Первая строфа. Сайт русской поэзии

Все авторыАнализы стихотворений

Лев Болдов

* * *

 

Октябрьская революция – это битва титанов,

в которой победили пигмеи.

Л.Б.

 

А себе-то самому не надо

Ничего – шинелишка одна.

Да и та – совсем не для парада.

Серая на сером – не видна.

 

И питаться хлебом можно с кашей.

И фигурой – вроде не Тарзан.

Да ещё проклятый этот кашель –

Вечное наследье каторжан!

 

Всё сгорело. Не воскреснул Феникс.

Для себя пожить не удалось.

Это уж потом – Железный Феликс,

Двухметровый бронзовый колосс!

 

Кто теперь сыграет против правил

Века. Что в утиль его списал?

А ведь он не только к стенке ставил –

Он и беспризорников спасал.

 

И кремлёвской не прельстился манной –

Там, где с человечиной обед,

А ушёл – внезапно и туманно –

Под фанфары сталинских побед!

 

И стоит он, списанный в злодеи,

В палачи и монстры на века, –

Рыцарь обескровленной идеи,

Дон-Кихот зловещего ЧК.

 

На покой отправлен новой кодлой,

Всю страну раздевшей донага.

А вокруг клубится сумрак подлый,

Разглядеть мешающий врага!

* * *

 

А я – я и з времени семидесятых,

Наивных, развенчанных, в вечность не взятых.

С цитатами съездов, с «Берёзкой», и с БАМом,

Со складами по опозоренным храмам,

С борьбою за мир, со столовским компотом,

С Генсеком, кочующим по анекдотам,

Со Штирлицем, с очередями за пивом,

С народом, сплочённо-немым и счастливым.

 

А я – я из времени семидесятых.

С Эйнштейнами на инженерских зарплатах,

С «Ироньей судьбы», с «Белым Бимом», с Таганкой,

С Арбатом, на ставшим туристской приманкой,

С Тверской, не пестрящей валютной натурой,

С великой не сдавшейся литературой.

 

Да, я из того, из «совкового» теста.

И нет мне в сегодняшнем времени места.

И пусть не тупей, не слабей, чем другие,

Оно не простит мне моей ностальгии,

Оно не простит моего ретроградства,

Соплей романтических нищего братства.

Оно не простит. И не надо прощенья.

Мне в столп соляной не грозит превращенье.

Пока ярок свет над помостом фанерным,

Пока мне «Надежду» поёт Анна Герман.

Бах

 

Ромашковый привкус разлуки

Горчит на припухших губах,

А в небе рождаются звуки –

Там клавиши пробует Бах.

 

И рельсовых стыков стаккато

Стократ повторят поезда.

И алою лентой заката

Повязаны мы навсегда.

 

А там, в облаках, нахлобучив

Напудренный белый парик,

Таинственный гений созвучий

С органом незримым парит.

 

И нет ни печали, ни страха.

Откинуты пряди со лба.

Под властными пальцами Баха

Свершается наша судьба.

 

Он смотрит спокойно и мудро,

Раздвинув на миг облака.

И сыплется снежная пудра

На землю с его парика.

* * *

 

В голубоватой дымке сад.

И яблоки висят.

А там, за крышей голубой, –

Чуть слышимый прибой.

И полусонных окон ряд,

И влажный виноград.

Всё это было век назад.

А может – два назад.

 

Не оставляй меня, Господь,

Верни меня туда,

Где в руку, как живая плоть,

Спускается звезда!

Мне здесь немыслимо уже,

Бессмысленно уже –

На этой выжженной меже,

На мёртвом рубеже!

 

И память бризовой волной

Накатит горячо.

И кто-то встанет за спиной

И тронет за плечо.

И что-то сдвинется во мне,

Затеплится в груди.

И чей-то голос в вышине

«Встань, – скажет, – и иди!»

* * *

 

В сумерках промозглого рассвета,

В придыханьях зыбкой тишины

Не будите, граждане, поэта.

Пусть он видит розовые сны!

 

Пусть, внезапным оглушён успехом,

Выдернув козырного туза,

Видит Лужники и политех он.

И богинь горящие глаза!

 

Видит тиражи в десятки тысяч

И журналов «толстых» корешки,

Позабыв, как в кабинеты тычась,

На кулак наматывал кишки.

 

Он – дитя беспечности и света,

Вымыслы кроящий на краю.

Не будите спящего поэта.

Пусть ещё понежится в раю!

 

А не то – взъерошенный и пылкий,

Мятые пересчитав рубли,

Он в ларёк помчится за бутылкой –

Выдержать давление земли!

 

А не то – занюхав коркой хлеба,

Раскидав наброски на столе,

Он рванёт в распахнутое небо

Или закачается в петле.

 

Небеса прочертит, как комета –

И растает пылью золотой!

Не будите, граждане, поэта,

Под счастливой спящего звездой.

 

Пусть звучит шагаловская скрипка,

И читает стансы Мандельштам.

Пусть блуждает детская улыбка

По надменным горестным устам.

 

Пусть витает он в потоках света,

Радостью несбыточной лучась.

Не будите, граждане, поэта,

Дайте быть калифом хоть на час!

 

Пусть подступит к подбородку Лета,

Ставя эпикриз к земной возне.

Не будите спящего поэта!

Дайте умереть ему во сне.

* * *

 

Вы служите – мы вас подождём...

Из песни

 

Вы торгуйте – домами и ладаном,

Героином, Голгофским крестом.

И не будет на вас ни Бен-Ладена,

Ни Марата, ни Буды с Христом!

 

Вы торгуйте – Парижем и Ниццею,

Пеплом Рима, камнями Москвы.

И не будет на вас Солженицына,

Даже Саванаролы, увы!

 

Вы весь мир переделайте заново,

Распродайте в Охотном ряду!

Пусть на вас не найдётся Ульянова,

Пусть гореть ему трижды в аду!

 

Звоном лир, прометеевой печенью,

Золотым умывайтесь дождём!..

Мы – уходим. Бояться вам нечего.

Вы торгуйте – мы вас подождём.

* * *

 

Генеральская внучка, француженка,

Недотрога, чужая печаль –

Как ты, девочка, жизнью застужена,

Что оттаять не в силах, а жаль!

 

И чего разглядел ты в ней, спросите,

И какая влюбила шиза

В эти волосы с пепельной проседью

И в русалочьи эти глаза?

 

Будет знать, что уже не сломается,

Что любой перехватит удар.

Будет пить, материться и маяться

На участке размером с гектар!

 

Ну а ты, мутной славой овеянный, –

Краснобай, сочинитель, алкаш –

Что ты дашь ей, такой вот уверенной

И такой разуверенной дашь?

 

Над Апрелевкой зной нескончаемый,

Электрички грохочут вблизи.

Сам не справился – сам и отчаливай,

По кривой свою боль вывози!

 

А она постоит у околицы

Своего родового гнезда –

Боязливо-смиренна, как школьница,

Как грандесса надменно горда.

