Первая строфа. Сайт русской поэзии

Все авторыАнализы стихотворений

Марина Цветаева

* * *

 

Август – астры,

Август – звезды,

Август – грозди

Винограда и рябины

Ржавой – август!

 

Полновесным, благосклонным

Яблоком своим имперским,

Как дитя, играешь, август.

Как ладонью, гладишь сердце

Именем своим имперским:

Август!– Сердце!

 

Месяц поздних поцелуев,

Поздних роз и молний поздних!

Ливней звездных –

Август!– Месяц

Ливней звездных!

Але

 

А когда — когда–нибудь — как в воду

И тебя потянет — в вечный путь,

Оправдай змеиную породу:

Дом — меня — мои стихи — забудь.

 

Знай одно: что завтра будешь старой.

Пей вино, правь тройкой, пой у Яра,

Синеокою цыганкой будь.

Знай одно: никто тебе не пара —

И бросайся каждому на грудь.

 

Ах, горят парижские бульвары!

(Понимаешь — миллионы глаз!)

Ах, гремят мадридские гитары!

(Я о них писала — столько раз!)

 

Знай одно: (твой взгляд широк от жара,

Паруса надулись — добрый путь!)

Знай одно: что завтра будешь старой,

Остальное, деточка, — забудь.

 

11 июня 1917

Асе

 

Гул предвечерний в заре догорающей

В сумерках зимнего дня.

Третий звонок. Торопись, отъезжающий,

Помни меня!

 

Ждёт тебя моря волна изумрудная,

Всплеск голубого весла,

Жить нашей жизнью подпольною, трудною

Ты не смогла.

 

Что же, иди, коль борьба наша мрачная

В наши ряды не зовёт,

Если заманчивей влага прозрачная,

Чаек сребристых полёт!

 

Солнцу горячему, светлому, жаркому

Ты передай мой привет.

Ставь свой вопрос всему сильному, яркому –

Будет ответ!

 

Гул предвечерний в заре догорающей

В сумерках зимнего дня.

Третий звонок. Торопись, отъезжающий,

Помни меня!

 

1906–1920

Ахматовой

 

Кем полосынька твоя

Нынче выжнется?

Чернокосынька моя!

Чернокнижница!

 

Дни полночные твои,

Век твой таборный...

Все работнички твои

Разом забраны.

 

Где сподручники твои,

Те сподвижнички?

Белорученька моя,

Чернокнижница!

 

Не загладить тех могил

Слезой, славою.

Один заживо ходил —

Как удавленный.

 

Другой к стеночке пошел

Искать прибыли.

(И гордец же был–сокол!)

Разом выбыли.

 

Высоко твои братья!

Не докличешься!

Яснооконька моя,

Чернокнижница!

 

А из тучи–то (хвала —

Диво дивное!)

Соколиная стрела,

Голубиная...

 

Знать, в два перышка тебе

Пишут тамотка,

Знать, уж в скорости тебе

Выйдет грамотка:

 

— Будет крылышки трепать

О булыжники!

Чернокрылонька моя!

Чернокнижница!

 

29 декабря 1921

Бабушке

 

Продолговатый и твердый овал,

Черного платья раструбы...

Юная бабушка! Кто целовал

Ваши надменные губы?

 

Руки, которые в залах дворца

Вальсы Шопена играли...

По сторонам ледяного лица

Локоны, в виде спирали.

 

Темный, прямой и взыскательный взгляд.

Взгляд, к обороне готовый.

Юные женщины так не глядят.

Юная бабушка, кто вы?

 

Сколько возможностей вы унесли,

И невозможностей – сколько? –

В ненасытимую прорву земли,

Двадцатилетняя полька!

 

День был невинен, и ветер был свеж.

Темные звезды погасли.

– Бабушка! – Этот жестокий мятеж

В сердце моем – не от вас ли?..

Байрону

 

Я думаю об утре Вашей славы,

Об утре Ваших дней,

Когда очнулись демоном от сна Вы

И богом для людей.

 

Я думаю о том, как Ваши брови

Сошлись над факелами Ваших глаз,

О том, как лава древней крови

По Вашим жилам разлилась.

 

Я думаю о пальцах, очень длинных,

В волнистых волосах,

И обо всех – в аллеях и в гостиных –

Вас жаждущих глазах.

 

И о сердцах, которых – слишком юный –

Вы не имели времени прочесть,

В те времена, когда всходили луны

И гасли в Вашу честь.

 

Я думаю о полутемной зале,

О бархате, склоненном к кружевам,

О всех стихах, какие бы сказали

Вы – мне, я – Вам.

 

Я думаю еще о горсти пыли,

Оставшейся от Ваших губ и глаз...

О всех глазах, которые в могиле.

О них и нас.

 

24 сентября 1913, Ялта

Бальмонту

 

Пышно и бесстрастно вянут

Розы нашего румянца.

Лишь камзол теснее стянут:

Голодаем как испанцы.

 

Ничего не можем даром

Взять — скорее гору сдвинем!

И ко всем гордыням старым —

Голод: новая гордыня.

 

В вывернутой наизнанку

Мантии Врагов Народа

Утверждаем всей осанкой:

Луковица — и свобода.

 

Жизни ломовое дышло

Спеси не перешибило

Скакуну. Как бы не вышло:

— Луковица — и могила.

 

Будет наш ответ у входа

В Рай, под деревцем миндальным:

— Царь! На пиршестве народа

Голодали — как гидальго!

 

Ноябрь 1919

* * *

 

Белое солнце и низкие, низкие тучи,

Вдоль огородов – за белой стеною – погост.

И на песке вереницы соломенных чучел

Под перекладинами в человеческий рост.

 

И, перевесившись через заборные колья,

Вижу: дороги, деревья, солдаты вразброд.

Старая баба – посыпанный крупною солью

Черный ломоть у калитки жует и жует...

 

Чем прогневили тебя эти серые хаты,

Господи! – и для чего стольким простреливать грудь?

Поезд прошел и завыл, и завыли солдаты,

И запылил, запылил отступающий путь...

 

Нет, умереть! Никогда не родиться бы лучше,

Чем этот жалобный, жалостный, каторжный вой

О чернобровых красавицах.– Ох, и поют же

Нынче солдаты! О господи боже ты мой!

Берлину

 

Дождь убаюкивает боль.

Под ливни опускающихся ставень

Сплю. Вздрагивающих асфальтов вдоль

Копыта — как рукоплесканья.

 

Поздравствовалось — и слилось.

В оставленности златозарной

Над сказочнейшим из сиротств

Вы смилостивились, казармы!

 

10 июля 1922

* * *

 

Быть мальчиком твоим светлоголовым —
О, через все века!
За пыльным пурпуром твоим брести в суровом
Плаще ученика.
Угадывать сквозь всю людскую гущу
Твой вздох животворящ,
Душой, дыханием твоим живущий,
Как дуновеньем — плащ.

 

Победоноснее царя Давида
Чернь раздвигать плечом,
От всех обид, от всей земной обиды
Укрыть тебя плащом.
Быть между спящими учениками
Тем, кто во сне не спит.
При первом чернью занесенном камне —
Уже не плащ, а щит.

 

О, этот стих не самовольно прерван —
Нож чересчур остер —
И дерзновенно усмехнувшись — первым
Взойти на твой костер.

В зале

 

Над миром вечерних видений

Мы, дети, сегодня цари.

Спускаются длинные тени,

Горят за окном фонари,

Темнеет высокая зала,

Уходят в себя зеркала...

Не медлим! Минута настала!

Уж кто–то идет из угла.

Нас двое над темной роялью

Склонилось, и крадется жуть.

Укутаны маминой шалью,

Бледнеем, не смеем вздохнуть.

Посмотрим, что ныне творится

Под пологом вражеской тьмы?

Темнее, чем прежде, их лица,—

Опять победители мы!

Мы цепи таинственной звенья,

Нам духом в борьбе не упасть,

Последнее близко сраженье,

И темных окончится власть

Мы старших за то презираем,

Что скучны и просты их дни...

Мы знаем, мы многое знаем

Того, что не знают они!

 

1908–1910

В Люксембургском саду

 

Склоняются низко цветущие ветки,
Фонтана в бассейне лепечут струи,
В тенистых аллеях всe детки, всe детки…
О детки в траве, почему не мои?

 

Как будто на каждой головке коронка
От взоров, детей стерегущих, любя.
И матери каждой, что гладит ребенка,
Мне хочется крикнуть: «Весь мир у тебя!»

 

Как бабочки девочек платьица пестры,
Здесь ссора, там хохот, там сборы домой…
И шепчутся мамы, как нежные сестры:
— «Подумайте, сын мой…» — «Да что вы! А мой».

 

Я женщин люблю, что в бою не робели,
Умевших и шпагу держать, и копье, —
Но знаю, что только в плену колыбели
Обычное — женское — счастье мое!

* * *

 

В мозгу ухаб пролёжан, –

Три века до весны!

В постель иду, как в ложу:

Затем, чтоб видеть сны:

 

Сновидеть: рай Давидов

Зреть и Ахиллов шлем

Священный, – стен не видеть!

В постель иду – затем.

 

Разведены с Мартыном

Задекою – не все́!

Не доверяй перинам:

С сугробами в родстве!

 

Занежат, – лести женской

Пух, рук и ног захват.

Как женщина младенца

Трёхдневного заспят.

 

Спать! Потолок как короб

Снять! Синевой запить!

В постель иду как в прорубь:

Вас, – не себя топить!

 

Заокеанских тропик

Прель, Индостана – ил…

В постель иду как в пропасть:

Перины – без перил!

 

26 ноября 1924

* * *

 

В огромном городе моём – ночь.

Из дома сонного иду – прочь

И люди думают: жена, дочь, –

А я запомнила одно: ночь.

 

Июльский ветер мне метёт – путь,

И где-то музыка в окне – чуть.

Ах, нынче ветру до зари – дуть

Сквозь стенки тонкие груди – в грудь.

 

Есть чёрный тополь, и в окне – свет,

И звон на башне, и в руке – цвет,

И шаг вот этот – никому – вслед,

И тень вот эта, а меня – нет.

 

Огни – как нити золотых бус,

Ночного листика во рту – вкус.

Освободите от дневных уз,

Друзья, поймите, что я вам – снюсь.

 

1915

В Париже

 

Дома до звезд, а небо ниже,

Земля в чаду ему близка.

В большом и радостном Париже

Все та же тайная тоска.

 

Шумны вечерние бульвары,

Последний луч зари угас.

Везде, везде всё пары, пары,

Дрожанье губ и дерзость глаз.

 

Я здесь одна. К стволу каштана

Прильнуть так сладко голове!

И в сердце плачет стих Ростана

Как там, в покинутой Москве.

 

Париж в ночи мне чужд и жалок,

Дороже сердцу прежний бред!

Иду домой, там грусть фиалок

И чей–то ласковый портрет.

 

Там чей–то взор печально–братский.

Там нежный профиль на стене.

Rostand и мученик Рейхштадтский

И Сара — все придут во сне!

 

В большом и радостном Париже

Мне снятся травы, облака,

И дальше смех, и тени ближе,

И боль как прежде глубока.

 

Июнь 1909, Париж

* * *

 

В пустынной храмине

Троилась — ладаном.

Зерном и пламенем

На темя падала...

 

В ночные клёкоты

Вступала — ровнею.

— Я буду крохотной

Твоей жаровнею:

 

Домашней утварью:

Тоску раскуривать,

Ночную скуку гнать,

Земные руки греть!

 

С груди безжалостной

Богов — пусть сброшена!

Любовь досталась мне

Любая: большая!

 

С такими путами!

С такими льготами!

Пол–жизни?— Всю тебе!

По–локоть?— Вот она!

 

За то, что требуешь,

За то, что мучаешь,

За то, что бедные

Земные руки есть...

 

Тщета!— Не выверишь

По амфибрахиям!

В груди пошире лишь

Глаза распахивай,

 

Гляди: не Логосом

Пришла, не Вечностью:

Пустоголовостью

Твоей щебечущей

 

К груди...

    — Не властвовать!

Без слов и на слово —

Любить... Распластаннейшей

В мире — ласточкой!

 

26 июня 1922, Берлин

В пятнадцать лет

 

Звенят-поют, забвению мешая,

В моей душе слова: «пятнадцать лет».

О, для чего я выросла большая?

Спасенья нет!

 

Ещё вчера в зелёные березки

Я убегала, вольная, с утра.

Ещё вчера шалила без прически,

Ещё вчера!

 

Весенний звон с далёких колоколен

Мне говорил: «Побегай и приляг!»

И каждый крик шалунье был позволен,

И каждый шаг!

 

Что впереди? Какая неудача?

Во всём обман и, ах, на всём запрет!

– Так с милым детством я прощалась, плача,

В пятнадцать лет.

В раю

 

Воспоминанье слишком давит плечи,

Я о земном заплачу и в раю,

Я старых слов при нашей новой встрече

Не утаю.

 

Где сонмы ангелов летают стройно,

Где арфы, лилии и детский хор,

Где всё покой, я буду беспокойно

Ловить твой взор.

 

Виденья райские с усмешкой провожая,

Одна в кругу невинно–строгих дев,

Я буду петь, земная и чужая,

Земной напев!

 

Воспоминанье слишком давит плечи,

Настанет миг, – я слез не утаю...

Ни здесь, ни там, – нигде не надо встречи,

И не для встреч проснемся мы в раю!

 

1909–1910

* * *

 

В синее небо ширя глаза –

Как восклицаешь:– Будет гроза!

 

На проходимца вскинувши бровь –

Как восклицаешь:– Будет любовь!

 

Сквозь равнодушья серые мхи –

Так восклицаю:– Будут стихи!

 

1936

* * *

 

В черном небе слова начертаны —

И ослепли глаза прекрасные...

И не страшно нам ложе смертное,

И не сладко нам ложе страстное.

 

В поте — пишущий, в поте — пашущий!

Нам знакомо иное рвение:

Легкий огнь, над кудрями пляшущий,—

Дуновение вдохновения!

 

14 мая 1918

Весна в вагоне

 

Встают, встают за дымкой синей
Зеленые холмы.
В траве, как прежде, маргаритки,
И чьи-то глазки у калитки…
Но этой сказки героини
Апрельские — не мы!

 

Ты улыбнулась нам, Мария,
(Ты улыбалась снам!)
Твой лик, прозрачней анемоны,
Мы помним в пламени короны…
Но этой встречи феерия
Апрельская — не нам!

Вождям

 

Срок исполнен, вожди! На подмостки

Вам судеб и времен колесо!

Мой удел – с мальчуганом в матроске

Погонять золотое серсо.

 

Ураганом святого безумья

Поднимайтесь, вожди, над толпой!

