наше...»

И - погрузился опять в ералаше.

Некто спросил: «Оторвали дела?» -

«Да, _белоручка_ при мне умерла.

Знал ты ее, как мне помнится? Умер

В злейшей чахотке _седьмой_ этот _нумер_». -

«Нумер не мой. Невиновен здесь я;

_Красные руки_ имела _моя_!»

 

22 ноября 1881

На бедного Макара и шишки валятся

 

Макарам все не ладится. Над бедными Макарами

Судьба-злодейка тешится жестокими ударами.

У нашего крестьянина, у бедного Макарушки,

Ни денег нет на черный день, ни бабы нет сударушки.

По правде-то, и деньги есть: бренчит копейка медная,

И баба есть: лежит она, иссохшая и бледная.

Помочь бы ей, да чем помочь? Не по карману, дороги

Все лекари и знахаря, лихие наши вороги.

 

Макар-бедняк, любя жену, не знает темной ноченьки,

Не спит, сидит, вздыхаючи, слезой туманя оченьки.

Слезами не помочь беде - есть русская пословица,

А бабе-то, страдалице, все пуще нездоровится.

«Не плачь, моя голубушка! - решил Макар с усмешкою. -

Продам кобылку в городе со сбруей и тележкою,

И заплачу я лекарю: он больно жаден, гадина!»

Вошел Макар в пустой сарай: кобылка-то... украдена.

 

Настало лето красное. Стоят денечки славные.

И молятся от радости на церковь православные.

Повсюду пчел жужжание в цветах душистых слышится,

И рожь обильным колосом волнуется, колышется.

Макар-бедняк утешился с женой надеждой сладкою,

И пляшет, как помешанный, пред бабою с присядкою;

Плясал, плясал и выплясал, и рвет в досаде волосы:

Ударил град... и выбил все Макарушкины полосы.

 

Макар печально думает: «Отправлюсь до Симбирска я.

Есть у меня один талант: есть сила богатырская;

Достались от родителя мне плечи молодецкие,

И буду я таскать суда; тяжелые купецкие».

Бурлачить стал Макарушка. Идет дорогой долгою,

Знакомится под лямкою с кормилицею Волгою.

Поет свою «Дубинушку» с тоскою заунывною,

Домой же возвращается с одною медной гривною.

 

Прокляв купца-обманщика и дальнюю сторонушку,

Идет Макар на торг в село, продать свою буренушку.

По ней ребята плакали, как будто о покойнике;

Жена бежала улицей в изношенном повойнике

И голосила жалобно, больная, истомленная:

«Прощай, моя скотинушка, прощай, моя кормленая!»

Макар, вернувшись, кается перед женою строгою:

«Я деньги за корову взял, да... потерял дорогою».

 

Жена его осыпала и бранью и упреками?

«Разбойник, простофиля ты! Как быть теперь с оброками!

Уж сколько горя горького в замужестве испытала я!

Я кашляю - и кровь течет из горла бледно-алая...

Проси отсрочки подати!» - И гонит в исступлении.

Макар пошел на суд мирской; но в волостном правлении

За недоимки старые, как водится с Макарами,

Недешево отделался; побоями, ударами.

 

Макара пуще прежнего грызет нужда проклятая.

Вдруг слышит он: приехала помещица богатая,

Такая добродушная, такая сердобольная,

Собою величавая и страшно богомольная.

С народом обращается без хитрости, не с фальшею,

И величают все ее «почтенной генеральшею»,

Макар-бедняк в хоромы к ней пришел за покровительством,

Но... выгнан был, как пьяница, ее превосходительством»

 

Ошиблась крепко барыня. Не вор он и не пьяница,

Да с горя и Макарушкв понадобилась скляница.

Идет в кабак Макар-бедняк нетвердою походкою.

Залить свою печаль-змею усладой русской - водкою|

Но баба-целовальница не верит в долг, ругается:

«Вина-то здесь бесплатного для всех не полагается,

Ступай назад, проваливай, не то скажу я сотскому!»

И побежал Макарушка стрелой к леску господскому.

 

Лесочек был сосняк густой. Шумели сосны дикие.

Поведал им Макарушка беды свои великие:

Как жизнь прошла нерадостно, как бедствовал он смолоду,

Как привыкал под старость он и к холоду и к голоду.

Довольно жить Макарушке, пришлось бедняге вешаться...

Но даже сосны старые над горемыкой тешатся:

Он умереть сбирается, из глаз слезинки выпали...

Вдруг шишки, стукнув в голову, всего его осыггали.

 

1872

Накануне казни

 

Тихо в тюрьме. Понемногу

Смолкнули говор и плач.