 

Дай же Бог ей всего, что захочется –

Рим, Египет, Эдем и Содом –

Чтоб хоть чем-то согреть одиночество,

Что горит антарктическим льдом!

Грину

 

Минувшее в нас прорастает незримо.

Вдруг ставень качнётся и скрипнет крыльцо,

И где-то на улочках Старого Крыма

Почудится старого Грина лицо.

 

Как странен волшебник с чертами бродяги,

Носитель фантазий и грустных усов –

В стране, превратившей в кровавые стяги

Полотнища алых его парусов!

 

В стране, присягнувшей штыку и нагану,

Где счастлив любой, избежавший оков, –

И можно смотреть, как плывут к Зурбагану

Пушистые парусники облаков!

 

И можно умчаться из крохотной кельи

За тысячу миль, разминувшись с бедой,

И пить в кабаках молодецкое зелье,

И резаться в кости с матросской ордой!

 

Какие там обетованные кущи?

Какой там прикормленный «вечный покой»?

Он просто ушёл за своею Бегущей,

Махнувшей ему обнажённой рукой!

 

В дырявом шарфе, в макинтоше потёртом –

Туда, где легендами ветер пропах,

Где гроздья огней зажигает над портом

Мальчишка с растрёпанной книгой в руках.

Гумилёву

 

Воин, путешественник, мечтатель,

Зодчий романтических садов –

Кем ты был среди мятежных ратей

Тех кроваво-памятных годов?

 

Тех, объятых смерчем революций,

Разметавшим питерский бомонд –

Ты, невозмутимый, как Конфуций,

Ты, прошедший Африку и фронт, –

 

Где все смерти над тобой витали,

К райским песнопениям глухи,

Где стихи судьбою обрастали

И судьба слагалась как стихи!

 

Кем ты был – средь ханжеских декретов,

Вдовьих слёз, грядущих лагерей –

Ты, знаток ремесленных секретов,

Словом усмирявший дикарей,

 

Выдумщик, искатель приключений,

Собеседник царскосельских лип…

Как не уберёг тебя твой гений,

Как ты в эту передрягу влип?!

 

Где шестёрки сделались тузами,

Где, тебя не видящий в упор,

Следователь с рыбьими глазами

Подмахнёт расстрельный приговор –

 

Чтоб душа, минуя все преграды,

Отлетела сквозь кадильный чад

От глухих подвалов Петрограда –

К озеру таинственному Чад.

* * *

 

Давно прорван фронт, и разгромлены фланги,

И шрамы траншей поросли беленой.

И больно мне знать, мой развенчанный ангел,

Что даже несчастлива ты не со мной.

 

Пылятся в запасниках перья и латы,

Бездельник Эрот бороздит небеса.

И горько мне знать, что мы были крылаты –

Пусть месяц, пусть сутки, пусть четверть часа!

 

Что был тот приют на окраине мира,

И роза в кувшине, и дождь за окном...

Что жизнь, как колодников, гонит нас мимо

Нас прежних, хранящих себя под сукном,

 

Что боль, уступившая место злословью,

С подрезанных крыл облетит, как пыльца,

Что нас, откупившихся малою кровью

От слишком рискованных шуток Творца,

 

Списали на землю, где мы рассосались

В толпе, где увязли, как мыши в крупе, –

Чтоб даже лопатки у нас не чесались,

Коль встретимся снова на узкой тропе.

* * *

 

Должно быть, Бог, когда тебя творил,

Задумал некий идеал бесспорный.

Над каждою чертой как ювелир

Работал он, прилежный и упорный.

 

Из самых лучших дорогих пород

Ваял Господь, усталости не зная,

И благородный лоб, и нежный рот,

И стан, каким гордилась бы Даная.

 

Такую сотворить, как он решил,

Трудней, чем отделить от влаги сушу.

Но он пытливый ум в тебя вложил

И тонкую, чувствительную душу.

 

И был уже от цели недалёк

Творец, и штрих остался пустяковый.

И, видно, кто-то Господа отвлёк.

Какой-нибудь проситель бестолковый.

 

Вернулся Бог к рабочему столу.

Тобой залюбовался он невольно.

И, вознеся трудам своим хвалу,

На жизнь благословил тебя, довольный.

 

И вот, недоработана чуть-чуть,

Живёшь ты – и прелестней не бывает.

И сам Создатель не подозревает,

Что дух свой позабыл в тебя вдохнуть!

* * *

 

К. Вихляеву

 

Есть особенный шарм у поэтов, сроднившихся с Крымом,

Эта терпкая грусть в сладкозвучье их неповторимом,

Этот эллинский дух, что как факел горит, не сгорая,

Это тайное братство заложников вечного рая!

 

Есть особая прелесть в их строках, изысканно-пряных,

В этой царственной лени и мудро скрываемых ранах.

Разве можно надменно носиться с гордыней и горем

Там, где дремлют дольмены и горы венчаются с морем?!

 

О, блаженное право болтать на эзоповской фене,

Когда впору – о стенку башкой или бритвой по вене!

Попивать свой мускат, маскируя ландшафтами чувства…

Нам, увы, недоступно волшебное это искусство!

 

Наш удел – среди серых домов и небес голубиных

Бить челом супостатам, пить горькую, мучить любимых,

Вечно быть в должниках у суровой и скаредной Музы,

Проклиная бесплодье, нужду и семейные узы!

 

Воевать с ветряками, себя зачисляя в пророки,

У великих заимствовать все бытовые пороки.

И над пеплом страниц сигаретным рассеяться дымом!..

Есть особенный шарм у поэтов, сроднившихся с Крымом.

* * *

 

П. Анциферову

 

И когда расступятся облака

И в просвете увидишь Господень лик,

Ты поймёшь, как жизнь твоя далека

От случайных женщин, долгов, интриг…

 

И покой отчаявшись обрести,

Бестолковой возни подводя итог,

Ты откроешь, что вешка в конце пути

Ещё не финиш, а шаг на иной виток.

 

Прошумит июльским дождём листва,

В полумраке блеснут переплёты книг…

И несказанные тобой слова

Пробормочет неведомый твой двойник.

 

Ну, а та, на которую обречён

Был, как зверь на ловца, как на щит копьё,

Впредь пускай не тревожится ни о чём –

Все, что можешь сделать ты для неё!

* * *

 

И однажды поймёшь, что тупик в судьбе,

Что больше не хватит сил,

И сжалится Бог, и пошлёт тебе

Такую, как ты просил.

И будет она – твоя плоть и кровь,

И не упрекнуть ни в чём,

И будет хранить твой очаг и кров,

Пока ты машешь мечом.

И будет в объятьях твоих сгорать,

В твоих небесах летать,

И будет сорочки твои стирать,

И строчки твои шептать.

 

И станет тебе надрываться лень,

Карабкаться, рваться в бой,

И станешь спокоен ты, как тюлень,

Вполне доволен судьбой.