Всё безумье отдам без раздумья

За весеннее: «Пой, птичка, пой».

 

1909–1910

* * *

 

Война, война!– Кажденья у киотов

И стрёкот шпор.

Но нету дела мне до царских счетов,

Народных ссор.

 

На кажется–надтреснутом канате

Я – маленький плясун.

Я – тень от чьей–то тени. Я – лунатик

Двух тёмных лун.

 

16 июля 1914, Москва

Волк

 

Было дружбой, стало службой.

Бог с тобою, брат мой волк!

Подыхает наша дружба:

Я тебе не дар, а долг!

 

Заедай верстою вёрсту,

Отсылай версту к версте!

Перегладила по шёрстке,

Стосковался по тоске!

 

Не взвожу тебя в злодеи, –

Не твоя вина – мой грех:

Ненасытностью своею

Перекармливаю всех!

 

Чем на вас с кремнём-огнивом

В лес ходить – как Бог судил, –

К одному бабьё ревниво:

Чтобы лап не остудил.

 

Удержать – перстом не двину:

Перст – не шест, а лес велик.

Уноси свои седины,

Бог с тобою, брат мой клык!

 

Прощевай, седая шкура!

И во сне не вспомяну!

Новая найдётся дура –

Верить в волчью седину.

 

Октябрь 1920

* * *

 

Вот опять окно,

Где опять не спят.

Может – пьют вино,

Может – так сидят.

Или просто – рук

Не разнимут двое.

В каждом доме, друг,

Есть окно такое.

 

Не от свеч, от ламп темнота зажглась:

От бессонных глаз!

 

Крик разлук и встреч –

Ты, окно в ночи!

Может – сотни свеч,

Может – три свечи...

Нет и нет уму

Моему покоя.

И в моем дому

Завелось такое.

 

Помолись, дружок, за бессонный дом,

За окно с огнем!

* * *

 

«Я стол накрыл на шестерых...» *

 

Всё повторяю первый стих

И всё переправляю слово:

–  «Я стол накрыл на шестерых»...

Ты одного забыл – седьмого.

 

Невесело вам вшестером.

На лицах – дождевые струи...

Как мог ты за таким столом

Седьмого позабыть – седьмую...

 

Невесело твоим гостям,

Бездействует графин хрустальный.

Печально – им, печален – сам,

Непозванная – всех печальней.

 

Невесело и несветло.

Ах! не едите и не пьете.

–  Как мог ты позабыть число?

Как мог ты ошибиться в счете?

 

Как мог, как смел ты не понять,

Что шестеро (два брата, третий –

Ты сам – с женой, отец и мать)

Есть семеро – раз я на свете!

 

Ты стол накрыл на шестерых,

Но шестерыми мир не вымер.

Чем пугалом среди живых –

Быть призраком хочу – с твоими,

 

(Своими)...

              Робкая как вор,

О – ни души не задевая!–

За непоставленный прибор

Сажусь незваная, седьмая.

 

Раз!– опрокинула стакан!

И всё. что жаждало пролиться, –

Вся соль из глаз, вся кровь из ран –

Со скатерти – на половицы.

 

И – гроба нет! Разлуки – нет!

Стол расколдован, дом разбужен.

Как смерть – на свадебный обед,

Я – жизнь, пришедшая на ужин.

 

...Никто: не брат. не сын, не муж,

Не друг – и всё же укоряю:

– Ты, стол накрывший на шесть – душ,

Меня не посадивший – с краю.

 

* Первая строка стихотворения А.Тарковского

 

6 марта 1941

* * *

 

Вскрыла жилы: неостановимо,

Невосстановимо хлещет жизнь.

Подставляйте миски и тарелки!

Всякая тарелка будет – мелкой,

Миска – плоской.

Через край – и мимо

В землю чёрную, питать тростник.

Невозвратно, неостановимо,

Невосстановимо хлещет стих.

 

6 января 1934

Встреча

 

Вечерний дым над городом возник,

Куда–то вдаль покорно шли вагоны,

Вдруг промелькнул, прозрачней анемоны,

В одном из окон полудетский лик.

 

На веках тень. Подобием короны

Лежали кудри... Я сдержала крик:

Мне стало ясно в этот краткий миг,

Что пробуждают мертвых наши стоны.

 

С той девушкой у темного окна

— Виденьем рая в сутолке вокзальной —

Не раз встречалась я в долинах сна.

 

Но почему была она печальной?

Чего искал прозрачный силуэт?

Быть может ей — и в небе счастья нет?

 

1907–1910

* * *

 

Вчера ещё в глаза глядел,

А нынче – всё косится в сторону!

Вчера ещё до птиц сидел, –

Все жаворонки нынче – вороны!

 

Я глупая, а ты умён,

Живой, а я остолбенелая.

О вопль женщин всех времён:

«Мой милый, что тебе я сделала?»

 

И слезы ей – вода, и кровь –

Вода, – в крови, в слезах умылася!

Не мать, а мачеха – Любовь:

Не ждите ни суда, ни милости.

 

Увозят милых корабли,

Уводит их дорога белая...

И стон стоит вдоль всей Земли:

«Мой милый, что тебе я сделала?!»

 

Вчера ещё – в ногах лежал!

Равнял с Китайскою державою!

Враз обе рученьки разжал, –

Жизнь выпала – копейкой ржавою!

 

Детоубийцей на суду

Стою – немилая, несмелая.

Я и в аду тебе скажу:

«Мой милый, что тебе я сделала?!»

 

Спрошу я стул, спрошу кровать:

«За что, за что терплю и бедствую?»

«Отцеловал – колесовать:

Другую целовать», – ответствуют.

 

Жить приучил в самом огне,

Сам бросил – в степь заледенелую!

Вот что ты, милый, сделал – мне.

Мой милый, что тебе – я сделала?

 

Всё ведаю – не прекословь!

Вновь зрячая – уж не любовница!

Где отступается Любовь,

Там подступает Смерть – садовница.

 

Само – что дерево трясти! –

В срок яблоко спадает спелое...

– За всё, за всё меня прости,

Мой милый, что тебе я сделала!

 

14 июня 1920

* * *

 

Вы столь забывчивы, сколь незабвенны.
— Ах, Вы похожи на улыбку Вашу! —
Сказать еще? — Златого утра краше!
Сказать еще? — Один во всей вселенной!
Самой Любви младой военнопленный,
Рукой Челлини ваянная чаша.

 

Друг, разрешите мне на лад старинный
Сказать любовь, нежнейшую на свете.
Я Вас люблю. — В камине воет ветер.
Облокотясь — уставясь в жар каминный —
Я Вас люблю. Моя любовь невинна.
Я говорю, как маленькие дети.

 

Друг! Все пройдет! Виски в ладонях сжаты,
Жизнь разожмет! — Младой военнопленный,
Любовь отпустит вас, но — вдохновенный —
Всем пророкочет голос мой крылатый —
О том, что жили на земле когда-то
Вы — столь забывчивый, сколь незабвенный!

* * *

 

Вы, идущие мимо меня

К не моим и сомнительным чарам, —

Если б знали вы, сколько огня,

Сколько жизни, растраченной даром,

 

И какой героический пыл

На случайную тень и на шорох...

И как сердце мне испепелил

Этот даром истраченный порох.

 

О, летящие в ночь поезда,

Уносящие сон на вокзале...

Впрочем, знаю я, что и тогда

Не узнали бы вы — если б знали —

 

Почему мои речи резки

В вечном дыме моей папиросы,—

Сколько темной и грозной тоски

В голове моей светловолосой.

 

17 мая 1913

* * *

 

— Где лебеди? — А лебеди ушли.
— А вороны? — А вороны — остались.
— Куда ушли? — Куда и журавли.
— Зачем ушли? — Чтоб крылья не достались.

 

— А папа где? — Спи, спи, за нами Сон,
Сон на степном коне сейчас приедет.
— Куда возьмет? — На лебединый Дон.
Там у меня — ты знаешь? — белый лебедь…

Генералам двенадцатого года

 

Сергею

 

Вы, чьи широкие шинели

Напоминали паруса,

Чьи шпоры весело звенели

И голоса,

 

И чьи глаза, как бриллианты,

На сердце оставляли след, –

Очаровательные франты

Минувших лет!

 

Одним ожесточеньем воли

Вы брали сердце и скалу, –

Цари на каждом бранном поле

И на балу.

 

Вас охраняла длань Господня

И сердце матери, – вчера

Малютки-мальчики, сегодня –

Офицера!

 

Вам все вершины были малы

И мягок самый черствый хлеб,

О, молодые генералы

Своих судеб!

---

Ах, на гравюре полустёртой,

В один великолепный миг,

Я видела, Тучков-четвёртый,

Ваш нежный лик.

 

И Вашу хрупкую фигуру,

И золотые ордена...

И я, поцеловав гравюру,

Не знала сна...

 

О, как, мне кажется, могли вы

Рукою, полною перстней,

И кудри дев ласкать – и гривы

Своих коней.

 

В одной невероятной скачке

Вы прожили свой яркий век...

И ваши кудри, ваши бачки

Засыпал снег.

 

Три сотни побеждало – трое!

Лишь мёртвый не вставал с земли.

Вы были дети и герои,

Вы всё могли!

 

Что так же трогательно-юно,

Как ваша бешенная рать?

Вас злотокудрая Фортуна

Вела, как мать.

 

Вы побеждали и любили

Любовь и сабли острие –

И медленно переходили

В небытие.

 

26 декабря 1913

* * *

 

О. Э. Мандельштаму

 

Гибель от женщины. Вот знак

На ладони твоей, юноша.

Долу глаза! Молись! Берегись! Враг

Бдит в полуночи.

 

Не спасет ни песен

Небесный дар, ни надменнейший вырез губ.

Тем ты и люб,

Что небесен.

 

Ах, запрокинута твоя голова,

Полузакрыты глаза — что?— пряча.

Ах, запрокинется твоя голова —

Иначе.

 

Голыми руками возьмут — ретив! упрям!

Криком твоим всю ночь будет край звонок!

Растреплют крылья твои по всем четырем ветрам!

Серафим!— Орленок!

 

17 марта 1916

Глаза

 

Привычные к степям — глаза,

Привычные к слезам — глаза,

Зеленые — соленые —

Крестьянские глаза!

 

Была бы бабою простой,

Всегда б платили за постой

Всё эти же — веселые —

Зеленые глаза.

 

Была бы бабою простой,

От солнца б застилась рукой,

Качала бы — молчала бы,

Потупивши глаза.

 

Шел мимо паренек с лотком...

Спят под монашеским платком

Смиренные — степенные —

Крестьянские глаза.

 

Привычные к степям — глаза,

Привычные к слезам — глаза...

Что видели — не выдадут

Крестьянские глаза!

 

9 сентября 1918

* * *

 

– Годы твои – гора,

Время твое – царей.

Дура! любить – стара.

– Други! любовь – старей:

 

Чудищ старей, корней,

Каменных алтарей

Критских старей, старей

Старших богатырей...

 

29 января 1940

* * *

 

Т. В. Чурилину

 

Голуби реют серебряные,

       растерянные, вечерние...

Материнское мое благословение

Над тобой, мой жалобный

Вороненок.

 

Иссиня–черное, исчерна–

Синее твое оперение.

Жесткая, жадная, жаркая

Масть.

 

Было еще двое

Той же масти — черной молнией сгасли!—

Лермонтов, Бонапарт.

 

Выпустила я тебя в небо,

Лети себе, лети, болезный!

Смиренные, благословенные

Голуби реют серебряные,

Серебряные над тобой.

 

12 марта 1916

* * *

 

Горечь! Горечь! Вечный привкус

На губах твоих, о страсть!

Горечь! Горечь! Вечный искус —

Окончательнее пасть.

 

Я от горечи — целую

Всех, кто молод и хорош.

Ты от горечи — другую

Ночью за руку ведешь.

 

С хлебом ем, с водой глотаю

Горечь–горе, горечь–грусть.

Есть одна трава такая

На лугах твоих, о Русь.

 

10 июня 1917

* * *

 

Два солнца стынут, – о Господи, пощади!–

Одно – на небе, другое – в моей груди.

 

Как эти солнца, – прощу ли себе сама?–

Как эти солнца сводили меня с ума!

 

И оба стынут – не больно от их лучей!

И то остынет первым, что горячей.

* * *

 

Двух – жарче меха! рук – жарче пуха!

Круг – вкруг головы.

Но и под мехом – неги, под пухом

Гаги – дрогнете вы!

 

Даже богиней тысячерукой

– В гнезд, в звезд черноте –

Как ни кружи вас, как ни баюкай

– Ах!– бодрствуете...

 

Вас и на ложе неверья гложет

Червь (бедные мы!).

Не народился еще, кто вложит

Перст – в рану Фомы.

 

7 января 1940

Декабрь и январь

 

В декабре на заре было счастье,

Длилось – миг.

Настоящее, первое счастье

Не из книг!

 

В январе на заре было горе,

Длилось – час.

Настоящее, горькое горе

В первый раз!

Декабрьская сказка

 

Мы слишком молоды, чтобы простить

Тому, кто в нас развеял чары.

Но, чтоб о нём, ушедшем, не грустить,

Мы слишком стары!

 

Был замок розовый, как зимняя заря,

Как мир – большой, как ветер – древний.

Мы были дочери почти царя,

Почти царевны.

 

Отец – волшебник был, седой и злой;

Мы, рассердясь, его сковали;

По вечерам, склоняясь над золой,

Мы колдовали;

 

Оленя быстрого из рога пили кровь,

Сердца разглядывали в лупы...

А тот, кто верить мог, что есть любовь,

Казался глупый.

 

Однажды вечером пришел из тьмы

Печальный принц в одежде серой.

Он говорил без веры, ах, а мы

Внимали с верой.

 

Рассвет декабрьский глядел в окно,

Алели робким светом дали...

Ему спалось и было всё равно,

Что мы страдали!

 

Мы слишком молоды, чтобы забыть

Того, кто в нас развеял чары.

Но, чтоб опять так нежно полюбить

Мы слишком стары!

 

1906–1920

Детский день

 

Утро... По утрам мы

Пасмурны всегда.

Лучшие года

Отравляют гаммы.

 

Ждет опасный путь,

Бой и бриллианты, –

Скучные диктанты

Не дают вздохнуть!

 

Сумерки... К вечерне

Слышен дальний звон.

Но не доплетен

Наш венец из терний.

 

Слышится: «раз, два!»

И летят из детской

Песенки немецкой

Глупые слова.

 

1909–1910

Диалог Гамлета с совестью

 

– На дне она, где ил

И водоросли... Спать в них

Ушла, – но сна и там нет!

– Но я её любил,

Как сорок тысяч братьев

Любить не могут!