Ходит один по острогу

С мрачною думой палач.

Завтра он страшное дело

Ловко, законно свершит;

Сделает... мертвое тело,

Душу одну... порешит.

Петля пеньковая свита

Опытной, твердой рукой,

Рвать - не порвешь: знаменита

Англия крепкой пенькой.

Сшит и _колпак погребальный_...

Как хорошо полотно!

Женщиной бедной, печальной

Ткалось с любовью оно;

Детям оно бы годилось,

Белое, словно снежок,

Но в кабачке очутилось

Вскоре за батькин должок.

Там англичанин, заплечный

Мастер; буянил и пил;

Труд горемыки сердечной

Он за бесценок купил.

Дюжины три иль четыре

Он накроил _колпаков_

Разных - и _у_же, и шире -

Для удалых бедняков.

Все колпаки - на исходе,

Только в запасе один;

Завтра умрет при народе

В нем наш герой-палладин.

Кто он?.. Не в имени дело;

Имя его - ни при чем;

Будет лишь сделано «тело»

Нашим врагом-палачом.

 

Как эту ночь _он_ вын_о_сит,

Как пред холодной толпой

Взор равнодушный он бросит

Или безумно-тупой,

Как в содроганьях повиснет,

Затрепетав, словно лист? -

Все разузнает и тиснет

Мигом статью журналист.

Может быть, к ней он прибавит

С едкой сатирою так:

«Ловко палач этот давит,

Ловко он рядит в колпак!

Скоро ли выйдет из моды

Страшный, проклятый убор?

Скоро ли бросят народы

Петлю, свинец и топор?»

 

1865

Наша доля - наша песня

 

Памяти И. З. Сурикова.

 

Я тоски не снесу

И, прогнавши беду,

На свободе в лесу

Долю-счастье найду.

 

Отзовись и примчись,

Доля-счастье, скорей!

К сироте постучись

У тесовых дверей.

 

С хлебом-солью приму

Долю-счастье мое,

Никому, никому

Не отдам я ее!

 

Но в лесной глубине

Было страшно, темно.

Откликалося мне

Только эхо одно...

 

Так и песня моя

Замирает в глуши

Без ответа... Но я -

Я пою от души.

 

Пойте, братья, и вы!

Если будем мы петь,

Не склоняя главы, -

Легче горе терпеть.

 

Что ж мы тихо поем?

Что ж наш голос дрожит?

Не рекой, а ручьем

Наша песня бежит...

 

1880

Недопетая песня

 

Недопетая песня допета,

  Будет лучше в грядущие дни,

А теперь... не казните поэта:

  Все мы грешнице Музе сродни.

 

Наша грешница Муза сквозь слезы

  Напевает со смехом: «Молчи!

Стыдно петь, как румяные розы

  Соловьев полюбили в ночи».

 

Верю слепо: добрей и чудесней

  Будет мир в наступающий век,

С недопетой страдальческой песней

  Не погибнет поэт-человек.

 

Все, что живо, светло, благородно,

  Он тогда воспоет от души,

Покарает злодейство свободно,

  Наяву, а не в темной глуши.

 

Ждите, братья, святого рассвета,

  А теперь... погасите огни.

Недопетая песня поэта

  Допоется в грядущие дни.

 

15 января 1892

Нива

 

С молитвою пахарь стоял у порога

Покинутой хаты: «Война к нам близка,

Одной благодати прошу я у бога,

Чтоб ниву мою не топтали войска.

Тогда пропадет мой ленок волокнистый,

На саван не хватит тогда полотна...»

И с верой молился он деве пречистой,

Чтоб ниву его сохранила она.

 

Но враг наступал... И послышался грохот

Из сотни орудий. Как демонский хохот,

Носился по воздуху рев батарей;

И люди - ужасное стадо зверей -

Безбожно, жестоко терзали друг друга,

И брызгала теплая кровь, как вода,

И ядра взорали все поле без плуга,

И хаты крестьянской не стало следа...

 

...Но милости много у вечного бога:

Построилась новая хата-жилье,

И пахарь-хозяин опять у порога

С молитвою смотрит на поле свое.

Себя он не мучит напрасной тоскою,

Что нива упитана кровью людскою -

Чужой ли, родной ли: не все ли равно?

Ведь кровью и потом не пахнет зерно,

Ведь свежая рожь не пошлет нам проклятья,

Не вымолвит явных и тайных угроз?..

И будем мы сыты (О люди! О братья!),

Питаяся хлебом - из крови и слез!

 

1899

Осень

 

Осень настала - печальная, темная,

С мелким, как слезы, дождем;

Мы же с тобой, ненаглядная, скромная,

Лета и солнышка ждем.