А она будет стол тебе накрывать,

Заскоки твои терпеть,

И станет не о чем тосковать,

А значит, не о чем петь.

 

И однажды поймёшь, что тупик в судьбе,

Что выдохся, опустел,

И сжалится Бог, и пошлёт тебе

Такую, как ты хотел.

Чтоб лежал, как Полкан, у её колен

И лаял, когда велит,

Богиню прекраснее всех Елен,

Желаннее всех Лилит.

И будешь ты счастлив от пустяков,

От редких её звонков,

И будешь строчить вороха стихов,

Штурмуя её альков.

И будет она простодушно врать,

Невинная, как дитя,

И будет она тебе нервы рвать,

И колесовать, шутя.

И ты будешь топить в алкоголе боль,

Не чувствуя вкус вина,

И пропасть откроется пред тобой

В квадрате чёрном окна.

И взмолишься, руки воздев, скорбя,

К темнеющим небесам,

И плюнет Господь, и пошлёт тебя:

«Крутись, как сумеешь сам».

* * *

 

Как долог путь к холодному ночлегу!

Ощерилась Москва, как вражий стан.

По мартовскому плачущему снегу

Бредёт еврейский мальчик Левитан.

Залатанный кургузый пиджачишко.

В дрянном трактире – ситник с колбасой.

Мелькнёт надежды солнечная вспышка –

И вновь затмится грязной полосой.

И снова половых тупые ряшки,

И снова он – оборвыш и «пархач».

И небо цвета серой промокашки

Прольёт над ним дождя бессильный плач!

Он никогда всё это не забудет –

Срам нищеты и вечное «проси» –

Такую грусть в холстах своих разбудит,

Что никому не снилась на Руси!

Он никогда забыть не сможет это.

И в летний день умрёт в расцвете сил.

Полуголодным мальчиком из гетто,

Что ситник на двугривенный просил.

Марине Цветаевой

 

Как Слово ни утаивай –

Пробьёт ростками росными.

Витает дух Цветаевой

Над болшевскими соснами.

 

Над домом, над калиткою,

Где – стой и дождь подслушивай,

Где ожиданье пыткою

Выматывало душу ей!

 

Смириться б с фрачной Францией,

Не знать бы горя большего!..

Ты стало первой станцией

Её Голгофы, Болшево!

 

Леса. Клочок отечества.

Безверье. Одиночество.

Как поздно человечество

Влекут её пророчества!

 

Собраться бы под окнами

Негаснущими раньше вам...

Блестят скамейки мокрые

Под фонарём оранжевым.

 

Не вышли сроки встретиться.

Но здесь она – звучащая.

И тихим светом светится

Рябины кисть горчащая.

* * *

 

Ключи от Рая – у меня в кармане.

А двери нет – весь дом пошёл на слом.

 

Там наши тени в утреннем тумане

Пьют кофе за невидимым столом,

От общего ломая каравая,

Пузатый чайник фыркает, как конь,

И бабушка, по-прежнему живая,

Сметает крошки хлебные в ладонь.

 

Присохла к сердцу времени короста.

Но проскользну, минуя все посты, –

Туда, где всё незыблемо и просто,

Где нету страхов, кроме темноты.

 

Где пахнет в кухне мамиными щами,

Где все печали – мимолётный вздор,

Где населён нелепыми вещами

Таинственный, как джунгли, коридор.

 

Там детские прощаются огрехи,

А радость не приходит на бровях.

Там сахарные звонкие орехи

На ёлочных качаются ветвях.

 

Там сказки, словно птицы, к изголовью

Слетаются – любую выбирай!

Там дышит всё покоем и любовью –

Он так уютен, мой карманный рай!

 

И далеки жестокие годины,

Где будет он, как яблоко, разъят…

 

Земную жизнь пройдя до середины,

Я постоял – и повернул назад.

 

* * *

 

Когда спят города, позабыв про дневные бои,

Когда светит луна, как огарок, в оконный проём,

Среди каменных стен позывные блуждают мои.

Я бессонный радист. Я тебя вызываю. Приём.

 

Я забыл твоё имя, я даже не помню лица.

Но мой радиоголос откликнется в сердце твоём,

Потому что на общей волне наши бьются сердца.

Я бессонный радист. Я тебя вызываю – приём!

 

На меня надвигаются стены угрюмым каре.

Этот натиск зловещий я б выдержал, будь мы вдвоём.

И ночную завесу бомбят мои точки-тире.

Я бессонный радист, я тебя вызываю – приём!

 

Но в наушниках – ночь.

В них сверчками трещит тишина.

Замурован я заживо в каменном склепе своём.

И долблю, понимая, что участь моя решена:

Я бессонный радист. Я тебя вызываю. Приём!

* * *

 

…Ну, писал там какой-то Бабель.

Ну не стало его – делов!

А. Галич

 

Кружит стая разбойничья галочья,

Точит финки отравленных слов.

Ну не стало какого-то Галича –

Там, в каком-то Париже – делов!

 

Убиваться, сограждане, нечего.

Не расстрел же – домашний курьёз!

И не русская, в сущности, речь его

Вряд ли тронет кого-то всерьёз.

 

Так что мысли крамольные выбросьте.

Не рисуйте печаль на челе.

Что жалеть о каком-то там выкресте –

Не Есенин, чтоб сгинуть в петле!

 

Позабудется напрочь со временем

Этих песенок вредная блажь.

И не наш он ни родом, ни племенем.

И повадкою барской – не наш.

 

…Кружит снег над Москвою и Баденом,

И над Сен-Женевьев де Буа.

Пахнет мёдом, и воском, и ладаном.

И судьба, как бумага, бела.

 

Снегопад над Невой и над Сеною,

Над промёрзшей навек Колымой…

И глядит он с улыбкой блаженною,

Навсегда возвратившись домой!

 

Отпахавший три смены стахановец,

На усталых своих земляков

Он глядит, приоткрыв, будто занавес,

Чуть подсвеченный край облаков.

 

Стали прахом гранитные истины,

Палачи растворились в толпе,

И не надо ему ни амнистии,

Ни проклятого членства в СП!

 

Только эти поля половецкие,

Деревенской церквушки ковчег.

Только эти глаза полудетские,

Что предать не сумеют вовек!

 

Только света янтарного лужица

Над упавшей на стол головой.

Только диски, что медленно кружатся,

Как планеты во тьме мировой.

* * *

 

Куда мне деться в этом городе,

Где всё отмечено тобой?

Где о моём весеннем голоде

Все воробьи наперебой

 

Кричат разбуженными стаями

Тебе – в открытое окно,

Не зная, что чужими стали мы

Давным-давно.

 

Куда бежать, куда укрыться мне?

Здесь всё тебе принадлежит:

И церкви с праздничными лицами,

И сонный с набережных вид.

 

Повсюду ты – и в хрусте гравия,

И в клейкой завязи листвы.