    – Гамлет!

 

На дне она, где ил:

Ил!.. И последний венчик

Всплыл на приречных брёвнах...

– Но я её любил

Как сорок тысяч...

    – Меньше,

Всё ж, чем один любовник.

 

На дне она, где ил.

– Но я её –

    (недоуменно)

    любил??

 

5 июня 1923

Дикая воля

 

Я люблю такие игры,

Где надменны все и злы.

Чтоб врагами были тигры

И орлы!

 

Чтобы пел надменный голос:

«Гибель здесь, а там тюрьма!»

Чтобы ночь со мной боролась,

Ночь сама!

 

Я несусь, – за мною пасти,

Я смеюсь – в руках аркан...

Чтобы рвал меня на части

Ураган!

 

Чтобы все враги – герои!

Чтоб войной кончался пир!

Чтобы в мире было двое:

Я и мир!

 

1909–1910

* * *

 

Дней сползающие слизни,

...Строк поденная швея...

Что до собственной мне жизни?

Не моя, раз не твоя.

 

И до бед мне мало дела

Собственных... – Еда? Спанье?

Что до смертного мне тела?

Не мое, раз не твое.

 

Январь 1925

* * *

 

Доблесть и девственность!— Сей союз

Древен и дивен, как Смерть и Слава.

Красною кровью своей клянусь

И головою своей кудрявой —

 

Ноши не будет у этих плеч,

Кроме божественной ноши — Мира!

Нежную руку кладу на меч:

На лебединую шею Лиры.

 

27 июля 1918

* * *

 

На заре морозной

Под шестой берёзой

За углом у церкви

Ждите, Дон-Жуан!

 

Но, увы, клянусь вам

Женихом и жизнью,

Что в моей отчизне

Негде целовать!

 

Нет у нас фонтанов.

И замёрз колодец,

А у богородиц –

Строгие глаза.

 

И чтобы не слышать

Пустяков – красоткам,

Есть у нас презвонкий

Колокольный звон.

 

Так вот и жила бы,

Да боюсь – состарюсь,

Да и вам, красавец,

Край мой не к лицу.

 

Ах, в дохе медвежьей

И узнать вас трудно,

Если бы не губы

Ваши, Дон-Жуан!

 

19 февраля 1917

* * *

(из цикла «Стихи к Блоку»)

 

Думали – человек!

И умереть заставили.

Умер теперь. Навек.

– Плачьте о мёртвом ангеле!

 

Он на закате дня

Пел красоту вечернюю.

Три восковых огня

Треплются, суеверные.

 

Шли от него лучи –

Жаркие струны по снегу.

Три восковых свечи –

Солнцу-то! Светоносному!

 

О, поглядите – как

Веки ввалились тёмные!

О, поглядите – как

Крылья его поломаны!

 

Чёрный читает чтец,

Крестятся руки праздные...

– Мёртвый лежит певец

И Воскресенье празднует.

 

9 мая 1916

* * *

 

Думалось: будут легки

Дни — и бестрепетна смежность

Рук.— Взмахом руки,

Друг, остановимте нежность.

 

Не — поздно еще!*

В рас — светные щели

(Не поздно!) — еще

Нам птицы не пели.

 

Будь на — стороже!

Последняя ставка!

Нет, поздно уже

Друг, если до завтра!

 

Земля да легка!

Друг, в самую сердь!

Не в наши лета

Откладывать смерть!

 

Мертвые — хоть — спят!

Только моим сна нет —

Снам! Взмахом лопат

Друг — остановимте память!

 

9 июля 1922

Душа и имя

 

Пока огнями смеется бал,
Душа не уснет в покое.
Но имя Бог мне иное дал:
Морское оно, морское!

 

В круженье вальса, под нежный вздох
Забыть не могу тоски я.
Мечты иные мне подал Бог:
Морские они, морские!

 

Поет огнями манящий зал,
Поет и зовет, сверкая.
Но душу Бог мне иную дал:
Морская она, морская!

Евреям

 

Кто не топтал тебя – и кто не плавил,

О купина неопалимых роз!

Единое, что на земле оставил

Незыблемого по себе Христос:

 

Израиль! Приближается второе

Владычество твоё. За все гроши

Вы кровью заплатили нам: Герои!

Предатели! – Пророки! – Торгаши!

 

В любом из вас, – хоть в том, что при огарке

Считает золотые в узелке –

Христос слышнее говорит, чем в Марке,

Матфее, Иоанне и Луке.

 

По всей земле – от края и до края –

Распятие и снятие с креста

С последним из сынов твоих, Израиль,

Воистину мы погребём Христа!

                  * * *

                

Ёмче органа и звонче бубна

Молвь – и одна для всех:

Ох, когда трудно, и ах, когда чудно,

А не дается – эх!

 

Ах с Эмпиреев и ох вдоль пахот,

И повинись, поэт,

Что ничего кроме этих ахов,

Охов, – у Музы нет.

 

Наинасыщеннейшая рифма

Недр, наинизший тон.

Так, перед вспыхнувшей Суламифью –

Ахнувший Соломон.

 

Ах: разрывающееся сердце,

Слог, на котором мрут.

Ах, это занавес – вдруг – разверстый.

Ох: ломовой хомут.

 

Словоискатель, словесный хахаль,

Слов неприкрытый кран,

Эх, слуханул бы разок – как ахал

В ночь половецкий стан!

 

И пригибался, и зверем прядал...

В мхах, в звуковом меху:

Ах – да ведь это ж цыганский табор

– Весь!– и с луной вверху!

 

Се жеребец, на аршин ощерясь,

Ржет, предвкушая бег.

Се, напоровшись на конский череп,

Песнь заказал Олег –

 

Пушкину. И – раскалясь в полете –

В прабогатырских тьмах –

Неодолимые возгласы плоти:

Ох!– эх!– ах!

* * *

 

Если душа родилась крылатой —

Что ей хоромы — и что ей хаты!

Что Чингис–Хан ей и о — Орда!

Два на миру у меня врага,

Два близнеца, неразрывно–слитых:

Голод голодных — и сытость сытых!

 

5 августа 1918

* * *

 

Есть счастливцы и счастливицы,

Петь не могущие. Им —

Слезы лить! Как сладко вылиться

Горю — ливнем проливным!

 

Чтоб под камнем что-то дрогнуло.

Мне ж — призвание как плеть —

Меж стенания надгробного

Долг повелевает — петь.

 

Пел же над другом своим Давид.

Хоть пополам расколот!

Если б Орфей не сошел в Аид

Сам, а послал бы голос

 

Свой, только голос послал во тьму,

Сам у порога лишним

Встав, — Эвридика бы по нему

Как по канату вышла…

 

Как по канату и как на свет,

Слепо и без возврата.

Ибо раз голос тебе, поэт,

Дан, остальное — взято.

Еще молитва

 

И опять пред Тобой я склоняю колени,

В отдаленье завидев Твой звездный венец.

Дай понять мне, Христос, что не все только тени

Дай не тень мне обнять, наконец!

 

Я измучена этими длинными днями

Без заботы, без цели, всегда в полумгле...

Можно тени любить, но живут ли тенями

Восемнадцати лет на земле?

 

И поют ведь, и пишут, что счастье вначале!

Расцвести всей душой бы ликующей, всей!

Но не правда ль: ведь счастия нет, вне печали?

Кроме мертвых, ведь нету друзей?

 

Ведь от века зажженные верой иною

Укрывались от мира в безлюдье пустынь?

Нет, не надо улыбок, добытых ценою

Осквернения высших святынь.

 

Мне не надо блаженства ценой унижений.

Мне не надо любви! Я грущу – не о ней.

Дай мне душу, Спаситель, отдать – только тени

В тихом царстве любимых теней.

 

Осень 1910, Москва

* * *

 

За девками доглядывать, не скис

ли в жбане квас, оладьи не остыли ль,

Да перстни пересчитывать, анис

Ссыпая в узкогорлые бутыли,

Кудельную расправить бабке нить,

Да ладаном курить по дому росным,

Да под руку торжественно проплыть

Соборной площадью, гремя шелками, с крёстным.

Кормилица с крикливым петухом

В переднике – как ночь ее повойник!–

Докладывает древним шепотком,

Что молодой – в часовенке – покойник.

И ладанное облако углы

Унылой обволакивает ризой.

И яблони – что ангелы – белы,

И голуби на них – что ладан – сизы.

И странница, прихлебывая квас

Из ковшика, на краешке лежанки

О Разине досказывает сказ

И о его прекрасной персиянке.

За книгами

 

«Мама, милая, не мучь же!

Мы поедем или нет?»

Я большая, – мне семь лет,

Я упряма, – это лучше.

 

Удивительно упряма:

Скажут нет, а будет да.

Не поддамся никогда,

Это ясно знает мама.

 

«Поиграй, возьмись за дело,

Домик строй».– «А где картон?»

«Что за тон?» – «Совсем не тон!

Просто жить мне надоело!

 

Надоело... жить... на свете,

Все большие – палачи,

Давид Копперфильд»... – «Молчи!

Няня, шубу! Что за дети!»

 

Прямо в рот летят снежинки...

Огонечки фонарей...

«Ну, извозчик, поскорей!

Будут, мамочка, картинки?»

 

Сколько книг! Какая давка!

Сколько книг! Я все прочту!

В сердце радость, а во рту

Вкус соленого прилавка.

 

1909–1910

* * *

 

Заповедей не блюла, не ходила к причастью.

Видно, пока надо мной не пропоют литию,

Буду грешить – как грешу – как грешила: со страстью!

Господом данными мне чувствами – всеми пятью!

 

Други! Сообщники! Вы, чьи наущенья – жгучи!

Вы, сопреступники! – Вы, нежные учителя!

Юноши, девы, деревья, созвездия, тучи, –

Богу на Страшном суде вместе ответим, Земля!

* * *

 

Знаю, умру на заре! На которой из двух,

Вместе с которой из двух – не решить по заказу!

Ах, если б можно, чтоб дважды мой факел потух!

Чтоб на вечерней заре и на утренней сразу!

 

Пляшущим шагом прошла по земле!– Неба дочь!

С полным передником роз!– Ни ростка не наруша!

Знаю, умру на  заре!– Ястребиную ночь

Бог не пошлет по мою лебединую душу!

 

Нежной рукой отведя нецелованный крест,

В щедрое небо рванусь за последним приветом.

Прорезь зари – и ответной улыбки прорез...

– Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!

* * *

(из цикла «Дон Жуан»)

 

И была у Дон-Жуана – шпага,

И была у Дон-Жуана – Донна Анна.

Вот и всё, что люди мне сказали

О прекрасном, о несчастном Дон-Жуане.

 

Но сегодня я была умна:

Ровно в полночь вышла на дорогу,

Кто-то шёл со мною в ногу,

Называя имена.

 

И белел в тумане посох странный...

– Не было у Дон-Жуана – Донны Анны!

 

14 мая 1917

* * *

 

И не спасут ни стансы, ни созвездья.

А это называется — возмездье

За то, что каждый раз,

 

Стан разгибая над строкой упорной,

Искала я над лбом своим просторным

Звезд только, а не глаз.

 

Что самодержцем вас признав на веру,—

Ах, ни единый миг, прекрасный Эрос,

Без вас мне не был пуст!

 

Что по ночам, в торжественных туманах,

Искала я у нежных уст румяных —

Рифм только, а не уст.

 

Возмездие за то, что злейшим судьям

Была — как снег, что здесь, под левой грудью

Вечный апофеоз!

 

Что с глазу на глаз с молодым Востоком

Искала я на лбу своем высоком

Зорь только, а не роз!

 

20 мая 1920

* * *

 

И скажешь ты:

Не та ль,

Не ты,

Что сквозь персты:

Листы, цветы —

В пески...

      Из устных

Вер — индус,

Что нашу грусть —

В листы,

И груз — в цветы

Всего за только всхруст

Руки

В руке:

Игру.

Индус, а может Златоуст

Вер — без навек,

И без корней

Верб,

И навек — без дней...

 

(Бедней

Тебя!)

И вот

Об ней,

Об ней одной.

 

3 июля 1922

* * *

 

Идёшь, на меня похожий,

Глаза устремляя вниз.

Я их опускала – тоже!

Прохожий, остановись!

 

Прочти – слепоты куриной

И маков набрав букет,

Что звали меня Мариной

И сколько мне было лет.

 

Не думай, что здесь – могила,

Что я появлюсь, грозя...

Я слишком сама любила

Смеяться, когда нельзя!

 

И кровь приливала к коже,

И кудри мои вились...

Я тоже была прохожий!

Прохожий, остановись!

 

Сорви себе стебель дикий

И ягоду ему вслед, –

Кладбищенской земляники

Крупнее и слаще нет.

 

Но только не стой угрюмо,

Главу опустив на грудь,

Легко обо мне подумай,

Легко обо мне забудь.

 

Как луч тебя освещает!

Ты весь в золотой пыли...

– И пусть тебя не смущает

Мой голос из-под земли.

 

3 мая 1913

* * *

 

Идите же! – Мой голос нем

И тщетны все слова.

Я знаю, что ни перед кем

Не буду я права.

 

Я знаю: в этой битве пасть

Не мне, прелестный трус!

Но, милый юноша, за власть

Я в мире не борюсь.

 

И не оспаривает Вас

Высокородный стих.

Вы можете – из–за других –

Моих не видеть глаз,

 

Не слепнуть на моем огне,

Моих не чуять сил...

Какого демона во мне

Ты в вечность упустил!

 

Но помните, что будет суд,

Разящий, как стрела,

Когда над головой блеснут

Два пламенных крыла.

 

11 июля 1913

* * *

 

Из Польши своей спесивой

Принес ты мне речи льстивые,

Да шапочку соболиную,

Да руку с перстами длинными,

Да нежности, да поклоны,

Да княжеский герб с короною.

 

— А я тебе принесла

Серебряных два крыла.

 

20 августа 1917

* * *

 

Из рук моих – нерукотворный град

Прими, мой странный, мой прекрасный брат.

По це́рковке – все́ сорок сороков,

И реющих над ними голубков;

И Спасские – с цветами – ворота́,

Где шапка православного снята;

Часовню звёздную – приют от зол –

Где вытертый – от поцелуев – пол;

Пятисоборный несравненный круг

Прими, мой древний, вдохновенный друг.

К Нечаянныя Радости в саду

Я гостя чужеземного сведу.

Червонные возблещут купола,

Бессонные взгремят колокола,

И на тебя с багряных облаков

Уронит Богородица покров,

И встанешь ты, исполнен дивных сил...

– Ты не раскаешься, что ты меня любил.

 

31 марта 1916

Из сказки – в сказку

 

Все твое: тоска по чуду,

Вся тоска апрельских дней,

Все, что так тянулось к небу, –

Но разумности не требуй.