 

Это безумно: румяною зорькою

Не полюбуемся мы;

Вскоре увидим, с усмешкою горькою,

Бледное царство зимы.

 

Вскоре снежок захрустит под обозами,

Холодно будет, темно;

Поле родное скуется морозами...

Скоро ль растает оно?

 

Жди и терпи! Утешайся надеждою,

Будь упованьям верна:

И под тяжелою снежной одеждою

Всходит зародыш зерна.

 

8 августа 1881

Песня о камаринском мужике

 

Ах ты, милый друг, камаринский мужик,

Ты зачем, скажи, по улице бежишь?

  Народная песня

 

I

 

Как на улице Варваринской

Спит Касьян, мужик камаринский.

Борода его всклокочена

И _дешевкою_ подмочена;

Свежей крови струйки алые

Покрывают щеки впалые.

   Ах ты, милый друх, голубчик мой Касьян!

   Ты сегодня именинник, значит - пьян.

   Двадцать девять дней бывает в феврале,

   В день последний спят Касьяны на земле.

   В этот день для них зеленое вино

   Уж особенно пьяно, пьяно, пьяно.

 

Февраля двадцать девятого

Целый штоф вина проклятого

Влил Касьян в утробу грешную,

Позабыл жену сердечную

И своих родимых деточек,

Близнецов двух, малолеточек.

   Заломивши лихо шапку набекрень,

   Он отправился к куме своей в курень.

   Там кума его калачики пекла;

   Баба добрая, румяна и бела,

   Испекла ему калачик горячо

   И уважила... еще, еще, еще.

 

2

 

В это время за лучиною,

С бесконечною кручиною

Дремлет-спит жена Касьянова,

Вспоминая мужа пьяного:

«Пресвятая богородица!

Где злодей мой хороводится?»

   Бабе снится, что в веселом кабаке

   Пьяный муж ее несется в трепаке,

   То прискочит, то согнется в три дуги,

   Истоптал свои смазные сапоги,

   И руками и плечами шевелит...

   А гармоника пилит, пилит, пилит.

 

Продолжается видение:

Вот приходят в _заведение_

Гости, старые приказные,

Отставные, безобразные,

Красноносые алтынники,

Все Касьяны именинники.

   Пуще прежнего веселье и содом.

   Разгулялся, расплясался пьяный дом,

   Говорит Касьян, схватившись за бока!

   «А послушай ты, приказная строка,

   У меня бренчат за пазухой гроши:

   Награжу тебя... Пляши, пляши, пляши!?

 

3

 

Осерчало _благородие_:

«Ах ты, хамово отродие!

За такое поношение

На тебя подам прошение.

Накладу еще в потылицу!

Целовальник, дай чернильницу!»

   Продолжается все тот же вещий сон:

   Вот явился у чиновных у персон

   Лист бумаги с государственным орлом.

   Перед ним Касьян в испуге бьет челом,

   А обиженный куражится, кричит

   И прошение строчит, строчит, строчит.

 

«Просит... имя и фамилия...

Надо мной чинил насилия

Непотребные, свирепые,

И гласил слова нелепые:

Звал _строкой_, противно званию...

Подлежит сие к поданию...»

   Крепко спит-храпит Касьянова жена.

   Видит баба, в вещий сон погружена,

   Что мужик ее, хоть пьян, а не дурак,

   К двери пятится сторонкою, как рак,

   Не замеченный чиновником-врагом,

   И - опять к куме бегом, бегом, бегом.

 

4

 

У кумы же печка топится,

И кума спешит, торопится,

Чтобы трезвые и пьяные

Калачи ее румяные

Покупали, не торгуяся,

На калачницу любуяся.

   Эко горе, эко горюшко, хоть плачь!

   Подгорел совсем у кумушки калач.

   Сам Касьян был в этом горе виноват?

   Он к куме своей явился невпопад,

   Он застал с дружком изменницу-куму.

   Потому что, потому что, потому...

 

«Ах ты, кумушка-разлапушка,

А зачем с тобой Потапушка?

Всех людей считая братцами, -

Ты не справилась со святцами.

Для Потапа безобразника

Нынче вовсе нету праздника!»

   Молодецки засучивши «рукава,

   Говорит Потап обидные слова:

   «Именинника поздравить мы не прочь

   Ты куму мою напрасно не порочь!»

   А кума кричит: «Ударь его, ударь!

   Засвети ему фонарь, фонарь, фонарь!»

 

5

 

Темной тучей небо хмурится.

Вся покрыта снегом улица;

А на улице Варваринской

Спит... мертвец, мужик камаринский,

И, идя из храма божия,

Ухмыляются прохожие.