Твоих владений география –

Все улочки моей Москвы!

 

Я сам дарил их опрометчиво –

Тебе. Я сам тому виной,

Что здесь теперь мне делать нечего,

И уж тем более – весной.

Любовь убегает...

 

«Любовь убегает». Скульптура Родена.

Высокие залы, колонны, полотна...

И дверь, за беглянкой закрытая плотно.

И стук каблучков в подворотне Эдема.

 

Напрасны все клятвы, мольбы, увещанья.

Любовь убегает – удержишь едва ли!

Небрежный кивок, поцелуй на прощанье.

И – шпилька, забытая на покрывале...

 

И серой громадой нависшее небо...

Ни водка, ни женщины не помогают.

Как все беспричинно, жестоко, нелепо.

И непоправимо. Любовь убегает.

 

На узком запястье пульсирует вена...

Опомнись, ведь всё это выдумал сам ты!..

Слезятся софиты. Галдят экскурсанты.

Любовь убегает. Скульптура Родена.

Мандельштаму

 

Осыпается в небыль осипшая осень.

Оседает туман на заброшенный сад.

Шепчет ветер седой еле слышное «Осип»,

И стихи, как созревшие гроздья, висят.

 

Осип, Осип… Осин позолота поблёкла.

Ось земная впивается в грудь всё острей.

И тяжёлые осы всё бьются о стёкла,

И тяжёлые волны встают у дверей.

 

Только в окнах – Венеция или Воронеж,

Адриатика или Колымская мгла -

Где шаг влево, шаг вправо – и камнем утонешь

В этой бездне, что стольких уже погребла!

 

Где ж птенец твой, Господь, перепутавший время?

Где он спит, опоённый летейской водой?

Где твой певчий, тобой поцелованный в темя?

И проколотый насмерть кремлёвской звездой?!

 

Где он бродит, в каких эмпиреях витает -

Звёздный мальчик с тюремным тавром на груди?

Тает памяти воск, старый сад облетает,

Бессловесную жалобу тянут дожди.

 

И не вырваться в неба щемящую просинь!

И деревья нагие стоят, как конвой.

И бормочет Господь еле слышное «Осип»,

Шелестя, как страницами, ржавой листвой.

* * *

 

Мне б родиться не здесь, а в другой России –

Где серебряный век серебром сорил,

Где пролётки в бессмертие уносили

Звонких гениев – бабников и кутил!

Где в элегию скрипок врывались бубны,

Где металась в горячке хмельной страна,

Где гремел Маяковского голос трубный

И стонала цветаевская струна.

 

Мне б родиться не здесь, а в другой России –

Где ревел в Политехе оваций шквал,

Где, бараков чумных одолев засилье,

Аполлон опаленный из тьмы вставал!

Где по рельсам звенящим неслись составы,

И раскачивал ветер надежды бриг

Под аккорды тревожные Окуджавы,

Под дворового Гамлета хриплый крик.

 

Мне бы вылепить жизнь из другого теста,

Взвесить дар неземной на других весах.

Но оплачено время моё и место,

Моя карта разыграна в небесах.

И в стране, где паханы гугнят спесиво,

Где пройдошливый нищий трясёт сумой,

Я за то уже должен сказать спасибо,

Что кому-то ещё нужен голос мой!

* * *

 

С. Бородину

 

Мы давно разболтали военные тайны.

И судьба барабанщиков предрешена.

Все исходы из рабства – плачевно-летальны.

Зачехлите знамёна! Отбой. Тишина.

 

Бесхребетное время не держит удара.

Повсеместно – раскормленных рыл торжество.

Но всплывает из детства улыбка Гайдара

И мальчишечье братство героев его.

 

Их пожрала давно ненасытная Лета –

Тех безумцев, вихрастых романтиков тех.

Наши дети – в паучьих сетях Интернета,

В модных клубах, в угарном дыму дискотек!

 

Им Тимур с голоштанной командой – не пара.

Им милей – от крутых иномарок ключи.

Не осветит их детство улыбка Гайдара.

Не придут им на помощь его трубачи –

 

Сорванцы, что своих не раскрыли талантов,

Что лежат на бескрайних погостах войны...

Лишь кувшинные рыла киношных мутантов

Заглянут нашим детям в тревожные сны!

 

Только знаю, что если добьюсь я чего-то,

Не сломавшись в борьбе за презренный металл,

Если будней меня не проглотит болото –

Значит, нужные книги я в детстве читал.

* * *

 

Мы стоим на рязанском ветру

Возле церкви Бориса и Гле6а,

Где исклёвано галками небо –

На ветру, на виду, на юру

 

Поцелуями слёзы утру –

Это просто от ветра, я знаю.

Пусть затянется рана сквозная,

Как ледком полынья поутру.

 

Нас ещё не хватились в миру.

Беглецы, отщепенцы, скитальцы,

Мы сплетаем озябшие пальцы,

Высекая огонь на ветру.

 

Сколько мы отстрадали потерь –

Стиснув челюсти, гордо и молча.

Сколько лет одиночество волчье

Нас гнало из постели в постель!

 

А теперь, усмиряя хандру,

Мы глядим в просветлевшее небо –

Возле церкви Бориса и Глеба,

На юру, на рязанском ветру.

 

Ты замрёшь – в ожидании вся.

Взгляд кольнёт с быстротою игольной

И обрушится звон колокольный.

Над руинами нас вознося!

* * *

 

На суку сидит ворона,

Как посланница Харона.

Целый день сидит она

У замёрзшего окна.

 

На дворе мороз лютует.

А она и в ус не дует.

Даже с места не сойдёт —

Ждёт.

 

Сумерек густеет краска.

Тени проступают резко.

На глазу у ней повязка,

В клюве у неё — повестка.

Будет нынче не до сна

Обитателям окна.

 

А в окне кружатся пары,

Не смолкает патефон.

И хрустальный перезвон,

И картонные фанфары

Возвещают Новый год.

А она сидит и ждёт.

 

...Отчего вдруг стало тише?

Отчего лежим, как мыши,

И ночник давно погас?

Эта сказка — не про нас.

Не гляди же так печально.

Просто вспомнилось случайно,

Словно из дурного сна:

Одинокая ворона

С весточкою от Харона

Возле нашего окна.

* * *

 

На тебя обращали внимание все.

Даже бомж, ночевавший в кустах у шоссе.

Вышибалы, бармены, сержанты ГАИ

Столбенели, на прелести глядя твои!

 

Ты джигитов на рынке сводила с ума.

Фирмачи подвозили тебя задарма.

И курчавый, как Маугли, шейх нефтяной

Умолял тебя стать его пятой женой!

 

А твой муж был плюгав, и скандален, и скуп.

И привычная жёлчь с его капала губ.

С ним жила ты, как в зоне, как шла по ножу.

А он лишь усмехался: «Вали – не держу!»

 

Вы ругались, как грузчики, пьяные в дым.

И ты хлопала дверью, срываясь к другим.