Я до смерти буду

Девочкой, хотя твоей.

 

Милый, в этот вечер зимний

Будь, как маленький, со мной.

Удивляться не мешай мне,

Будь, как мальчик, в страшной тайне

И остаться помоги мне

Девочкой, хотя женой.

 

1909–1910

Из цикла Ici – Haut

 

2.

 

Ветхозаветная тишина,

Сирой полыни крестик.

Похоронили поэта на

Самом высоком месте.

 

Так, даже в смерти своей – подъём

Он даровал несущим.

Стало быть, именно на своём

Месте, ему присущем.

 

Выше которого только вздох,

Мой из моей неволи.

Выше которого – только Бог!

Бог – и ни вещи боле.

 

Всечеловека среди высот

Вечных при каждом строе.

Как подобает поэта – под

Небом и над землёю.

 

После России, где меньше он

Был, чем последний смазчик –

Первым в ряду – всех из ряда вон

Равенства – выходящих:

 

В гор ряду, в зорь ряду, в гнёзд ряду,

Орльих, по всем утесам.

На пятьдесят, хоть, восьмом году –

Стал рядовым, был способ!

 

Уединённый вошедший в круг –

Горе? нет, радость в доме!

На сорок вёрст высоты вокруг –

Солнечного да кроме

 

Лунного – ни одного лица,

Ибо соседей – нету.

Место откуплено до конца

Памяти – и планеты.

 

1932

* * *

 

Имя твое — птица в руке,
Имя твое — льдинка на языке.
Одно-единственное движенье губ.
Имя твое — пять букв.
Мячик, пойманный на лету,
Серебряный бубенец во рту.

 

Камень, кинутый в тихий пруд,
Всхлипнет так, как тебя зовут.
В легком щелканье ночных копыт
Громкое имя твое гремит.
И назовет его нам в висок
Звонко щелкающий курок.

 

Имя твое — ах, нельзя! —
Имя твое — поцелуй в глаза,
В нежную стужу недвижных век.
Имя твое — поцелуй в снег.
Ключевой, ледяной, голубой глоток…
С именем твоим — сон глубок.

* * *

 

Кабы нас с тобой да судьба свела —
Ох, веселые пошли бы по земле дела!
Не один бы нам поклонился град,
Ох мой родный, мой природный, мой безродный
брат!

 

Как последний сгас на мосту фонарь —
Я кабацкая царица, ты кабацкий царь.
Присягай, народ, моему царю!
Присягай его царице, — всех собой дарю!

 

Кабы нас с тобой да судьба свела,
Поработали бы царские на нас колокола!
Поднялся бы звон по Москве — реке
О прекрасной самозванке и ее дружке.

 

Нагулявшись, наплясавшись на шальном пиру,
Покачались бы мы, братец, на ночном ветру…
И пылила бы дороженька — бела, бела, —
Кабы нас с тобой — да судьба свела!

* * *

 

Каждый стих – дитя любви,

Нищий незаконнорожденный.

Первенец – у колеи

На поклон ветрам – положенный.

 

Сердцу – ад и алтарь,

Сердцу – рай и позор.

Кто – отец? Может – царь,

Может – царь, может – вор.

 

14 августа 1918

* * *

 

Как правая и левая рука –

Твоя душа моей душе близка.

 

Мы смежены, блаженно и тепло,

Как правое и левое крыло.

 

Но вихрь встаёт – и бездна пролегла

От правого – до левого крыла!

 

10 июля 1918

* * *

 

Какой-нибудь предок мой был — скрипач,
Наездник и вор при этом.
Не потому ли мой нрав бродяч
И волосы пахнут ветром!

 

Не он ли, смуглый, крадет с арбы
Рукой моей — абрикосы,
Виновник страстной моей судьбы,
Курчавый и горбоносый.

 

Дивясь на пахаря за сохой,
Вертел между губ — шиповник.
Плохой товарищ он был,-лихой
И ласковый был любовник!

 

Любитель трубки, луны и бус,
И всех молодых соседок…
Еще мне думается, что — трус
Был мой желтоглазый предок.

 

Что, душу чeрту продав за грош,
Он в полночь не шел кладбищем!
Еще мне думается, что нож
Носил он за голенищем.

 

Что не однажды из-за угла
Он прыгал — как кошка — гибкий…
И почему-то я поняла,
Что он — не играл на скрипке!

 

И было всe ему нипочем, —
Как снег прошлогодний — летом!
Таким мой предок был скрипачом.
Я стала — таким поэтом.

* * *

 

Каменногрудый,

Каменнолобый,

Каменнобровый

Столб:

Рок.

 

Промысел, званье!

Вставай в ряды!

Каменной дланью

Равняет лбы.

 

Хищен и слеп,

Хищен и глуп.

Милости нет:

Каменногруд.

 

Ведомость, номер!

Без всяких прочих!

Равенство – мы:

Никаких высочеств!

 

Выравнен? Нет?

Кланяйся праху!

Пушкин – на снег,

И Шенье – на плаху.

Книги в красном переплёте

 

Из рая детского житья

Вы мне привет прощальный шлёте,

Неизменившие друзья

В потёртом, красном пререплёте.

 

Чуть лёгкий выучен урок,

Бегу тот час же к вам, бывало,

– Уж поздно! – Мама, десять строк!... –

Но, к счастью, мама забывала.

 

Дрожат на люстрах огоньки...

Как хорошо за книгой дома!

Под Грига, Шумана и Кюи

Я узнавала судьбы Тома.

 

Темнеет, в воздухе свежо...

Том в счастье с Бэкки полон веры.

Вот с факелом Индеец Джо

Блуждает в сумраке пещеры...

 

Кладбище... Вещий крик совы....

(Мне страшно!) Вот летит чрез кочки

Приёмыш чопорной вдовы,

Как Диоген, живущий в бочке.

 

Светлее солнца тронный зал,

Над стройным мальчиком – корона...

Вдруг – нищий! Боже! Он сказал:

«Позвольте, я наследник трона!»

 

Ушёл во тьму, кто в ней возник.

Британии печальны судьбы...

– О, почему средь красных книг

Опять за лампой не уснуть бы?

 

О золотые времена,

Где взор смелей и сердце чище!

О золотые имена:

Гекк Финн, Том Сойер, Принц и Нищий!

 

1908–1910

* * *

 

Когда гляжу на летящие листья,

Слетающие на булыжный торец,

Сметаемые – как художника кистью,

Картину кончающего наконец,

 

Я думаю (уж никому не по нраву

Ни стан мой, ни весь мой задумчивый вид),

Что явственно желтый, решительно ржавый

Один такой лист на вершине – забыт.

 

20 октября 1936

* * *

 

Когда–нибудь, прелестное созданье,

Я стану для тебя воспоминаньем,

 

Там, в памяти твоей голубоокой,

Затерянным – так далеко–далеко.

 

Забудешь ты мой профиль горбоносый,

И лоб в апофеозе папиросы,

 

И вечный смех мой, коим всех морочу,

И сотню – на руке моей рабочей –

 

Серебряных перстней, чердак–каюту,

Моих бумаг божественную смуту...

 

Как в страшный год, возвышены бедою,

Ты – маленькой была, я – молодою.

* * *

(из цикла «Стихи о Москве»)

 

Красною кистью

Рябина зажглась.

Падали листья,

Я родилась.

 

Спорили сотни

Колоколов.

День был субботний:

Иоанн Богослов.

 

Мне и доныне

Хочется грызть

Жаркой рябины

Горькую кисть.

 

16 августа 1916

Крестины

 

Воды не перетеплил

В чану, зазнобил – как надобно –

Тот поп, что меня крестил.

В ковше плоскодонном свадебном

 

Вина не пересластил –

Душа да не шутит брашнами!–

Тот поп, что меня крестил

На трудное дело брачное:

 

Тот поп, что меня венчал.

(Ожжась, поняла танцовщица,

Что сок твоего, Анчар,

Плода в плоскодонном ковшике

 

Вкусила...)

         – На вечный пыл

В пещи смоляной поэтовой

Крестил – кто меня крестил

Водою неподогретою

 

Речною, – на свыше сил

Дела, не вершимы женами –

Крестил – кто меня крестил

Бедою неподслащенною:

 

Беспримесным тем вином.

Когда поперхнусь – напомните!

Каким опалюсь огнем?

Все страсти водою комнатной

 

Мне кажутся. Трижды прав

Тот поп, что меня обкарнывал.

Каких убоюсь отрав?

Все яды – водой отварною

 

Мне чудятся. Что мне рок

С его родовыми страхами –

Раз собственные, вдоль щек,

Мне слезы – водою сахарной!

 

А ты, что меня крестил

Водой исступленной Савловой

(Так Савл, занеся костыль,

Забывчивых останавливал) –

 

Молись, чтоб тебя простил –

Бог.

 

1 января 1925

Кроме любви

 

Не любила, но плакала. Нет, не любила, но все же
Лишь тебе указала в тени обожаемый лик.
Было все в нашем сне на любовь не похоже:
Ни причин, ни улик.

 

Только нам этот образ кивнул из вечернего зала,
Только мы — ты и я — принесли ему жалобный стих.
Обожания нить нас сильнее связала,
Чем влюбленность — других.

 

Но порыв миновал, и приблизился ласково кто-то,
Кто молиться не мог, но любил. Осуждать не спеши
Ты мне памятен будешь, как самая нежная нота
В пробужденьи души.

 

В этой грустной душе ты бродил, как в незапертом доме…
(В нашем доме, весною…) Забывшей меня не зови!
Все минуты свои я тобою наполнила, кроме
Самой грустной — любви.

* * *

 

Кто создан из камня, кто создан из глины, –

А я серебрюсь и сверкаю!

Мне дело – измена, мне имя – Марина,

Я – бренная пена морская.

 

Кто создан из глины, кто создан из плоти –

Тем гроб и надгробные плиты...

– В купели морской крещена – и в полёте

Своём – непрестанно разбита!

 

Сквозь каждое сердце, сквозь каждые сети

Пробьётся моё своеволье.

Меня – видишь кудри беспутные эти? –

Земною не сделаешь солью.

 

Дробясь о гранитные ваши колена,

Я с каждой волной – воскресаю!

Да здравствует пена – весёлая пена –

Высокая пена морская!

 

23 мая 1920

Курлык

 

Детство: молчание дома большого,

Страшной колдуньи оскаленный клык;

Детство: одно непонятное слово,

Милое слово «курлык».

 

Вдруг беспричинно в парадной столовой

Чопорной гостье покажешь язык

И задрожишь и заплачешь под слово,

Глупое слово «курлык».

 

Бедная Fraulein* в накидке лиловой,

Шею до боли стянувший башлык, –

Все воскресает под милое слово,

Детское слово «курлык».

 

* Барышня (нем.).

 

1910–1911

* * *

 

Легкомыслие!– Милый грех,

Милый спутник и враг мой милый!

Ты в глаза мне вбрызнул смех,

и мазурку мне вбрызнул в жилы.

 

Научив не хранить кольца, –

с кем бы Жизнь меня ни венчала!

Начинать наугад с конца,

И кончать еще до начала.

 

Быть как стебель и быть как сталь

в жизни, где мы так мало можем...

– Шоколадом лечить печаль,

И смеяться в лицо прохожим!

 

3 марта 1915

* * *

 

Листья ли с древа рушатся,

Розовые да чайные?

Нет, с покоренной русости

Ризы ее, шелка ее...

 

Ветви ли в воду клонятся,

К водорослям да к ржавчинам?

Нет,— без души, без помысла

Руки ее упавшие.

 

Смолы ли в траву пролиты,—

В те ли во лапы кукушечьи?

Нет,— по щекам на коврики

Слезы ее,— ведь скушно же!

 

Барин, не тем ты занятый,

А поглядел бы зарево!

То в проваленной памяти —

Зори ее: глаза его!

 

1922

Любви старинные туманы

 

          1

 

Над черным очертаньем мыса —

Луна — как рыцарский доспех.

На пристани — цилиндр и мех,

Хотелось бы: поэт, актриса.

 

Огромное дыханье ветра,

Дыханье северных садов,—

И горестный, огромный вздох:

— Ne laissez pas trainer mes lettres!*

 

* «Не раскидывайте мои письма!» (фр.)

 

          2

 

Так, руки заложив в карманы,

Стою. Синеет водный путь.

— Опять любить кого–нибудь?—

Ты уезжаешь утром рано.

 

Горячие туманы Сити —

В глазах твоих. Вот так, ну вот...

Я буду помнить — только рот

И страстный возглас твой: — Живите!

 

          3

 

Смывает лучшие румяна —

Любовь. Попробуйте на вкус,

Как слезы — солоны. Боюсь,

Я завтра утром — мертвой встану.

 

Из Индии пришлите камни.

Когда увидимся?— Во сне.

— Как ветрено!— Привет жене,

И той — зеленоглазой — даме.

 

          4

 

Ревнивый ветер треплет шаль.

Мне этот час сужден — от века.

Я чувствую у рта и в веках

Почти звериную печаль.

 

Такая слабость вдоль колен!

— Так вот она, стрела Господня!—

— Какое зарево!— Сегодня

Я буду бешеной Кармен.

 

...Так, руки заложив в карманы,

Стою. Меж нами океан.

Над городом — туман, туман.

Любви старинные туманы.

 

19 августа 1917

* * *

 

Люблю – но мука еще жива.

Найди баюкающие слова:

 

Дождливые, – расточившие все

Сам выдумай, чтобы в их листве

 

Дождь слышался: то не цеп о сноп:

Дождь в крышу бьет: чтобы мне на лоб,

 

На гроб стекал, чтобы лоб – светал,

Озноб – стихал, чтобы кто–то спал

 

И спал...

    Сквозь скважины, говорят,

Вода просачивается. В ряд

Лежат, не жалуются, а ждут

Незнаемого. (Меня – сожгут).

 

Баюкай же – но прошу, будь друг:

Не буквами, а каютой рук:

 

Уютами...

 

24 сентября 1923

* * *

 

Любовь! Любовь! И в судорогах, и в гробе

Насторожусь — прельщусь — смущусь — рванусь.

О милая! Ни в гробовом сугробе,

Ни в облачном с тобою не прощусь.

 

И не на то мне пара крыл прекрасных

Дана, чтоб на сердце держать пуды.

Спеленутых, безглазых и безгласных

Я не умножу жалкой слободы.

 

Нет, выпростаю руки, стан упругий

Единым взмахом из твоих пелен,

Смерть, выбью!— Верст на тысячу в округе

Растоплены снега — и лес спален.

