Людмила
Свирская

* * *

По-итальянски – только о весне

И о любви! ( О чём ещё, скажите!..)

Пока не знаю слова «небожитель»

И фразы: «Ты вчера приснился мне».

Зато спрошу небрежно: «Come va?»,             

Lavoro, cerco, abito спрягаю.               

Скажи: carina, то есть – дорогая,

Коль русские теряются слова.

Весной любовь прозрачна и легка,

Весь мир вокруг mi piace, piace, piace...       

Хрустальный колокольчик в сердце плачет

От близости чужого языка.

* * *

Весной, как ни странно, трудней отзываться на крик:

Труднее услышать, поскольку все заняты слишком...

Очнувшись от спячки, напялю зелёный парик,

Чтоб топать навстречу своим убежавшим мыслишкам...

Вот что тут поделать, когда в голове – ни одной?

В чести пустота и безмыслие – не под запретом.

Апрель – абстинент. Пьёт один только чай травяной.

И курит для понта... ментоловые сигареты...

Я мая боюсь: он ведь дольше, а значит больней:

И спросит, и бросит «под занавес» – милое дело!

Я в каждый из этих весенних оставшихся дней

Хотела б тепла. Но любви бы уже не хотела.

* * *

Год на исходе. Конец декабрю.

И в эпицентре любви – не трясёт.

Ты мне замолвишь местечко в раю?

К стенке прикнопишь табличку: «RESERVED»?

Нет, не сейчас: ты ведь будешь не рад...

Просто когда-нибудь... в вечер любой...

Если же это окажется ад –

Мне все равно. Лишь бы только с тобой.

* * *

Давно ль ты тянешься к теплу,

Невозмутимый, как датчанин?

Мою рассеянную мглу

Открыть пытаешься ключами.

Ты углядел во мне надлом –

Тобой же вымечтанный, долгий,

В душе надеясь: под стеклом

Замуровать меня на полке.

Тупой зазубриной ключа

Щекочешь сердце – запоздало.

Тягуче, нехотя, ворча

Сползает осень с пьедестала.

* * *

Июль не доживает до седин: до жёлтых прядей в зелени роскошной. Мы с осенью вдвоём, а ты один, что осознать покуда невозможно. Ведь было счастье – пять недель назад, когда ты просто ЖИЛ и улыбался. Теперь навеки – выбыл адресат, и наш дуэт изысканный распался. Не спрашивай меня, как я живу: по улицам хожу, как по карнизам, сплю на работе, грежу наяву, бросаю хлеб – смешным, пернатым, сизым... Я нищих стала больше замечать и мучиться неведомой виною. Хоть смерти факсимильная печать на осени поставлена – не мною.

Бетховен

Пыль с мёртвого рояля деловито

Сметает фрау Мюллер день за днём.

Как он звучал, рояль мой! Dolce vita!

Моё ль остановилось сердце в нём?

Не морщась от щелчков и зуботычин,

Я накрепко, до хруста, сжал кулак:

Угрюм и одинок. Косноязычен.

И по губам читаю кое-как.

Клубок судьбы давно уже размотан,

Уплачен долг ещё одной весне.

Проросшими фасолинами ноты

Разбухли в абсолютной тишине –

Заношенной, затянутой, затёртой...

И если с губ срывается упрёк,

Теснятся пирамидами аккорды

На чёрном небе вдоль и поперёк.

А впереди – бемоль, как белый парус.

Квартет «d-moll». Душа идёт ко дну...

Я вытяну всю музыку из пауз

И до последней ноты вам верну.

Вшеноры

Вшеноры – деревенька под Прагой, где

долгое время жила семья Марины Цветаевой. Там

родился её сын Георгий (домашнее прозвище – Мур).

Дуб – как храм у дремлющей горы.

Царственные, вечные Вшеноры.

Снег не тронут – будто с той поры...

Из того февральского минора

Тянется фермата тишины,

И – на вздохе – горестное имя...

Оттого ль сугроб одной вины

С каждым годом всё непроходимей?

Здесь ни ямб неведом, ни хорей –

Только скалы в сумерках да рощи,

Но в краю, далёком от морей,

Ей, морской, всегда дышалось проще:

Сын гулил. Писался «Крысолов».

Падал снег на замершие клёны.

Пел рассвет – оранжево-лилов –

Для неё – отчаянно-влюблённой...

Тёплый дом. Уютный, как тогда.

Пирамидкой – сонная беседка.

И о русской пани иногда

Вспоминает старая соседка.

Белым полем – будто реку вброд –

Перейду я медленно и хмуро:

Вдруг в снегу покажется вот-вот

Погремушка маленького Мура?

* * *

Целую через прорези бинта

Я вену твою вспухшую. Отныне

Жизнь как струна. Единственная. Та,

Что пела под смычком у Паганини.

Когда с трудом даётся каждый вздох,

Уже пренебрегаешь суетою...

С одной струною вместо четырёх

Смеёшься, плачешь – счастье непростое.

Хоть жизни ключ – не от того замка

И жутко от предчувствия разлуки,

Люблю тебя. И счастлива, пока

Целуют губы. Обнимают руки.

Балладка

Кошку звали Варька

(То есть – Страдиварька):

Так её старик один назвал –

Тот, который рядом

С древним Пражским градом

Собственные скрипки продавал.

Может, вы бывали

У него в подвале,

Где томились скрипки взаперти?

На старинной лавке –

Серенькие лапки

И усы длиннее струн почти.

Каждый раз хозяин

Строгими глазами

Наблюдал за мною из угла.

И его товарка,

Кошка Страдиварка,

Скрипки, словно мышек, стерегла.

Я ведь не играла!

Просто выбирала

Дочку ли, попутчицу, сестру...

И в подвале тесном

Всем хватало места

Зимним воскресеньем поутру.

...По весне, к несчастью,

Умер старый мастер -

В позапрошлом, кажется, году.

И теперь в подвале -

Зонтики и шали,

А над входом – клетка с какаду.

* * *

Я не сильная женщина, нет, не сильная

(Как и все мы) – здесь нет ни стыда, ни гордости.

Просто в сердце – камера морозильная:

Знай морозь и радости в ней, и горести,

И смешную девочку с белым бантиком,

На меня теперешнюю – похожую,

И любовь, и лирику, и романтику

(Для чего оно – это всё?) заморожу я.

Потому что нет больше сил – оплакивать

И наивно верить, что время вылечит...

Доползу, чтобы счёт предъявить оплаченный.

И неважно, кто потом сердце выключит.

* * *

Я всё жду – вдруг начнётся обратный отсчёт,

И опять повстречаю весну я,

И река – незнакомая – вспять потечёт,

Все пороги умело минуя.

Мимо губ, вечно лгущих. Неверящих глаз.

Снов и сказок, трубящих победу,

В город детства. Единственный. Где родилась.

И откуда уже не уеду.