Pieszczotka moja (Моя баловница...)

(Перевод из Адама Мицкевича)

Моя баловница, отдавшись веселью,

Зальется, как птичка, серебряной трелью,

Как птичка, начнёт щебетать–лепетать,

Так мило начнет лепетать–щебетать,

Что даже дыханьем боюсь я нарушить

Гармонию сладкую девственных слов,

И целые дни, и всю жизнь я готов

Красавицу слушать, и слушать, и слушать!

Когда ж живость речи ей глазки зажжет

И щеки сильнее румянить начнет,

Когда при улыбке, сквозь алые губы,

Как перлы в кораллах, блеснут ее зубы –

О, в эти минуты я смело опять

Гляжуся ей в очи – и жду поцелуя,

И более слушать ее не хочу я,

А всё – целовать, целовать, целовать!

1849

Александр Невский

Сгинь ты, туча — невзгодье ненастное!..

Выглянь, божие солнышко красное!..

Вот сквозь тучу-то солнце и глянуло,

Красным золотом в озеро кануло,

Что до самого дна недостанного,

Бел — горючими камнями стланного...

Только ведают волны-разбойнички

Да тонулые в весну покойнички,

Каково его сердце сердитое,

О пороги и берег разбитое!

Вихрем Ладога-озеро, бурей обвеяно,

И волнами, что хмелем бродливым, засеяно.

Колыхается Ладога, все колыхается,

Верст на двести — на триста оно разливается,

Со своею со зимнею шубой прощается:

Волхов с правого сняло оно рукава,

А налево сама укатилась Нева,

Укатилась с Ижорой она на просторе

Погулять на Варяжском, родимом им море.

И с Ижорой в обгонку несется Нева,

И глядят на побежку сестер острова,

И кудрями своими зелеными

Наклоняются по ветру вслед им с поклонами.

И бегут они вместе побежкою скорою,

И бегут вперегонку — Нева со Ижорою.

Али нет в Новегороде парней таких удалых,

Кто б до синего моря не выследил их,

Не стоял бы всю ночь до зари на озерной на страже?

Как не быть!.. Простоял не одну, а три ноченьки даже

Ижорянин крещеный Пелгусий: его от купели

Принял князь Александр Ярославич, на светлой неделе,

А владыка Филиппом нарек...

Вот стоит он, стоит,

И на устье Ижоры он зорко глядит,

Ну и слышит он: раннею алой зарею

Зашумела Ижора под дивной ладьею;

Под ладью опрокинулись все небеса;

Над ладьею, что крылья, взвились паруса,

И стояли в ладье двое юношей в ризах червленых,

Преподобные руки скрестив на могучих раменах;

На челе их, что солнце, сияли венцы;

И, окутаны мглою, сидели гребцы...

Словно два серафима спустилися с ясного неба...

И признал в них Пелгусий святого Бориса и Глеба.

Говорят меж собою:

«На эту на ночь

Александру, любезному брату, нам надо помочь!

Похваляются всуе кичливые шведы,

Что возьмут Новоград. Да не ведать неверным

победы:

Их ладьи и их шнеки размечет Нева...»

И запомнил Пелгусий святые слова.

И пришел с побледнелым от ужаса ликом

К Александру он князю, в смущеньи великом,

И поведал виденье свое он в ночи.

И сказал ему князь Александр:

«Помолчи!»

А была накануне за полночь у князь Александра беседа,

Потому бы, что в Новгород прибыли три сановитые

шведа,

Три посланника, — прямо от Магнуса, их короля,

И такой их извет:

«Весь наш Новгород — отчая наша

земля!..

И еперь ополчаемся мы королевскою силою:

Али дайте нам дань, али будет ваш город —

могилою...

А для стольного вашего князя с дружиною мы припасли

То цепей и веревок, что вот только б шнеки

снесли...»

«Ну!.. — Ратмир говорит. —

Честь и слава заморской

их мочи,

Только мы до цепей и веревок не больно охочи!..

Не слыхать, чтобы Новгород цепь перенес!..»

— «На цепи в Новегороде — разве что пес,

Да и то, коли лют», — подсказал ему Миша.

«Три корабия трупьем своим навалиша», —

Яков Ловчий промолвил.

«И господу сил

Слава в вышних!» — от юных по имени Савва

твердил.

А Сбыслав Якунович:

«Забыли, что жизнь не купить,

не сторгуя».

А Гаврило Олексич:

«Да что тут! Не хочет ли

Магнус их...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ты прости, осударь Александр Ярославич!

А спросту

Я по озеру к ним доберуся без мосту!..»

Встал князь с лавки — и все позабыли

Олексичий мост:

Что за стан, и осанка, и плечи, и рост!..

Знать, недаром в Орду его ханы к себе зазывали,

Знать, недаром же кесарь и шведский король его

братом назвали;

Был у них — и с тех пор королю охладело супружнее

ложе,

Да и с кесарем римским случилося то же...

А ордынки — у них весь улус ошалел...

Только князь Александр Благоверный на них

и глядеть не хотел.

Да и вправду сказать: благолепнее не было в мире

лица,

Да и не было также нигде удальца

Супротив Александра... Родился он — сам с себя

скинул сорочку,

А подрос, так с медведем боролся потом в

одиночку

И коня не седлал: без седла и узды

Мчался вихрем он с ним от звезды до звезды.

Да и вышел же конь: сквозь огонь, через воду

Князя вынесет он, не спросившися броду.

А на вече-то княжеский голос — то сила, то страсть,

то мольба,

То архангела страшного смерти труба...

«Собирайтеся, — молвил дружинникам князь, —

со святой благостынею»,

И пошел попроститься с своей благоверной

княгинею,

И в Софийский собор поклониться пошел он потом,

Воздыхая и плача пред ликом пресветлым Софии, а тоже

Возглашая псалом песнопевца:

«О господи боже,

О великий, и крепкий, и праведный, нас со врагом

рассуди:

И да будет твой суд правоверный щитом впереди!»

Собралися дружинники князя — кто пеше, кто

конно...

Александр Ярославич повел с ними речь неуклонно:

«Други — братья, помянем не кровь и не плоть,

А слова, «что не в силе, а в правде господь!»

И дружинники все оградились крестом перед

битвою,

И за князь Александр Ярославичем двинулись

в поле с молитвою.

Воевода-то шведский их, Бюргер, куда был хитер;

На сто сажен кругом он раскинул шатер

И подпер его столпняком, глаженным,

струженным, точенным,

Сквозь огонь главным розмыслом шведским

золоченным.

И пируют в шатре горделиво и весело шведы,

Новгородские деньги и гривны считая... И было беседы

За полуночь у них... И решили они меж собой:

Доски бросить на берег со шнек, потому что весь

берег крутой,

И пристать неудобно, и весь он обселся глухими

кустами...

Порешили — и доски со шнек протянули на берег

мостами...

Кончен пир: провели Спиридона, епископа их,

по мосткам,

Только Бюргер на шнеку без помочи выбрался

сам...

И пора бы: не было бы русской тяжелой погони,

Да и князь Александра...

Заржали ретивые кони —

И Гаврило Олексич, сквозь темных кустов,

Серой рысью прыгнул на сшалелых врагов,

И сдержал свое слово: добрался он спросту

По доскам до епископской шнеки без мосту.

И учал он направо и лево рубить все и сечь,

Словно в жгучие искры о вражьи шеломы

рассыпался меч.

Образумились шведы в ту пору, и вскоре

Сотней рук они витязя вместе с конем

опрокинули в море.

Да Гаврило Олексич куда был силен и строптив,

Да и конь его Ворон куда был сердит и ретив...

Окунулися в море, да мигом на шнеке опять они оба,

И в обоих ключом закипела нещадная злоба:

И железной подковой и тяжким каленым мечом

сокрушен,

Утонул воевода — епископ и рыцарь их, сам Спиридон.

А Сбыслав Якунович, тот сек эту чудь с позевком

и сплеча,

И проехал сквозь полк их, и даже подкладом

не вытер меча...

Хоть вернулся к дружине весь красный и спереди

он да и сзади,

И его Александр похвалил молодечества буйного ради...

А Ратмир не вернулся, и только уж други смогли

Вырвать труп для схорона на лоне родимой земли.

«Три корабия трупьем своим навалиша!» —

Крикнул ловчий у князь Александра, а Миша,

Стремянной, говорит: «Хоть пасли мы

заморских гусей их, пасли,

Да гусынь их, любезных трех шнек, почитай,

не спасли».

Балагур был. А Савва-то отрок досмысленный был,

И у Бюргера в ставке он столп золотой подрубил,

Да и ворогов всех, что попалися под руку, тоже

Топором изрубил он в капусту...

А князь-то... О господи — боже!

Как наехал на Бюргера, их воеводу, любимым конем,

Размахнулся сплеча и печать кровяную булатным

копьем

Положил меж бровей хвастуну окаянному — шведу...

Затрубили рога благоверному князь Александру победу,

И со страхом бежали все шведы, где сушью, а где

по воде;

Но настигла их быстро господняя кара везде:

Уж не князь Александр их настиг со своей удалою

дружиной,

А другой судия на крамольников, вечно единый...

И валилися шведы валежником хрупким, со

смертной тревогой,

Убегая от божией страшной грозы ни путем,

ни дорогой:

По лесам и оврагам костями они полегли,

Там, где даже дружинники князя за ними погоней

не шли...

На заре, крепкой тайной, с дружиною

близился князь

К Новугороду; только была им нежданная встреча:

Застонал благовестник, и громкие крики раздалися

с веча,

И по Волхову к князю молебная песнь донеслась,

И в посаде встречали с цветами его новгородки —

И княгини, и красные девки, и все молодые молодки,

В сарафанах цветных, и в жемчужных повязках,

и с лентой в косе.

И бросались они на колени пред князем

возлюбленным все,

А епископ и клир уж стояли давно пред Софийским

собором

И уж пели молебен напутственный князю

с дружиною хором,

И успел по поднебесью ветер развеять победную весть:

«Князю Невскому слава с дружиной, и многие лета,

и честь!»

Много лет прожил князь Александр...

Не бывало на свете

Преподобного князя мудрее — в миру, и в войне,

и в совете,

И хоруговью божьего он осенял княженецкий свой сан;

А затем и послов ему слали и кесарь, и папа, и хан,

И на письмах с ним крепко любовь и согласье они

заручили,

А король шведский Магнус потомкам своим

завещал,

Чтоб никто ополчаться на Русь на святую из них

не дерзал...

Да и князь был от миру со шведом не прочь...

Только годы уплыли, —

И преставился князь...

И рыдали, рыдали, рыдали

Над усопшим и старцы, и малые дети с великой печали

В Новегороде... Господи! Кто же тогда бы зениц

В княжий гроб не сронил из — под слезных

ресниц?

Князь преставился...

Летопись молвит: «Почил без

страданья и муки,

И безгрешную душу он ангелам передал в светлые руки.

А когда отпевали его в несказанной печали-тоске,

Вся святая жизнь князя воочью пред людьми

объявилась,

Потому что для грамоты смертной у князя десница

раскрылась

И поныне душевную грамоту крепко он держит в руке!»

И почиет наш князь Александр Благоверный над синей

Невою,

И поют ему вечную память волна за волною,

И поют память вечную все побережья ему...

Да душевную грамоту он передаст ли кому?

Передаст! И крестом осенит чьи-то мощные плечи,

И придется кому-то услышать святые загробные речи!..

Сгинь ты, туча — невзгодье ненастное!

Выглянь, божие солнышко красное!..

Арашка

Дворовые зовут его Арашкой...

Ученые назвали бы ара;

Граф не зовет никак, а дачники милашкой

И папенькой...

Бывало, я с утра

Росистою дорожкою по саду

Пойду гулять,- он на одной ноге

Стоит на крыше и кричит: «Эге!

Bonjour!» Потом хохочет до упаду,

За клюв схватившись лапою кривой,

И красною качает головой.

Никто не помнит, как, когда, откуда

Явился в дом Арашка... Говорят,

Что будто с корабля какого-то, как чудо,

Добыл его сиятельный...

Навряд!

Мне кажется, Арашку подарили -

Или визирь, иль pospolita rada, или -

Не знаю кто. Быть может, что сама

Державина бессмертная Фелица?..

Положим - так...

А попугай - все птица...

Он не забыл Америки своей,-

И пальмовых лесов, лиановых сетей,

И солнца жаркого, и паутины хочет,

А над березами и соснами хохочет...

Не знаю, почему припомнилось...

Читал

Когда-то я индийское преданье

О племени... Забыл теперь названье,

Но только был героем попугай...

Вот видите... в Америке есть край,

На берегах - пожалуй - Ориноко.

Там ток реки прорыл свой путь глубоко

Сквозь кручу скал... И брызжут, и гремят,

И в прорезь рвутся волны... Водопад...

Сюда-то в незапамятное время

Укрылося войной встревоженное племя

Затем, чтоб с трубкой мира отдохнуть

В тени утесов и пещер прибрежных

От дней, вигвамам тяжких и мятежных;

Пришло сюда и кончило свой путь...

И спит теперь от мала до велика

В пещере: всех горячка унесла...

Но нет, не всех: осталася улика,

Что был народ какой-то, что была

Когда-то жизнь и здесь...

Над водопадом,

На выступе гранитных скал, сидит

Седой ара и с потускневшим взглядом

На языке утраченном кричит

Какие-то слова...

И наотмашку

Гребет веслом испуганный дикарь;

Всё - мертвецы, а были люди встарь...

Ау-ау!

Ау-ау! Ты, молодость моя!

Куда ты спряталась, гремучая змея?

Скажи, как мне напасть, нечаянно, нежданно,

На след лукавый твой, затертый окаянно?

Где мне найти тебя, где задушить тебя

В моих объятиях, ревнуя и любя,

И обратить всю жизнь в предсмертные страданья

От ядовитого и жгучего лобзанья?..

Барашки

По Неве встают барашки;

Ялик ходит-ходенём...

Что вы, белые бедняжки,

Из чего вы, и о чем?

Вас теперь насильно гонит

Ветер с запада... чужой...

Но он вам голов не склонит,

Как родимый, озерной.

Не согреет вас он летом,

Алой зорькой не блеснет,

Да и липовым-то цветом

С моря вас не уберет.

Что ж вы, глупенькое стадо,

Испугалися-то зря?

Там и запада не надо,

Где восточная заря.

Где невзгода - уж не горе,

Где восстал от сна народ,

Где и озеро, что море,

Гонит вас: «Вперед, вперед!»

Баркарола

Стихнул говор карнавала,

На поля роса упала,

Месяц землю серебрит,

Все спокойно, море спит.

Волны нянчают гондолу...

«Спой, синьора, баркаролу!

Маску черную долой,

Обойми меня и пой!..»

«Нет, синьор, не скину маски,

Не до песен, не до ласки:

Мне зловещий снился сон,

Тяготит мне сердце он».

«Сон приснился, что ж такое?

Снам не верь ты, все пустое;

Вот гитара, не тоскуй,

Спой, сыграй и поцелуй!..»

«Нет, синьор, не до гитары:

Снилось мне, что муж мой старый

Ночью тихо с ложа встал,

Тихо вышел на канал,

Завернул стилет свой в полу

И в закрытую гондолу -

Вон, как эта, там вдали -

Шесть немых гребцов вошли...»

Беги ее

Беги ее... Чего ты ждешь от ней?

Участия, сочувствия, быть может?

Зачем же мысль о ней тебя тревожит?

Зачем с нее не сводишь ты очей?

Любви ты ждешь, хоть сам еще не любишь,

Не правда ли?.. Но знаешь: может быть,

Тебе придется страстно полюбить -

Тогда себя погубишь ты, погубишь...

Взгляни, как эта ручка холодна,

Как сжаты эти губы, что за горе

Искусно скрыто в этом светлом взоре...

Ты видишь, как грустна она, бледна...

Беги ее: она любила страстно

И любит страстно — самоё себя,

И, как Нарцисс, терзается напрасно,

И, как Нарцисс, увянет, всё любя...

Не осуждай: давно, почти дитятей,

Она душой и мыслью стала жить;

Она искала родственных объятий:

Хотелось ей кого-нибудь любить...

Но не с кем было сердцем породниться,

Но не с кем было чувством поделиться,

Но некому надежды передать,

Девичьи сны и грезы рассказать.

И показалось ей, что нет на свете

Любви - одно притворство; нет людей -

Всё - дети, всё - бессмысленные дети,

Без чувства, без возвышенных страстей.

И поняла она, что без привета

Увянуть ей, как ландышу в глуши,

И что на голос пламенной души

Ни от кого не будет ей ответа.

И только богу ведомо, как ей

Подчас бывало тяжело и больно...

И стала презирать она людей

И веру в них утрачивать невольно.

Науку жизни зная наизусть,

Таит она презрение и грусть,

И - верь - не изменят ни разговоры,

Ни беглая улыбка ей, ни взоры.

Но с каждым днем в душе ее сильней

И доброты и правой злобы битва...

И не спасет ее от бед молитва...

Беги ее, но... пожалей о ней.

В альбом (Я видел мельком вас...)

(Т.П.Е[ремеев]ой)

Я видел мельком вас, но мимолетной встречей

Я был обрадован: она казалась мне

Чего-то нового отрадною предтечей,-

И хоть на миг один я счастлив был вполне.

Простите же мое невольное желанье

Оставить по себе у вас воспоминанье:

Все легче на душе, все как-то веселей...

Так путник, встретив храм среди чужой пустыни,

На жертвенник ему неведомой богини

Приносит скудный дар - и в путь идет смелей.

В альбом (Я не хочу для новоселья...)

(Гр. Е. П. Ростопчиной)

Я не хочу для новоселья

Желать вам нового веселья

И всех известных вам обнов,

Когда-то сшитых от безделья

     Из красных слов.

Но дай вам бог под новым кровом

Стереть следы старинных слез,

Сломать шипы в венце терновом

И оградиться божьим словом

     От старых гроз.