 

И если все ж — плеча, крыла, колена

Сжав — на погост дала себя увесть,—

То лишь затем, чтобы, смеясь над тленом,

Стихом восстать — иль розаном расцвесть!

 

28 ноября 1920

М. А. Волошину

 

Ici — Haut

               (Памяти Максимилиана Волошина)

 

          1

 

Товарищи, как нравится

Вам в проходном дворе

Всеравенства — перст главенства:

— Заройте на горе!

 

В век: «распевай, как хочется

Нам — либо упраздним»,

В век скопищ — одиночества:

«Хочу лежать один» —

Вздох...

 

          2

 

Ветхозаветная тишина,

Сирой полыни крестик.

Похоронили поэта на

Самом высоком месте.

 

Так, даже в смерти своей — подъем

Он даровал несущим.

Стало быть, именно на своем

Месте, ему присущем.

 

Выше которого только вздох,

Мой из моей неволи.

Выше которого — только Бог!

Бог — и ни вещи боле.

Всечеловека среди высот

Вечных при каждом строе.

Как подобает поэта — под

Небом и над землею.

 

После России, где меньше он

Был, чем последний смазчик —

Первым в ряду — всех из ряда вон

Равенства — выходящих:

 

В гор ряду, в зорь ряду, в гнезд ряду,

Орльих, по всем утесам.

На пятьдесят, хоть, восьмом году —

Стал рядовым, был способ!

 

Уединенный вошедший в круг —

Горе? нет, радость в доме!

На сорок верст высоты вокруг —

Солнечного да кроме

 

Лунного — ни одного лица,

Ибо соседей — нету.

Место откуплено до конца

Памяти — и планеты.

 

          3

 

В стране, которая — одна

Из всех звалась Господней,

Теперь меняют имена

Всяк, как ему сегодня

 

На ум или не–ум (потом

Решим!) взбредет. «Леонтьем

Крещеный — просит о таком–

то прозвище».— Извольте!

 

А впрочем — что ему с холма

Как звать такую малость?

Я гору знаю, что сама

Переименовалась.

 

Среди казарм, и шахт, и школ

Чтобы душа не билась —

Я гору знаю, что в престол

Души преобразилась.

 

В котлов и общего котла,

Всеобщей котловины

Век — гору знаю, что светла

Тем, что на ней единый

 

Спит — на отвесном пустыре

Над уровнем движенья.

Преображенье на горе?

Горы — преображенье!

 

Гора, как все была: стара,

Меж прочих не отметишь.

Днесь Вечной Памяти Гора,

Доколе солнце светит —

 

Вожатому — душ, а не масс!

Не двести лет, не двадцать,

Гора та — как бы ни звалась —

До веку будет зваться

Волошинской.

 

          4

 

— «Переименовать!» Приказ —

Одно, народный глас — другое.

Так, погребенья через час,

Пошла «Волошинской горою»

 

Гора, названье Янычар

Носившая — четыре века.

А у почтительных татар:

— Гора Большого Человека.

 

          5

 

Над вороным утесом —

Белой зари рукав.

Ногу — уже с заносом

Бега — с трудом вкопав

 

В землю, смеясь, что первой

Встала, в зари венце —

Макс! мне было — так верно

Ждать на твоем крыльце!

 

Позже, отвесным полднем,

Под колокольцы коз,

С всхолмья да на восхолмье,

С глыбы да на утес —

 

По трехсаженным креслам:

Тронам иных эпох —

Макс, мне было — так лестно

Лезть за тобою — Бог

 

Знает куда! Да, виды

Видящим — путь скалист.

С глыбы на пирамиду,

С рыбы — на обелиск...

 

Ну, а потом, на плоской

Вышке — орлы вокруг —

Макс, мне было — так просто

Есть у тебя из рук,

 

Божьих или медвежьих,

Опережавших «дай»,

Рук неизменно–брежных,

За воспаленный край

 

Раны умевших браться

В веры сплошном луче.

Макс, мне было так братски

Спать на твоем плече!

 

(Горы... Себе на горе

Видится мне одно

Место: с него два моря

Были видны по дно

 

Бездны... два моря сразу!

Дщери иной поры,

Кто вам свои два глаза

Преподнесет с горы?)

 

...Только теперь, в подполье,

Вижу, когда потух

Свет — до чего мне вольно

Было в охвате двух

 

Рук твоих... В первых встречных

Царстве — и сам суди,

Макс, до чего мне вечно

Было в твоей груди!

 

Пусть ни единой травки,

Площе, чем на столе —

Макс, мне будет — так мягко

Спать на твоей скале!

 

1932–1935

* * *

 

Мальчиком, бегущим резво,

Я предстала Вам.

Вы посмеивались трезво

Злым моим словам:

 

«Шалость – жизнь мне, имя – шалость.

Смейся, кто не глуп!»

И не видели усталость

Побледневших губ.

 

Вас притягивали луны

Двух огромных глаз.

– Слишком розовой и юной

Я была для Вас!

 

Тающая легче снега,

Я была – как сталь.

Мячик, прыгнувший с разбега

Прямо на рояль,

 

Скрип песка под зубом, или

Стали по стеклу…

– Только Вы не уловили

Грозную стрелу

 

Лёгких слов моих, и нежность

Гнева напоказ…

– Каменную безнадёжность

Всех моих проказ!

 

29 мая 1913

Маме

 

В старом вальсе штраусовском впервые

Мы услышали твой тихий зов,

С той поры нам чужды все живые

И отраден беглый бой часов.

 

Мы, как ты, приветствуем закаты,

Упиваясь близостью конца.

Все, чем в лучший вечер мы богаты,

Нам тобою вложено в сердца.

 

К детским снам клонясь неутомимо,

(Без тебя лишь месяц в них глядел!)

Ты вела своих малюток мимо

Горькой жизни помыслов и дел.

 

С ранних лет нам близок, кто печален,

Скучен смех и чужд домашний кров...

Наш корабль не в добрый миг отчален

И плывет по воле всех ветров!

 

Все бледней лазурный остров — детство,

Мы одни на палубе стоим.

Видно грусть оставила в наследство

Ты, о мама, девочкам своим!

 

1907–1910

Маяковскому

 

Превыше крестов и труб,

Крещённый в огне и дыме,

Архангел-тяжелоступ –

Здорово, в веках Владимир!

 

Он возчик, и он же конь,

Он прихоть, и он же право.

Вздохнул, поплевал в ладонь:

– Держись, ломовая слава!

 

Певец площадных чудес –

Здорово, гордец чумазый,

Что камнем – тяжеловес

Избрал, не прельстясь алмазом.

 

 

Здорово, булыжный гром!

Зевнул, козырнул – и снова

Оглоблей гребет – крылом

Архангела ломового.

* * *

 

Милые спутники, делившие с нами ночлег!

Вёрсты, и вёрсты, и вёрсты, и чёрствый хлеб...

Рокот цыганских телег,

Вспять убегающих рек –

Рокот...

 

Ах, на цыганской, на райской, на ранней заре –

Помните утренний ветер и степь в серебре?

Синий дымок на горе

И о цыганском царе –

Песню...

 

В чёрную полночь, под пологом древних ветвей,

Мы вам дарили прекрасных – как ночь – сыновей,

Нищих – как ночь – сыновей...

И рокотал соловей –

Славу.

 

Не удержали вас, спутники чудной поры,

Нищие неги и нищие наши пиры.

Жарко пылали костры,

Падали к нам на ковры –

Звёзды...

 

1917

* * *

 

Мимо ночных башен

Площади нас мчат.

Ох, как в ночи́ страшен

Рёв молодых солдат!

Греми, громкое сердце!

Жарко целуй, любовь!

Ох, этот рёв зверский!

Дерзкая – ох! – кровь.

Мо́й – ро́т – разгарчив,

Даром, что свят – вид.

Как золотой ларчик

Иверская горит.

Ты озорство прикончи,

Да засвети свечу,

Чтобы с тобой нонче

Не было – как хочу.

 

31 марта 1916

* * *

 

Мировое началось во мгле кочевье:

Это бродят по ночной земле – деревья,

Это бродят золотым вином – гроздья,

Это странствуют из дома в дом – звёзды,

Это реки начинают путь – вспять!

И мне хочется к тебе на грудь – спать.

 

14 января 1917

* * *

 

Мне нравится, что Вы больны не мной,

Мне нравится, что я больна не Вами,

Что никогда тяжелый шар земной

Не уплывёт под нашими ногами.

Мне нравится, что можно быть смешной –

Распущенной – и не играть словами,

И не краснеть удушливой волной,

Слегка соприкоснувшись рукавами.

 

Мне нравится ещё, что Вы при мне

Спокойно обнимаете другую,

Не прочите мне в адовом огне

Гореть за то, что я не Вас целую.

Что имя нежное моё, мой нежный, не

Упоминаете ни днём, ни ночью – всуе...

Что никогда в церковной тишине

Не пропоют над нами: Аллилуйя!

 

Спасибо Вам и сердцем и рукой

За то, что Вы меня – не зная сами! –

Так любите: за мой ночной покой,

За редкость встреч закатными часами,

За наши не-гулянья под луной,

За солнце, не у нас на головами, –

За то, что Вы больны – увы! – не мной,

За то, что я больна – увы! – не Вами.

 

3 мая 1915

* * *

 

Моим стихам, написанным так рано,

Что и не знала я, что я – поэт,

Сорвавшимся, как брызги из фонтана,

Как искры из ракет,

 

Ворвавшимся, как маленькие черти,

В святилище, где сон и фимиам,

Моим стихам о юности и смерти

– Нечитанным стихам! –

 

Разбросанным в пыли по магазинам

(Где их никто не брал и не берёт!),

Моим стихам, как драгоценным винам,

Настанет свой черёд.

 

Май 1913

* * *

 

Мой письменный верный стол!

Спасибо за то, что шёл

Со мною по всем путям.

Меня охранял – как шрам.

 

Мой письменный вьючный мул!

Спасибо, что ног не гнул

Под ношей, поклажу грёз –

Спасибо – что нёс и нёс.

 

Строжайшее из зерцал!

Спасибо за то, что стал

– Соблазнам мирским порог –

Всем радостям поперёк,

 

Всем низостям – наотрез!

Дубовый противовес

Льву ненависти, слону

Обиды – всему, всему.

 

Мой заживо смертный тёс!

Спасибо, что рос и рос

Со мною, по мере дел

Настольных – большая, ширел,

 

Так ширился, до широт –

Таких, что, раскрывши рот,

Схватясь за столовый кант?

– Меня заливал, как штранд!

 

К себе пригвоздив чуть свет –

Спасибо за то, что – вслед

Срывался! На всех путях

Меня настигал, как шах –

 

Беглянку.

– Назад, на стул!

Спасибо за то, что блюл

И гнул. У невечных благ

Меня отбивал – как маг –

 

Сомнамбулу.

Битв рубцы,

Стол, выстроивший в столбцы

Горящие: жил багрец!

Деяний моих столбец!

 

Столп столпника, уст затвор –

Ты был мне престол, простор –

Тем был мне, что морю толп

Еврейских – горящий столп!

 

Так будь же благословен –

Лбом, локтем, узлом колен

Испытанный, – как пила

В грудь въевшийся – край стола!

 

Июль 1933

Молитва

 

Христос и Бог! Я жажду чуда

Теперь, сейчас, в начале дня!

О, дай мне умереть, покуда

Вся жизнь как книга для меня.

 

Ты мудрый, Ты не скажешь строго:

– «Терпи, еще не кончен срок».

Ты сам мне подал – слишком много!

Я жажду сразу – всех дорог!

 

Всего хочу: с душой цыгана

Идти под песни на разбой,

За всех страдать под звук органа

и амазонкой мчаться в бой;

 

Гадать по звездам в черной башне,

Вести детей вперед, сквозь тень...

Чтоб был легендой – день вчерашний,

Чтоб был безумьем – каждый день!

 

Люблю и крест, и шелк, и каски,

Моя душа мгновений след...

Ты дал мне детство – лучше сказки

И дай мне смерть – в семнадцать лет!

 

26 сентября 1909, Таруса

Молодость

 

1

 

Молодость моя! Моя чужая
Молодость! Мой сапожок непарный!
Воспаленные глаза сужая,
Так листок срывают календарный.

 

Ничего из всей твоей добычи
Не взяла задумчивая Муза.
Молодость моя! — Назад не кличу-
Ты была мне ношей и обузой.

 

Ты в ночи нашептывала гребнем,
Ты в ночи оттачивала стрелы.
Щедростью твоей давясь, как щебнем,
За чужие я грехи терпела.

 

Скипетр тебе вернув до сроку —
Что уже душе до яств и брашна!
Молодость моя! Моя морока-
Молодость! Мой лоскуток кумашный!

 

2

 

Скоро уж из ласточек — в колдуньи!
Молодость! Простимся накануне…
Постоим с тобою на ветру!
Смуглая моя! Утешь сестру!

 

Полыхни малиновою юбкой,
Молодость моя! Моя голубка
Смуглая! Раззор моей души!
Молодость моя! Утешь, спляши!

 

Полосни лазоревою шалью,
Шалая моя! Пошалевали
Досыта с тобой! — Спляши, ошпарь!
Золотце мое — прощай — янтарь!

 

Неспроста руки твоей касаюсь,
Как с любовником с тобой прощаюсь.
Вырванная из грудных глубин —
Молодость моя! — Иди к другим!

* * *

 

Москва! Какой огромный

Странноприимный дом!

Всяк на Руси – бездомный.

Мы все к тебе придём.

 

Клеймо позорит плечи,

За голенищем – нож.

Издалека́-далече

Ты всё же позовёшь.

 

На каторжные клейма,

На всякую болесть –

Младенец Пантелеймон

У нас, целитель, есть.

 

А вон за тою дверцей,

Куда народ валит –

Там Иверское сердце,

Червонное, горит.

 

И льётся аллилуйя

На смуглые поля.

– Я в грудь тебя целую,

Московская земля!

 

8 июля 1916

* * *

 

Мы с тобою лишь два отголоска:
Ты затихнул, и я замолчу.
Мы когда-то с покорностью воска
Отдались роковому лучу.

 

Это чувство сладчайшим недугом
Наши души терзало и жгло.
Оттого тебя чувствовать другом
Мне порою до слез тяжело.

 

Станет горечь улыбкою скоро,
И усталостью станет печаль.
Жаль не слова, поверь, и не взора,
Только тайны утраченной жаль!

 

От тебя, утомленный анатом,
Я познала сладчайшее зло.
Оттого тебя чувствовать братом
Мне порою до слез тяжело.

На бульваре

 

В небе – вечер, в небе – тучки,

В зимнем сумраке бульвар.

Наша девочка устала,

Улыбаться перестала.

Держат маленькие ручки

Синий шар.