   Но нашелся наконец из них один,

   Добродетельный, почтенный господин, -

   На Касьяна сердобольно посмотрел:

   «Вишь налопался до чертиков, пострел!»

   И потыкал нежно тросточкой его:

   «Да уж он совсем... того, того, того!»

 

Два лица официальные

На носилки погребальные

Положили именинника.

Из кармана два полтинника

Вдруг со звоном покатилися

И... сквозь землю провалилися.

   Засияло у хожалых «рождество»:

   Им понравилось такое колдовство,

   И с носилками идут они смелей,

   Будет им ужо на водку и елей;

   Марта первого придут они домой,

   Прогулявши ночь... с кумой, с кумой, с кумой.

 

1867

Пляска весны

 

«Сладко весною живется поэту:

Видит он мир в лучезарной красе...»

...Старую, глупую песенку эту

Тысячу раз напевали мы все.

 

Я - не поэт, но с любовью глубокой

Музе-шалунье, как эхо, служу,

И в деревеньке, и в роще широкой,

Всюду в природе ее нахожу.

 

Злится ли ведьма - проклятая вьюга,

Плачет ли дождик в осенние дни,

Веет ли ветер спасительный с юга, -

Эти поэты, клянусь, мне сродни!

 

Каждый по-своему, кто как умеет;

Так и поет... Запретить, им нельзя.

Только Весна петь зимою не смеет,

В думах и грезах по снегу скользя.

 

Жаль мне ее - ненаглядную крошку!

Боязно мне: упадет вдруг ничком?

...Встань, чародейка, и ножка об ножку

Живо, игриво ударь каблучком.

 

Мир будет лучше, нарядней, чудесней,

Если душа в нем весной не умрет,

Бели с разгульной «Камаринской песней»,

Вместе с весной, он помчится вперед:

 

Гой ты, Весна-Плясовица! Кто пашет,

С тем и гуляй, веселя мужика!

Он под весенние песни запляшет,

Бели сыграешь пред ним трепака.

 

Гой ты, Весна-Плясовица, воскресни!..

Ждут не дождутся тебя голыши...

Ловко, под звуки «Камаринской песни»,

Вместе с народом, очнись и пляши.

 

20 января 1892

Пошехонские леса

 

Савве Яковлевичу Дерунову

 

Ох, лесочки бесконечные,

Пошехонские, родимые!

Что шумите, вековечные

И никем не проходимые?

 

Вы стоите исполинами,

Будто небо подпираете,

И зелеными вершинами

С непогодушкой играете.

 

Люди конные и пешие

Посетить вас опасаются?

Заведут в трущобу лешие,

Насмеются, наругаются.

 

Мишки злые, неуклюжие

Так и рвутся на рогатину:

Вынимай скорей оружие,

Если любишь медвежатину!

 

Ох, лесочки бесконечные,

Пошехонские, родимые!

Что шумите, вековечные

И никем не проходимые?

 

Отвечают сосны дикие,

Поклонившись от усердия:

«К нам пришли беды великие, -

Рубят нас без милосердия.

 

Жили мы спокойно с мишками,

Лешим не были обижены;

А теперь, на грех, мальчишками

Пошехонскими унижены».

 

«Доля выпала суровая! -

Зашумели глухо елочки. -

Здесь стоит изба тесовая,

Вся новехонька, с иголочки.

 

_Земской школой_ называется,

Ребятишек стая целая

В этой школе обучается

И шумит, такая смелая!

 

И мешает нам дремать в глуши,

Видеть сны, мечты туманные...

Хороши ли, путник, - сам реши, -

Эти школы окаянные?»

 

Нет, лесочки бесконечные,

Ваша жизнь недаром губится.

Я срубил бы вас, сердечные,

Всех на школы... да не рубится!

 

1870

Пятьдесят лет

 

Сегодня много лет минуло нам... О Муза!

Состарились с тобой мы оба... Грустно мне,

Но я еще бодрюсь и не хочу союза

С тобою разрушать в душевной глубине.

 

Не обольщали нас небесные светила,

Не увлекались мы в мечтах: «Туда, туда!»

Со мной ты злилася, смеялась и грустила,

Когда царил Порок и плакала Нужда.

 

Как юноша-поэт, «восторгами объятый»,

Я к небу не летал (царит на небе мгла).

Родимая земля с печальной русской хатой

И с грустной песенкой к себе меня влекла.

 

Ты не являлась мне в венке благоуханном:

Он не к лицу тебе, союзница, поверь.

Но... - грешный человек... - в мечтании гуманном,

Я верил, что для всех есть «милосердья дверь».