А если новые печали

На долю вам в грядущем пали,

Как встарь, покорствуйте творцу

И встретьте их, как встарь встречали,—

     Лицом к лицу.

Пусть вера старая основой

Надежде старой будет вновь,

И, перезрев в беде суровой,

Пускай войдет к вам гостьей новой

     Одна любовь.

Вечевой колокол

Над рекою, над пенистым Волховом,

На широкой Вадимовой площади,

Заунывно гудит-поет колокол.

Для чего созывает он Новгород?

Не меняют ли снова посадника?

Не волнуется ль Чудь непокорная?

Не вломились ли шведы иль рыцари?

Да не время ли кликнуть охотников

Взять неволей иль волей с Югории

Серебро и меха драгоценные?

Не пришли ли товары ганзейские,

Али снова послы сановитые

От великого князя Московского

За обильною данью приехали?

Нет! Уныло гудит-поет колокол...

Поет тризну свободе печальную,

Поет песню с отчизной прощальную...

«Ты прости, родимый Новгород!

Не сзывать тебя на вече мне,

Не гудеть уж мне по-прежнему:

Кто на бога? Кто на Новгород?

Вы простите, храмы божий,

Терема мои дубовые!

Я пою для вас в последний раз,

Издаю для вас прощальный звон.

Налети ты, буря грозная,

Вырви ты язык чугунный мой,

Ты разбей края мне медные,

Чтоб не петь в Москве, далекой мне,

Про мое ли горе горькое,

Про мою ли участь слезную,

Чтоб не тешить песнью грустною

Мне царя Ивана в тереме.

Ты прости, мой брат названый, буйный Волхов мой, прости!

Без меня ты празднуй радость, без меня ты и грусти.

Пролетело это время... не вернуть его уж нам,

Как и радость, да и горе мы делили пополам!

Как не раз печальный звон мой ты волнами заглушал,

Как не раз и ты под гул мой, буйный Волхов мой, плясал.

Помню я, как под ладьями Ярослава ты шумел,

Как напутную молитву я волнам твоим гудел.

Помню я, как Боголюбский побежал от наших стен,

Как гремели мы с тобою: «Смерть вам, суздальцы, иль плен!»

Помню я: ты на Ижору Александра провожал;

Я моим хвалебным звоном победителя встречал.

Я гремел, бывало, звучный,- собирались молодцы,

И дрожали за товары иноземные купцы,

Немцы рижские бледнели, и, заслышавши меня,

Погонял литовец дикий быстроногого коня.

А я город, а я вольный звучным голосом зову

То на немцев, то на шведов, то на Чудь, то на Литву!

Да прошла пора святая: наступило время бед!

Если б мог - я б растопился в реки медных слез, да нет!

Я не ты, мой буйный Волхов! Я не плачу,- я пою!

Променяет ли кто слезы и на песню - на мою?

Слушай... нынче, старый друг мой, по тебе я поплыву,

Царь Иван меня отвозит во враждебную Москву.

Собери скорей все волны, все валуны, все струи -

Разнеси в осколки, в щепки ты московские ладьи,

А меня на дне песчаном синих вод твоих сокрой

И звони в меня почаще серебристою волной:

Может быть, из вод глубоких вдруг услыша голос мой,

И за вольность и за вече встанет город наш родной».

Над рекою, над пенистым Волховом,

На широкой Вадимовой площади,

Заунывно гудит-поет колокол;

Волхов плещет, и бьется, и пенится

О ладьи москвитян острогрудые,

А на чистой лазури, в поднебесье,

Главы храмов святых, белокаменных

Золотистыми слезками светятся.

Вихорь

При дороге нива...

Доня-смуглоличка

День-деньской трудится

Неустанно жнет:

Видно, не ленива,

А - что божья птичка -

На заре ложится,

На заре встает.

Против нашей Дони

Поискать красотки.

Разве что далёко,

А в соседстве нет...

Косы по ладони;

Грудь, как у лебедки;

Очи с поволокой;

Щеки - маков цвет.

Солнце так и жарит,

Колет, как иглою;

Стелется на поле

Дым, не то туман;

С самой зорьки парит -

Знать, перед грозою:

Скинешь поневоле

Душный сарафан.

Разгорелась жница:

Жнет, да жнет, да вяжет,

Вяжет без подмоги

Полные снопы...

А вдали зарница

Красный полог кажет...

Ходят вдоль дороги

Пыльные столпы...

Ходят вихри, ходят,

Вертятся воронкой -

Все поодиночке:

Этот, тот и тот -

Очередь заводят...

А один, сторонкой,

К Дониной сорочке

Так себе и льнет.

Оглянулась девка -

И сама не рада:

Кто-то за спиною

Вырос из земли...

На губах издевка,

А глаза без взгляда,

Волосы копною,

Борода в пыли.

Серый-серый, зыбкой,

Он по ветру гнется,

Вьется в жгут и пляшет,

Пляшет и дрожит,

Словно бы с улыбкой,

Словно бы смеется,

Головою машет -

Доне говорит:

«Ветерок поднялся -

Славная погодка!

Светится зарница

Среди бела дня:

Я и разыгрался...

Белая лебедка,

Красная девица,

Полюби меня!»

Отскочила Доня -

Ей неймется веры,

За снопами кроясь,

Силится уйти,

А за ней погоня -

Настигает серый,

Кланяется в пояс,

Стал ей на пути:

«Что ж не молвишь слова,

Что не приголубишь?

Аль еще не знаешь -

Что за зелье страсть?

Полюби седого:

Если не полюбишь,

И его сконаешь,

И тебе пропасть...»

Сам по полю рыщет,

К Доне боком-боком -

Тесными кругами

Хочет закружить:

Будто в жмурках ищет,

Будто ненароком

Пыльными руками

Тянется схватить.

Вот схватил и стиснул...

Да она рванулась.

«Аль серпа хотелось?

На тебе, лови!»

Серп блеснул и свистнул...

Пыль слегка шатнулась,

Да и разлетелась...

Только серп в крови...

С призраком пропали,

Словно вихорь шаткой,

И девичьи грезы...

Отчего ж потом

Мать с отцом видали,

Как она украдкой

Утирала слезы

Белым рукавом?

Отчего гурьбою

Сватов засылали,

А смотрён ни разу

Не пришлось запить?..

Думали семьею,

Думали-гадали,

И решили: «С глазу!» -

Так тому и быть...

Зимка проскрипела,

И весной запахло;

Зеленя пробили

Черный слой земли...

Доня все хирела,

Сохнула и чахла...

Знахари ходили,

Только не дошли.

Рожь поспела снова...

Светится зарница...

Ходят вдоль дороги

Пыльные столпы...

Только нет седого,

И другая жница

Вяжет без подмоги

Полные снопы.

«Эхма! Жалко Домны!»

Всем селом решили:

Этакой напасти

Где избыть серпом!

Старики-то скромны -

Видно, не учили:

«От беды да страсти

Оградить крестом».

Встань, сойди! Давно денница...

Встань, сойди! Давно денница,

И тебя давно жду я!

Встань от ложа, голубица,

Совершенная моя!

Солнце зиму с поля гонит,

Дождь давно себе прошел,

И росистый луг зацвел...

Чу! И горлица уж стонет.

Веет тонким ароматом

Недозрелый виноград...

Выходи, сестра, и с братом

Обойди зеленый сад.

Высока твоя светлица,

И за каменной стеной...

Покажись же, голубица,

Дай услышать голос твой!

Для того, что взор твой ясен,

Голос сладок, образ красен,

Для того, что хороша,

Всей души моей душа!

Галатея

1

Белою глыбою мрамора, высей прибрежных отброском,

Страстно пленился ваятель на рынке паросском;

Стал перед ней - вдохновенный, дрожа и горя...

Феб утомленный закинул свой щит златокованый за море,

             И разливалась на мраморе

             Вешним румянцем заря...

Видел ваятель, как чистые крупинки камня смягчались,

В нежное тело и в алую кровь превращались,

Как округлялися формы - волна за волной,

Как, словно воск, растопилася мрамора масса послушная

             И облеклася, бездушная,

             В образ жены молодой.

«Душу ей, душу живую! - воскликнул ваятель в восторге.-

Душу вложи ей, Зевес!»

                   Изумились на торге

Граждане - старцы, и мужи, и жены, и все,

Кто только был на агоре... Но, полон святым вдохновением,

             Он обращался с молением

             К чудной, незримой Красе:

«Вижу тебя, богоданная, вижу и чую душою;

Жизнь и природа красны мне одною тобою...

Облик бессмертья провижу я в смертных чертах...»

И перед нею, своей вдохновенною свыше идеею,

             Перед своей Галатеею,

             Пигмалион пал во прах...

2

Двести дней славили в храмах Кивеллу, небесную жницу,

Двести дней Гелиос с неба спускал колесницу;

Много свершилось в Элладе событий и дел;

Много красавиц в Афинах мелькало и гасло - зарницею,

             Но перед ней, чаровницею,

             Даже луч солнца бледнел...

Белая, яркая, свет и сиянье кругом разливая,

Стала в ваяльне художника дева нагая,

Мраморный, девственный образ чистейшей красы...

Пенились юные перси волною упругой и зыбкою;

             Губы смыкались улыбкою;

             Кудрились пряди косы.

«Боги! - молил в исступлении страстном ваятель,- Ужели

Жизнь не проснется в таком обаятельном теле?

Боги! Пошлите неслыханной страсти конец...

Нет!.. Ты падешь, Галатея, с подножия в эти объятия,

             Или творенью проклятия

             Грянет безумный творец!»

Взял ее за руку он... И чудесное что-то свершилось...

Сердце под мраморной грудью тревожно забилось;

Хлынула кровь по очерченным жилам ключом;

Дрогнули гибкие члены, недавно еще каменелые;

             Очи, безжизненно белые,

             Вспыхнули синим огнем.

Вся обливаяся розовым блеском весенней денницы,

Долу стыдливо склоняя густые ресницы,

Дева с подножия легкою грезой сошла;

Алые губы раскрылися, грудь всколыхнулась волнистая,

             И, что струя серебристая,

             Тихая речь потекла:

«Вестницей воли богов предстаю я теперь пред тобою.

Жизнь на земле - сотворенному смертной рукою;

Творческой силе - бессмертье у нас в небесах!»

...И перед нею, своей воплощенною свыше идеею,

             Перед своей Галатеею,

             Пигмалион пал во прах.

Где ты?

Он тебя встретил, всему хороводу краса,

Встретил и понял — что значит девичья коса,

Понял — что значат девичьи смеховые речи

И под кисейной рубашкой опарные плечи.

Понял он это и крепко тебя полюбил,

И городских и посадских красавиц забыл...

Но отчего же, Наташа, забыла и ты,

Как у вас в Троицу вьют-завивают цветы,

Как у вас в Троицу красные девки гурьбами

На воду ходят гадать с завитыми венками,

Как они шепчут:

           «Ох, тонет-потонет венок:

Ох, позабудет про девицу милый дружок!»

Не потонули — уплыли куда-то цветы,

Да уплыла за цветами, Наташа, и ты...

И позабыл он... И даже не знает — не скажет, -

Где ты?.. И свежей могилки твоей не укажет.

Но пробудились цветочки, и шепчут они:

«Спи, моя бедная!.. Будут пробудные дни...»

Греза

Спал тяжело я, как будто в оковах, но в вещем во сне

Синее, звездное небо пригрезилось мне;

Каждою яркой звездою, сопутницей ночи,

Жгло мне сквозь веки оно отягченные очи;

Но терпелив был я, силен и крепок тогда...

Вдруг, в полуночи, на север скатилась звезда

И услыхал я:

«Внемлите глас божий: для божья народа

Царственно с неба падучей звездою слетает Свобода!..»

Давиду — Иеремием

На реках вавилонских

Мы сидели и плакали, бедные,

Вспоминая в тоске и слезах

О вершинах сионских:

Там мы лютни повесили медные

На зеленых ветвях.

И сказали враги нам:

«Спойте, пленники, песни сионские!».

— «Нет, в земле нечестивой, чужой,

По враждебным долинам

Не раздаться, сыны вавилонские,

Нашей песне святой!»

Город господа брани,

Мой Шалим светозарный! в забвении

Будет вечно десница моя,

И присохнет к гортани

Мой язык, если я на мгновение

Позабуду тебя!

Помяни, Адонаи,

В день суда, как эдомляне пламени

Предавали твой город и в плен

Нас вели, восклицая:

«Не оставим и камня на камени!»

О, блажен и блажен,

Злая дочь Вавилона,

Кто воздаст твоей злобе сторицею,

Кто младенцев твоих оторвет

От нечистого лона

И о камень их мощной десницею

Пред тобой разобьет!

Деревня

Посвящается

   Надежде Дмитриевне

   П[оловце]вой

  ВСТУПЛЕНИЕ

Желали вы,— и я вам обещал

Препроводить слияние посланья

С идиллией — не то чтоб пастораль,

А так, стихи... Приличного названья

Пока еще я к ним не подобрал;

Но входят в них мечты, воспоминанья,

Намеки, грусть, природа при луне,—

Короче, все, что нужно вам и мне.

Вот вам стихи; как следует, с скандовкой

И с рифмами, надеюсь прочитать

Вам лично их с приличной обстановкой:

Весенний день начнет уж догорать,

И вы, склонясь ленивою головкой,

Задумчиво мне будете внимать...

Кто первый роль не выдержит — не знаю:

Увидим там... Теперь я начинаю.

  1

Они прошли, прошли, былые дни

Спокойствия вдали от шума света!

Когда ж опять вернутся к нам они?

Конечно, мы дождемся снова лета

И двадцати трех градусов в тени,

Но эта лень, невозмутимость эта —

Не верится, что вновь когда-нибудь

Мы усладим ей жизненный наш путь.

Я восставал на жизнь тех домоседов —

Помещикоз, которые, как ай

В своем дупле, в углу отцов и дедов

Сидят весь век, чем их ни вызывай.

Теперь их лень я понял... Грибоедов

Давно сказал: «Деревня летом — рай!»

Да! в хорошо устроенных именьях

Блаженна жизнь, как в праведных селеньях.

Вы помните?.. Бывало, мы в саду

Сидим в тени; по листьям ветер жаркой

Лепечет что-то, как больной в бреду;

Над нами вяз темно-зеленой аркой

Спускается; луч солнца по пруду

Бежит струей чешуйчатой и яркой;

Рой пчел жужжит на полевых цветах,

И воробьи чиликают в кустах.

Сидим... В руках дымятся папиросы,

А лень курчть,— лениво ищет взор

Знакомых мест: вот нива, вот покосы,

Дорожка на зеленый косогор...

С малиной и клубникою подносы

Нетронуты стоят, и разговор

Чуть вяжется... не худо б прогуляться,

Да как с скамьей дерновою расстаться?

Вот, вечеоом...

  2

  Да: вечером пришлось

Приписывать к былому полустишью;

Но сколько лет меж нами пронеслось,

Но как давно Покровскому затишью

Я стал чужой, и как давно мы врозь?..

Не сельской я, а городскою мышью,

По чердакам, не в зелени полей,

Гложу листы... печатанных статей.

Конечно, пища вовсе не дурная,

И много пользы от нее подчас;

Но все-таки, о прежнем вспоминая,

Я умственно не отводил бы глаз

От оных мест потерянного рая

(Не Мильтона — могу уверить вас!),

Где услаждали молодость не книги,

А лес да луг с живою змейкой Скниги.

И точно: речка чудно хороша

По вечерам... Тогда жара отхлынет,

И, полной грудью на воду дыша,

Зеленый берег понемногу стынет;

То ветвь сосны, то стрелку камыша

Прозрачной тенью в воду опрокинет,

И тень за тенью — стройны и легки —

Лениво тонут в пурпуре реки.

Как весело тогда по косогору,

Промоиной песчаной, на коне

Взбираться вверх к темнеющему бору

И кланяться то ели, то сосне,

Чтоб веткою колючей, без разбору,

Не наклонялись, сонные, оне...

Но вот и гребень глинистый обрыва,

Багровый весь от зорного отлива.

И что за вид оттуда за рекой!

Не знаю — вам, а мне тоска сжимала

Всю внутренность рукою ледяной,

Когда с обрыва я глядел, бывало,

Вниз на реку... Зато, о боже мой!

Рвалася вон душа и ликовала,

И призраком казалася печаль,

Когда смотрел я за реку, в ту даль...

В ту даль, где я оставил много-много

И радостей, и жизни молодой,

Куда вилась знакомая дорога...

Но я боюсь вам надоесть собой,—

Забылся я: простите, ради бога!

Мы с вами на обрыве за рекой...

Уже темно. Огни зажглись в избушках,

Заря погасла на лесных верхушках.

Под нами сетка из цветов и трав,

Весною опрокинутый стаканчик,

Льет запах ландыш, под кустом припав,

И мотыльком порхает одуванчик;

И, к холке ухо левое прижав,

Мотает мордой ваш гнедой Буянчик,

Упрямится — нельзя ль щипнуть травы,

Да не дают; его упрямей вы...

Хоть несколько боитесь, если ухо

Прижмет он к холке... А домой пора,

Пока росы нет на поле и сухо...

Вот лай собак с господского двора

И стук колес донесся нам до слуха:

К вам гости — и, наверно, до утра!

В галоп, Буянчик! право, опоздаем:

Чу! десять бьет — все общество за чаем...

Детская песенка

Во саду, ах, во садочке

Выросла малинка;

Солнышко её греет,

Дождичек лелеет.

В светлом теремочке

Выросла Нанинка;

Тятя её любит,

Маменька голубит.

Друг мой добрый! Пойдем мы с тобой на балкон...

Друг мой добрый! Пойдем мы с тобой на балкон,

Поглядим на осенний, седой небосклон —

Ни звезды нет на небе, и только березы

Отряхают с листочков предсмертный свой сон,

Верно, знают, что им посулил уже он —

               Морозы.