С кем – букеты, круизы, рассветы в Крыму!..

И, бросая их всех, возвращалась – к нему.

 

Неужели вот так надо было с тобой?

Чтоб домой каждый вечер ты шла, как на бой,

Чтоб дрожала от злости, слезами давясь,

И не в силах была разрубить эту связь?!

 

Неужели вот так?! Ты не скажешь сама.

Улыбнёшься – улыбкой, сводящей с ума.

Всех обложек достойной тряхнёшь головой.

И пойдёшь, удаляясь, осенней Москвой.

* * *

 

Над сонными кварталами Филей

Горит маяк, дымясь, как сигарета.

Пятиэтажки хмурые без света –

Как остовы погибших кораблей.

 

Здесь твой причал, штурвал семейный твой.

Прощаемся. Пора. Гудит сирена.

Матросик ждёт у поручней смиренно,

Прохаживаясь, словно часовой.

 

Уходишь – бьётся чёлка на ветру –

По лестнице щербатой, как по сходням…

А  тополя стоят в одном исподнем,

Почёсывая старую кору.

 

Не горбить плеч – печаль моя легка,

И тень летит вперёд моим вожатым.

И сигарета между губ зажата.

Нет спичек – прикурю от маяка.

 

Пусть в трюмах чёрных копится беда –

Мы выжили, мы с ней ещё поспорим!

И в воздухе весенним пахнет морем –

Которого не нюхал никогда.

* * *

 

Нападками газетными исколот,

Вдали от всех превратностей и бед,

Ещё не стар, хоть далеко не молод,

Курил он, опершись о парапет.

Он всё глядел куда-то сквозь и мимо…

Она, уже давно не так стройна,

Но до сих пор мучительно любима,

Стояла рядом – спутница, жена.

Внизу искрилось ласковое море,

Шептались сосны крымские вокруг…

И он сказал: «Нас ждёт немало горя».

И услыхал: «Но я с тобой, мой друг.

Какая бы ни разыгралась драма,

Друг другу наши вверены сердца».

– Но будет ложь, и кровь, и царство Хама.

– Ну что ж, мы будем вместе – до конца!

Пройдя сомнений тягостные петли,

Покой земной не выслужив себе,

Стояли посреди красот Ай-Петри

Она и он, покорные судьбе.

Вонзались в небо кипарисов свечи,

Чуть слышен был громов далёких лай.

И обнимал любимую за плечи

Последний император Николай.

* * *

 

Натянулась тетива,

Ржавый ветер дует с оста.

Едет Блок на острова,

Где всё призрачно и остро.

 

Сумасшедшие слова,

Торопливые объятья,

Аромат волос и платья,

Глаз запавших синева.

 

Грозно плещется Нева,

Чёрный снег в ложбинах тает.

Едет Блок на острова,

Воздух режущий глотает!

 

От вина и от вины

За круги земного ада,

От беременной жены,

Что чужое носит чадо.

 

Наважденья пелена,

Хриплый хохоток Амура...

Азиатская страна

Веки продирает хмуро.

 

Пусть дописана глава,

Жизнь по капле убывает –

Едет Блок на острова.

Уплывает, уплывает...

 

Вон – взгляни на небосвод,

Где, отринув бренный остов,

Белым облаком плывёт

Его остров, его остров!

* * *

 

Не моя это женщина, не моя,

Не со мной уходит она в метель.

И во сне обнимаю её не я.

И уж точно мне с ней не крестить детей!

 

Отчего же украдкой среди толпы,

Оживлённо лопочущей напоказ,

Я ловлю её взгляд, как призыв судьбы,

Как укор, как провиденье, как приказ?

 

Не моя это женщина, видит Бог.

Дальше звёзд от меня она далека.

И не я стелю ей под ноги мох,

И не я раздвигаю ей облака.

 

Не моих ни корней она, ни кровей.

Отчего же так судорожно близка

Эта складка упрямая меж бровей,

Эта прядь непослушная у виска?

 

Не моя это женщина, не моя,

Ни вчера, ни когда-нибудь, ни теперь.

Даже строчкой одной не отмечусь я

В славном перечне встреч её и потерь!

 

Отчего же, отброшен взрывной волной,

Вновь спешить я готов на её манок –

Понимая, что так уже ни с одной

Не смогу быть ни счастлив, ни одинок.

* * *

 

Одиночество – это отточие Я.

Обретает отточенность форма моя.

Отливается в стих, прогорая, душа.

Одиночество – это удел голыша,

Что прострачивает бесполезной строкой

Гладь реки,

прежде чем поглотиться рекой.

* * *

 

Отчего аллеи скверов пожелтели,

Отчего листва за окнами пестра?

Это осень расплескала акварели

По паркету петербургского двора.

 

Запорошены старинные фасады,

Потускнели вицмундиры колоннад.

Над красотами Таврического сада –

Серой дымкою подёрнутый закат.

 

Не прошу я у природы снисхожденья.

Мне и так на удивление везло!

Листья клёнов, словно крестные знаменья,

Осыпаются на грешное чело.

 

Вот четвёркой запряжённая карета.

Чёрный ворон на запятках уж сидит.

И помчим по мостовой вдоль парапета –

Только искры полетят из-под копыт!

Пастернак

 

Меж сосен, как между свечей,

Зажжённых медленным закатом,

Он уходил – уже ничей,

Не подотчётный супостатам.

 

В мерцающую синеву

Он уходил, прямой и строгий,

Бессмертные роняя строки,

Как парк – последнюю листву.

 

Здесь было всё его – ручьи,

Дома, овраги, перелески…

Всё – до полёта занавески,

До вздоха гаснущей свечи!

 

Он выправлял им голоса.

С каким младенческим упрямством

Он дирижировал пространством,

В себя влюбляя небеса!

 

Беспечный, как античный бог,

Печальный, как пророк библейский,

Прошедший как по тонкой леске

Сквозь жерла варварских эпох,

 

Отшельник в собственной стране,

Он уходил, во тьму врастая.

И строк осиротевших стая

Кружила в гулкой вышине!

 

Он уходил – как долгий день

Уходит, ночи покоряясь, –

Во всех живущих растворяясь,

На всё отбрасывая тень.

 

И в небе, как прощальный знак,

Как несмолкающая нота,

Как долгий след от самолёта,

Парила подпись «Пастернак».

* * *

 

Пока нам покровительствует небо,

Возможно всё, всё спорится в судьбе,

Всего в достатке – звёзд, вина и снега,

И ангел смуглолицый на трубе

Играет, на ближайшей сидя крыше,

И никаких для скорби нет причин,

И мы взлетаем – с каждым днём всё выше,

Почти посвящены в небесный чин.

 

Забыты все плачевные уроки,

И лёгок быт, и радостны труды,

И с кончика пера сбегают строки,

И Муза не берёт ревнивой мзды.

 

Все «но» и «вдруг» рисуются туманно.