 

Как сказочный Иван, «по щучьему веленью»,

Я с трепетом молил смиренно вот о чем:

«Пусть Солнце-батюшко младому поколенью

Даст в неба весточку живительным лучом.

 

Пусть юноша-поэт забудется, срывая

«С одежды облачной цветы и янтари».

Не так поется мне... Пою, не унывая:

«Ох, Солнце-батюшко! Весну нам подари!

 

Пусть скроется навек земное «горе-лихо»...

Тогда, в желанный час, мы с Музою вдвоем,

Забытые людьми, уснем спокойно, тихо,

И песню сладкую в могиле допоем».

 

1889

Ручей

 

Скованный льдом, истомился ручей;

Ждет он с небес благодатных лучей,

Вырваться хочет, - как пленник, на волю, -

 

Думает: скоро ли вспыхнет весна?

Скоро ли он, после зимнего сна,

Змейкой завьется по чистому полю?

 

Как он - малютка - бывает хорош

В летнее утро!.. Зеленая рожь

Шепчет ему: Мой поилец-дружище,

Ты не гордишься, как Волга, собой;

С нею ты споришь волной голубой:

Струйки твои Волги-матушки чище...

 

Матушку Волгу царицей зовут.

Разные чудища Волгой плывут,

Со свистом и грохотом дым развевая...

Волга, по слухам, для всех - благодать;

Но и она заставляла... страдать,

Лямкой народную грудь надрывая.

 

Много под лямкой струилося слез!

Ты не видал их. Малюткой ты рос, -

Так и остался малюткою вечно...

Крови и слез ты в себе не таишь,

Ниву родную по-братски поишь

Кротко, любовно, сердечно.

 

1897

Солдатский клад

 

Рассказ

 

В кафтан изношенный одетый,

Дьячок Иван сидит с газетой,

   Читает нараспев.

К нему подходят инвалиды;

Они видали также виды,

Они дрались в горах Тавриды,

   Врага не одолев.

 

И говорит один калека:

«Читаешь ты, небось, про грека,

   Не то - про басурман?

Скажи нам, братец, по газете;

Что нового на белом свете,

И нет ли драки на примете?

   Да не введи в обман!» -

 

«Зачем обманывать, служивый,

Но за рассказ какой поживой

   Утешен буду я?

Поставьте мне косушку водки,

И, не жалея сильной глотки,

Все, значит, до последней нотки

   Вам расскажу, друзья!»

Друзья пошли в «приют веселья";

Они дьячку купили зелья

   На кровный пятачок.

И закипели живо речи:

О митральезах {*}, о картечи,

Об ужасах седанской сечи

   Витийствовал дьячок.

 

«Теперь (сказал дьячок с усмешкой)

Играет немец, будто пешкой,

   Французом. Наш сосед,

Глядишь, и к нам заглянет в гости...» -

«А мы ему сломаем кости,

Мы загрызем его со злости.

   Храбрее русских нет!» -

 

«Старуха надвое сказала...

Альма вам дружбу доказала;

   Фельдфебель без ноги;

Ты, унтер, также петушился,

Зато руки своей лишился;

А Севастополь порешился;

   В него вошли враги».

 

Вздохнули усачи уныло.

И горько им, и сладко было

   При имени Альмы.

Дьячок задел их за живое,

Он тронул сердце боевое,

И оба думают: нас двое, -

   Дьячку отплатим мы.

 

«Послушай, человек любезный,

Едали мы горох железный,

   А ты едал кутью.

Есть у тебя и голосище,

И в церкви служишь ты, дружище,

И мы служили, да почище,

   В особую статью.

 

Егорья дали нам недаром,

Им не торгуют, как товаром.

   А дело было так:

Угодно, значит, было богу,

Чтоб на попятную дорогу

Мы отступали понемногу

   От вражеских атак.

 

Отдав врагу позицью нашу,

Мы встали, заварили кашу:

   Солдатик есть здоров.

И ели мы, ворча сквозь зубы:

На первый раз французы грубы,

Они согрели нас без шубы,

   Паля из штуцеров.

 

Владимирцы и все другие,

Все наши братья дорогие,

   Могли бы счет свести

С французами. Да обманула,

Ружьем кремневым всех надула

Заводчица родная - Тула,

   Господь ее прости!

 

Настала ночь. «Петров, Фадеев!

В ночную цепь, искать злодеев!»

   Мы, ружья на плечо,

Идем - отборное капральство,

Идем, куда ведет начальство,

Вдруг рана у меня - канальство! -

   Заныла горячо...