Верно, знают... Пускай их!.. А знаем ли мы,

Что дождемся, и скоро, с тобою зимы,

Что уж осень осыпала вешние грезы,

Словно желтые листья с берез, и, немы,

Звезды капают с неба нам в душу сквозь тьмы,

               Что слезы.

Только нет, ты не верь мне, не верь же ты мне:

Я и болен, и брежу в горячечном сне,

И гремят мне, и слышатся давние грозы...

Но вот ты улыбнулась, я верю весне —

И опять запылают листочки в огне

               У розы.

Всё взяла... Да зачем же — сама пореши —

Ты не вырвала вон из моей из души

               Занозы?

Дым

Ох, холодно!.. Жаль, градусника нету...

А у меня, с заутрени, мороз

На стекла набросал гирлянды белых роз,

И все — одна в одну, как есть по трафарету...

И все — одна в одну — под небом голубым,

Все трубы в небеса стремят посильный дым.

И засмотрелся я на них сегодня...

Трубы!

Все оглянул я вас и думал: «Люди грубы:

Твердят им мелочность и гордость свысока,

Что жизнь юдольная ничтожна и низка

И вообще внизу узка у жизни тропка.

О трубы!.. Не понять не зябшим, что есть топка,

Что на земле она, но что порой и дым

Летит о господе под небом голубым

И — может быть — горе рассказывает что-то.

Быть может...»

Вот и я, пиитом чердачка,

Столицу обозрел, конечно, свысока,

И видел я: Нева, и Крепость, и Исакий,

И Академия, и мост через Неву,

И Стрелка с Биржею, и всё, что видит всякий,

Побывши в Питере, во сне иль наяву...

Я «питерщик» вполне... На Питере съел зубы:

Затем и говорят со мною даже трубы,

И дымом говорят.

«Вот,— говорит одна,—

Вы, сударь, видите, что я совсем бедна,

Что истопель принес мне дворник за послугу...

Да как же к празднику не угодить друг другу?»

«Ариша!— говорю я мысленно трубе.—

Жила бы ты себе у батюшки в избе,

Доила бы коров, купалась под Купало

И...»

Только из трубы дым по ветру умчало...

Но пристально за ним я по ветру смотрю:

Он обнялся с другим...

«Ариша!— говорю.—

Как раз туда! для нас, чернорабочих братий,

Там постлан целый ряд фланелевых кроватей;

Там есть и доктора, там есть и фельдшера;

Там, помнишь, родила Марфушина сестра?..

И померла...»

Бежит родоприимный дым,

Стеляся саваном под небом голубым...

А рядом — черный дым, как с чумного погоста,

Как с погребального потухшего костра,

Где зараженных жгли с полночи до утра.

Да, заживо здесь жгут, под буйный возглас тоста,

Безумных юношей...

И вьется чумный дым,

Ехидною клубясь под небом голубым,

С собою унося весь пепел лицемерья

Перед природою, обмана чувств, безверья —

И радужных бумажек...

Вот валит

Дым тучей; где-то здесь — недалеко горит.

Кто погорел — бедняк или богатый?

Что вспыхнуло — лачуга иль палаты?..

Иль просто занялись сарай и сеновал?

Иль пламя охватить готово весь квартал?

Не знаю... Пусть горит: быть может, и сгорело

В пожаре темное и казусное дело...

Вот, мерной сотней труб, строений длинный ряд

Дымится, окаймив широкий плац-парад,

И за колонною подвижная колонна,

Волнуяся, идет на приступ небосклона,

И кажется — в дыму сомкнулися полки,

И веют знамена, и искрятся штыки...

Вот жиденькой и седенькой кудрёй

Завился дым в лазури голубой...

Одним-один дрожит согбенный над камином

Сановник отставной, томим чиновным сплином.

Давно ли, кажется, в приемной у него

Просители пороги обивали?

И целые часы почтительно зевали

В надежде встретить взор орлиный самого?

Давно ли, важен, горд и величав по месту,

Он мог рассчитывать на каждую невесту

И твердо сознавал, что каждой будет мил?

Но он себя берег и браком не спешил...

Да для чего ему и торопиться было,

Когда по нем у стольких сердце ныло,

Когда у Кларочки иль Фанни столько раз

Сверкали молнии любви из томных глаз!

Давно ли? А теперь фортуна изменила —

И Кларочка свой взор с насмешкой отвратила...

Коварная судьба всё разом отняла —

И вот, уж под судом за добрые дела,

Покинутый, больной, дрожит перед камином

Сановник отставной, томим чиновным сплином.

Перед камином же задумалась и ты...

Кругом тебя ковры, и бронза, и цветы,

И роскошью всё дышит горделивой...

Так что ж ты вдаль глядишь с улыбкою ревнивой

На стиснутых губах? Зачем в глазах тоска?

Не образ ли своей соперницы счастливой

Ты видишь в трепетном мерцаньи камелька!

И вот летит струя лукавого дымка,

И вот разносит он, на воле и просторе,

Сожженными в письме, любовь твою и горе...

И много говорят мне трубы... В клубах дыма

Я вижу образы живые... Много их,

И малых и больших, чредой воздушной мимо

Промчались в небесах морозно-голубых.

Сказал бы я им вслед... А впрочем, что скажу я?

Ужели, от трубы к иной трубе кочуя,

Я стану говорить, что дороги дрова;

Что вот последний грош сейчас сожгла вдова

Страдальца бедного...

Что далее, вот там,

Дымится фабрика, а здесь — науки храм,

А тут — гостиный двор, театры, магазины;

А это-де — не дым, а пар, и от машины,

Что, может быть, уйдет за тридевять земель,

В то царство, где никто и не бывал досель,

Где, может быть, и нет, под многотрубной крышей,

Ни вздорожалых дров, ни дворника с Аришей,

Ни бесприютных вдов; где не бежит из труб

Каким-то узником тюремным дымный клуб

И будто говорит с выси такие речи:

«Нет солнца, холодно — зато есть плошки, свечи,

Пожалуй, и дрова казенные и печи...»

В такое царство я с тобою, беглый дым,

Понесся бы теперь под небом голубым...

Да!.. есть глубокий смысл в сравненьи

простодушном

Всей нашей жизни сей с тобой, полувоздушным.

Да!.. есть глубокий смысл в предании святом,

Из века в век таинственно хранимом,

Что весь наш грешный мир очистится огнем

И в небесах исчезнет дымом.

Еврейская песня I (Поцелуй же меня...)

Поцелуй же меня, выпей душу до дна...

Сладки перси твои и хмельнее вина;

Запах черных кудрей чище мирры стократ,

Скажут имя твое - пролитой аромат!

Оттого - отроковица -

Полюбила я тебя...

Царь мой, где твоя ложница?

Я сгорела, полюбя...

Милый мой, возлюбленный, желанный,

Где, скажи, твой одр благоуханный?..

Еврейская песня II (Хороша я и смугла...)

Хороша я и смугла,

Дочери Шалима!

Не корите, что была

Солнцем я палима,

Не найдете вы стройней

Пальмы на Энгадде:

Дети матери моей

За меня в разладе.

Я за братьев вертоград

Ночью сторожила,

Да девичий виноград

Свой не сохранила...

Добрый мой, душевный мой,

Что ты не бываешь?

Где пасешь в полдневный зной?

Где опочиваешь?

Я найду, я сослежу

Друга в полдень жгучий

И на перси положу

Смирною пахучей.

По опушке леса гнал

Он козлят, я - тоже,

И тенистый лес постлал

Нам двойное ложе -

Кровлей лиственной навис,

Темный, скромный, щедрый;

Наши звенья - кипарис,

А стропила - кедры.

Еврейская песня III (Я - цветок полевой...)

«Я - цветок полевой, я - лилея долин».

   - «Голубица моя белолонная

Между юных подруг - словно в тернии крин».

   - «Словно яблонь в цвету благовонная

Посредине бесплодных деревьев лесных,

   Милый мой - меж друзей молодых;

Я под тень его сесть восхотела - и села,

   И плоды его сладкие ела.

Проведите меня в дом вина и пиров,

   Одарите любовною властию,

Положите на одр из душистых цветов:

   Я больна, я уязвлена страстию.

Вот рука его здесь, под моей головой;

   Он меня обнимает другой...

Заклинаю вас, юные девы Шалима,

   Я должна, я хочу быть любима!»

Еврейская песня V (Сплю, но сердце мое...)

Сплю, но сердце мое чуткое не спит...

За дверями голос милого звучит:

«Отвори, моя невеста, отвори!

Догорело пламя алое зари;

Над лугами над шелковыми

Бродит белая роса

И слезинками перловыми

Мне смочила волоса;

Сходит с неба ночь прохладная -

Отвори мне, ненаглядная!»

«Я одежды легкотканые сняла,

Я омыла мои ноги и легла,

Я на ложе цепенею и горю -

Как я встану, как я двери отворю?»

Милый в дверь мою кедровую

Стукнул смелою рукой:

Всколыхнуло грудь пуховую

Перекатною волной,

И, полна желанья знойного,

Встала с ложа я покойного.

С смуглых плеч моих покров ночной скользит;

Жжет нога моя холодный мрамор плит;

С черных кос моих струится аромат;

На руках запястья ценные бренчат.

Отперла я дверь докучную:

Статный юноша вошел

И со мною сладкозвучную

Потихоньку речь повел -

И слилась я с речью нежною

Всей душой моей мятежною.

Еврейская песня X (Отчего же ты...)

– «Отчего же ты не спишь?

Знать, ценна утрата,

Что в полуночную тишь

Всюду ищешь брата?»

– «Оттого, что он мне брат,

Дочери Шалима,

Что утрата из утрат

Тот, кем я любима.

Оттого, что здесь, у нас,

Резвых коз-лукавиц

По горам еще не пас

Ввек такой красавец;

Нет кудрей черней нигде;

Очи так и блещут,

Голубицами в воде

Синей влагой плещут.

Как заря, мой брат румян

И стройней кумира...

На венце его слиян

С искрами сапфира

Солнца луч, и подарён

Тот венец невесте...»

– «Где же брат твой? Где же он?

Мы поищем вместе».

Еврейская песня XI (Все шестьдесят моих цариц...)

Все шестьдесят моих цариц

И восемьдесят с ними

Моих наложниц пали ниц

С поклонами немыми

Перед тобой, и всей толпой

Рабыни, вслед за ними,

Все пали ниц перед тобой

С поклонами немыми.

Зане одна ты на Сион

Восходишь, как денница,

И для тебя озолочён

Венец, моя царица!

Зане тебе одной мой стих,

Как смирна из фиала,

Благоухал из уст моих,

И песня прозвучала.

Еврейская песня XIII (Ты - Сиона звезда...)

«Ты - Сиона звезда, ты - денница денниц;

Пурпуровая вервь - твои губы;

Чище снега перловые зубы,

Как стада остриженных ягниц,

Двоеплодно с весны отягченных,

И дрожат у тебя смуглых персей сосцы,

Как у серны пугливой дрожат близнецы

С каждым шорохом яворов сонных».

- «Мой возлюбленный, милый мой, царь мой и брат,

Приложи меня к сердцу печатью!

Не давай разрываться объятью:

Ревность жарче жжет душу, чем ад.

А любви не загасят и реки -

Не загасят и воды потопа вовек...

И - отдай за любовь всё добро человек -

Только мученик будет навеки!»

Забытые ямбы

Итак, вы ждете от меня

Письма по-русски для науки?

. . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . С юных лет

Слова: письмо, печать, пакет

Во мне вселяли отвращенье.

Я думал: «Господи! писать

И слать по почте уверенье

В любви, и в дружбе, и в почтеньи,

Ведь это значит просто лгать:

Лгать перед сердцем, перед духом.

Коль человек полюбит раз,

Духовным оком, вещим слухом

Он видит нас, он слышит нас.

К чему ж писать? Я слышу, вижу».

Так думал я, и потому,

Совсем не веруя письму,

Я переписки ненавижу.

Но если отдан уж приказ,

Непослушанье безрассудно...

С чего начать?

       Давно уж в моде

Беседу с дамой заводить

Намеком тонким о погоде,

А уж потом и говорить...

И говорить о всем об этом,

Что говорится целым светом,

На что с самих пеленок мать

Учила дочку отвечать,

Или сама, а были средства —

Через мадам, мамзель иль мисс...

(Здорова ли madame F[ern]iss?1)

Простите: дней счастливых детства,

Дней первых слез, дней первых грез

Коснулся я... Бог с ними! Были

Да и прошли. Господь унес...

Мы о погоде говорили...

У нас плоха. Панелей плиты

Так и сочатся под ногой,

А крыши с самых труб облиты

Какой-то мыльною водой,

Как будто — вид довольно жалкой!—

Природа лапотки сняла,

Кругом подол подобрала

И моет грязною мочалкой

Всю землю к празднику весны...

Еще простите... Право, сны

О вечном солнце, вечном мае,

О том далеком, чудном крае,

Где дышишь вольно, где тепло,

Волнуют желчь мне тяжело...

Но станет и у нас погодка.

Весна идет: ее походка,

Ее приемы и слова —

Без льдинок катится Нева,

Мосты полиция наводит,

По мокрым улицам давно

Ночь белая дозором бродит,

Глядит порой ко мне в окно,

Особенно когда разгрязнет

И ехать некуда,— глядит,

Да так упорно, словно дразнит:

«Ну, что не спишь-то? — говорит.—

Ведь люди спят, ведь сон-то нужен;

Диви бы бал, диви бы ужин:

Нет, так вот, даром баловать!

Гаси свечу, ложися спать!»

И верить я готов беличке

И изменить готов привычке

Не спать ночей...

             А есть в ночи,

Вы сами знаете, такое,

Что и светлей и жгучей втрое,

Чем солнца вешние лучи.

Дни длинны, ровны, монотонны,

Как ржавых рельсов полоса,

А ночи, ночи... небеса

Бывают звездны и бездонны,

Как чьи-то глазки...

                   Я не лгу

И доказать всегда могу

Сродство ночных небес с глазами.

Теперь, конечно, между нами,

Теперь я сплетничать начну.

Я видел некую жену

И видел девочку: глазенки

По сердцу гладят... Отчего

Намек на женщину в ребенке

Не занимает никого?

Как будто бог зерно положит,

И уж зерну не возрасти,

Как будто девочка не может

Девицей красной расцвести!

Нет! Я красавиц угадаю

И в зрелых женщинах узнаю,

Всегда узнаю, и впопад,

Какими в отрочестве были...

И вот одна вам наугад:

Соболья бровь, лукавый взгляд,

Лицо как кипень, плечи всплыли

Как две кувшинки — или две,

С ночи заснувшие в траве,

Две белотрепетные пташки

Всплывают рано на заре

Из моря донника и кашки

В росном, зернистом серебре...

Да, на цветы, на перья птицы,

На росы майского утра

Идет не столько серебра,

Как на плечо отроковицы,

Когда создатель сам на ней

Печать любви своей положит —

А всё, что создано, очей

Свести с красавицы не может.

Но переход-то мой к мечте

От сплетен слишком уж поспешен.

Что делать, аз есмь многогрешен

И поклоняюсь красоте.

. . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . .

Недавно ночью проезжал

Я мимо графского аббатства...

Остановился... Старый дом

Темнел завешанным окном

Угольной комнаты угрюмо,

Смотрел с такою тайной думой

На водополую Неву,

Что бог весть как, но предо мною

Восстали тени чередою...

И вот вам греза наяву.

Не бойтесь, нет во мне привычки

Пугать могилами: сову

На перышко последней птички

Вовеки не сменяю я;

Мне дроги, гроб и панихида,

И лития, и кутия,

Поверьте, смертная обида...

Так вот-с... почудился мне бал.

Сверкали люстры и уборы,

Цветился зал, звучали хоры,

Весь дом гудел, благоухал

И трепетал под стройным звуком.

На диво всем, в науку внукам

В нем дед вельможный пировал

Затем, что — было это время —

Он взял на плечи, и не зря,

Тяжелое, честное бремя

С рамен великого царя.

И вот он сам. Густые кудри

Белеют в благовонной пудре;

Лилейно-нежная рука,

Как мрамор дышащий мягка,

Красуется под кружевами.

Полусклоненный мощный стан

Затянут в бархатный кафтан,

Горит алмазными звездами

Грудь вдоль широкого рубца

Лазурной ленты, а с лица

Не сходит тонкая улыбка —

Почет приветливый гостям...

Но мчатся тени, мчатся шибко —

И улетели...

       Вновь темно

Угольной комнаты окно...

Постойте! Снова озарилось:

Тихонько в комнату вошла

Она... задумчиво-светла,

Как ранний месяц... Мне приснилось,

Почудилось, быть может, но...

Портрет я изучил давно...

Кругом сиянье разливая,

Из рамы вышла как живая

И села, голову склоня...

Вы можете дразнить меня,

Осмеивать все эти грезы,

Не верить даже — я не прочь...

Но платье красное и розы

Такие, как у ней точь-в-точь,

Но белокурый пышный локон

Я видел явственно в ту ночь

В угольной комнате у окон...

Опять темно... и свет опять...

По тем же залам и гостиным,

Дивясь статуям и картинам,

Толпится не былая знать,

А новое, иное племя,

Грядущей «жатвы мысли семя»:

При блеске люстр, и ламп, и свеч,

Под звуки музыки стостройной,

Гуляют гордо и спокойно,

Ведя насмешливую речь.

Гостей встречает внук-вельможа,

Но не по платью одному:

Дорога знанью и уму!..

Теперь, покойных не тревожа

И отрекаяся от грез,

Я предложу живой вопрос:

У вас весна и незабудки?

И соловьи? и ночь тепла?

И вся природа ожила,

Не отрекаясь от побудки

Жить долго-долго?.. Сами вы

Спокойны, веселы, здоровы?

Или с чугунки и с Москвы

Все ваши нервные основы,

Как нить натянутой струны,

Тревожливо потрясены?

Еще вопрос. Решите сами,

Зачем пишу я к вам стихами?

Без шуток следует решить...

Быть может, потому, что с вами

Неловко прозой говорить?