Лебяжьим пухом выстланы пути…

 

Но схлынет благодать, иссякнет манна –

И улицу не сможешь перейти.

* * *

 

Положим, всё вышло не так. Хотя б на мгновенье позвольте

Представить счастливый конец, как детский бесхитростный сон.

Под Пасху прощён Иисус, женился Тристан на Изольде,

Принес извиненья Дантес, к Медее вернулся Ясон.

Представим, что вышло не так, что чья-то незримая сила

Вмешалась, ломая сюжет, успела беду отвести.

И не обернулся Орфей, и Ева плода не вкусила,

Вина не отпил Амадей, Ромео замешкал в пути.

Представим, что вышло не так, что кто-то мудрей оказался.

Служитель небесных кулис забыл дать последний звонок.

Родных не покинул Улисс, с убийцами Брут не связался,

Войска повернул Бонапарт, и Гамлет отбросил клинок!

И мир обновлённый решил былые печали развеять.

Счастливый исход – даже жаль привычного груза потерь!

…Ну что ж ты стоишь и молчишь? Неужто способна поверить,

Что если бы впрямь было так – мы б счастливы были теперь?

* * *

 

Прапор спецназа, прошедший Афган и Чечню,

Нынче собак дрессирует в Измайловском парке,

К мату отборному их приучив и к ремню.

Псы, как и люди, служить могут лишь из-под палки.

 

Опохмелившись, вразвалку он входит в загон –

Фюрер собачий, своих обучающий фурий.

Божьи законы – в раю, в жизни волчий закон –

Эту премудрость постиг он на собственной шкуре.

 

Вышколен сам, как матёрый натасканный зверь,

Кровь проливавший за звёзды на чьих-то погонах,

В этом зверинце он душу отводит теперь,

Как старослужащий на первогодках зелёных.

 

В грязной каптёрке мы водку с ним пили всю ночь.

Скорбной луной освещалась собачья площадка.

Он был похож на своих волкодавов точь-в-точь –

Тот же прищур полусонный и мёртвая хватка.

 

В пальцах корявых окурка зрачок догорал.

Вдруг собутыльник мой поднял глаза в полумраке.

«Я ведь – сказал он, – когда-то на скрипке играл.

Да перед армией пальцы попортили в драке…».

* * *

 

Придёшь – за окнами кисель.

Не расхлебать столовой ложкой.

Поставим чай, грибы с картошкой

Пожарим, разберём постель.

И Время медленно умрёт,

Зубами скрипнув от бессилья.

И будет Пако де Лусия

Играть с Вивальди в очеред.

Мы будем так с тобой близки,

Как никогда никто на свете –

Сбежавшие в пустыню дети

От взрослой склоки и тоски.

А после – слипшаяся прядь,

И ангел тихий, и – ни слова.

И мы проснёмся в полшестого,

Чтоб Царство Божье не проспать.

* * *

 

Проведи меня, кот Бегемот,

Тем булыжным Андреевским спуском,

Где качается бледный фонарь

Над укутанной в снег мостовой.

И закружит теней хоровод

В коридорчике памяти узком,

И бессонницей жёлтой январь

Полыхнёт над далёкой Москвой.

 

Вечной книги лукавый фантом,

Мой шутник гуталиновой масти,

От пустого людского суда,

От поклонников жёлтых штиблет

Уведи меня в низенький дом,

Где корпел над тетрадками Мастер,

Где он счастлив был как никогда

Те тринадцать горячечных лет!

 

Все здесь юны и все влюблены,

В окна ломятся гроздья акаций,

Как роман, что раскрыт наугад, –

Этот дом, где все судьбы сплелись,

Где романсы поют Турбины

Средь оживших на миг декораций

И Андреевской церкви фрегат

Уплывает в багряную высь!

 

Затихают в прихожей шаги,

Заплетает косички позёмка,

И плывёт колокольная грусть,

По утраченной жизни скорбя.

За два дома не видно ни зги –

Все расплывчато, шатко и ломко.

Но, пройдя этот путь наизусть,

Обрести попытайся себя.

 

Да хранит нас булгаковский храм

В нашей жизни, всем бедам открытой,

Где надёжней пристанища нет,

Чем о прошлом счастливые сны,

Где по скользким булыжным торцам

Мы сбегаем с моей Маргаритой,

Где пролит керосиновый свет

Из желтеющей плошки луны.

Севастополь

 

В. Губанову

 

В стране, сменившей честь на чистоган,

Где душу продают, не дрогнув бровью,

Он жив – непокорённый Зурбаган,

В котором каждый камень пахнет кровью.

 

От новых воротил не ждущий благ,

Державных драк неравнодушный зритель,

Он не спустил Андреевский свой флаг

И не сменил на фрак моряцкий китель.

 

И я, глотнувший воздуха его,

Я возвращусь из самой дальней дали –

В тот город, не предавший ничего,

Не променявший на харчи медали.

 

В бесстрашный город на семи ветрах,

Живущий в ожиданье новых шквалов,

Где якорные цепи во дворах,

Где глушат водку внуки адмиралов.

 

Где площади, как палубы, чисты,

Где в прошлый век спускаешься, как в шахту, –

В мой белый город Гриновской мечты.

В мой Севастополь, не сдающий вахту.

* * *

 

Скороспелого яблока близости

Мы с тобой преломили кусок.

По устам лился яблочный сок.

Потолок в облупившейся извести

Плыл над нами, как небо высок.

 

А наутро небесные простыни

Серый дождь грунтовал, как холсты.

В ситец выцветший куталась ты.

Мы казались чужими и взрослыми,

Устыдившись своей наготы.

Старая школа

 

Это старая школа. Её коридоры темны.

Только ветер гуляет по брошенным залам и классам.

Только классиков лица глядят на тебя со стены –

Пожелтевшим от времени, выцветшим иконостасом.

 

Это старая школа. На нынешнем сленге – отстой.

С орденами вождей, с пионерской романтикой ржавой,

С чёрно-белым ТВ и с консервною банкой пустой,

И с прогнившей насквозь, но пока ещё грозной державой.

 

Это старая школа. Её нам застать повезло.

Это старые кадры – наставники наши и судьи,

Что несли, как огонь олимпийский, своё ремесло

В загрубевших руках – в этом самом надёжном сосуде!

 

Это старая школа. И мы ей обязаны всем –

Что остались людьми, что безвременье нас не сломало,

Что в провале эпох сохранили мы свой Вифлеем,

Не поддавшись соблазнам отчаянья и криминала.

 

Это старая школа – её уже не воскресить.

И в аренду давно посдавали её помещенья.

Я хотел бы прощенья сегодня у них попросить,

Только нужно ли им запоздалое наше прощенье?

 

Не у тех болтунов, преуспевших в партийных речах,

Подхвативших знамёна вчера ещё чуждого стана, –

А у скромных атлантов, державших страну на плечах –

От простых инженеров до Рихтера и Левитана.

