Людмила
Парщикова

* * *

Бесполезны ночные слёзы.

Но тревогой взрывая сны

золотятся песками плёсы

по местам былой глубины.

Там, где били ключи недавно

ряска стелется и куга.

Как невеста в браке неравном

обнажаются берега.

Обнажаются, оползая

чернозёмы, известняки

и заполнить нельзя слезами

русло бывшей большой реки.

Белых ног не помыть Марусе,

не цвести заливным лугам –

берега всё круче и круче

как и люди по берегам.

И ни жажды водою стылой

ни печали не утолив

высыхает моя Матыра

как слеза на щеке Земли.

* * *

Всё кончается вовремя, даже аллея,

где полвека не спится девице с веслом.

Ничего не боюсь, ни о чём не жалею –

по сценарию всё уже произошло.

Не итожу трагедии прожитой жизни,

не считаю удачи, не помню утрат

и не знаю, куда из озябшей отчизны

запоздалые стаи по ветру летят.

Ничего не умею, как в самом начале,

отболевшей листвою шуршу в забытьи,

и восходят корнями к древесной печали

перелётные, лёгкие думы мои.

Ничего не имею, как в лучшие годы,

не болею проблемою «быть иль не быть»,

и большая волна мировой непогоды

словно люльку качает скорлупку судьбы.

* * *

Казанская Марья Трофимовна –

бабуся, наставница, друг!

Проснись и окликни по имени –

узнай меня среди старух.

Вон, видишь, в платочке засаленном,

в пальтишке с чужого плеча,

в худых скособоченных валенках

плетётся, стихи бормоча?

То ль вправду живёт, то ли блазнится

прохожим, себе ли самой

смешная твоя первоклассница –

последний твой праздник земной...

* * *

С. Жеребятьеву

Кистью, музыкою, словами

тоже можно оставить след.

Но искусство существованья

всех существенней на Земле.

Потому что, пока мы живы,

все догматы мертвы и лживы.

И, конечно, мы заслужили

и судьбу свою, и печаль,

и грядущие катаклизмы.

А невидимый подвиг жизни

можно даже не замечать.

Можно даже поверить в Бога,

если в непогодь ненадолго

неожиданный свет блёснет...

И не балует нас эпоха,

и не скатертью нам дорога,

и не ангелы у порога –

мать заплачет, да пёс прильнёт.

* * *

Пора наведаться к маме.

С годами

восторженность юности молью побилась,

обида забылась, боль притупилась,

из органов чувств процветает желудок –

он в этом не виноват,

он по-прежнему чуток,

(как лет 50 назад)

к тому, что ему предлагают.

Всё остальное – слагаемые

отсутствия возможности неосторожности –

в незапертой на ночь двери,

в погрязшей в сомнениях вере,

в бесперспективной надежде,

в слепой – от рожденья – любви,

вообще –

в общении с людьми,

встречающими по одежде,

провожающими по уму –

во тьму,

в хождение по улице, как по канату,

где любое движенье души чревато

последствиями,

ибо всю жизнь находясь под следствием

любопытных соседских окон,

Господи! Как одиноко

душе отлетающей,

тающей

за облаками.

К маме...

* * *

Смерть находит причину,

а жизнь не нуждается в ней.

Просто дождь отшумел.

Просто скоро закончится лето,

и такою прохладой потянет

с родимых полей,

что залётные птицы

поднимутся в небо с рассветом.

И зайдётся душа

на какой-то предельной черте,

ни в слезах и ни в слове

ещё не умея излиться...

А мгновение жизни

всё длится, и длится, и длится

на почти нежилой,

безвоздушной почти высоте.

* * *

Стелется солнечный лист,

словно гвоздями,

дождями

в почву вбиваемый.

Чист

свет, отражаемый нами.

Господи! Ни ветерка.

Тишь на земле и остуда.

Тянет, как нитку, рука

строчку.

Да это ль не чудо!

Что ещё нужно душе?

Время прозрачно, как совесть.

Всё уже названо, то есть

непоправимо уже...

* * *

Что мне мятежный разгул непогоды,

хмурый, седой, грозовой окоём?

Мать отболела и стала природой,

выплакав скорби июльским дождём.

Как она плакала, смерть обживая!

Сохнущие оживали сады.

Весело пела вода дождевая

в чистых ручьях человечьей беды.

Прямо у черного краешка ямы

цвел одуванчик, отчаянно жёлт...

Господи! Стала природою мама –

кто же надежнее убережет?

* * *

Н. А. М.

Этих белых садов наважденье!

Эти сумерки грехопаденья –

в небе ль пасмурно, в сердце ль черно?

В мире холодно, ветрено, шатко.

Ничего для тебя мне не жалко.

Жаль, не надо тебе ничего.

Я слепа, как любовь. И не знаю,

что от пьяного щедрого мая

мне такая достанется грусть...

Спи, моя колыбельная песня,

мой последний полет в поднебесье,

из которого я не вернусь.

Спи, моя безутешная нежность.

До твоих ли истоков безгрешных

дотянуться устами – и пить.

В вечный круговорот вовлечённым,

заблудившимся в космосе чёрном,

что и делать нам, как не любить?..