Иль, выражаясь безыскусно,

Не потому ли, может быть,

Что вместе тошно, порознь грустно?..

Запевка (Ох, пора тебе на волю...)

Ох, пора тебе на волю, песня русская,

Благовестная, победная, раздольная,

Погородная, посельная, попольная,

Непогодою-невзгодою повитая,

Во крови, в слезах крещеная-омытая!

Ох, пора тебе на волю, песня русская!

Не сама собой ты спелася-сложилася:

С пустырей тебя намыло снегом-дождиком,

Нанесло тебя с пожарищ дымом-копотью,

Намело тебя с сырых могил метелицей...

Зачем?

Зачем ты мне приснилася,

Красавица далекая,

И вспыхнула, что в полыме,

Подушка одинокая?

Ох, сгинь ты, полуночница!

Глаза твои ленивые,

И пепел кос рассыпчатый,

И губы горделивые -

Всё наяву мне снилося,

И всё, что греза вешняя,

Умчалося,- и на сердце

Легла потьма кромешная..

Зачем же ты приснилася,

Красавица далекая,

Коль стынет вместе с грезою

Подушка одинокая?..

Знаешь ли, Юленька...

(Ю. И. Л[ипи]ной)

Знаешь ли, Юленька, что мне недавно приснилося?..

Будто живется опять мне, как смолоду жилося;

Будто мне на сердце веет бывалыми вёснами:

Просекой, дачкой, подснежником, хмурыми соснами,

Талыми зорьками, пеночкой, Невкой, березами,

Нашими детскими... нет!— уж не детскими грезами!

Нет!.. уже что-то тревожно в груди колотилося...

Знаешь ли, Юленька?.. глупо!.. А всё же приснилося...

Канарейка

Говорит султанша канарейке:

«Птичка! Лучше в тереме высоком

Щебетать и песни петь Зюлейке,

Чем порхать на Западе далеком?

Спой же мне про за-море, певичка,

Спой же мне про Запад, непоседка!

Есть ли там такое небо, птичка,

Есть ли там такой гарем и клетка?

У кого там столько роз бывало?

У кого из шахов есть Зюлейка -

И поднять ли так ей покрывало?»

Ей в ответ щебечет канарейка:

«Не проси с меня заморских песен,

Не буди тоски моей без нужды:

Твой гарем по нашим песням тесен,

И слова их одалыкам чужды...

Ты в ленивой дреме расцветала,

Как и вся кругом тебя природа,

И не знаешь - даже не слыхала,

Что у песни есть сестра - свобода».

Канун 184... года

Уж полночь на дворе... Еще два-три мгновенья -

И отживающий навеки отживет

И канет в прошлое - в ту вечность без движенья...

Как грустно без тебя встречать мне Новый год...

Но, друг далекий мой, ты знаешь, что с тобою

Всегда соединен я верною мечтою:

Под обаянием ее могучих чар,

Надеждой сладкою свидания волнуем,

Я слышу бой часов и каждый их удар

Тебе передаю горячим поцелуем.

Кесарь Октавий-Август и Юлия

Ты на Юлию смотришь художником -

Не отцом: ты прямой сибарит,

А не римлянин ты...

            Над треножником

Аравийская мирра горит;

Мягко ложе твое постилается;

Смело смотрит в глаза тебе дочь;

Вся туника на ней колыхается;

В очи глянула римская ночь...

Что Требония, Ливия, Лидия?

Ты им скажешь, наверно, «прощай»,

И, наверно, Назона Овидия

Ты сошлешь на холодный Дунай...

Когда ты, склонясь над роялью...

Когда ты, склонясь над роялью,

До клавишей звонких небрежно

Дотронешься ручкою нежной,

И взор твой нальется печалью,

И тихие, тихие звуки

Мне на душу канут, что слезы,

Волшебны, как девичьи грезы,

Печальны, как слово разлуки,-

Не жаль мне бывает печали

И грусти твоей мимолетной:

Теперь ты грустишь безотчетно -

Всегда ли так будет, всегда ли?

Когда ж пламя юности жарко

По щечкам твоим разольется,

И грудь, как волна, всколыхнется,

И глазки засветятся ярко,

И быстро забегают руки,

И звуков веселые волны

Польются, мелодии полны,-

Мне жаль, что так веселы звуки,

Мне жаль, что ты так предаешься

Веселью, забыв о печали:

Мне кажется все, что едва ли

Ты так еще раз улыбнешься...

Леший

Николаю Ивановичу Личину

Двойным зеленым строем,

Вдоль узкого проселка,

Под снежной шапкой дремлет

И сосенка и елка;

Осина коченеет

И дрогнет от мороза,

И вся в слезах алмазных

Плакучая береза;

Их предки — в три обхвата,

Поодаль от опушки,

Взнесли над молодежью

Маститые макушки;

Вдали дубняк; да Леший —

Всех выше головою:

Рога торчат сквозь космы;

Копыта под землею...

То всех деревьев выше,

То ниже мелкой травки,

Что топчут чуткой ножкой

Букашки и козявки;

Владыка полновластный

Зеленого народа,

Он всей лесной державе

Судья и воевода.

Зимою он сугробы

В овраги заметает,

И тропки он лисицам

И зайцам прочищает;

И снегом он обносит

Берлогу медвежонка,

И вьет мохнатой лапой

Гнездо для вороненка;

И волку-сыромахе

Он кажет путь-дорогу,

И, на смех доезжачим

И звучному их рогу,

И стае гончих, зверя

В трущобе укрывает...

А к осени деревья

Он холит-сберегает:

Под корень их валежник

И палый лист, вязанкой,

Кряхтя, валит с плеча он

Над белою белянкой,

Над рыжиком и груздем,

Над тонкою опенкой:

Укроет; проберется

К грибовницам сторонкой

И филином прогукнет,

И в чаще, за кустами,

Засветит, что волчиха,

Зелеными глазами.

В орешнике змеею

Шипит он для потехи,

Чтоб девушки у белок

Не сняли все орехи.

А летом провожает

Убогую калику;

За девицей, охочей

Ходить по землянику,

По ягоду малину

С смородиною черной,

Следит он втихомолку

Промеж листвы дозорной;

И если бойкий парень

Где песенку затянет —

Проказник Леший кличем

Красавицу обманет,

А парня обойдет он...

И если где калику,

Позарясь на понёву,

Котомочку и кику

С зашитым подаяньем,

Бродяга ждет — дед стукнет

На целый лес дубинкой,

Конем заржет, аукнет,

Грозой и буйным вихрем

Вдоль по лесу застонет,—

И в самую трущобу

Недоброго загонит;

Там будет сыт бродяга

До третьего до Спаса:

У яблонь и у пчелок

Накоплено запаса...

А в лес зайдет охотник —

Опять стучит дубинка,

И прячется в трущобе

Вся дичь и вся дичинка...

Всего любезней вёсны

Для деда: припадает

К сырой земле он ухом

И слышит — всё копает,

Всё роется под склепом

Своей темницы тесной,

Всё дышит жаждой жизни

И силою воскресной:

И травка, и муравка,

И первые цветочки,

И первые на волю

Пробившиеся почки.

Вот всё зазеленело;

Летучими цветками

И бабочки и мушки

Порхают над лугами;

Жужжа, роятся пчелы;

Поют на гнездах птицы,

И на небе играют

Весенние зарницы.

Дед долго и любовно

По лесу ходит-ходит,

Порой с былинки малой

По часу глаз не сводит.

И всё он настороже —

С зари до полуночи,

Пока уж напоследок

Не выбьется из мочи...

Устанет, притомится,

И спать придет охота —

Уйдет в дубовый остров,

В любимое болото:

Там тина — что перина,

Там деду, ночью тихой,

Зыбучая постеля

С русалкой-лешачихой.

Для ней-то он осоку

В зеленый полог рядит;

Для ней медвежьи ушки,

Вороньи глазки садит;

Для ней и незабудки —

Ковром узорно шитым;

Для ней и соловейки

По ветлам и ракитам.

Для ней-то под Купалу,

Полуночью росистой,

И папортник бесцветный

Цветет звездой лучистой.

Сюда уж не добраться

Ни вершникам, ни пешим...

И спит он... Да летает

Недобрый сон над Лешим...

И снится деду, будто

По всей его дуброве

Чудное что творится.

И всё как будто внове...

Что мчится издалёка

Неведомая сила

И старую трущобу

Всю лоском положила:

Подсечен, срублен, свален

И сгублен топорами,

Кругом весь остров стонет

Дрожащими ветвями;

Что просека с полвёрсту

Идет поверх болота,

И вдалеке сверкает

Зловещим оком что-то,

И мчится, мчится, мчится,

И ближе подлетает;

Пар из ноздрей и искры;

След полымя сметает,

Шипит, шипит и свищет,

И, словно змей крылатый,

Грозит чугунной грудью

Груди его косматой...

Проснулся, глянул — видит:

Не остров, а площадка;

Дубов — как не бывало:

Всё срублено, всё гладко...

Засыпано болото

Песком, дресвой и щебнем,

И мост над ним поднялся

Гранитным серым гребнем,

И, рассыпая искры,

Далёко в поле чистом

Летит змея-чугунка

С шипением и свистом.

Лицеистам

(Застольная песня)

Собрались мы всей семьей —

И они, кого не стало,

Вместе с нами, как бывало,

Неотлучною душой!

Тени милые! Вы с нами!..

Вы, небесными лучами

Увенчав себе чело,

Здесь присущи всем собором

И поете братским хором

Нам про Царское Село,—

Где, маститой тайны святы,

Встали древние палаты,

Как немой завет веков;

Где весь божий мир — в картинах;

Где, «при кликах лебединых»,

В темной зелени садов,

Словно птички голосисты,

Распевали лицеисты...

Каждый был тогда поэт,

Твердо знал, что май не долог

И что лучше царскоселок

Никого на свете нет!

Помянем же мы, живые,

За бокалами дружней

И могилы, нам святые,

И бессмертный наш лицей!..

Любе (В тот миг, в полуночь...)

Взгляните на лилии...

В тот миг, в полуночь ту таинственную мая,

Когда всё расцветет, весной благоухая,

И каждый миг твердит: «Лови меня, лови!»,

Когда дрожит звезда на небе от любви

И голубой глазок фиалка раскрывает,

Не зная — где она, не зная — что она,

Не зная, что есть жизнь, полуночь и весна,

И кто-то, с небеси, цветочки поливает,—

Ты знаешь ли, Люба, я думаю о чем?

Я думаю, что — да: сионские одежды

Даются лилии единой — не царю

Еврейскому; что вешнюю зарю

Встречают вешний взор и вешние надежды;

Что мудрость, вера — всё, чем в жилах бьется кровь,

В любви, не ведущей, что в мире есть любовь.

Малиновке

Посвящается Варваре Александровне Мей

Да! Ты клетки ненавидишь,

Ты с тоской глядишь в окно;

Воли просишь... только, видишь,

Право, рано: холодно!

Пережди снега и вьюгу:

Вот олиствятся леса,

Вот рассыплется по лугу

Влажным бисером роса,

Клетку я тогда открою

Ранним — рано поутру —

И порхай, Господь с тобою,

В крупноягодном бору.

Птичке весело на поле

И в лесу, да веселей

Жить на воле, петь на воле

С красных зорек до ночей...

Не тужи: весною веет;

Пахнет в воздухе гнездом;

Алый гребень так и рдеет

Над крикливым петухом;

Уж летят твои сестрицы

К нам из-за моря сюда:

Жди же, жди весны-царицы,

Теплой ночи и гнезда.

Я пущу тебя на волю;

Но, послушай, заведешь

Ты мне песенку, что полю

И темным лесам поешь?

Знаешь, ту, что полюбили

Волны, звезды и цветы,

А задумали-сложили

Ночи вешние да ты.

Милый друг мой! румянцем заката...

Милый друг мой! румянцем заката

Облилось мое небо, и ты,

Как заря, покраснела за брата

Прежней силы и юной мечты.

Не красней ты и сердцем воскресни:

Я ничем, кроме ласки и песни,

И любви без границ, без конца,

За тебя не прогневал Отца...

Преклонись же с молитвой дочерней

И попомни, что были всегда

И зарей и звездою вечерней

Утром - те же заря и звезда.

Мимоза

Цветут камелия и роза,

Но их не видит мотылек:

Ты жизнь и смерть его, ты — греза

Певца цветов, моя мимоза,

Мой целомудренный цветок,

Затем что в звучном строе лета

Нет и не будет больше дня

Звучней и ярче для поэта,

Как тот, когда сложилась эта

Простая песнь: «Не тронь меня».

* * *

Из Г. Гейне

Мне ночь сковала очи,

Уста свинец сковал;

С разбитым лбом и сердцем

В могиле я лежал.

И долго ли — не знаю —

Лежал я в тяжком сне,

И вдруг проснулся — слышу:

Стучатся в гpoб ко мне.

«Пора проснуться, Гейнрих!

Вставай и посмотри:

Все мертвые восстали

На свет иной зари».

— «О милая, не встать мне.

Я слеп — в очах темно —

Навек они потухли

От горьких cлез давно».

— «Я поцелуем, Гейнрих,

Сниму туман с очей:

Ты ангелов увидишь

В сиянии лучей».

— «О милая, не встать мне:

Еще не зажила

Та рана, что мне в сердце

Ты словом нанесла».

— «Тихонько рану, Гейнрих,

Рукою я зажму,

И заживлю я рану,

И в сердце боль уйму».

— «О милая, не встать мне:

Мой лоб еще в крови —

Пустил в него я пулю,

Сказав «прости» любви».

— «Тебе кудрями, Гейнрих,

Я рану обвяжу,

Поток горячей крови

Кудрями удержу».

И так меня просила,

И так звала она,

Что я хотел подняться

На милый зов от сна.

Но вдруг раскрылись раны,

И хлынула струя

Кровавая из сердца,

И... пробудился я.

1 сентября 1858

Многим...

Ох ты, бледная-бледная,

Ох ты, бедная-бедная

И тоскливо-тревожная мать!

Знать, голубка, тебе не признать.

Где ты даром гнездо себе свила,—

Где его повивала и крыла,

Где грозою его унесло

Со птенцом твоим вместе в село...

Там давно просвещенье прошло:

Милосердье там «падших» не гонит

И младенцев контора хоронит...

Ох ты, бедная-бедная!

Ох ты, бледная-бледная,

Не узнаешь ты спросту,— ей-ей!—

Где в могилах зовет матерей

Номерная душонка детей?..

Молитва (Боже мой, боже!..)

Боже мой, боже! Ответствуй: зачем

Ты на призывы душевные нем,

И отчего ты, господь-Саваоф,

Словно не слышишь молитвенных слов?

Нет, услыхал ты, узнал — отчего

Я помолилась?.. Узнал — за кого.

Я за него помолилась затем,

Что на любовь мою глух был и нем

Он, как и ты же...

            Помилуй, господь!

Ведаешь: женщина кровь есть и плоть;

Ведая, женской любви не суди,

Яко сын твой вскормлен на женской груди.

Молодой месяц

Ясный месяц, ночной чародей!..

Вслед за зорькой вечерней пурпурною

Поднимись ты стезею лазурною,

Посвети мне опять поскорей...

Сердце молотом в грудь мне колотится,

Сердце чует: к нему не воротится

Всё, с чего обмирало оно...

Всё далеко теперь... Но далекую

Пережил бы я ночь звездоокую —

При надежде... А то — всё темно.

Моравские песни

1

У молодки Наны

Муж, как лунь, седой...

Старый муж не верит

Женке молодой:

Разом домекнулся,

Что не будет прок,—

Глаз с нее не спустит;

Двери на замок.

«Отвори каморку —

Я чуть-чуть жива:

что-то разболелась

Сильно голова —

Сильно разболелась,

Словно жар горит...

На дворе погодно:

Может, освежит».

— «Что ж? открой окошко,

Прохладись, мой свет!»

Хороша прохлада,

Коли друга нет!

Нана замолчала,

А в глухой ночи

Унесла у мужа

Старого ключи.

«Спи, голубчик, с богом,

Спи да почивай!»

И ушла тихонько

В дровяной сарай.

«Ты куда ходила,

Нана, со двора?

Волосы — хоть выжми,

Шубка вся мокра...»

— «А телята наши

Со двора ушли,

Да куда ж?— к соседке

В просо забрели.

Загнала насилу:

Разбежались все...

Я и перемокла,

Ходя по росе!»

Видно, лучше с милым

Хоть дрова щепать,

Чем со старым мужем

Золото считать.

Видно, лучше с милым

Голая доска,

Чем со старым мужем

Два пуховика...

  2

«Тятенька-голубчик, где моя родная?»

— «Померла, мой светик, дочка дорогая!»

Дочка побежала прямо на могилу.

Рухнулася наземь, молвит через силу:

«Матушка родная, вымолви словечко!»

— «Не могу: землею давит мне сердечко...»

«Я разрою землю, отвалю каменье...

Вымолви словечко, дай благословенье!»

«У тебя есть дома матушка другая».

— «Ох, она не мать мне — мачеха лихая!

Только зубы точит на чужую дочку:

Щиплет, коли станет надевать сорочку;

Чешет — так под гребнем кровь ручьем сочится;

Режет ломоть хлеба — ножиком грозится!»

Мороз

Посвящено кому-то

Голубушка моя, склони ты долу взоры,

Взгляни ты на окно: какие там узоры

На стеклах расписал наш дедушка-мороз

Из лилий, ландышей и белоснежных роз.

Взгляни, как расписал он тайно иль не тайно,

Случайно говоря, а может, не случайно,

Хотя бы, например, вот это бы стекло?

Взгляни ж: перед тобой знакомое село,

Стоит себе оно, пожалуй, на пригорке...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Н.С.Курочкину (Я люблю в вас не врача...)

Я люблю в вас не врача,

Не хвалю, что честно лечите,

Что рецептами сплеча

Никого не искалечите.

Я люблю в вас смелость дум,

Руку дружественно–твердую,

И пытливо–гордый ум,

И борьбу с невзгодой гордую...