 

Я ранен был, как видишь, в руку,

Но затаил на время муку

   От наших лекарей:

И дело смыслят, и не плуты,

Да в обращеньи больно люты,

Отрежут лапу в две минуты,

   Чтоб зажило скорей.

 

Тихонько говорю Петрову:

«Ты по-добру, да по-здорову,

   А я... я ранен, брат!»

Петров сказал в ответ сердито:

«И мне ударили в копыто,

Да это дело шито-крыто:

   Я схоронил мой _клад_».

 

И что ж? Подслушал, как лазутчик,

Нас сзади молодой поручик;

   Он не из русских был;

Хоть не какой-нибудь татарин,

По-нашенски молился барин;

Не то он - серб, не то - болгарин,

   Фамилию забыл.

 

Как бешеный, он вскрикнул дико:

«Вы мертвых грабить? Покажи-ка

   Мне этот клад сюда.

«Скорей! Разбойников не скрою

И вас сейчас, ночной порою,

Сам расстреляю и зарою

   Без всякого суда.

 

Вы - звери! Вы достойны плахи,

Вы рады сдернуть и рубахи

   С убитых честных тел;

Спокойно, не моргнувши бровью,

Умоетесь родною кровью...

А я, глупец, с такой любовью

   В Россию прилетел!

 

Кажи свой _клад_!» - «Да мне зазорно, -

Сказал ему Петров покорно,

   Не чувствуя вины: -

Я в ногу ранен, и, примером,

Никоим не могим манером

Стащить с себя пред офицером

   Казенные штаны».

 

Поручик обласкал нас взглядом.

«И ты, Фадеев, с тем же _кладом_?

   Признайся, брат, не трусь!»

А в чем мне было сознаваться?

И без того мог догадаться,

Что и безрукому подраться

   Желательно за Русь.

 

Нас потащили в госпитали,

И там, как водится, пытали,

   И усыпили нас

Каким-то дьявольским дурманом

И искалечили обманом,

Чтоб не могли мы с басурманом

   Еще сойтись хоть раз.

 

Пошли мы оба в деревеньку,

Где я оставил сына Сеньку,

   Лихого молодца.

Когда нагрянут супостаты,

Сам поведу его из хаты

И сдам охотою в солдаты -

   Подраться за отца.

 

А у Петрова - дочь девица.

Бела, свежа и круглолица...

   Петров, не забракуй:

По девке парень сохнет, вянет.

И только мясоед настанет, -

Не правда ли, товарищ? - грянет

   «Исайя, ликуй!» -

 

«Согласен, братец, с уговором,

Чтоб не якшаться с этим вором.

   Дьячок, але-машир!

На свадьбу ты имеешь виды, _

Но за насмешки и обиды

Тебе отплатят инвалиды:

   Не позовут на пир.

 

Мы не остались без награды

За наши раны, наши _клады_,

   И, доживая век,

Свои кресты с любовью носим,

Людей напрасно не поносим.

Засим у вас прощенья просим,

   Любезный человек.

 

И молвим снова, друг любезный»

Едали мы горох железный,

   А ты едал кутью.

Есть у тебя и голосище,

И в церкви служишь ты, дружище,

И мы служили, да почище,

   В особую статью».

 

1871

Спокойствие

 

Смотри на родник: как вода в нем свежа!

Сначала журчит он, чуть видимый оком,

Ударится в гору и, пенясь, дрожа,

С горы упадает бурливым потоком.

Кружится, волнуясь, и мчится вперед,

И, старые камни поднявши, грохочет;

В нем жизнь ни на миг не заснет, не замрет,

О мертвом покое он думать не хочет.

Теперь посмотри: от стоячей воды

Дыханием веет убийцы-злодея;

Зеленая плесень покрыла пруды;

Там гады клубятся, трясиной владея.

О мысль человека, беги и спеши

Вперед и вперед, как поток без преграды!

Покой - это гибель и смерть для души;

Покою, забвенью - лишь мертвые рады.

Но если, о мысль, утомившись в труде,

Вперед не пойдешь ты дорогой прямою,

Ты будешь подобна болотной воде,

И гады покроют вселенную тьмою.

 

2 июня 1879

Тени

 

Тени ходили толпою за нами;

Были мы сами мрачнее теней,

Но, утешаясь отрадными снами,

Ждали - безумные! - солнечных дней.

Солнце взошло. И пред солнцем колени

Мы преклонили... Но снова из туч

Вдруг появились ужасные тени

И заслонили нам солнечный луч.

Снова мы ропщем и жалобно стонем,

Грезим отрадно лишь только во сне...

Мы ли ужасные тени прогоним,

Или опять одолеют оне?

 

1880

Что я умею нарисовать?

 

Я художник плохой: карандаш

Повинуется мне неохотно.