 

Бедным пальчикам неловко:

Синий шар стремится вдаль.

Не даётся счастье даром!

Сколько муки с этим шаром!

Миг – и выскользнет верёвка.

Что останется? Печаль.

 

Утомились наши ручки,

– В зимнем сумраке бульвар.

Наша детка побежала,

Ручки сонные разжала...

Мчится в розовые тучки

Синий шар.

* * *

 

На смех и на зло:
Здравому смыслу,
Ясному солнцу,
Белому снегу —

 

Я полюбила:
Мутную полночь,
Льстивую флейту,
Праздные мысли.

 

Этому сердцу
Родина — Спарта.
Помнишь лисeнка,
Сердце спартанца?

 

— Легче лисeнка
Скрыть под одеждой,
Чем утаить вас,
Ревность и нежность!

* * *

 

На тебе, ласковый мой, лохмотья,
Бывшие некогда нежной плотью.
Всю истрепала, изорвала, —
Только осталось что два крыла.

 

Одень меня в свое великолепье,
Помилуй и спаси.
А бедные истлевшие отрепья
Ты в ризницу снеси.

* * *

 

На што мне облака и степи

И вся подсолнечная ширь!

Я раб, свои взлюбивший цепи,

Благословляющий Сибирь.

 

Эй вы, обратные по трахту!

Поклон великим городам.

Свою застеночную шахту

За всю свободу не продам.

 

Поклон тебе, град Божий, Киев!

Поклон, престольная Москва!

Поклон, мои дела мирские!

Я сын, не помнящий родства...

 

Не встанет – любоваться рожью

Покойник, возлюбивший гроб.

Заворожил от света Божья

Меня верховный рудокоп.

 

3 мая 1921

* * *

 

Над городом, отвергнутым Петром,

Перекатился колокольный гром.

Гремучий опрокинулся прибой

Над женщиной, отвергнутой тобой.

 

Царю Петру и Вам, о царь, хвала!

Но выше вас, цари, колокола.

Пока они гремят из синевы –

Неоспоримо первенство Москвы.

– И целых сорок сороко́в церквей

Смеются над гордынею царей!

 

28 мая 1916

* * *

 

Над синевою подмосковных рощ

Накрапывает колокольный дождь.

Бредут слепцы калужскою дорогой, –

 

Калужской – песенной – прекрасной, и она

Смывает и смывает имена

Смиренных странников, во тьме поющих Бога.

 

И думаю: когда-нибудь и я,

Устав от вас, враги, от вас, друзья,

И от уступчивости речи русской, –

 

Надену крест серебряный на грудь,

Перекрещусь – и тихо тронусь в путь

По старой по дороге по Калужской.

* * *

 

Надобно смело признаться. Лира!

Мы тяготели к великим мира:

Мачтам, знамёнам, церквам, царям,

Бардам, героям, орлам и старцам,

Так, присягнувши на верность – царствам,

Не доверяют Шатра – ветрам.

 

Знаешь царя – так псаря не жалуй!

Верность как якорем нас держала:

Верность величью – вине – беде,

Верность великой вине венчанной!

Так, присягнувши на верность – Хану,

Не присягают его орде.

 

Ветреный век мы застали. Лира!

Ветер в клоки изодрав мундиры,

Треплет последний лоскут Шатра...

Новые толпы – иные флаги!

Мы ж остаёмся верны присяге,

Ибо дурные вожди – ветра.

Народ

 

Его и пуля не берет,

И песня не берет!

Так и стою, раскрывши рот:

«Народ! Какой народ!»

 

Народ — такой, что и поэт —

Глашатай всех широт,—

Что и поэт, раскрывши рот,

Стоит: такой народ!

 

Когда ни сила не берет,

Ни дара благодать,—

Измором взять такой народ?

Гранит — измором взять!

 

(Сидит — и камешек гранит,

И грамотку хранит...

В твоей груди зарыт — горит!—

Гранат, творит — магнит.)

 

...Что радий из своей груди

Достал и подал: вот!

Живым — Европы посреди —

Зарыть такой народ?

 

Бог! Если ты и сам — такой,

Народ моей любви

Не со святыми упокой —

С живыми оживи!

 

20 мая 1939

* * *

 

Не думаю, не жалуюсь, не спорю.

Не сплю.

Не рвусь

ни к солнцу, ни к луне, ни к морю,

Ни к кораблю.

 

Не чувствую, как в этих стенах жарко,

Как зелено в саду.

Давно желанного и жданного подарка

Не жду.

 

Не радует ни утро, ни трамвая

Звенящий бег.

Живу, не видя дня, позабывая

Число и век.

 

На, кажется, надрезанном канате

Я – маленький плясун.

Я – тень от чьей-то тени. Я – лунатик

Двух тёмных лун.

 

13 июля 1914

* * *

 

Не знаю, какая столица:

Любая, где людям – не жить.

Девчонка, раскинувшись птицей.

Детёныша учит ходить.

 

А где-то зелёные Альпы.

Альпийских бубенчиков звон...

Ребёнок растет на асфальте

И будет жестоким – как он.

 

1 июля 1940

* * *

 

Не колесо громовое –

Взглядами перекинулись двое.

 

Не Вавилон обрушен –

Силою переведались души.

 

Не ураган на Тихом –

Стрелами перекинулись скифы.

 

16 января 1925

* * *

 

Т. В. Чурилину

 

Не сегодня–завтра растает снег.

Ты лежишь один под огромной шубой.

Пожалеть тебя, у тебя навек

Пересохли губы.

 

Тяжело ступаешь и трудно пьешь,

И торопится от тебя прохожий.

Не в таких ли пальцах садовый нож

Зажимал Рогожин?

 

А глаза, глаза на лице твоем —

Два обугленных прошлолетних круга!

Видно, отроком в невеселый дом

Завела подруга.

 

Далеко — в ночи — по асфальту — трость,

Двери настежь — в ночь — под ударом ветра...

Заходи — гряди!— нежеланный гость

В мой покой пресветлый.

 

4 марта 1916

* * *

 

Не умрешь, народ!

Бог тебя хранит!

Сердцем дал — гранат,

Грудью дал — гранит.

 

Процветай, народ,—

Твердый, как скрижаль,

Жаркий, как гранат,

Чистый, как хрусталь.

 

21 мая 1939, Париж

* * *

 

Неподражаемо лжет жизнь:

Сверх ожидания, сверх лжи...

Но по дрожанию всех жил

Можешь узнать: жизнь!

 

Словно во ржи лежишь: звон, синь...

(Что ж, что во лжи лежишь!) — жар, вал

Бормот — сквозь жимолость — ста жил...

Радуйся же!— Звал!

 

И не кори меня, друг, столь

Заворожимы у нас, тел,

Души — что вот уже: лбом в сон.

Ибо — зачем пел?

 

В белую книгу твоих тишизн,

В дикую глину твоих «да» —

Тихо склоняю облом лба:

Ибо ладонь — жизнь.

 

8 июля 1922

* * *

 

Нет! Еще любовный голод

Не раздвинул этих уст.

Нежен — оттого что молод,

Нежен — оттого что пуст.

 

Но увы! На этот детский

Рот — Шираза лепестки!—

Все людское людоедство

Точит зверские клыки.

 

23 августа 1917

* * *

 

Ни к городу и ни к селу –

Езжай, мой сын, в свою страну, –

В край – всем краям наоборот! –

Куда назад идти – вперёд

Идти, – особенно – тебе,

Руси не видывавшее

 

Дитя моё? Моё? Её –

Дитя! То самое быльё,

Которым порастает быль.

Землицу, стёршуюся в пыль,

Ужель ребёнку в колыбель

Нести в трясущихся горстях:

«Русь – этот прах, чти – этот прах!»

 

От неиспытанных утрат –

Иди – куда глаза глядят!

Всех стран – глаза, со всей земли –

Глаза, и синие твои

Глаза, в которые гляжусь:

В глаза, глядящие на Русь.

 

Да не поклонимся словам!

Русь – прадедам, Россия – нам,

Вам – просветители пещер –

Призывное: СССР, –

Не менее во тьме небес

Призывное, чем: SOS.

 

Нас родина не позовёт!

Езжай, мой сын, домой – вперёд –

В свой край, в свой век, в свой час, – от нас –

В Россию – вас, в Россию – масс,

В наш-час – страну! в сей-час – страну!

В на-Марс – страну! в без-нас – страну!

 

Январь 1932

* * *

 

Никому не отмстила и не отмщу –

Одному не простила и не прощу

С дня как очи раскрыла – по гроб дубов

Ничего не спустила – и видит Бог

Не спущу до великого спуска век...

– Но достоин ли человек?..

– Нет. Впустую дерусь: ни с кем.

Одному не простила: всем.

 

26 января 1935

* * *

 

Никто ничего не отнял –

Мне сладостно, что мы врозь!

Целую Вас через сотни

Разъединяющих вёрст.

 

Я знаю: наш дар – неравен.

Мой голос впервые – тих.

Что Вам, молодой Державин,

Мой невоспитанный стих!

 

На страшный полёт крещу Вас:

– Лети, молодой орёл!

Ты солнце стерпел, не щурясь, –

Юный ли взгляд мой тяжёл?

 

Нежней и бесповоротней

Никто не глядел Вам вслед...

Целую Вас – через сотни

Разъединяющих лет.

 

12 февраля 1916

* * *

 

Никуда не уехали – ты да я –

Обернулись прорехами – все моря!

Совладельцам пятёрки рваной –

Океаны не по карману!

 

Нищеты вековечная сухомять!

Снова лето, как корку, всухую мять!

Обернулось нам море – мелью:

Наше лето – другие съели!

 

С жиру лопающиеся: жир – их «лоск»,

Что не только что масло едят, а мозг

Наш – в поэмах, в сонатах, в сводах:

Людоеды в парижских модах!

 

Нами – лакомящиеся: франк – за вход.

О, урод, как водой туалетной – рот

Сполоснувший – бессмертной песней!

Будьте прокляты вы – за весь мой

 

Стыд: вам руку жать, когда зуд в горсти,

Пятью пальцами – да от всех пяти

Чувств – на память о чувствах добрых –

Через всё вам лицо – автограф!

 

Февраль 1932 - лето 1935

Новолунье

 

Новый месяц встал над лугом,

Над росистою межой.

Милый, дальний и чужой,

Приходи, ты будешь другом.

 

Днем — скрываю, днем — молчу.

Месяц в небе,— нету мочи!

В эти месячные ночи

Рвусь к любимому плечу.

 

Не спрошу себя: «Кто ж он?»

Все расскажут — твои губы!

Только днем объятья грубы,

Только днем порыв смешон.

 

Днем, томима гордым бесом,

Лгу с улыбкой на устах.

Ночью ж... Милый, дальний... Ах!

Лунный серп уже над лесом!

 

Октябрь 1909, Таруса

* * *

 

Ночи без любимого — и ночи

С нелюбимым, и большие звезды

Над горячей головой, и руки,

Простирающиеся к Тому —

Кто от века не был — и не будет,

Кто не может быть — и должен быть.

И слеза ребенка по герою,

И слеза героя по ребенку,

И большие каменные горы

На груди того, кто должен — вниз...

 

Знаю всё, что было, всё, что будет,

Знаю всю глухонемую тайну,

Что на темном, на косноязычном

Языке людском зовется — Жизнь.

 

Между 30 июня и 6 июля 1918

* * *

 

Ночного гостя не застанешь...

Спи и проспи навек

В испытаннейшем из пристанищ

Сей невозможный свет.

 

Но если — не сочти, что дразнит

Слух!— любящая — чуть

Отклонится, но если навзрыд

Ночь и кифарой — грудь...

 

То мой любовник лавролобый

Поворотил коней

С ристалища. То ревность Бога

К любимице своей.

 

2 июля 1922

* * *

 

Нынче я гость небесный

В стране твоей.

Я видела бессонницу леса

И сон полей.

 

Где–то в ночи подковы

Взрывали траву.

Тяжко вздохнула корова

В сонном хлеву.

 

Расскажу тебе с грустью,

С нежностью всей,

Про сторожа–гуся

И спящих гусей.

 

Руки тонули в песьей шерсти,

Пес был сед.

Потом, к шерсти,

Начался рассвет.

 

20 июля 1916

* * *

 

О слезы на глазах!

Плач гнева и любви!

О, Чехия в слезах!

Испания в крови!

 

О, черная гора,

Затмившая весь свет!

Пора — пора — пора

Творцу вернуть билет.

 

Отказываюсь — быть.

В Бедламе нелюдей

Отказываюсь — жить.

С волками площадей

 

Отказываюсь — выть.

С акулами равнин

Отказываюсь плыть

Вниз — по теченью спин.

 

Не надо мне ни дыр

Ушных, ни вещих глаз.

На твой безумный мир

Ответ один — отказ.

 

15 марта – 11 мая 1939

Облачко

 

Облачко, белое облачко с розовым краем
Выплыло вдруг, розовея последним огнем.
Я поняла, что грущу не о нем,
И закат мне почудился — раем.

 

Облачко, белое облачко с розовым краем
Вспыхнуло вдруг, отдаваясь вечерней судьбе.
Я поняла, что грущу о себе,
И закат мне почудился — раем.

 

Облачко, белое облачко с розовым краем
Кануло вдруг в беспредельность движеньем крыла.
Плача о нем, я тогда поняла,
Что закат мне — почудился раем.

Овраг

 

 

    1

 

Дно – оврага.

Ночь – корягой

Шарящая. Встряски хвой.

 

Клятв – не надо.

Ляг – и лягу.

Ты бродягой стал со мной.

 

С койки затхлой

Ночь по каплям

Пить – закашляешься. Всласть

 

Пей! Без пятен –

Мрак! Бесплатен –

Бог: как к пропасти припасть.

 

(Час – который?)

Ночь – сквозь штору

Знать – немного знать. Узнай

 

Ночь – как воры,

Ночь – как горы.

(Каждая из нас – Синай

 

Ночью...)

 

10 сентября 1923

 

    2

 

Никогда не узнаешь, что жгу, что трачу

– Сердец перебой  –

На груди твоей нежной, пустой, горячей,

Гордец дорогой.

 

Никогда не узнаешь, каких не–наших

Бурь – следы сцеловал!

Не гора, не овраг, не стена, не насыпь:

Души перевал.

 

О, не вслушивайся! Болевого бреда

Ртуть... Ручьевая речь...

Прав, что слепо берешь. От такой победы

Руки могут – от плеч!

 

О, не вглядывайся! Под листвой падучей

Сами – листьями мчим!

Прав, что слепо берешь. Это только тучи

Мчат за ливнем косым.

 

Ляг – и лягу. И благо. О, всё на благо!