6 декабря 1860

На бегу

Посвящается С. П. Калошину

В галерее сидят господа;

Судьи важно толкуют в беседке;

А народу-то сколько — беда,

Словно вешние мошки на ветке.

На обои перила реки

(Еле держат чугунные склепы)

Налегли всем плечом мужики,

Чуйки, шубы, поддевки, салопы.

И нельзя же: бег на десять верст!

Ходенем всё пошло в ожиданьи:

Поднял дьякон раздумчиво перст,

Погрузился в немом созерцаньи;

Бьются трое купцов об заклад;

Тараторят их три половины.

И глядят сотни глаз и глядят

На залитые в яхонты льдины,

На воткнутые в ярком снегу

И столбы, и с веревками стойки,

И знакомые всем на бегу

Призовые удалые тройки.

Что за стати у бойких коней!

Что за сбруя, за легкие сани!

А наездник-от, ей-же-вот-ей,

Вон, вон этот в нарядном кафтане,

Уж хорош больно!..

Я сквозь толпу,

Хоть бокам и была перебойка,

Пробрался-таки прямо к столбу...

Это что же за новая тройка?

Не видали...

В корню калмычек.

Две донечки дрожат на пристяжке;

У задка сел с кнутом паренек.

И в санях, и во всей-то запряжке

Ничего показного на глаз.

Сам наездник, быть надо, в харчевне...

Знать, в ночном побывал он не раз,

Да и вырос в глуши да деревне,

Что с дружками ему на бегу

Надо выпить пар с двадцать чаёчку?

Так и есть: вон лежит на снегу

Рукавица по кисть в оторочку.

Так и есть: вон и сам он в дверях

У харчевни. Легок на помине!

Астраханка на черных бровях,

А дубленка на серой овчине.

Ждут звонка... Чу!.. Никак и звонят?..

Чу! В судейской самой прозвенели...

Тройки чинно сравнялися в ряд —

И последний звонок.

Полетели.

На дугу, на оглобли, гужи,

На постромки все враз налегая,

Понеслися, что в весну стрижи,

Дружка дружку шутя обгоняя.

Только новая всё отстает

Больше, больше, и вовсе отстала,

А с наездника, как поворот,

Шапка наземь грехом и упала!..

А он что же? Он тройку сдержал,

Поднял шапку, на брови надвинул,

У парнишки-то кнут отобрал,

Стал на место, как крикнет — и сгинул...

Боже, господи! Видишь во дню,

А не то чтобы ночью, с постели:

Словно вихорь завился в корню,

А в уносе-то вьюги-метели!

Закрутили весь снег, понесли

В изморозной сети, без догони,

До столба, до желанной дали...

Донеслися — и фыркнули кони...

И далеко ж умчались они

Ото всех, хоть и все догоняли

И догнали, что ласточку пни.

Да и то запыхались — устали...

А они?.. На возьми — подавай

Хоть сейчас ко крыльцу королевне.

А наездник?

Прости, брат, прощай!..

Знать, пирует с дружками в харчевне.

Не верю, Господи, чтоб Ты меня забыл...

Не верю, Господи, чтоб Ты меня забыл,

Не верю, Господи, чтоб Ты меня отринул:

Я Твой талант в душе лукаво не зарыл,

И хищный тать его из недр моих не вынул.

Нет! в лоне у Тебя, художника-творца,

Почиет Красота и ныне, и от века,

И Ты простишь грехи раба и человека

За песни Красоте свободного певца.

Не знаю, отчего так грустно мне при ней?..

Не знаю, отчего так грустно мне при ней?

Я не влюблен в нее: кто любит, тот тоскует,

Он болен, изнурен любовию своей,

Он день и ночь в огне - он плачет и ревнует...

И только... Отчего - не знаю. Оттго ли,

Что дума и у ней такой же просит воли,

Что сердце и у ней в таком же дремлет сне?

Иль от предчувствия, что некогда напрасно,

Но пылко мне ее придется полюбить?

Бог весть! А полюбить я не хотел бы страстно:

Мне лучше нравится - по-своему грустить.

Взгляните, вот она: небрежно локон вьется,

Спокойно дышит грудь, ясна лазурь очей -

Она так хороша, так весело смеется...

Не знаю, отчего так грустно мне при ней?

* * *

(Из Гете)

Нет, только тот, кто знал

   Свиданья жажду,

Поймет, как я страдал

   И как я стражду.

Гляжу я вдаль... нет сил,

   Тускнеет око...

Ах, кто меня любил

   И знал – далеко!

Вся грудь горит... Кто знал

   Свиданья жажду,

Поймет, как я страдал

   И как я стражду.

1858

О Господи, пошли долготерпенье!..

О Господи, пошли долготерпенье!

Ночь целую сижу я напролет,

Неволю мысль цензуре в угожденье,

Неволю дух - напрасно! Не сойдет

Ко мне твое святое вдохновенье.

Нет, на кого житейская нужда

Тяжелые вериги наложила,

Тот - вечный раб поденного труда,

И творчества живительная сила

Ему в удел не дастся никогда.

Но, Господи, ты первенцев природы

Людьми, а не рабами создавал.

Завет любви, и братства, и свободы

Ты в их душе бессмертной начертал,

А Твой завет нарушен в род и роды.

Суди же тех всеправедным судом,

Кто губит мысль людскую без возврата,

Кощунствует над сердцем и умом -

И ближнего, и кровного, и брата

Признал своим бессмысленным рабом.

О ты, чье имя мрет на трепетных устах...

О ты, чье имя мрет на трепетных устах,

Чьи электрически-ореховые косы

Трещат и искрятся, скользя из рук впотьмах,

Ты, душечка моя, ответь мне на вопросы:

Не на вопросы, нет, а только на вопрос:

Скажи мне, отчего у сердца моего

Я сердце услыхал, не слыша своего?

Огоньки

Посвящается

             Аполлону Александровичу

                      Григорьеву

      По болоту я ржавому еду,

      А за мною, по свежему следу,

Сквозь трясину и тину, по стрелкам густой осоки,

   Кудри на ветер, пляшут кругом огоньки.

      Разгорелись и, в пляске устойкой,

      Оземь бьются они перед тройкой,

То погаснут, то вспыхнут тревожно по темным кустам,

   Будто на смех и страх ошалелым коням.

      Отшарахнулись кони, рванулись;

      Гривы дыбом, и ноздри раздулись:

Чуют, верно, своей необманной побудкой они,

   Что не спросту в болоте зажглися огни...

      Не глядел бы: болотная пляска

      Для меня — только мука и тряска,

И не верю я в душу живую болотных огней;

   И в трясину свою не сманить им коней.

      Знаю их — без покрова и гроба:

      Душит их пододонная злоба,

И честной люд и божий весь мир ненавидят они...

   Погоняй-ка, ямщик!..

                  Но теснятся огни,

      Забегают пред тройкой далече,

      И ведут со мной пошептом речи

На глухом, да понятном и жгучем своем языке:

   «Благовестная тайна горит в огоньке!—

      Говорят... — Всепрощающей силой

      Колыбель примирилась с могилой...

По зажорам, по прорубям, рытвинам, омутам, рвам

   Не придется плясать уже нашим детям.

      Наша мука детей искупила,

      И теперь мы — не темная сила:

Мы надеемся, верим и ждем нашей пытки конца,

      Чтоб зажечься в чертоге у бога-отца».

      По болоту я ржавому еду,

      А за мною, по свежему следу,

Сквозь трясину и тину, по стрелкам густой осоки,

   Кудри на ветер, пляшут кругом огоньки.

Одуванчики

Посвящается всем барышням

Расточительно-щедра,

Сыплет вас, за грудой груду,

Наземь вешняя пора,

Сыплет вас она повсюду:

Где хоть горсточка земли -

Вы уж, верно, расцвели.

Ваши листья так росисты,

И цветки так золотисты!

Надломи вас, хоть легко,-

Так и брызнет молоко...

Вы всегда в рою веселом

Перелетных мотыльков,

Вы в расцвет - под ореолом

Серебристых лепестков.

Хороши вы в день венчальный;

Но... подует ветерок,

И останется печальный,

Обнаженный стебелек...

Он цветка, конечно, спорей:

Можно выделать цикорий!

Октавы

С.Г.П[олянской]

В альбомы пишут все обыкновенно

Для памяти. Чего забыть нельзя?

Все более иль менее забвенно.

Писать в альбомы ненавижу я,

Но вам пишу и даже — откровенно.

Не знаю я — вы поняли ль меня?

А я, хоть вас еще недавно знаю,

Поверьте мне, вас очень понимаю.

Мне говорили многое о вас,

Я слушал все внимательно-покорен:

Народа глас, известно, божий глас!

Но слишком любопытен был и вздорен,

И несогласен этот весь рассказ,

Притом же белый свет всегда так черен:

Я захотел поближе посмотреть,

О чем так стоит спорить и шуметь.

Я познакомился — вы были мне соседка.

Я захотел понять вас, но труды

Мои все пропадали, хоть нередко

Я нападал на свежие следы.

Сначала думал я, что вы кокетка,

Потом, что вы — уж чересчур горды;

Теперь узнал: вы заняты собою,

Но девушка с рассудком и душою.

И нравитесь вы мне, но не за то,

Что вы любезны, хороши собою:

Меня не привлечет к себе никто

Уменьем говорить и красотою,

Хорошенькое личико — ничто,

Когда нет искры чувства за душою,

А женский ум — простите ль вы меня?—

Почти всегда — пустая болтовня.

Но вы мне нравитесь, как исключенье

Из женщин, именно за то, что вы

Умели обуздать в себе стремленье

И пылкость чувств работой головы,

За то, что есть и в вас пренебреженье

К понятьям света, говору молвы,

Что вам доступны таинства искусства,

Понятен голос истины и чувства.

За это я люблю вас и всегда

Любить и помнить буду вас за это.

Кто знает? может быть — пройдут года,—

Вас отравит собой дыханье света,

И много вы изменитесь тогда,

И все, чем ваша грудь была согрета,

Придется вам покинуть и забыть;

Но я сказал, что буду вас любить...

Любить за прежнее былое... много

Я вам обязан... несколько минут

Идем мы вместе жизненной дорогой,

Но с вами версты поскорей бегут.

Я не считаю их: ведь, слава богу,

Куда-нибудь они да приведут,

И все равно мне — долже иль скорее...

А все-таки мне с вами веселее!

Другая б приняла слова мои

За чистое любовное признанье,

Но вам не нужно объяснять любви,

Но с вами мне не нужно оправданье.

Попутчики пока мы на пути,

И разойдемся; лишь воспоминанье

Останется о том, кто шел со мной

Тогда-то вот дорогою одной.

И то навряд: свое возьмет забвенье.

Забудете меня вы... Впрочем, я

И не прошу вас — сделать одолженье

И вспомнить обо мне: ведь вам нельзя

Мне уделить хотя одно мгновенье...

Мне одному?.. Вы поняли меня?

Конечно, да: вы сами прихотливы

И сами, как и я, самолюбивы...

Он весел, он поет, и песня так вольна...

Он весел, он поет, и песня так вольна,

Так брызжет звуками, как вешняя волна,

И все в ней радостью восторженною дышит,

И всякий верит ей, кто песню сердцем слышит;

Но только женщина и будущая мать

Душою чудною способна угадать,

В священные часы своей великой муки,

Как тяжки иногда певцу веселья звуки.

Отойди от меня, сатана!

На горе первозданной стояли они,

И над ними, бездонны и сини,

Поднялись небосводы пустыни.

А под ними земля - вся в тумане, в тени.

И Один был блистательней неба:

Благодать изливалась из кротких очей,

И сиял над главою венец из лучей.

А другой был мрачнее эреба:

Из глубоких зениц вылетали огни,

На челе его злоба пылала,

И под ним вся гора трепетала.

И Мессии сказал сатана:

«Раввуни!

От заката светил до востока,

Землю всю, во мгновение ока,

Покажу я тебе...»

И десницу простер...

Прояснилася даль... Из тумана

Засинелася зыбь океана,

Поднялися громады маститые гор,

И земли необъятной равнина,

Вся в свету и в тени, под небесным шатром

Разостлалася круглым, цветистым ковром.

Каменистая степь... Палестина...

Вот седой Арарат; вот угрюмый Синай;

Почернелые кедры Ливана;

Серебристая нить Иордана;

И десницей карающей выжженный край,

И возлюбленный град Саваофа:

Здесь Сион в тощей зелени маслин, а там

Купы низких домов с плоской кровлею, храм,

Холм и крест на нем праздный - Голгофа.

К югу - степь без границ. Перекатной волной

Ураганы песок поднимают,

А на нем оазисы мелькают,

Как зеленый узор на парче золотой.

Красной пылью одеты, деревья

Клонят книзу вершины под гнетом плода;

Разбрелись табуны кобылиц и стада

Вкруг убогих наметов кочевья;

Смуглоликих наездников рыщут толпы;

Воздух пламенем встречу им пышет,

А по воздуху марево пишет

Стены, башни, палаты, мосты и столпы...

Мимо....

Серой, гремучей змеею,

Бесконечные кольца влача через ил,

В тростниках густолиственных тянется Нил.

Города многочленной семьею

Улеглися на злачных его берегах;

Блещут синие воды Мерида;

Пирамида, еще пирамида,

И еще, и еще,- на широких стопах

Опершись, поднялися высоко;

Обелисков идет непрерывная цепь;

Полногрудые сфинксы раскинулись, в степь

Устремляя гранитное око.

Мимо...

Инд и Гангес среброводной четой

Катят волны в далекое море;

Вековые леса на просторе

Разрослися везде непроглядной стеной;

Мелкой сетью заткали лианы

Все просветы с верхушек дерев до корней;

Попугаи порхают; с тяжелых ветвей

С визгом прыгают вниз обезьяны;

Полосатую матку тигренок сосет;

Птичек носится яркая стая;

Осторожно сучки раздвигая,

Слон тяжелою поступью мерно бредет;

На коврах из цветов и из ягод

Змеи нежатся, свившись упругим кольцом,

И сквозь темную зелень, зубчатым венцом,

Выдвигаются куполы пагод.

Под нависшим их сводом, во мраке, блестит

В драгоценных каменьях божница;

Безобразные идолов лица

Луч священной лампады слегка золотит;

Пред богами жрецы-изуверы,

Преклоняясь во прах, благовония жгут,

И, в неистовой пляске кружася, поют

Свой молитвенный гимн баядеры.

Мимо...

Север... Теряясь в безвестной дали,

Разметались широко поляны;

Смурой шапкой нависли туманы

Над челом побелелым холодной земли.

Нечем тешить пытливые взоры:

Снег да снег, все один, вечно девственный снег,

Да узоры лиловые скованных рек,

Да сосновые темные боры.

Север спит: усыпил его крепкий мороз,

Уложила седая подруга,

Убаюкала буйная вьюга...

Не проснется вовек задремавший колосс,

Или к небу отчизны морозной

Приподнимет главу, отягченную сном,

Зорко глянет очами во мраке ночном

И воспрянет громадою грозной?

Он воспрянет и, долгий нарушивши мир,

Глыбы снега свои вековые

И оковы свои ледяные

С мощных плеч отряхнет на испуганный мир.

Мимо...

Словно младая наяда,

В светлоструйном хитоне, с венчанной главой,

Из подводных чертогов, из бездны морской

Выплывает небрежно Эллада.

Прорезные ряды величавых холмов,

Острова, голубые заливы,

Виноградники, спелые нивы,

Сладкозвучная сень кипарисных лесов,

Рощей пальмовых темные своды -

Созданы для любви, наслаждений и нег...

Чудесами искусств увенчал человек

Вековечные дива природы:

Вдохновенным напевом слепого певца

Вторят струны чарующей лиры;

В красоте первобытной кумиры

Возникают под творческим взмахом резца;

Взор дивят восковые картины

Смелым очерком лиц, сочетаньем цветов;

Горделивой красой храмов, стен и домов

Спорят Фивы, Коринф и Афины.

Мимо...

Рим. Семихолмный, раскидистый Рим,

Со своей нерушимой стеною,

Со своею Тарпейской скалою,

С Капитолием, с пенистым Тибром своим...

Груды зданий над грудами зданий;

Термы, портики, кровли домов и палат,

Триумфальные арки, дворцы и сенат

В коронадах нагих изваянии

И в тройном ожерелье гранитных столпов.

Вдоль по стогнам всесветной столицы

Скачут кони, гремят колесницы,

И, блестя подвижной чешуею щитов,

За когортой проходит когорта.

Мачты стройных галер поднялись как леса,

И, как чайки, трепещут крылом паруса

На зыбях отдаленного порта.

Форум стелется пестрою массой голов;

В цирке зрителей тесные группы

Обнизали крутые уступы;

Слышен смешанный говор и гул голосов:

Обитателей Рима арена

Созвала на позорище смертной борьбы.

Здесь с рабами сразятся другие рабы,

В искупленье позорного плена;

Здесь боец-победитель, слабея от ран,

Юной жизнью заплатит народу

За лавровый венок и свободу;

Здесь, при радостных кликах суровых граждан,

Возвращенцев железного века,

Под вестальскою ложей отворится дверь,

На арену ворвется некормленый зверь

И в куски изорвет человека...

Мимо...

Полной кошницею свежих цветов,

На лазурных волнах Тирринеи,

Поднимаются скалы Капреи.

Посредине густых, благовонных садов

Вознеслася надменно обитель -

Перл искусства и верх человеческих сил:

Словно камни расплавил и снова отлил

В благолепные формы строитель.

В темных нишах, под вязями лилий и роз,

Перед мраморным входом в чертоги,

Настороже - хранители-боги

И трехглавый, из золота вылитый пес.

Купы мирт и олив и алоэ

Водометы жемчужного пылью кропят...

Скоморохи в личинах наполнили сад,

Как собрание статуй живое:

Под кустом отдыхает сатир-паразит,

У фонтана гетера-наяда,

И нагая плясунья-дриада

Сквозь зеленые ветви лукаво глядит.