 

И не ваша вина, что история втоптана в грязь,

Что в сраженье титанов победа досталась пигмеям.

Вы простите страну, что бездумно от вас отреклась,

И простите засранцев за то, что мы так не умеем!

 

Я пишу не для всех. Я не прячу себя между строк.

Я приму похвалу и порой не замечу укола.

И от снобов крутых проглочу я досадный упрёк.

И скажу, усмехаясь невесело: «Старая школа!»

Стихи о Питере

 

Я увидел во сне можжевеловый куст…

Н. Заболоцкий

 

Я увидел во сне Петропавловский шпиль

И балтийского рейда предутренний штиль,

И невзятого Зимнего гордый фасад,

И пронизанный солнцем Михайловский сад,

И могучие торсы ростральных колонн,

И напичканный сплетнями светский салон,

И строки гениальной небрежный полёт,

И мятежную гвардию, вмёрзшую в лёд,

И на вздыбленном, неустрашимом коне

Усмиряющий воды шедевр Фальконе!..

И такой ностальгией аукнулся вдруг

Этот сон: «Возвратите меня в Петербург!».

 

И надменный лакей мне промолвит в ответ:

«Полно, барин! Такого названия нет».

И добавит, скосив подозрительно глаз:

«Пропускать, извиняюсь, не велено Вас!».

 

И обступит меня петроградская тьма.

Как не велено?! Вы посходили с ума!

Он же мой – я отравлен им с первого дня –

Этот город, кормивший с ладони меня!

Где я горькую пил и бумагу марал,

Где в блокадную зиму мой дед умирал,

Где балтийское небо кромсала гроза,

Где на летние ночи, расширив глаза,

Мои тёзки глядят у чугунных оград!..

Я прошу, возвратите меня в Ленинград!

 

И убитый комбриг мне промолвит в ответ:

«Ты забылся. Такого названия нет».

Так он скажет, окурок втоптав сапогом.

И добавит чуть слышно:

«Свободен. Кругом!».

 

И вскричу, как Фома я: «Не верю! Не ве…

Я же помню дворцов отраженья в Неве!

Я же помню: в семнадцатом – это меня

По Кронштадту вела на расстрел матросня!

Я же помню, как он отпевал меня вслух,

Я же помню, как я в нём от голода пух,

Как несли репродукторы чёрную весть!..

Он же был, этот город! Он будет. Он есть!

 

И качнётся Исакия гулкая высь:

«Ты добился. Иди. Но назад не просись.

Не пеняй на сиротскую долю потом.

Этот город – мираж, наважденье, фантом.

Кто попал, как пескарик, в его невода –

Причастился небес и погиб навсегда!».

 

И шагну я, набрав, словно воздуха в грудь,

Самых ранящих строк, – в этот гибельный путь!

И с моста разведённого в чёрный пролёт

Рухнет сердце, уйдя, как торпеда, под лёд!

И поднимут меня, как подранка, с колен

Шостаковича звуки средь воя сирен!

И в кровавый рассвет, уходящий без слов,

Мне с Лебяжьей канавки махнёт Гумилёв.

И, как пьяный, я буду бродить до утра

По брусчатке, что помнит ботфорты Петра!

Я, оглохший от визга московских колёс,

Я вернулся в мой город, знакомый до слёз!

Чтоб скользить по каналам его мостовых,

Удивляясь тому, что остался в живых!

Чтоб в горячую лаву спекались слова,

Чтобы к горлу, как ком, подступала Нева.

Чтоб шальные друзья и лихая родня,

С ног сбиваясь, напрасно искали меня.

Чтоб угрюмый ключарь им промолвил в ответ:

«Спать идите! Его в этом городе нет».

 

* * *

 

С. Геворкяну

 

Талант – не дар, а банковская ссуда.

Годами возвращаемый кредит.

На фунт изюма горечи полпуда –

Господь за дозировками следит!

 

Ты думал, в рай попал – проветрись, парень.

Всевышний – не купчишка-филантроп.

Ты завербован им, а не одарён.

И жизнь положишь, расплатиться чтоб.

 

Забудь же все земные погремушки –

Ты лиру под расписку получил.

И с той минуты, братец, ты на мушке –

У Неба, не у рыночных жучил.

 

Но, сознавая, что из жизни выпал,

Что перекрыт надёжно путь наверх,

Себе признайся честно: был же выбор,

Хоть ты его с презрением отверг.

 

Ты мог бы в кабаках сорить деньгами

И нежиться в барханах женских тел.

Ты мог бы быть – с твоими-то мозгами –

Покруче многих, если б захотел!

 

Вольно ж тебе, над рифмами шаманя,

В услужливые веря чудеса,

Сидеть на кухне с фигою в кармане,

С оплаченной путёвкой в небеса!

* * *

 

Наталье и Олегу

 

Ты приходишь, полуодета,

В час свидания роковой.

Ты – Мария-Антуанетта

С гордо поднятой головой!

 

На любовь не наложишь вето,

Хоть укройся за сто морей!

Ах, Мария-Антуанетта –

Королева судьбы моей!

 

Муж – тюфяк, бесхребетник, рохля,

Куль, держащийся на плаву.

Сколько гордых фазанов сохло

По воздушному божеству!

 

Что свершится – в том нет секрета.

Кровь, бесчестье, босоты власть.

Ах, Мария-Антуанетта, –

Уберечь бы тебя, украсть!

 

Боже праведный, неужели

Ей сродниться с такой бедой –

В тёмной камере Консьёржери,

С головою почти седой?!

 

И мясницкие рожи судей,

И ликующий пьяный сброд!

Быть людьми прекращают люди,

Когда вилы берёт народ!

 

Перед молохом все едины.

О пощаде пусты слова.

И покатится с гильотины

Твоя гордая голова!

* * *

 

Уедем куда-нибудь в глушь

От этой дотошной, лотошной.

Крикливой, кривой, суматошной

Москвы, где тебе я не муж!

 

От рыночных клуш, от реклам,

От этого смога и смрада!..

Ведь вовсе немного нам надо –

Чтоб каждый ломоть пополам.

 

От потных, залапанных душ,

От столиков липких и стоек,

От коек чужих, от попоек –

Уедем куда-нибудь в глушь.

 

Где все по старинке течёт,

Где время неспешно и важно

Плывёт, как гружёная баржа,

Под мерный кукушечный счет.

 

Чтоб верить в простые слова,

Чтоб утро звучало, как месса,

В соборе соснового леса!

И чтоб через год или два

 

Вдруг так захотелось назад,

В медвежьи объятье столицы,

Где наших безумств очевидцы –

Каретный, Ордынка, Арбат.

 

Вдруг так захотелось домой –

До спазма, до волчьего воя –

В бурлящее, злое, живое –

В котёл, что зовётся Москвой!

 

Ведь знаем, смешно тишины

Искать нам, испорченным детям,

Ведь знаем, что городом этим

Мы неизлечимо больны.