За рисунок мой денег не дашь,

И не нужно, не нужно... Когда ж

Я начну рисовать беззаботно,

Все выходит картина одна,

Безотрадная, грустно-смешная,

Но для многих, для многих родная.

Посмотри: пред тобою она!

 

...Редкий, межий сосновый лесок;

Вдоль дороги - огромные пенья

Старых сосен (остатки именья

Благородных господ) и песок,

Выводящий меня из терпенья.

Попадаешь в него, будто в плен:

Враг, летающий желтою тучей,

Враг опасный, коварный, зыбучий,

Засосет до колен, до колен...

 

Ходит слух, что в Сахарской степи

Трудновато живется арабу...

Пожалей также русскую бабу

И скажи ей: «Иди и терпи!

Обливаючи потом сорочку, -

Что прилипла к иссохшей груди,

Ты, голубка, шагай по песочку!

Будет время: промаявшись ночку,

Утром степь перейдешь, погоди!»

 

Нелегко по песочку шагать:

Этот остов живой истомился.

Я готов бы ему помогать,

На картине построил бы гать,

Да нельзя: карандаш надломился!

Очиню. За леском, в стороне,

Нарисую широкое поле,

Где и я погулял бы на воле.

Да куда!.. Не гуляется мне.

Нет, тому, кто погрязнул давно

В темном омуте, в жизненной тине,

Ширь, раздолье полей мудрено

Рисовать на унылой картине.

Нет, боюсь я цветущих полей,

Начертить их не хватит отваги...

Карандаш, не жалея бумаги,

Деревеньку рисует смелей.

 

Ох, деревня! Печально и ты

Раскидалась вдоль речки за мостом,

Щеголяя обширным погостом...

Всюду ставлю кресты да кресты...

Карандаш мой, не ведая меры,

Под рукою дрожащей горит

И людей православных морит

Хуже ведьмы проклятой - холеры.

 

Я ему подчинился невольно:

Он рукою моей, как злодей,

Овладел и мучительно, больно жжет ее...

Мертвых слишком довольно,

Нам живых подавайте людей!

Вот и люди... И дьякон, и поп

На гумне, утомившись, молотят,

И неспелые зерна, как гроб

Преждевременный, глухо колотят.

…………….

...Вот и люди... Огромный этап

За пригорком идет вереницей...

Овладевши моею десницей,

Карандаш на мгновенье ослаб,

Не рисует: склонился, как раб

Перед грозной восточной царицей.

Я его тороплю, чтобы он

Передал в очертаниях ясных

И бряцание цепи, и стон,

И мольбу за погибших, «несчастных»...

У колодца молодка стоит,

Устремив на несчастных взор бледный...

Подойдут к ней - она наградит

Их последней копейкою медной...

 

...Вот и люди, веселые даже,

Подпершись молодецки в бока,

Входят с хохотом в дверь кабака...

...О создатель, создатель!; Когда же

Нарисую я тонко, слегка,

Не кабак, а просторную школу,

Где бы люд православный сидел,

Где бы поп о народе радел?

Но, на грех, моему произволу

Карандаш назначает предел.

Он рисует и бойко и метко

Только горе да жизненный хлам,

И ломаю зато я нередко

Мой тупой карандаш пополам.

 

1870

Шут

 

Картинка из чиновничьего быта.

 

1

 

В старом вицмундире с новыми заплатами

Я сижу в трактире с крезами брадатыми.

Пьяница, мотушка, стыд для человечества,

Я - паяц, игрушка русского купечества.

«Пой, приказный, песни!» - крикнула компания. -

«Не могу, хоть тресни, петь без возлияния».

Мне, со смехом, крезы дали чарку пенного,

Словно вдруг железы сняли с тела бренного.

Все родные дети, дети мои милые.

Выпивши довольно, я смотрю сквозь пальчики,

И в глазах невольно заскакали «мальчики».

«Ох, создатель! Эти призраки унылые -

Первенца, Гришутку, надо бы в гимназию...

(Дайте на минутку заглянуть в мальвазию!)

Сыну Николаю надо бы игрушечку...

(Я еще желаю, купчики, косушечку!)

Младший мой сыночек краше утра майского...

(Дайте хоть глоточек крепкого ямайского!)

У моей супруги талья прибавляется...

(Ради сей заслуги выпить позволяется!)» -

«Молодец, ей-богу, знай с женой пошаливай,

Выпей на дорогу и потом - проваливай!»

 

2

 

Я иду, в угаре, поступью несмелою,

И на тротуаре всё «мыслете» делаю.

Мне и горя мало: человек отчаянный,

Даже генерала я толкнул нечаянно.