Вкруг чертогов хвалебные оды

Воспевает согласный невидимый клир,

Призывая с небес благоденственный мир

На текущие кесаря годы,

Прорицая бессмертье ему впереди,

И, под стройные клирные звуки,

Опершись на иссохшие руки,

Старец, в пурпурной тоге, с змеей на груди,

Среди сонма Лаис и Глицерий,

Задремал на одре золотом... Это сам

Сопрестольный, соравный бессмертным богам

Властелин полусвета - Тиверий.

«Падши ниц, поклонись - и отдам всё сполна

Я тебе...» - говорит искуситель.

Отвещает небесный учитель:

«Отойди, отойди от меня, сатана!»

Отроковица

...И собрались к нему все власти града вскоре,

И говорил он им и всем ученикам

С святою кротостью, но с пламенем во взоре:

«Аминь, аминь, глаголю вам:

Kтo верует — с зерно горчиное, тот сам

Речет горе: «Восстань и кинься прямо в море!»

И будет так!..»

Еще он говорил,

К начальнику поместной синагоги

Приходит некто со словами:

«Ты

Не утруждай учителя! Тревоги

Не возбуждай в беседе... Но... ведь — вот

Дочь у тебя скончалась... У ворот

Столпился уж испуганный народ...

Ступай скорей домой!»

Но Иисус: «Постойте:

Во имя божие, в ваш дом мне дверь откройте...

Не бойся, Иаир!.. Верь: дочь твоя жива!..»

Вошли; глядят...

В фиалках голова;

Весь стройный стан под пеленою белой...

Бесценный плод любви, хотя и не поспелый:

Не опускалася еще до пят коса;

Не переглядывались с ней ни полночь, ни денница,

Ни молния, ни вешняя зарница,

И в очи страстно ей не брызгала роса...

«Спит!» — он вещал... Кругом все улыбнулись,

Шепча: «Не слыхано, чтоб мертвые проснулись!»

Но над покойною простер тогда он длань,

Взял за руку и рек:

«Отроковица, встань!..»

И встала...

С ужасом народ весь разбежался,

Крича: «Не слыхано, чтоб мертвый просыпался!..»

Тысячелетняя моя отроковица!

На севере своем ты так же обмерла,

Да, божьей волею, тебя уж подняла

Благословенно мощная десница...

Памяти Гейне

Певец! Не долго прожил ты,—

И жить не стало силы;

Но долго будет рвать цветы

Любовь с твоей могилы,

И вековечно не замрет

Над нею отзвук песни,—

Пока господь не воззовет:

«Встань, Лазарь, и воскресни!»

Песня (Как наладили: Дурак...)

Как наладили: «Дурак,

Брось ходить в царев кабак!»

Так и ладят всё одно:

«Пей ты воду, не вино -

Вон хошь речке поклонись,

Хошь у быстрой поучись».

Уж я к реченьке пойду,

С речкой речи поведу:

«Говорят мне: ты умна,

Поклонюсь тебе до дна;

Научи ты, как мне быть,

Пьянством люда не срамить?..

Как в тебя, мою реку,

Утопить змею-тоску?..

А научишь - век тогда

Исполать тебе, вода,

Что отбила дурака

От царева кабака!»

Песня (Как у всех-то людей светлый праздничек...)

Как у всех-то людей светлый праздничек,

День великий - помин по родителям,

Только я, сиротинка безродная,

На погосте поминок не правила.

Я у мужа вечор отпросилася:

«Отпусти, осударь,- похристосуюсь

На могиле со свёкором-батюшкой».

Идучи, я с дороженьки сбилася,

Во темном лесу заплуталася,

У оврага в лесу опозналася.

В том овраге могила бескрёстная:

Всю размыло ее ливнем-дождиком,

Размело-разнесло непогодушкой...

Подошла я к могиле - шатнулася,

Белой грудью о землю ударилась:

«Ты скажи мне, сырая могилушка!

Таково ли легко было молодцу

Загубить свою душеньку грешную,

Каково-то легко было девице

Под невольный венец снаряжатися?»

Песня (Ты житье ль мое...)

Ты житье ль мое,

Ты бытье ль мое,

Ты житье-бытье мое ли горемычное!

Что хозяйкой быть,

За седым ходить

Молодешеньке мне - дело непривычное...

Ох ты, милый мой,

Разудалый мой!

Научи меня с недолей потягатися:

Не топить избы,

Не слыхать журьбы,

Со постылым, старым мужем не якшатися.

Плясунья

Окрыленная пляской без роздыху,

Закаленная в сером огне,

Ты, помпеянка, мчишься по воздуху,

Не по этой спаленной стене.

Опрозрачила ткань паутинная

Твой призывно откинутый стан;

Ветром пашет коса твоя длинная,

И в руке замирает тимпан.

Пред твоею красой величавою

Без речей и без звуков уста,

И такой же горячею лавою,

Как и ты, вся душа облита.

Но не сила Везувия знойная

Призвала тебя к жизни - легка

И чиста, ты несешься, спокойная,

Как отчизны твоей облака.

Ты жила и погибла тедескою

И тедескою стала навек,

Чтоб в тебе, под воскреснувшей фрескою,

Вечность духа прозрел человек.

По грибы

Рыжичков, волвяночек,

Белыих беляночек

Наберу скорёшенько

Я, млада-младёшенька,

Что для свекра-батюшки,

Для свекрови-матушки:

Перестали б скряжничать -

Сели бы пображничать.

А тебе, постылому,

Старому да хилому,

Суну я в окошечко

Полное лукошечко

Мухомора старого,

Старого, поджарого...

Старый ест - не справится:

Мухомором давится...

А тебе, треклятому,

Белу-кудреватому,

Высмотрю я травушку,

Травушку-муравушку,

На постелю браную,

Свахой-ночкой стланную,

С пологом-дубровушкой

Да со мной ли, вдовушкой.

* * *

Г. Гейне

Погребен на перекрестке

Тот, кто кончил сам с собой;

На его могиле вырос

Грешноцветник голубой.

Я стоял на перекрестке

И вздохнул... В ночи немой

При луне качался тихо

Грешноцветник голубой.

1 сентября 1858

Полежаевской фараонке

Ох, не лги ты, не лги,

Даром глазок не жги,

   Вороватая!

Лучше спой про свое

Про девичье житье

   Распроклятое:

Как в зеленом саду

Соловей, на беду,

   Разыстомную

Песню пел-распевал -

С милым спать не давал

   Ночку темную...

Помпеи

Кого-то я спросил: «Бывали вы в Помпеи?»

- «Был,- говорит,- так что ж?»- «Как что?..

Да все музеи

В Европе и у нас, с конца и до конца,

Гордятся дивами и кисти и резца

Художников помпейских...»

- «Вероятно,

Но мне помпейское искусство непонятно,

Затем что я ею в Помпеи не видал,

А видел я один песчаный вал,

Да груды пепла, да такие ямы,

Что были, может, там и статуи богов,

И знаменитые седалища жрецов,

И творческой рукой воздвигнутые храмы,-

Быть может; только их Бурбоновский музей

Все выкопал до мраморных корней».

- «А что же говорят об этом ладзарони?»

- «Молчат... На берегу ждут первой ранней тони

И точат о песок заржавые ножи...»

И вот, подумал я, теперь ты мне скажи,

Художник кесарей, маститый мой Витрувий:

Зачем Помпеи ты на лаве воздвигал,

Как будто бы не помнил и не знал,

Что сердце у твоей Италии - Везувий?

Но нет, ты прав: свободная страна,

Врагам одни гробы и выдала она...

При посылке стихов

(Кате Мей)

Года прошли с тех пор обычным чередом,

Как, силы юные в семейной лени тратя,

С тобою вечера просиживал я, Катя,

В глуши Хамовников и на крылечке том,

Где дружба и любовь давно порог обила,

Откуда смерть сама раздумчиво сходила...

Года прошли, но ты, не правда ли, все та?

Всё так же для тебя любезны те места,

Где в праздник, вечером, умчась из пансиона,

Ты песню слушала доверчиво мою

И знала, что пою — не зная, что пою,

Под звучный перелив знакомого нам звона?

Возьми же, вот тебе тетрадь моих стихов

На память молодых и прожитых годов...

Когда нас Чур стерег, дымилась вечно трубка

И жизнь цвела цветком, как ты, моя голубка!

Притча пророка Нафана

В венце и в порфире, и в ризе виссонной,

Внезапно покинув чертог благовонный,

Где смирна курилась в кадилах невольников,

Где яства дымились пред сонмом состольников

И в винах сверкали рубин и янтарь,

Где струны псалтирные славили бога,—

На кровлю чертога

Взошел псалмопевец и царь.

Взошел он — пред господом мира и брани

Воздеть покаянно могучие длани

За кровь, пролитую в борьбе с аммонитами,

Взошел примириться молитвой с убитыми —

По воле престолодержавной его

Стоял еще гибнувший окрест Раббава

Весь полк Иоава,

А брань началась ни с чего.

И к небу возвел он орлиное око

И долу склонил: перед взором далеко

Стремилася ввысь синева бесконечная,

И зрелась в ней Сила и Воля предвечная...

Смутился, вниз глянул — и дрогнул...

В саду,

Вся в огненных брызгах, что змейка речная,

Жена молодая,

Купаясь, плыла по пруду...

Ревниво поднявшись кругом вертограда,

Как евнух докучный, стояла ограда;

Ревнивей ограды, шатрами зелеными

Ливанские кедры срослись с кинамонами;

Маслина ветвями склойялася низ;

Все солнцем прогретое, ярко — цветное,

Сочилось алоэ,

И капал смолой кипарис.

Очей от купальщицы царь не отводит;

И вот она на берег смело выходит.

Тряхнула кудрями, что крыльями черными,

И капли посыпались крупными зернами

По гибкому стану и смуглым плечам;

Дрожат ее перси, как две голубицы;

Прильнули ресницы

К горячим и влажным щекам.

Рабыня ей стелет ковер пурпуровый,

Младые красы облекает в покровы,

На кудри льет мирра струю благовонную...

И царь посылает спросить приближенную:

«Кто женщина эта?» И молвит раба:

«Она от колена и рода Хеттии,

Супруга Урии,

Элиама дочь, Бэт — Шэба».

И близкие слуги, по царскому слову,

Красавицу вводят в ложницу цареву,

И только наутро, пред светлой денницею,

Еврейка рассталася с пышной ложницею

И вышла так тайно, как тайно вошла...

Но вскоре царя извещает: «К рабыне

Будь милостив ныне:

Под сердцем она понесла».

И ревностью сердце Давида вскипело;

Задумал он злое и темное дело...

Урию из стана позвал к себе лестию

И встретил дарами, почетом и честию,

И два дня Урия в дворце пировал;

На третий был снова с израильской ратью:

С ним царь, за печатью,

Письмо к Иоаву послал.

Написано было царем Иоаву:

«Приблизься немедля всем станом к Раббаву,

Но ближе всех прочих пред силою вражею

Пусть станет Урия с немногою стражею —

Ты прочь отступи и оставь одного:

Пусть будет он смят и задавлен врагами,

И пусть под мечами

Погибнет и стража его».

И вождь Иоав перед силою вражей

Поставил Урию с немногою стражей,

С мужами, в бою и на брани несмелыми,

А сам отступил перед первыми стрелами

К наметам и ставкам своим боевым.

И вышли из града толпой аммониты,

И были убиты

Урия и отроки с ним.

И горько жена по Урии рыдала,

Но вдовьего плача пора миновала,

И царь за женой посылает приспешников..

Да бог правосудный преследует грешников,

Порочное сердце во гневе разит

Под самою сенью царева чертога,

А господа бога

Прогневал собою Давид.

И бог вдохновляет Нафана — пророка...

Предстал сердцеведец пред царское око

И молвил: «Прийми от меня челобитную,

Яви мне всю правду свою неумытную

И суд изреки мне по правде своей,

Да буду наставлен моим господином...

Во граде едином

Знавал я двух неких мужей.

Один был богатый, другой был убогой...

И было добра у богатого много,

И стад и овец у него было множество,

А бедному труд, нищета и убожество

Достались на долю, и с нивы гнала

Его полуночь, а будила денница,

И только ягница

Одна у него и была.

Купил он ее и берег и лелеял;

Для ней и орал он, для ней он и сеял;

С его сыновьями росла и питалася,

Из чаши семейной его утолялася;

Как дочь, засыпала на лоне его;

Была ему так же любовна, как дети,

И не бы ло в свете

Дороже ему ничего...

Богатый, что лев пресыщенный в берлоге...

Но вот к нему путник заходит с дороги —

И жаль богачу уделить ото многого,

А силою взял он ягницу убогого,

Зарезать велел и подать на обед...

Что скажет владыка и как он рассудит?»

Давид: «И не будет,

И не было казни, и нет

Для этого мужа: кровь крови на муже!»

Нафан ему:

«Царь, поступаешь ты хуже!

Похитил у бедного радость единую

И пролил предательски кровь неповинную:

Урию поставил под вражеский меч

И силой жену его взводишь на ложе!

О боже мой, боже!

Где суд твой, и правда, и речь?

На нас и на чадах они, и над нами!..

Царь, бог возвещает моими устами:

Твое отроча, беззаконно рожденное,

Умрет беззаконно, как все беззаконное...

Тебя охраняя, и чтя, и любя,

Погиб от тебя же твой раб и твой воин...

Ты смерти достоин.

Но сын твой умрет за тебя».

И пал псалмопевец, рыдая, на ложе,

И к богу воззвал он:

«Помилуй мя, боже,

Помилуй! Зане я и прах и ничтожество,

Зане, милосердый, щедрот твоих множество

И милость твоя не скудеет вовек.

Суди же раба твоего благосклонно:

Зачат беззаконно,

Рожден во грехах человек.

Предстал перед суд твой всестрашный и правый

Твой раб недостойный, убийца лукавый:

Воздай мне за зло мое, боже, сторицею,

Казни, но наставь вездесущей десницею!

Наставь меня, боже, на правом пути,

Зерно упованья внедри в маловерце,

Очисти мне сердце,

Душевную тьму освети!»

И долго молил он, рыдая на ложе:

«Помилуй мя, боже, помилуй мя, боже!»

И сын его умер...

С тоской несказанною

Давид преклонился главою венчанною,

Но бог псалмопевца — царя и раба —

Простил, осенив его царское лоно...

Простил: Соломона

Царю родила Бэт — Шэба.

Псалом Давида на единоборство с Голиафом

Я меньше братьев был, о боже,

И всех в дому отца моложе,

И пас отцовские стада;

Но руки отрока тогда

Псалтирь священную сложили,

Персты настроили ее

И имя присное твое

На вещих струнах восхвалили.

И кто о мне тебе вещал?

Ты сам услышать соизволил,

И сам мне ангела послал,

И сам от стад отцовских взял,

И на главу младую пролил

Елей помазанья святой...

Велики братья и красивы,

Но неугодны пред тобой...

Когда ж Израиля на бой

Иноплеменник горделивый

Позвал — и я на злую речь

Пошел к врагу стопою верной,

Меня он проклял всею скверной,

Но я исторгнул вражий меч

И исполина обезглавил,

И имя господа прославил.

Разговор

Из А.Мицкевича

Красавица моя! на что нам разговоры?

Зачем, когда хотим мы чувством поделиться,

Зачем не можем мы душою прямо слиться

И не дробить ее на этот звук, который —

До слуха и сердец достигнуть не успеет —

Уж гаснет на устах и в воздухе хладеет?

«Люблю тебя, люблю!»— твержу я повсечасно.

А ты,— ты смущена и сердишься на друга

За то, что своего любовного недуга

Не может высказать и выразить он ясно,

За то, что обмер он, за то, что нет в нем силы —

Жизнь знаком проявить и избежать могилы.

Сызмала утрудил я праздными речами

Свои уста: теперь хочу их слить с твоими

И говорить хочу с тобою не словами,

А сердцем, вздохами, лобзаньями живыми...

И так проговорить часы, и дни, и лета,

И до скончания, и по скончаньи света.

1852

Русалка

Софье Григорьевне Мей

Мечется и плачет, как дитя больное

В неспокойной люльке, озеро лесное.

Тучей потемнело, брызжет мелкой зернью -

Так и отливает серебром и чернью...

Ветер по дубраве серым волком рыщет;

Молния на землю жгучим ливнем прыщет;

И на голос бури, побросавши прялки,

Вынырнули со дна резвые русалки...

Любо некрещеным в бурю-непогоду

Кипятить и пенить жаркой грудью воду,

Любо им за вихрем перелетным гнаться,

Громким, звучным смехом с громом окликаться!..

Волны им щекочут плечи наливные,

Чешут белым гребнем косы рассыпные;

Ласточки быстрее, легче пены зыбкой,

Руки их мелькают белобокой рыбкой;

Огоньком под пеплом щеки половеют;

Ярким изумрудом очи зеленеют.

Плещутся русалки, мчатся вперегонку,

Да одна отстала, отплыла в сторонку...

К берегу доплыла, на берег выходит,

Бледными руками ивняки разводит;

Притаилась в листве на прибрежье черном,

Словно белый лебедь в тростнике озерном...

Вот уж понемногу непогодь стихает;

Ветер с листьев воду веником сметает;

Тучки разлетелись, словно птицы в гнезды;

Бисером перловым высыпали звезды;

Месяц двоерогий с неба голубого

Засветил отломком перстня золотого...

Чу! переливаясь меж густой осокой,

По воде несется благовест далекой -

Благовест далекий по воде несется

И волною звучной прямо в душу льется:

Видится храм божий, песнь слышна святая,

И сама собою крест творит десная...

И в душе русалки всенощные звуки

Пробудили много и тоски и муки,

Много шевельнули страсти пережитой,

Воскресили много были позабытой...

Вот в селе родимом крайняя избушка;

А в избушке с дочкой нянчится старушка:

Бережет и холит, по головке гладит,

Тешит лентой алой, в пестрый ситец рядит...