Как тела на войне –

В лад и в ряд. (Говорят, что на дне оврага,

Может – неба на дне!)

 

В этом бешеном беге дерев бессонных

Кто–то насмерть разбит.

Что победа твоя – пораженье сонмов,

Знаешь, юный Давид?

 

11 сентября 1923

* * *

 

О. Э. Мандельштаму

 

Откуда такая нежность?

Не первые – эти кудри

Разглаживаю, и губы

Знавала темней твоих.

 

Всходили и гасли звёзды,

Откуда такая нежность? –

Всходили и гасли очи

У самых моих очей.

 

Ещё не такие гимны

Я слушала ночью тёмной,

Венчаемая – о нежность! –

На самой груди певца.

 

Откуда такая нежность,

И что с нею делать, отрок

Лукавый, певец захожий,

С ресницами – нет длинней?

 

18 февраля 1916

Ошибка

 

Когда снежинку, что легко летает,
Как звездочка упавшая скользя,
Берешь рукой — она слезинкой тает,
И возвратить воздушность ей нельзя.

 

Когда пленясь прозрачностью медузы,
Ее коснемся мы капризом рук,
Она, как пленник, заключенный в узы,
Вдруг побледнеет и погибнет вдруг.

 

Когда хотим мы в мотыльках-скитальцах
Видать не грезу, а земную быль —
Где их наряд? От них на наших пальцах
Одна зарей раскрашенная пыль!

 

Оставь полет снежинкам с мотыльками
И не губи медузу на песках!
Нельзя мечту свою хватать руками,
Нельзя мечту свою держать в руках!

 

Нельзя тому, что было грустью зыбкой,
Сказать: «Будь страсть! Горя безумствуй, рдей!»
Твоя любовь была такой ошибкой, —
Но без любви мы гибнем. Чародей!

Памяти Гронского

 

Напрасно глазом – как гвоздём,

Пронизываю чернозём:

В сознании – верней гвоздя:

Здесь нет тебя – и нет тебя.

 

Напрасно в ока оборот

Обшариваю небосвод:

– Дождь! дождевой воды бадья.

Там нет тебя – и нет тебя.

 

Нет, никоторое из двух:

Кость слишком – кость, дух слишком – дух.

Где – ты? где – тот? где – сам? где – весь?

Там – слишком там, здесь – слишком здесь.

 

Не подменю тебя песком

И паром. Взявшего – родством

За труп и призрак не отдам.

Здесь – слишком здесь, там – слишком там.

 

Не ты – не ты – не ты – не ты.

Что бы ни пели нам попы,

Что смерть есть жизнь и жизнь есть смерть, –

Бог – слишком Бог, червь – слишком червь.

 

На труп и призрак – неделим!

Не отдадим тебя за дым

Кадил,

Цветы

Могил.

 

И если где-нибудь ты есть –

Так – в нас. И лучшая вам честь,

Ушедшие – презреть раскол:

Совсем ушёл. Со всем – ушёл.

Пленница

 

Она покоится на вышитых подушках,
Слегка взволнована мигающим лучом.
О чем загрезила? Задумалась о чем?
О новых платьях ли? О новых ли игрушках?

 

Шалунья-пленница томилась целый день
В покоях сумрачных тюрьмы Эскуриала.
От гнета пышного, от строгого хорала
Уводит в рай ее ночная тень.

 

Не лгали в книгах бледные виньеты:
Приоткрывается тяжелый балдахин,
И слышен смех звенящий мандолин,
И о любви вздыхают кастаньеты.

 

Склонив колено, ждет кудрявый паж
Ее, наследницы, чарующей улыбки.
Аллеи сумрачны, в бассейнах плещут рыбки
И ждет серебряный, тяжелый экипаж.

 

Но… грезы всё! Настанет миг расплаты;
От злой слезы ресницы дрогнет шелк,
И уж с утра про королевский долг
Начнут твердить суровые аббаты.

* * *

 

По ночам все комнаты черны,

Каждый голос темен. По ночам

Все красавицы земной страны

Одинаково — невинно — неверны.

 

И ведут друг с другом разговоры

По ночам красавицы и воры.

Мимо дома своего пойдешь —

И не тот уж дом твой по ночам!

 

И сосед твой — странно–непохож,

И за каждою спиною — нож,

И шатаются в бессильном гневе

Черные огромные деревья.

 

Ох, узка подземная кровать

По ночам, по черным, по ночам!

Ох, боюсь, что буду я вставать,

И шептать, и в губы целовать...

 

— Помолитесь, дорогие дети,—

За меня в час первый и в час третий.

 

17 декабря 1916

* * *

 

По тебе тоскует наша зала,

– Ты в тени её видал едва –

По тебе тоскуют те слова,

Что в тени тебе я не сказала.

 

Каждый вечер я скитаюсь в ней,

Повторяя в мыслях жесты, взоры...

На обоях прежние узоры,

Сумрак льётся из окна синей;

 

Те же люстры, полукруг дивана,

(Только жаль, что люстры не горят!)

Филодендронов унылый ряд,

По углам расставленных без плана.

 

Спичек нет, – уж кто-то их унёс!

Серый кот крадется из передней...

Это час моих любимых бредней,

Лучших дум и самых горьких слёз.

 

Кто за делом, кто стремится в гости..

По роялю бродит сонный луч.

Поиграть? Давно потерян ключ!

О часы, свой бой унылый бросьте!

 

По тебе тоскуют те слова,

Что в тени услышит только зала.

Я тебе так мало рассказала, –

Ты в тени меня видал едва!

* * *

 

По холмам – круглым и смуглым,

Под лучом – сильным и пыльным,

Сапожком – робким и кротким –

За плащом – рдяным и рваным.

 

По пескам – жадным и ржавым,

Под лучом – жгучим и пьющим,

Сапожком – робким и кротким –

За плащом – следом и следом.

 

По волнам – лютым и вздутым,

Под лучом – гневным и древним,

Сапожком – робким и кротким –

За плащом – лгущим и лгущим.

 

1921

* * *

 

Под лаской плюшевого пледа
Вчерашний вызываю сон.
Что это было? — Чья победа? —
Кто побежден?

 

Все передумываю снова,
Всем перемучиваюсь вновь.
В том, для чего не знаю слова,
Была ль любовь?

 

Кто был охотник? — Кто — добыча?
Все дьявольски-наоборот!
Что понял, длительно мурлыча,
Сибирский кот?

 

В том поединке своеволий
Кто, в чьей руке был только мяч?
Чье сердце — Ваше ли, мое ли
Летело вскачь?

 

И все-таки — что ж это было?
Чего так хочется и жаль?
Так и не знаю: победила ль?
Побеждена ль?

Поезд жизни

 

Не штык – так клык, так сугроб, так шквал,

В Бессмертье что час – то поезд!

Пришла и знала одно: вокзал.

Раскладываться не стоит.

 

На всех, на всё – равнодушьем глаз,

Которым конец – исконность.

О как естественно в третий класс

Из душности дамских комнат!

 

Где от котлет разогретых, щёк

Остывших... – Нельзя ли дальше,

Душа? Хотя бы в фонарный сток

От этой фатальной фальши:

 

Папильоток, пелёнок,

Щипцов калёных,

Волос палёных,

Чепцов, клеёнок,

О-де-ко-лонов

Семейных, швейных

Счастий (klein wenig!)?

Взят ли кофейник?

Сушек, подушек, матрон, нянь,

Душности бонн, бань.

 

Не хочу в этом коробе женских тел

Ждать смертного часа!

Я хочу, чтобы поезд и пил и пел:

Смерть – тоже вне класса!

 

В удаль, в одурь, в гармошку, в надсад, в тщету!

– Эти нехристи и льнут же! –

Чтоб какой-нибудь странник: «На тем свету»...

Не дождавшись скажу: лучше!

 

Площадка. – И шпалы. – И крайний куст

В руке. – Отпускаю. – Поздно

Держаться. – Шпалы. – От стольких уст

Устала. – Гляжу на звёзды.

 

Так через радугу всех планет

Пропавших – считал-то кто их? –

Гляжу и вижу одно: конец.

Раскаиваться не стоит.

 

6 сентября 1923

* * *

 

Пожирающий огонь — мой конь.

Он копытами не бьет, не ржет.

Где мой конь дохнул — родник не бьет,

Где мой конь махнул — трава не растет.

Ох, огонь–мой конь — несытый едок!

Ох, огонь — на нем — несытый ездок!

С красной гривою свились волоса...

Огневая полоса — в небеса!

 

14 августа 1918

* * *

 

Полнолунье, и мех медвежий,

И бубенчиков легкий пляс...

Легкомысленнейший час!— Мне же

Глубочайший час.

 

Умудрил меня встречный ветер,

Снег умилостивил мне взгляд,

На пригорке монастырь светел

И от снега — свят.

 

Вы снежинки с груди собольей

Мне сцеловываете, друг,

Я на дерево гляжу,— в поле

И на лунный круг.

 

За широкой спиной ямщицкой

Две не встретятся головы.

Начинает мне Господь — сниться,

Отоснились — Вы.

 

27 ноября 1915

Попытка ревности

 

Как живется вам с другою, –

Проще ведь?– Удар весла!–

Линией береговою

Скоро ль память отошла

 

Обо мне, плавучем острове

(По небу – не по водам)!

Души, души!– быть вам сестрами,

Не любовницами – вам!

 

Как живется вам с простою

Женщиною? Без божеств?

Государыню с престола

Свергши (с оного сошед),

 

Как живется вам – хлопочется –

Ежится? Встается – как ?

С пошлиной бессмертной пошлости

Как справляетесь, бедняк?

 

«Судорог да перебоев –

Хватит! Дом себе найму».

Как живется вам с любою –

Избранному моему!

 

Свойственнее и сьедобнее –

Снедь? Приестся – не пеняй...

Как живется вам с подобием –

Вам, поправшему Синай!

 

Как живется вам с чужою,

Здешнею? Ребром – люба?

Стыд Зевесовой вожжою

Не охлестывает лба?

 

Как живется вам – здоровится –

Можется? Поется – как?

С язвою бессмертной совести

Как справляетесь, бедняк?

 

Как живется вам с товаром

Рыночным? Оброк – крутой?

После мраморов Каррары

Как живется вам с трухой

 

Гипсовой? (Из глыбы высечен

Бог – и начисто разбит!)

Как живется вам с сто–тысячной –

Вам, познавшему Лилит!

 

Рыночною новизною

Сыты ли? К волшбам остыв,

Как живется вам с земною

Женщиною, без шестых

 

Чувств?..

Ну, за голову: счастливы?

Нет? В провале без глубин –

Как живется, милый? Тяжче ли,

Так же ли, как мне с другим?

 

19 ноября 1924

* * *

 

Пора снимать янтарь,

Пора менять словарь,

Пора гасить фонарь

Наддверный...

 

Февраль 1941

* * *

 

– Пора! для этого огня –

Стара!

     – Любовь – старей меня!

 

– Пятидесяти январей

Гора!

     – Любовь – еще старей:

Стара, как хвощ, стара, как змей,

Старей ливонских янтарей,

Всех привиденских кораблей

Старей! – камней, старей – морей...

Но боль, которая в груди,

Старей любви, старей любви.

 

23 января 1940

* * *

 

Посвящаю эти строки

Тем, кто мне устроит гроб.

Приоткроют мой высокий,

Ненавистный лоб.

 

Измененная без нужды,

С венчиком на лбу, –

Собственному сердцу чуждой

Буду я в гробу.

 

Не увидят на лице:

«Все мне слышно! Все мне видно!

Мне в гробу еще обидно

Быть как все».

 

В платье белоснежном – с детства

Нелюбимый цвет!–

Лягу – с кем–то по соседству?–

До скончанья лет.

 

Слушайте!– Я не приемлю!

Это – западня!

Не меня опустят в землю,

Не меня.

 

Знаю!– Все сгорит дотла!

И не приютит могила

Ничего, что я любила,

Чем жила.

 

Весна 1913, Москва

* * *

 

После бессонной ночи слабеет тело,

Милым становится и не своим,— ничьим,

В медленных жилах еще занывают стрелы,

И улыбаешься людям, как серафим.

 

После бессонной ночи слабеют руки,

И глубоко равнодушен и враг и друг.

Целая радуга в каждом случайном звуке,

И на морозе Флоренцией пахнет вдруг.

 

Нежно светлеют губы, и тень золоче

Возле запавших глаз. Это ночь зажгла

Этот светлейший лик,— и от темной ночи

Только одно темнеет у нас — глаза.

 

19 июля 1916

* * *

 

Пригвождена к позорному столбу
Славянской совести старинной,
С змеёю в сердце и с клеймом на лбу,
Я утверждаю, что — невинна.

 

Я утверждаю, что во мне покой
Причастницы перед причастьем.
Что не моя вина, что я с рукой
По площадям стою — за счастьем.

 

Пересмотрите всё моё добро,
Скажите — или я ослепла?
Где золото моё? Где серебро?
В моей руке — лишь горстка пепла!

 

И это всё, что лестью и мольбой
Я выпросила у счастливых.
И это всё, что я возьму с собой
В край целований молчаливых.

* * *

 

О. Э. Мандельштаму

 

Приключилась с ним странная хворь,

И сладчайшая на него нашла оторопь.

Все стоит и смотрит ввысь,

И не видит ни звезд, ни зорь

Зорким оком своим — отрок.

 

А задремлет — к нему орлы

Шумнокрылые слетаются с клекотом,

И ведут о нем дивный спор.

И один — властелин скалы —

Клювом кудри ему треплет.

 

Но дремучие очи сомкнув,

Но уста полураскрыв — спит себе.

И не слышит ночных гостей,

И не видит, как зоркий клюв

Златоокая вострит птица.

 

20 марта 1916

Приметы

 

Точно гору несла в подоле –

Всего тела боль!

Я любовь узнаю по боли

Всего тела вдоль.

 

Точно поле во мне разъяли

Для любой грозы.

Я любовь узнаю по дали

Всех и вся вблизи.

 

Точно нору во мне прорыли

До основ, где смоль.

Я любовь узнаю по жиле,

Всего тела вдоль

 

Cтонущей. Сквозняком как гривой

Овеваясь, гунн:

Я любовь узнаю по срыву

Самых верных струн

 

Горловых, – горловых ущелий

Ржавь, живая соль.

Я любовь узнаю по щели,

Нет!– по трели

Всего тела вдоль!

 

29 ноября 1924

* * *

 

Проста моя осанка,

Нищ мой домашний кров.

Ведь я островитянка

С далёких островов!

 

Живу – никто не нужен!

Взошёл – ночей не сплю.

Согреть чужому ужин –

Жильё своё спалю!

 

Взглянул – так и знакомый,

Взошёл – так и живи!