Важная особа вдруг пришла в амбицию:

«Вы смотрите в оба, а не то - в полицию!»

Стал я извиняться, как в театре комики:

«Рад бы я остаться в этом милом домике;

Топят бесподобно, в ночниках есть фитили, -

Вообще удобно в даровой обители;

В ней уже давненько многие спасаются... -

Жаль, что там маленько клопики кусаются,

Блохи эскадроном скачут, как военные...

Люди в доме оном все живут почтенные.

Главный бог их - Бахус... Вы не хмурьтесь тучею,

Ибо вас с размаху-с я толкнул по случаю».

И, смущен напевом и улыбкой жалкою,

Гривну дал он, с гневом погрозивши палкою.

 

3

 

Наконец я дома. Житие невзрачное:

Тряпки да солома - ложе наше брачное.

Там жена больная, чахлая и бледная,

Мужа проклиная, просит смерти, бедная.

Это уж не грезы: снова скачут мальчики,

Шепчут мне сквозь слезы, отморозив пальчики:

«Мы, папаша, пляшем, потому что голодно,

А руками машем, потому что холодно.

Отогрей каморку в стужу нестерпимую,

Дай нам корку хлеба, пожалей родимую!

Без тебя, папаша, братца нам четвертого

Родила мамаша - худенького, мертвого»...

 

4

 

Я припал устами жадно к телу птенчика.

Не отпет попами, он лежал без венчика.

Я заплакал горько... Что-то в сердце рухнуло...

Жизнь птенца, как зорька, вспыхнувши, потухнула.

А вот мы не можем умереть - и маемся.

Корку хлеба гложем, в шуты нанимаемся.

Жизнь - плохая шутка... Эх, тоска канальская!

Пропивайся, ну-тка, гривна генеральская!

 

1866

Ямщик

 

Мы пьем, веселимся, а ты, нелюдим,

Сидишь, как невольник, в затворе.

И чаркой и трубкой тебя наградим,

Когда нам поведаешь горе.

 

Не тешит тебя колокольчик подчас,

И девки не тешат. В печали

Два года живешь ты, приятель, у нас,

Веселым тебя не встречали.

 

«Мне горько и так, и без чарки вина,

Немило на свете, немило!

Но дайте мне чарку, — поможет она

Сказать, что меня истомило.

 

Когда я на почте служил ямщиком,

Был молод, водилась силенка.

И был я с трудом подневольным знаком,

Замучила страшная гонка.

 

Скакал я и ночью, скакал я и днем;

На водку давали мне баря,

Рублевик получим и лихо кутнем,

И мчимся, по всем приударя.

 

Друзей было много. Смотритель не злой;

Мы с ним побраталися даже.

А лошади! Свистну — помчатся стрелой...

Держися, седок, в экипаже!

 

Эх, славно я ездил! Случалось, грехом,

Лошадок порядком измучишь;

Зато, как невесту везешь с женихом,

Червонец наверно получишь.

 

В соседнем селе полюбил я одну

Девицу. Любил не на шутку;

Куда ни поеду, а к ней заверну,

Чтоб вместе пробыть хоть минутку.

 

Раз ночью смотритель дает мне приказ:

«Живей отвези эстафету!»

Тогда непогода стояла у нас,

На небе ни звездочки нету.

 

Смотрителя тихо, сквозь зубы, браня

И злую ямщицкую долю,

Схватил я пакет и, вскочив на коня,

Помчался по снежному полю.

 

Я еду, а ветер свистит в темноте,

Мороз подирает по коже.

Две вёрсты мелькнули, на третьей версте...

На третьей... О, господи-боже!

 

Средь посвистов бури услышал я стон,

И кто-то о помощи просит,

И снежными хлопьями с разных сторон

Кого-то в сугробах заносит.

 

Коня понукаю, чтоб ехать спасти;

Но, вспомнив смотрителя, трушу,

Мне кто-то шепнул: на обратном пути

Спасешь христианскую душу.

 

Мне сделалось страшно. Едва я дышал,

Дрожали от ужаса руки.

Я в рог затрубил, чтобы он заглушал

Предсмертные слабые звуки.

 

И вот на рассвете я еду назад.

По-прежнему страшно мне стало,

И, как колокольчик разбитый, не в лад

В груди сердце робко стучало.

 

Мой конь испугался пред третьей верстой

И гриву вскосматил сердито:

Там тело лежало, холстиной простой

Да снежным покровом покрыто.

 

Я снег отряхнул — и невесты моей

Увидел потухшие очи...

Давайте вина мне, давайте скорей,

Рассказывать дальше нет мочи!»

 

1868