Да и вышла ж девка при таком уходе:

Нет ее красивей в целом хороводе...

Вот и бор соседний - там грибов да ягод

За одну неделю наберешься на год;

А начнут под осень грызть орехи белки -

Сыпь орех в лукошки: близко посиделки.

Тут-то погуляют парни удалые,

Тут-то насмеются девки молодые!..

Дочь в гостях за прялкой песни распевает

А старуха дома ждет да поджидает:

Огоньку добыла - на дворе уж ночка -

Долго засиделась у соседей дочка...

Оттого и долго: парень приглянулся

И лихой бедою к девке подвернулся;

А с бедою рядом ходит грех незваной...

Полюбился парень девке бесталанной.

Так ей полюбился, словно душу вынул,

Да и насмеялся - разлюбил и кинул,

Позабыл голубку сизокрылый голубь -

И остались бедной смех мирской да прорубь...

Вспомнила русалка - белы руки гложет;

Рада б зарыдала - и того не может;

Сотворить молитву забытую хочет -

Нет для ней молитвы - и она хохочет...

Только, пробираясь на село в побывку,

Мужичок проснулся и стегает сивку,

Лоб и грудь и плечи крестно знаменует

Да с сердцов на хохот окаянный плюет.

С картины Ораса Верне

В одной сорочке белой и босая,

На прикрепленных к дереву досках,

С застывшею слезой в угаснувших глазах,

Лежит она, красавица, страдая

В предсмертных муках...

Черная коса

Растрепана; полураскрыты губы,

И стиснуты немой, но жгучей болью зубы,

И проступает пот на теле, что роса...

Бедняжечка! Над ней — и небо голубое,

И померанца сень душистая — в плодах,

И все вокруг нее в сияньи и цветах —

А уж у ней распятье золотое

Положено на грудь... И вот уж второпях,

С прощальным и напутственным поклоном,

Уходит от нее и духовник—монах,

Под серой рясою и серым капюшоном,

И впереди, с зажженною свечой,

Могильщик—каторжник с обритой головой;

Он рот закрыл платком, он весь дрожит от

страха,

Как будто перед ним — не смертный одр, а

плаха...

Одну, без помощи, без дружеской руки,

Оставить бедную в последние мгновенья —

О господи, в них нет ни искры сожаленья!..

Но что это? Взгляните: у доски

Разбросаны одежды в беспорядке —

Плащ фиолетовый с мантильей голубой,

И платья женского меж них белеют складки,

И рукоятка шпаги золотой

Видна из—под одежд, а вот и ларчик рядом,

С резьбой и с дорогим узорчатым окладом;

В нем серьги, и запястья, и жемчуг —

Больная все сняла, когда сразил недуг,

Лишь обручального кольца снять не хотела...

А!.. У нее в руке — еще рука,

Чужая, мертвая, и вся уж потемнела...

Вот отчего одна скривилася доска:

С нее свалился труп — страдальцев было двое!..

Припав к земле кудрявой головой,

Лежит, повержен ниц, мужчина молодой!..

Он весь накрыт плащом; со смертью в грозном

бое

Он не сробел до самого конца

И ниц упал, чтоб мертвого лица

Не увидала милая подруга...

Но замерла у ней рука в руке супруга:

Страдалице легко с ним вместе умирать —

И никому их рук теперь не разорвать,

И скоро уж конец, и скоро эти очи

Неразрешимой тьмой загробной, вечной ночи

С улыбкой злобною завесит смерть сама...

Глядите... вслушайтесь — шепнула: «Умираю».

Нет, не глядите, прочь!.. Теперь я понимаю:

Прочь, поскорее прочь:

у ней — чума, чума!

Свитезянка

Парень пригожий мой,

Парень красивый, кто ты?

Зачем над Свитезью бурливой

Бродишь ненастной порою?

Бросься к нам в волны

И будем кружиться вместе по зыби

Хрустальной со мною.

Хочешь, мой милый,

И ласточкой шибкой

Будешь над озером мчаться,

Или красивой веселою рыбкой

Белый день будешь ты в струйках плескаться.

Ночью на ложе волны серебристой

Ландишей мы набросаем,

Сладко задремлем под сенью струистой,

Дивные грёзы узнаем!

Секстина

Опять, опять звучит в душе моей унылой

Знакомый голосок, и девственная тень

Опять передо мной с неотразимой силой

Из мрака прошлого встает, как ясный день;

Но тщетно памятью ты вызван, призрак милый!

Я устарел: и жить и чувствовать — мне лень.

Давни с моей душой сроднилась эта лень,

Как ветер с осенью угрюмой и унылой,

Как взгляд влюбленного с приветным взглядом милой,

Как с бором вековым таинственная тень;

Она гнетет меня и каждый божий день

Овладевает мной все с новой, с новой силой.

Порою сердце вдруг забьется прежней силой;

Порой спадут с души могильный сон и лень;

Сквозь ночи вечныя проглянет светлый день:

Я оживу на миг и песнею унылой

Стараюсь разогнать докучливую тень,

Но краток этот миг, нечаянный и милый...

Куда ж сокрылись вы, дни молодости милой,

Когда кипела жизнь неукротимой силой,

Когда печаль и грусть скользили, словно тень,

По сердцу юному, и тягостная лень

Еще не гнездилась в душе моей унылой,

И новым красным днем сменялся красный день?

Увы!.. Пришел и он, тот незабвенный день,

День расставания с былою жизнью милой...

По морю жизни я, усталый и унылый,

Плыву... меня волна неведомою силой

Несет — Бог весть куда, а только плыть мне лень,

И все вокруг меня — густая мгла и тень.

Зачем же, разогнав привычную мне тень,

Сквозь ночи вечныя проглянул светлый день?

Зачем, когда и жить и чувствовать мне лень,

Опять передо мной явился призрак милый,

И голосок его с неотразимой силой

Опять, опять звучит в душе моей унылой?

Скажите, зеленые глазки...

Скажите, зеленые глазки:

Зачем столько страсти и ласки

Господь вам одним уделил,

Что всё я при вас позабыл?

Лукавые ваши ресницы

Мне мечут такие зарницы.

Каких нет в самих небесах,—

И всё зеленеет в глазах.

Скажите: каким же вы чудом

Зажглися живым изумрудом

И в душу мне ввеяли сны

Зеленым покровом весны?

Зачем?..

     Да зачем и вопросы?

Знакомы мне слезные росы,

И вешняя зелень, и новь,

И всё, кипятящее кровь...

Да, опытом дознал я тоже,

Что стынет весеннее ложе,

Что вянет, своей чередой,

Зеленая травка зимой.

И нет уж в ней ласки и страсти,

И рвет ее ветер на части,

И гнется она и летит,

Куда ее вихорь крутит...

Зачем же, зеленые глазки,

У вас столько страсти и ласки

Горит в изумрудных лучах,

Что всё зеленеет в глазах?

Сосна

Во сыром бору сосна стоит, растет;

Во чистом поле метель гудит, поет;

Над землею тучи серые шатром;

На земле снега пушистые ковром;

Вьюга, холод, но печальная сосна

Неизменна, как весною зелена.

Возвратится ли веселая весна,

Пробудится ли природа ото сна,

Прояснеют, улыбнутся небеса,

В листья нежные оденутся леса,

Заблестит сквозь зелень ландыш серебром,

Засинеет незабудка над ручьем,

Взглянет солнце с неба чистого светлей,

И зальется звонкой трелью соловей -

Всё по-прежнему печальна, зелена,

Думу думает тяжелую сосна.

Грустно, тяжко ей, раскидистой, расти:

Всё цветет, а ей одной лишь не цвести!

Собирая иглы острые свои,

Хочет в землю глубоко она уйти

Иль, сорвавшися с извивистых корней,

В небо взвихриться метелью из ветвей.

Да крепка земля, далеки небеса -

И стоит она, угрюмая краса,

И весною и зимою зелена,

И зимою и весною холодна...

Тяжело сосной печальною расти,

Не меняться никогда и не цвести,

Равнодушным быть и к счастью и к беде,

Но судьбою быть прикованным к земле,

Быть бессильным - превратиться в бренный прах

Или вихрем разыграться в небесах!

Спать пора!

С полуночи до утра,

С полуночным сном в разладе,

Слышу я в соседнем саде:

   «Спать пора! Спать пора!»

С полуночи до утра

Это перепел крикливый

В барабан бьет на мотивы:

   «Спать пора! Спать пора!»

«Нет!— я думаю.— Ура!

Время нам пришло проспаться,

А не то что окликаться:

   «Спать пора! Спать пора!»

Нет, ты, пташечка-сестра,

Барабань себе, пожалуй,

Да словами-то не балуй:

   «Спать пора! Спать пора!»

Глянь из клеточки с утра

Ты на божий мир в оконце

И не пой, коль встало солнце:

   «Спать пора! Спать пора!»

Сумерки

Оттепель... Поле чернеет;

Кровля на церкви обмокла;

Так вот и веет, и веет -

Пахнет весною: сквозь стекла.

С каждою новой ложбинкой

Водополь всё прибывает,

И ограненною льдинкой

Вешняя звездочка тает.

Тени в углах шевельнулись,

Темные, сонные тени,

Вдоль по стенам потянулись,

На пол ложатся от лени...

Сон и меня так и клонит...

Тени за тенями - грезы...

Дума в неведомом тонет...

На сердце - крупные слезы.

Ох, если б крылья да крылья,

Если бы доля да доля,

Не было б мысли «бессилья»,

Не было б слова - «неволя».

Счастливая чета

Из П. Беранже

     Комиссар!

     Комиссар!

Бьет Колен свою Колетту!

     Комиссара не зови:

     Ничего такого нету...

     Ссора — вестница любви!

Комиссар и прочий причет

В этом деле — ни при чем,

И напрасно дворник кличет

И тревожит целый дом.

Да: Колен и бьет Колетту;

Но в каморку их, на крик,

Хоть бы было до рассвету,

Сам Амур слетает вмиг.

     Комиссар!

     Комиссар!

Бьет Колен свою Колетту!

     Комиссара не зови:

     Ничего такого нету...

     Ссора — вестница любви!

Наш Колен — он малый трезвый,

Здоровяк, поет с утра,

А Колетта — зяблик резвый,

И румяна и добра...

Враждовать не в их природе,

Да и незачем: они,

Чтоб не думать о разводе,

Повенчалися одни.

     Комиссар!

     Комиссар!

Бьет Колен свою Колетту!

     Комиссара не зови:

     Ничего такого нету...

     Ссора — вестница любви!

Любо жизнь они проводят!

Он и — под руку — она

Вечерком в харчевню ходят

Выпить на шесть су вина.

Здесь под тению зеленой,

Без свидетельских препон,

На скамейке повалённой

И контракт их заключен.

     Комиссар!

     Комиссар!

Бьет Колен свою Колетту!

     Комиссара не зови:

     Ничего такого нету...

     Ссора — вестница любви!

Иногда Колен пирует

И с другими вечерком,

Да Колетты не надует:

Мстит и прежде и потом.

И сегодня уж, конечно,

Вышла сплетенка,— так вот

Меж собой простосердечно

И чинят они расчет.

     Комиссар!

     Комиссар!

Бьет Колен свою Колетту!

     Комиссара не зови:

     Ничего такого нету...

     Ссора — вестница любви!

Комиссар и прочий причет

В этом деле — ни при чем,

И напрасно дворник кличет

И тревожит целый дом:

Чай, давно уж присмирели,

Позабыли обо всем —

И Колетта на постели

Спит теперь невинным сном.

1861

Тройка

Посвящается Николаю Егоровичу Сверчкову

Вся в инее морозном и в снегу,

На спуске под гору, в разгоне на бегу,

Постромки опустив и перегнув дугу,

Остановилась бешеная тройка

Под заскорузлыми вожжами ямщика...

Что у коней за стати!.. Что за стойка...

Ну!.. знать, у ямщика бывалая рука,

Что клубом удила осеребрила пена...

И в сторону, крестясь, свернул свой возик сена

Оторопевший весь со страху мужичок,

И с лаем кинулся на переём Волчок.

Художник! удержи ты тройку на мгновенье:

Позволь еще продлить восторг и наслажденье,

За тридевять земель покинуть грусть-печаль

И унестись с тобой в желанную мне даль...

Тройка — частная картинная галерея.

Ты печальна

Кому-то

Ты печальна, ты тоскуешь,

Ты в слезах, моя краса!

А слыхала ль в старой песне:

«Слезы девичьи - роса»?

Поутру на поле пала,

А к полудню нет следа...

Так и слезы молодые

Улетают навсегда,

Словно росы полевые,

Знает бог один - куда.

Развевает их и сушит

Жарким пламенем в крови

Вихорь юности мятежной,

Солнце красное любви.

Фринэ

«Ты, чужеземец, ревнуешь меня к Праксителю напрасно:

Верь мне, мой милый, что в нем я художника только любила,-

Он потому мне казался хорош, что искусство прекрасно,

Он для другой изменил мне - и я про него позабыла...

Впрочем, кого не смутили бы льстивые речи: «Гнатена,

Нет, не Киприду,- тебя породила жемчужная пена!

Будь образцом для статуи богини, бессмертия ради:

Имя твое и твоя красота не погибнут в Элладе!»

Я согласилася... Мрамора глыба - такая, что только бы нимфе

Или богине статую иссечь - красовалась в ваяльне;

Чуда резца животворного ждали всечасно в Коринфе,

А Пракситель становился скучнее, угрюмей, печальней.

«Нет, не могу!- говорил он, бросая резец в утомленьи.-

Я не художник, а просто влюбленный: мое вдохновенье -

Юноши бред, не она, Прометеева жгучая сила...

О, для чего в тебе женщина образ богини затмила?»

Прошлой зимою...- Налей мне вина из потера:

Вечер свежеет - по телу и холод и жар пробегает...-

Прошлой зимою в Коринфе у нас появилась гетера,

Именем Фринэ... Теперь ее всякий коринфянин знает;

Но, захотелось ли ей возбудить любопытство в народе

Или от бешеных оргий Афин отдохнуть на свободе,

Только она укрывалась от смертных, подобно богине...

Вскоре, однако ж, Коринф коротко познакомился с Фринэ!

Вот подошли Элевзинские празднества... Пестрой толпою

Жители Аттики шумно стекалися на берег моря:

Шли сановитые старцы, венчанные Крона рукою;

Отроки шли, с Ганимедом красою весеннею споря;

Юные жены и девы, потупив стыдливые взоры,

Ловко несли на упругих плечах храмовые амфоры;

Мужи и смелые юноши, вслед за седыми жрецами,

Жертвенных агнцев вели и тельцов, оплетенных цветами.

Все обступали толпой оконечность пологого мыса:

Против него, по преданию, вышла из моря Киприда.

Жрицы пафосской богини готовились, в честь Адониса,

Гимны обрядные петь: застонала в руках их пектида,

Звуки свирели слилися с ее обольстительным стоном...

Вдруг от толпы отделилася женщина... Длинным хитоном

Был ее стан величавый ревниво сокрыт; покрывало

Белой, широкой волной с головы и до пят ниспадало.

Плавно, как будто бы чуткой ногою едва пригибая

Стебли росистых цветов, по прибрежию - далей и далей -

К самой окраине мыса она подошла; не внимая

Шепоту ближней толпы, развязала ремни у сандалий;

Пышных волос золотое руно до земли распустила;

Перевязь персей и пояс лилейной рукой разрешила;

Сбросила ризы с себя и, лицом повернувшись к народу,

Медленно, словно заря, погрузилась в лазурную воду.

Ахнули тысячи зрителей; смолкли свирель и пектида;

В страхе упав на колени, все жрицы воскликнули громко:

«Чудо свершается, граждане! Вот она, матерь Киприда!»

Так ослепила своей олимпийской красой незнакомка...

Всё обаяние девственных прелестей, всё, чем от века

Жен украшала природа иль смелая мысль человека,

Всё эта женщина образом дивным своим затмевала...

Я поняла Праксителя и горько тогда зарыдала!

Но не Киприда стояла в волнах, а мегарянка Фринэ.

Меж изумленных граждан живописцы... ваятели были:

Всех их прельстила гетера... прельщает их всех и поныне;

Все в свою очередь эту гетеру безумно любили...

Многих она обманула, а прочих обманет жестоко:

Темную душу не всякий увидит сквозь светлое око...

С этого самого утра Гнатена с ваятелем - розно...

Может быть, он и раскаялся, только раскаялся поздно...

Что же сказать мне еще? Изваянье богини Киферы

Кончил давно Пракситель, и давно повторяет Эллада

Имя ваятеля с именем мне ненавистной гетеры;

Но - да хранят меня боги! - теперь я спокойна, я рада...

Рада свободе...

         Взгляни: потемнели высокие горы...

Тихо, в венцах многозвездных, проносятся вечные оры...

Ночь и природе и людям заветное слово шепнула:

«Спите!»

   ...О, если бы ревность... твоя, чужеземец, заснула!

Хозяин

В низенькой светелке, с створчатым окном

Светится лампадка в сумраке ночном:

Слабый огонечек то совсем замрет,

То дрожащим светом стены обольет.

Новая светелка чисто прибрана:

В темноте белеет занавес окна;

Пол отструган гладко; ровен потолок;

Печка развальная стала в уголок.

По стенам - укладки с дедовским добром,

Узкая скамейка, крытая ковром,

Крашеные пяльцы с стулом раздвижным

И кровать резная с пологом цветным.

На кровати крепко спит седой старик:

Видно, пересыпал хмелем пуховик!

Крепко спит - не слышит хмельный старина,

Что во сне лепечет под ухом жена.

Душно ей, неловко возле старика;

Свесилась с кровати полная рука;

Губы раскраснелись, словно корольки;

Кинули ресницы тень на полщеки;

Одеяло сбито, свернуто в комок;

С головы скатился шелковый платок;

На груди сорочка ходит ходенем,

И коса сползает по плечу ужом.