Храм Покрова на Нерли

 

Изморось. Голые ветви осенние.

Гул электрички вдали.

Привкус отчаянья. Пристань спасения.

Храм Покрова на Нерли.

 

Вот он – рукою дотронуться хочется

До белокаменных стен.

Полдень. Прозрачный покой одиночества.

Горькой гармонии плен.

 

Как он парит над холмами и долами

Этой усталой земли,

Нищими сёлами, рощами голыми –

Храм Покрова на Нерли!

 

Поле безлюдное. Речка неспешная.

Край, всем открытый ветрам.

Путь потерявшие, лишние, грешные –

Все мы придём в этот храм!

 

Вынырнув из обессилившей взрослости –

В детство, забытое здесь,

Молча шепчу я: «Помилуй мя, Господи,   

Если ты всё-таки есть!

 

Дай мне наивных надежд воскресение,

Тихую мудрость пошли».

Изморось. Рыхлое небо осеннее.

Храм Покрова на Нерли.

Христос

 

Он знал, что воскреснет. Но так, как поэт –

Стихами. Когда отпоют и отплачут

И рукописи за подкладку запрячут –

До времени, чтоб не слепил этот свет.

 

Он знал, что воскреснет – ярчайшей звездой.

Не в тех, с кем делился краюхою хлеба –

В немногих безумцах, глядящихся в небо,

И в топку идущих за ним чередой!

 

А прочим останутся пряник и кнут,

Скелет толмачами обглоданной притчи.

Но будут под снегом следы его птичьи

Отыскивать те, кого завтра распнут!

 

Кто сделает этот немыслимый вдох –

И выдохнет жизнь – сгустком спёкшейся крови!

Он знал, что воскреснет – не в славе, но в слове –

Для тех, кто поверил, что слово есть Бог!

* * *

 

Целый день заметает метель закоулки.

Вся земля в ледяную одета броню.

И, вернувшись под вечер с морозной прогулки,

Ты озябшие руки протянешь к огню.

 

Без опаски глядишь ты, как пламя играет,

Как резвится огонь, весел и нелюдим,

Как проворно он хворост в печи пожирает.

Мы на хищников так – сквозь решётку – глядим.

 

Сколько раз, ошалев от невзгод и от скуки,

Проморозившись насквозь в метельном чаду,

Мы тянули к огню посиневшие руки –

Отдаваясь ему на свою же беду!

 

Мы бросали в огонь и блага, и богатства –

Ничему опыт прошлого нас не учил!

Видно, сколько любить – столько и обжигаться.

И сгорать в одночасье, как хворост в печи!

 

…Пусть метелью шальной замело все дороги –

я приду к тебе сквозь холода непогод.

Я приду. Только дай зализать мне ожоги.

Не спеши – пусть немного ещё пометёт.

* * *

 

Этот странный мотив – я приеду сюда умирать.

Коктебельские волны лизнут опустевшие пляжи.

Чья-то тонкая тень на подстилку забытую ляжет,

И горячее время проворно завертится вспять.

 

Я приеду сюда – где когда-то, мне кажется, жил.

И вдыхал эту соль, эту смесь волхованья и лени.

И полуденный жар обжигал мне ступни и колени,

И полуденный ангел, как чайка, над пирсом кружил.

 

Я приеду сюда, где шашлычный языческий дух

Пропитал черноусых жрецов, раздувающих угли,

Где, карабкаясь вверх, извиваются улочки-угри,

И угрюмый шарманщик от горького пьянства опух.

 

Этот странный мотив… Я, должно быть, и не уезжал.

Все вернулось, как встарь, на глаза навернувшись слезами.

Вот возницы лихие с тяжёлыми едут возами,

Чтоб приморский базар, как встревоженный улей, жужжал.

 

Вот стоит в долгополом пальто, чуть ссутулившись, Грин.

Это осень уже, треплет ветер на тумбах афиши.

Остывающим солнцем горят черепичные крыши,

К покосившимся ставням склоняются ветви маслин.

 

Этот странный мотив… Ты забыл, мой шарманщик, слова.

Я приеду сюда умирать. Будет май или август…

И зажгутся созвездья в ночи, как недремлющий Аргус,

И горячие звезды посыплются мне в рукава!

* * *

 

Н. Устьянцеву

 

Я живу по ночам – как поэты и воры.

День мой гнусен, он отдан во власть палачам.

Не забиться в нору от крикливой их своры!

Но даровано мне воскресать по ночам.

 

Днём я заперт в себе, словно в банке консервной.

Все желания спят. Но сгущается тьма –

Кровь приходит в движенье, вибрируют нервы,

И я дерзок и смел, как герои Дюма.

 

Вновь судьба на призы и посулы богата,

На стихи, что не снились иным рифмачам,

И все женщины, кем я оставлен когда-то,

Возвращаются тайно ко мне по ночам.

 

И с надежд невозможных снимается вето,

И погубленный рай воскресает опять.

Побратимы мои, люди лунного света –

Жизнелюбам расчётливым нас не понять!

 

Мы властители жизни, пока она длится –

Ночь безумств и прозрений, вина и огня.

Как боюсь я, друзья, увидать ваши лица

При безжалостном свете кромешного дня!

* * *

 

Я мотаюсь по родине, словно заправский цыган.

Нынче Крым, завтра Питер, а после – Рязань или Тула.

А в столице все тот же разбойный хмельной балаган,

Тот же мусорный ветер и окон чернеющих дула!

 

Но полуночный Киев зажжёт караваны огней,

Но январская Ялта укроет панамами пиний –

И желание жить пробирает до самых ступней,

И желание славы свой хвост распускает павлиний!

 

Как телок беспризорный, ласкаясь к чужим матерям,

По просторам отчизны, как шарик воздушный порхая,

Что ищу так упрямо, как будто себя потерял –

За полжизни отсюда, в кварталах сгоревшего рая?!

 

И чужие проспекты меня провожают, любя,

И чужие вокзалы встречают улыбкой радушной…

А вернусь – и в московском трамвае увижу себя –

На коленях у папы. И лопнет мой шарик воздушный.

* * *

 

Я тебя ампутировал,

Я живу, заменив

Суррогатом этиловым

Нашей близости миф.

 

Снег февральский похрустывал,

Притворяясь судьбой.

Но лишь ложе прокрустово

Мы делили с тобой.

 

Я тебя ампутировал.

Ропот крови утих.

Я в себя дезертировал

От метаний твоих

 

Меж Харибдой и Сциллою,

От посулов пустых –

В свою келью постылую,

Где ни веч, ни святых.

 

Где я смерть репетировал,

Как грошовый Пьеро!..

Я тебя ампутировал.

(Да не дрогнет перо!)

 

Круг очерчен магический,

Слёз не выжмет финал.

Я ланцет хирургический

Убираю в пенал.

 

Над притихшей квартирою

Каплет оттепель с крыш.

Я тебя ампутировал.

…Отчего ж ты болишь?