А за печкой кто-то нехотя ворчит:

Знать, другой хозяин по ночам не спит!

На мужа с женою смотрит домовой

И качает тихо дряхлой головой:

«Сладко им соснулось: полночь на дворе...

Жучка призатихла в теплой конуре;

Обошел обычным я дозором дом -

Весело хозяить в домике таком!

Погреба набиты, закрома полны,

И на сеновале сена с три копны;

От конюшни кучки снега отгребешь,

Корму дашь лошадкам, гривы заплетешь,

Сходишь в кладовые, отомкнешь замки -

Клади дорогие ломят сундуки.

Всё бы было ладно, всё мне по нутру...

Только вот хозяйка нам не ко двору:

Больно черноброва, больно молода,-

На сердце тревога, в голове - беда!

Кровь-то говорлива, грудь-то высока...

Мигом одурачит мужа-старика...

Знать, и домовому не сплести порой

Бороду седую с черною косой.

При людях смеется, а - глядишь - тайком

Плачет да вздыхает - знаю я по ком!

Погоди ж, я с нею шуточку сшучу

И от черной думы разом отучу:

Только обоймется с грезой горячо -

Я тотчас голубке лапу на плечо,

За косу поймаю, сдерну простыню -

Волей аль неволей грезу отгоню...

Этим не проймется - пропадай она,

Баба-переметка, мужняя жена!

Всей косматой грудью лягу ей на грудь

И не дам ни разу наливной вздохнуть,

Защемлю ей сердце в крепкие тиски:

Скажут, что зачахла с горя да с тоски».

* * *

Из Г. Гейне

Хотел бы в единое слово

Я слить мою грусть и печаль

И бросить то слово на ветер,

Чтоб ветер унес его вдаль.

И пусть бы то слово печали

По ветру к тебе донеслось,

И пусть бы всегда и повсюду

Оно тебе в сердце лилось!

И если б усталые очи

Сомкнулись под грезой ночной,

О, пусть бы то слово печали

Звучало во сне над тобой.

1859

Царь Рампсенит

Из Г. Гейне

Только к дочери вошел

Царь в чертоги золотые —

Засмеялась и царевна,

И рабыни молодые.

Засмеялись и арабы;

Даже евнухам потеха;

Даже мумии и сфинксы

Чуть не лопнули со смеха.

Говорит царевна: «Вора

Я поймала, да слукавил:

Хвать его, а он в руке мне

Руку мертвую оставил.

Поняла его теперь я —

Он и ловок и не робок;

Крадет мимо всех задвижек,

Всех замков, крючков и скобок.

У него есть ключ волшебный,

И, когда прийдет охота,

Отпирает им он двери,

И решетки, и ворота.

Я не дверь ведь запертая —

И хоть клад твой сберегала,

Да и свой-то клад девичий

Нынче ночью прогадала».

Так с отцом царевна шутит

И порхает по чертогу;

Снова евнухи и слуги

Рассмеялись понемногу...

А наутро целый Мемфис

Засмеялся; к крокодилам

Весть дошла — и те всей пастью

Засмеялися над Нилом,

Как на нильском на прибрежье

Стал глашатай — с ним и свита —

И прочел, при звуках трубных,

Он рескрипт от Рампсенита.

«Рампсенит, царь над царями

И владыка над Египтом,

Верноподданным любезным

Возвещает сим рескриптом:

В ночь на третие июня

Тысяча... такое лето

Перед рождеством Христовым,—

Вот когда случилось это,—

Из сокровищницы нашей

Тать похитил непонятно

Много камней драгоценных,

И потом неоднократно

Похищал. Затем-то на ночь

Пред казной у самой двери

Нашу дщерь мы положили,

Но не дался тать и дщери.

Прекратить татьбу желая,

А притом — для возвещенья

Симпатии нашей к татю,

И любви, и уваженья —

Нашу дщерь ему в супруги

Отдаем беспрекословно

И наследником престола

Признаем его любовно.

Но, как будущего зятя

Местожительство безвестно,—

Сей рескрипт ему объявит

Нашу милость повсеместно.

Января второе, в полдень,

В лето — тысяча... такое

Перед рождеством Христовым.

Rhampsenitus rex. Мероэ».

Тать был избран царским зятем

По прямым словам рескрипта,

А по смерти Рампсенита

Венчан был царем Египта.

Он царил, как и другие;

И искусства процветали,

И торговля... Нет сомненья,

Что при нем не много крали.

Церера

Посвящается графу

      Григорию Александровичу

      Кушелеву-Безбородко

      Rachette me fecit

Октябрь... клубятся в небе облака,

Уж утренник осеребрил слегка

Поблекшие листы березы и осины,

И окораллил кисть последую рябины,

И притупил иголки по соснам...

Пойти к пруду: там воды мертво-сонны,

Там в круг сошлись под куполом колонны

И всепечальнице земли водвигнут храм,

Храм миродержице — Церере...

                          Там

Я часто, по весенним вечерам,

Сидел один на каменной ступени

И в высь глядел, и в темной той выси

Одна звезда спадала с небеси

Вслед за другой мне прямо в душу... Тени

Ложилися на тихий пруд тогда

Так тихо, что не слышала вода,

Не слышали и темные аллеи

И на воде заснувшие лилеи...

Одни лишь сойка с иволгой не спят:

Тревожат песней задремавший сад,—

И этой песне нет конца и меры...

Но вечно нем громадный лик Цереры...

На мраморном подножии, в венце

Из стен зубчатых, из бойниц и башен,

Стоит под куполом, величественно-страшен,

Спокоен, и на бронзовом лице

Небесная гроза не изменит улыбки...

А очертания так женственны и гибки,

Так взгляд ее живительно-могуч,

И так дрожат в руках богини ключ

И пук колосьев, что сама природа,

А не художник, кажется, дала

Ей жизнь и будто смертным прорекла:

«Склонитесь перед ней — вот сила и свобода!»

Но вот, без мысли, цели и забот,

Обходит храм, по праздникам, народ;

На изваяние не взглянет ни единый,

И разве старожил, к соседу обратясь,

Укажет: «Вон гляди! беседку эту князь

Велел построить в честь Екатерины».

Четыре строки

Нет предела стремлению жадному...

Нет исхода труду безуспешному...

Нет конца и пути безотрадному...

Боже, милостив буди мне, грешному.

Чуру

Ты непородист был, нескладен и невзрачен,

И постоянно зол, и постоянно мрачен;

Не гладила тебя почти ничья рука,—

И только иногда приятель-забияка

Мне скажет, над тобой глумяся свысока:

«Какая у тебя противная собака!»

Когда ж тебя недуг сломил и одолел,

Все в голос крикнули: «Насилу околел!»

Мой бедный, бедный Чур! Тобою наругались,

Тобою брезгали, а в дверь войти боялись,

Не постучавшися: за дверью ждал их ты!

Бог с ними, с пришлыми!.. Свои тебя любили,

Не требуя с тебя статей и красоты,

Ласкали, холили — и, верно, не забыли.

А я... Но ты — со мной, я знаю — ты со мной,

Мой неотходный пес, ворчун неугомонный,

Простороживший мне дни жизни молодой —

От утренней зари до полночи бессонной!

Один ты был, один свидетелем гогда

Моей немой тоски и пытки горделивой,

Моих ревнивых грез, моей слезы ревнивой

И одинокого, упорного труда...

Свернувшися клубком, смирнехонько, бывало,

Ты ляжешь, чуть дыша, у самых ног моих,

И мне глядишь в глаза, и чуешь каждый стих...

Когда же от сердца порою отлегало

И с места я вставал, довольный чем-нибудь,

И ты вставал за мной — и прыгал мне на грудь,

И припадал к земле, мотая головою,

И пестрой лапою заигрывал со мною...

Прошли уже давно былые времена,

Давно уж нет тебя, но странно: ни одна

Собака у меня с тех пор не уживалась,

Как будто тень твоя с угрозой им являлась...

Теперь ты стал еще любовнее ко мне:

Повсюду и везде охранником незримым

Следишь ты за своим хозяином любимым;

Я слышу днем тебя, я слышу и во сне,

Как ты у ног моих лежишь и дремлешь чутко...

Пережила ль тебя животная побудка

И силой жизненной осталась на земле,

Иль бедный разум мой блуждает в тайной мгле —

Не спрашиваю я: на то ответ — у Бога...

Но, Чур, от моего не отходи порога

И береги покой моей родной семьи!

Ты твердо знаешь, кто чужие и свои,—

Остерегай же нас от недруга лихого,

От друга ложного и ябедника злого,

От переносчика усердного вестей,

От вора тайного и незваных гостей;

Ворчи на них, рычи и лай на них, не труся,

А я на голос твой в глухой ночи проснуся.

Смотри же, узнавай их поверху чутьем,

А впустят — сторожи всей сметкой и умом,

И будь, как был всегда, доверия достоин...

Дай лапу мне... Вот так... Теперь я успокоен:

Есть сторож у меня!.. Пускай нас осмеют,

Как прежде, многие: немногие поймут.

Юдифь

Посвящается Софье Григорьевне Мей

               1

Недавно, ночью, ассирийской стражей

К шатру вождя была приведена

Из Ветилуи беглая жена...

Еврейский город, перед силой вражей,

На смелый бой и тысячу смертей

Готовяся в отчаянье упорном,

Как старый лев, залег в ущелье горном

И выжидал непрошеных гостей;

Но обманулся он: враги не подходили,

А голодом его и жаждою томили.

И вот уж тридцать и четыре дня

Народ выносит ужасы осады —

И нет ему спасенья и пощады...

Вотще воззвал он к господу, стеня;

Вотще в нем вера праотцев воскресла;

Вотще принес он на алтарь свой дар,

И пеплом пересыпал свой кидар,

И вретищем перепоясал чресла,

И умертвил постом и покаяньем плоть:

Во гневе отвратил лицо свое господь.

От Дофаима вплоть до Экревила,

От Ветилуи и нагорных мест,

По всей долине Хусской и окрест

Ассуров рать лицо земли покрыла.

И конники, и пешие бойцы,

И в ополченье бранном колесницы,

И на слонах подвижные стрельницы,

И челядь, и плясуньи, и ловцы,

И евнухи, и вся языческая скверна —

Всё станом стало вкруг намета Олоферна.

Он вождь вождей... Ему самим царем,

Властителем стовратой Ниневии,

Повелено — согнуть народам выи

Под тягостный, но общий всем ярем;

Повелено — потщиться, в страхе многом,

И истребить нещадно всякий род,

Что в слепоте своей не признает

Царя земли — единым, сильным богом...

И на челе тьмы тем стал Олоферн тогда,—

И царства рушились, и гибли города.

И перед ним во прах главы склоняли

Недавние кичливые враги

И всепобедный след его ноги

С подобострастным трепетом лобзали...

И далее, успехом возгоржен,

Он шел, без боя страны покоряя...

Вдруг перед ним утесов цепь сплошная,

И нет пути... Остановился он:

Ничтожный городок залег в ущелье горном

И преграждает путь в отчаяньи упорном...

               2

Сатрап почил на пурпуре одра,

Под сению завесы златотканой,

В каменья многоценные убранной,

Когда, со стражей, у его шатра

Явилася еврейка... Разгласилось

По всем шатрам пришествие жены,

И собрались Ассуровы сыны,

И всё их ополчение столпилось

Вокруг пришелицы, и удивлялись все

Евреям и ее неслыханной красе.

И посреди невольников безгласных

Вошла Юдифь в предсение шатра...

Сатрап восстал от пышного одра

И, в сонмище вельмож подобострастных,

В предшествии серебряных лампад,

Предстал перед еврейскою женою...

Смутилася Юдифь перед толпою,

И трепетом был дух ее объят,

И пала в прах она, исполненная страха,

И подняли ее невольники от праха.

И Олоферн Юдифи:

             «Не страшись!

Не сделано обиды Олоферном

Тому, кто был царю слугою верным.

И твой народ передо мной смирись

И не противься в гордости — с победой

В его горах не появился б я

И на него не поднял бы копья...

Не бойся же и правду нам поведай:

Зачем ты от своих передалася нам?»

И молвила Юдифь в ответ его речам:

«Владыка мой! прийми слова рабыни,

И лжи тебе она не возвестит:

Она тебе, владыка, предстоит

Пророчицей господней благостыни.

Всем ведомо, что в царстве ты один

И в разуме и в деле бранном чуден,

И благ душой, и мудро–правосуден...

Послушай же, владыка–господин!

Мой род несокрушим — крепки его основы,—

Пока угоден он пред оком Иеговы.

Но на пути нечестия и зла

Израиль стал — и погибает ныне...

И повелел господь твоей рабыне

Творить с тобой великие дела:

Я поведу тебя к победам новым —

И вся земля падет к твоим стопам».

И Олоферн сказал своим слугам:

«Еврейка нам угодна вещим словом».

И все сказали: «Нет жены, подобной ей,

Ни в красоте лица, ни в разуме речей».

И Олоферн: «Спасла себе ты душу,

От племени строптивого прийдя

В победный стан ассурского вождя.

Я говорю, и слова не нарушу,

Пока я жив и власть моя жива!

Ты в этот день прославилась пред нами

И красотой, и мудрыми речами,—

И если бог внушил тебе слова,

Войдешь в чертог царя ты в ликованьи многом,

И будет твой господь моим единым богом».

               3

Три дня Юдифь меж вражеских шатров

Свила гнездо голубкой непорочной,

И третью ночь уходит в час урочный

Молиться в сень пустынную дубров.

Но занялась четвертая денница...

Сатрап рабам вечерний пир дает...

К еврейке евнух крадется в намет:

«Не поленись, моя отроковица,

Прославиться красой перед вождем вождей

И быть с ним как одна из наших дочерей».

И говорит ему еврейка: «Кто я,

Чтоб отказать владыке моему? ..

Иди и возвести слова мои ему».

...И вышел от нее ликующий Вагоя...

Вечерний пир кипит уже в шатре:

Торопят вина общее веселье...

В запястиях, в перловом ожерелье,

На постланном рабынею ковре,

Вошедши, возлегла Юдифь перед гостями,

Сверкая яхонтом подвесок и очами.

И пил сатрап, так много пил сатрап,

Как не пивал ни разу от рожденья.—

И в нем в ту ночь дошла до исступленья

К Юдифи страсть,— и духом он ослаб...

Позднело... Гости вышли всей толпою;

Вагоя сам замкнул шатер отвне —

И пребыли тогда наедине

Ассурский вождь с еврейскою женою,—

Он — на пурпурный одр поверженный вином,

Она — пылавшая и гневом и стыдом...

Спит Олоферн... Полуденною кровью

Горят его ланиты и уста.

И всё в нем — мощь, желанье, красота...

И подошла еврейка к изголовью —

Меч Олоферна со столпа сняла,

Одним коленом оперлась на ложе

И, прошептав: «Спаси народ твой, боже!» —

В горсть волосы сатрапа собрала

И два раза потом всей силою своею

Ударила мечом во вражескую шею –

И голову от тела отняла,

И, оторвав завесу золотую,

Ей облекла добычу роковую,

Шатер стопой неслышною прошла,

Прокралася к внимательной рабыне

И миновала усыпленный стан...

               4

Бежит ассур, испугом обуян,

С зари бежит, рассыпавшись в пустыне,

Затем что свесили с зарею со стены

Главу его вождя Израиля сыны.

От Дофаима вплоть до Экревила,

От Ветилуи и нагорных мест,

По всей долине Хусской и окрест

Бежит ассура дрогнувшая сила.

И вражий стан расхищен и сожжен;

Возмещены сторицею евреи,

И к господу воззвали иереи,—

И, посреди хвалебных ликов жен,

Воскликнула Юдифь в опустошенном стане:

«Хвалите господа в кимвале и тимпане!

Пришел ассур от севера — и тьмы

Его стрельцов лицо земли покрыли,

И водные истоки заградили,

И конница покрыла все холмы.

Хвалился он пожечь мою обитель,

И юношей мечами умертвить,

И помостом младенцев положить,

И дев пленить... Но бог и вседержитель —

Непреборимый бог и мира и войны —

Во прах низверг врага десницею жены!

Не силою земного исполина

Враг сокрушен и гибнет до конца —

Его красой победною лица

Сразила дочь младая Мерарина,

Затем что ризы вдовии сняла

И умастилась благовонным маслом,

И увенчала волосы увяслом,

И взор вождя соблазном привлекла:

Моя сандалия ему прельстила око —

И выю вражию прошел мой меч глубоко.

Велик наш бог! Воспойте песнь ему!

Погибнул враг от божья ополченья,

И мало жертв, и мало всесожженья,

Достойного владыке моему!

Он — судия и племенам и родам;

И движутся, словам его внемля,

И небеса, и воды, и земля...

Велик наш бог! .. И горе тем народам,

Которые на нас, кичася, восстают,—

Зане их призовет господь на страшный суд!»

1855

Я не обманывал тебя...

Я не обманывал тебя,

Когда, как бешеный любя,

Я рвал себе на части душу

И не сказал, что пытки трушу.

Я и теперь не обману,

Когда скажу, что клонит к сну

Меня борьба, что за борьбою

Мне шаг до вечного покою.

Но ты полюбишь ли меня,

Хотя в гробу, и, не кляня

Мой тленный труп, любовно взглянешь

На крышку гроба?.. Да?.. Обманешь!

Я с нею никогда не говорил...

Я с нею никогда не говорил,

Но я искал повсюду с нею встречи,

Бледнея и дрожа, за ней следил.

Её движенья, взгляд, улыбку, речи

Я жадно, я внимательно ловил,

А после, убегал от всех далече.

Её в мечтах себе я представлял,

Грустил, вздыхал, томился, ревновал!

Не рассказать, что делалось со мною.

Не описать волшебной красоты

С весенним солнцем, с розовой зарею,

С слезой небес, упавшей на цветы...

С лучем луны, с вечернею звездою

В моих мечтах слились её черты...

Я помню только светлое виденье,

Мой идеал, отраду и  мученье!