Просты наши законы:

Написаны в крови.

 

Луну заманим с неба

В ладонь,– коли мила!

Ну, а ушёл – как не был,

И я – как не была.

 

Гляжу на след ножовый:

Успеет ли зажить

До первого чужого,

Который скажет: «Пить».

 

Август 1920

«Прости» волшебному дому

 

В неосвещенной передней я
Молча присела на ларь.
Темный узор на портьере,
С медными ручками двери…
В эти минуты последние
Все полюбилось, как встарь.

 

Был заповедными соснами
В темном бору вековом
Прежде наш домик любимый.
Нежно его берегли мы,
Дом с небывалыми веснами,
С дивными зимами дом.

 

Первые игры и басенки
Быстро сменились другим.
Дом притаился волшебный,
Стали большими царевны.
Но для меня и для Асеньки
Был он всегда дорогим.

 

Зала от сумрака синяя,
Жажда великих путей,
Пренебреженье к науке,
Переплетенные руки,
Светлые замки из инея
И ожиданье гостей.

 

Возгласы эти и песенки
Чуть раздавался звонок!
Чье-нибудь близко участье?
Господи, может быть счастье?
И через залу по лесенке
Стук убегающих ног…

Разговор с гением

 

Глыбами – лбу

Лавры похвал.

«Петь не могу!»

– «Будешь!» – «Пропал,

 

(На толокно

Переводи!)

Как молоко –

Звук из груди.

 

Пусто. Суха.

В полную веснь –

Чувство сука».

– «Старая песнь!

 

Брось, не морочь!»

«Лучше мне впредь –

Камень толочь!»

– «Тут–то и петь!»

 

«Что я, снегирь,

Чтоб день–деньской

Петь?»

– «Не моги,

Пташка, а пой!

 

На зло врагу!»

«Коли двух строк

Свесть не могу?»

– «Кто когда – мог?!»

 

«Пытка!» – «Терпи!»

«Скошенный луг –

Глотка!» – «Хрипи:

Тоже ведь – звук!»

 

«Львов, а не жен

Дело». – «Детей:

Распотрошен –

Пел же – Орфей!»

 

«Так и в гробу?»

– «И под доской».

«Петь не могу!»

– «Это воспой!»

 

Медон, 4 июня 1928

* * *

 

О. Э. Мандельштаму

 

Разлетелось в серебряные дребезги

Зеркало, и в нем — взгляд.

Лебеди мои, лебеди

Сегодня домой летят!

 

Из облачной выси выпало

Мне прямо на грудь — перо.

Я сегодня во сне рассыпала

Мелкое серебро.

 

Серебряный клич — звонок.

Серебряно мне — петь!

Мой выкормыш! Лебеденок!

Хорошо ли тебе лететь?

 

Пойду и не скажусь

Ни матери, ни сродникам.

Пойду и встану в церкви,

И помолюсь угодникам

О лебеде молоденьком.

 

1 марта 1916

* * *

 

Б. Пастернаку

 

Рас-стояние: вёрсты, мили...

Нас рас-ставили, рас-садили,

Чтобы тихо себя вели

По двум разным концам земли.

 

Рас-стояние: вёрсты, дали...

Нас расклеили, распаяли,

В две руки развели, распяв,

И не знали, что это – сплав

 

Вдохновений и сухожилий...

Не рассорили – рассорили,

Расслоили...

           Стена да ров.

Расселили нас, как орлов-

 

Заговорщиков: вёрсты, дали...

Не расстроили – растеряли.

По трущобам земных широт

Рассовали нас, как сирот.

 

Который уж, ну который – март?!

Разбили нас – как колоду карт!

 

24 марта 1925

Рассвет на рельсах

 

Покамест день не встал

С его страстями стравленными,

Из сырости и шпал

Россию восстанавливаю.

 

Из сырости – и свай,

Из сырости – и серости.

Покамест день не встал

И не вмешался стрелочник.

 

Туман ещё щадит,

Ещё в холсты запахнутый

Спит ломовой гранит,

Полей не видно шахматных...

 

Из сырости – и стай...

Ещё вестями шалыми

Лжёт вороная сталь –

Ещё Москва за шпалами!

 

Так, под упорством глаз –

Владением бесплотнейшим

Какая разлилась

Россия – в три полотнища!

 

И – шире раскручу!

Невидимыми рельсами

По сырости пущу

Вагоны с погорельцами:

 

С пропавшими навек

Для Бога и людей!

(Знак: сорок человек

И восемь лошадей).

 

Так, посредине шпал,

Где даль шлагбаумом выросла,

Из сырости и шпал,

Из сырости – и сирости,

 

Покамест день не встал

С его страстями стравленными –

Во всю горизонталь

Россию восстанавливаю!

 

Без низости, без лжи:

Даль – да две рельсы синие...

Эй, вот она! – Держи!

По линиям, по линиям...

 

12 сентября 1922

* * *

 

Б. Пастернаку

 

Рас–стояние: версты, мили...

Нас рас–ставили, рас–садили,

Чтобы тихо себя вели

По двум разным концам земли.

 

Рас–стояние: версты, дали...

Нас расклеили, распаяли,

В две руки развели, распяв,

И не знали, что это – сплав

 

Вдохновений и сухожилий...

Не рассорили – рассорили,

Расслоили...

           Стена да ров.

Расселили нас, как орлов–

 

Заговорщиков: версты, дали...

Не расстроили – растеряли.

По трущобам земных широт

Рассовали нас, как сирот.

 

Который уж, ну который – март?!

Разбили нас – как колоду карт!

 

24 марта 1925

Родина (О, неподатливый язык...)

 

О, неподатливый язык!

Чего бы попросту — мужик,

Пойми, певал и до меня:

«Россия, родина моя!»

 

Но и с калужского холма

Мне открывалася она —

Даль, тридевятая земля!

Чужбина, родина моя!

 

Даль, прирожденная, как боль,

Настолько родина и столь —

Рок, что повсюду, через всю

Даль — всю ее с собой несу!

 

Даль, отдалившая мне близь,

Даль, говорящая: «Вернись

Домой!» Со всех — до горних звезд —

Меня снимающая мест!

 

Недаром, голубей воды,

Я далью обдавала лбы.

 

Ты! Сей руки своей лишусь,—

Хоть двух! Губами подпишусь

На плахе: распрь моих земля —

Гордыня, родина моя!

 

12 мая 1932

Рождественская дама

 

Серый ослик твой ступает прямо,

Не страшны ему ни бездна, ни река...

Милая Рождественская дама,

Увези меня с собою в облака!

 

Я для ослика достану хлеба,

(Не увидят, не услышат, – я легка!)

Я игрушек не возьму на небо...

Увези меня с собою в облака!

 

Из кладовки, чуть задремлет мама,

Я для ослика достану молока.

Милая Рождественская дама,

Увези меня с собою в облака!

 

1909–1910

Роландов рог

 

Как бедный шут о злом своем уродстве,

Я повествую о своем сиротстве:

За князем — род, за серафимом — сонм,

За каждым — тысячи таких, как он,—

Чтоб, пошатнувшись,— на живую стену

Упал — и знал, что тысячи на смену!

 

Солдат — полком, бес — легионом горд,

За вором — сброд, а за шутом — все горб.

Так, наконец, усталая держаться

Сознаньем: долг и назначеньем: драться,—

Под свист глупца и мещанина смех,—

Одна за всех — из всех — противу всех,

Стою и шлю, закаменев от взлету,

Сей громкий зов в небесные пустоты.

 

И сей пожар в груди — тому залог,

Что некий Карл тебя услышит, Рог!

 

1932

Руан

 

И я вошла, и я сказала: — Здравствуй!
Пора, король, во Францию, домой!
И я опять веду тебя на царство,
И ты опять обманешь. Карл Седьмой!

 

Не ждите, принц, скупой и невеселый,
Бескровный принц, не распрямивший плеч,
Чтоб Иоанна разлюбила — голос,
Чтоб Иоанна разлюбила — меч.

 

И был Руан, в Руане — Старый рынок…
— Все будет вновь: последний взор коня,
И первый треск невинных хворостинок,
И первый всплеск соснового огня.

 

А за плечом — товарищ мой крылатый
Опять шепнет: — Терпение, сестра! —
Когда сверкнут серебряные латы
Сосновой кровью моего костра.

* * *

 

Руки даны мне — протягивать каждому обе,

Не удержать ни одной, губы — давать имена,

Очи — не видеть, высокие брови над ними —

Нежно дивиться любви и — нежней — нелюбви.

 

А этот колокол там, что кремлевских тяжеле,

Безостановочно ходит и ходит в груди,—

Это — кто знает?— не знаю,— быть может,—

                              должно быть —

Мне загоститься не дать на российской земле!

 

2 июля 1916

* * *

 

Русской ржи от меня поклон,

Полю, где баба застится...

Друг! Дожди за моим окном,

Беды и блажи на сердце...

 

Ты в погудке дождей и бед –

То ж, что Гомер в гекзаметре.

Дай мне руку – на весь тот свет!

Здесь мои – обе заняты.

 

7 мая 1925

Рыцарь на мосту

 

Бледно–лицый

Страж над плеском века.

Рыцарь, рыцарь,

Стерегущий реку.

 

(О, найду ль в ней

Мир от губ и рук?!)

Ка–ра–ульный

На посту разлук.

 

Клятвы, кольца...

Да, но камнем в реку —

Нас–то — сколько

За четыре века!

 

В воду пропуск

Вольный.— Розам цвесть!

Бросил — брошусь!

Вот тебе и месть!

 

Не устанем

Мы — доколе страсть есть!—

Мстить мостами.

Широко расправьтесь,

 

Крылья!— В тину,

В пену — как в парчу!

Мосто–вины

Нынче не плачу!

 

«С рокового мосту

Вниз — отважься!»

Я тебе по росту,

Рыцарь пражский.

 

Сласть ли, грусть ли

В ней — тебе видней,

Рыцарь, стерегущий

Реку — дней.

 

27 сентября 1923

* * *

 

С большою нежностью — потому,
Что скоро уйду от всех —
Я все раздумываю, кому
Достанется волчий мех,

 

Кому — разнеживающий плед
И тонкая трость с борзой,
Кому — серебряный мой браслет,
Осыпанный бирюзой…

 

И все́ — записки, и все́ — цветы,
Которых хранить — невмочь…
Последняя рифма моя — и ты,
Последняя моя ночь!

Самоубийство

 

Был вечер музыки и ласки,
Все в дачном садике цвело.
Ему в задумчивые глазки
Взглянула мама так светло!
Когда ж в пруду она исчезла
И успокоилась вода,
Он понял — жестом злого жезла
Ее колдун увлек туда.
Рыдала с дальней дачи флейта
В сияньи розовых лучей…
Он понял — прежде был он чей-то,
Теперь же нищий стал, ничей.
Он крикнул: «Мама!», вновь и снова,
Потом пробрался, как в бреду,
К постельке, не сказав ни слова
О том, что мамочка в пруду.
Хоть над подушкою икона,
Но страшно! — «Ах, вернись домой!»
…Он тихо плакал. Вдруг с балкона
Раздался голос: «Мальчик мой!»

 

В изящном узеньком конверте
Нашли ее «прости»: «Всегда
Любовь и грусть — сильнее смерти».
Сильнее смерти… Да, о да!..

* * *

 

Светло–серебряная цвель

Над зарослями и бассейнами.

И занавес дохнёт — и в щель

Колеблющийся и рассеянный

 

Свет... Падающая вода

Чадры. (Не прикажу — не двинешься!)

Так пэри к спящим иногда

Прокрадываются в любимицы.

 

Ибо не ведающим лет

— Спи!— головокруженье нравится.

Не вычитав моих примет,

Спи, нежное мое неравенство!

 

Спи.— Вымыслом останусь, лба

Разглаживающим неровности.

Так Музы к смертным иногда

Напрашиваются в любовницы.

 

16 июля 1922

* * *

 

5.

Сегодня, часу в восьмом,

Стремглав по Большой Лубянке,

Как пуля, как снежный ком,

Куда-то промчались санки.

Уже прозвеневший смех…

Я так и застыла взглядом:

Волос рыжеватый мех,

И кто-то высокий – рядом!

Вы были уже с другой,

С ней путь открывали санный,

С желанной и дорогой, –

Сильнее, чем я – желанной.

– Oh, je n’en puis plus, j’etouffe* –

Вы крикнули во весь голос,

Размашисто запахнув

На ней меховую полость.

Мир – весел и вечер лих!

Из муфты летят покупки...

Так мчались Вы в снежный вихрь,

Взор к взору и шубка к шубке.

И был жесточайший бунт,

И снег осыпался бело.

Я около двух секунд –

Не более – вслед глядела.

И гладила длинный ворс

На шубке своей – без гнева.

Ваш маленький Кай замёрз,

О, Снежная Королева.

---

*О, я больше не могу, я задыхаюсь! (фр.)

* * *

 

Семь мечей пронзали сердце

Богородицы над Сыном.

Семь мечей пронзили сердце,

А мое — семижды семь.

 

Я не знаю, жив ли, нет ли

Тот, кто мне дороже сердца,

Тот, кто мне дороже Сына...

 

Этой песней — утешаюсь.

Если встретится — скажи.

 

25 мая 1918

* * *

 

Семь холмов — как семь колоколов!
На семи колоколах — колокольни.
Всех счётом — сорок сороков.
Колокольное семихолмие!

 

В колокольный я, во червонный день
Иоанна родилась Богослова.
Дом — пряник, а вокруг плетень
И церковки златоголовые.

 

И любила же, любила же я первый звон,
Как монашки потекут к обедне,
Вой в печке, и жаркий сон,
И знахарку с двора соседнего.

 

Провожай же меня весь московский сброд,
Юродивый, воровской, хлыстовский!
Поп, крепче позаткни мне рот
Колокольной землёй московскою!

Сергею Эфрон-Дурново

 

Как водоросли Ваши члены,

Как ветви мальмэзонских ив...

Так Вы лежали в брызгах пены,

Рассеянно остановив

 

На светло-золотистых дынях

Аквамарин и хризопраз

Сине-зелёных, серо-синих,

Всегда полузакрытых глаз.

 

Летели солнечные стрелы

И волны – бешеные львы.

Так Вы лежали, слишком белый

От нестерпимой синевы...

 

А за спиной была пустыня

И где-то станция Джанкой...

И тихо золотилась дыня

Под Вашей длинною рукой.

 

Так, драгоценный и спокойный,

Лежите, взглядом не даря,

Но взглянете – и вспыхнут войны,

И горы двинутся в моря,

 

И новые зажгутся луны,

И лягут радостные львы –

По наклоненью Вашей юной,

Великолепной головы.

 

1 августа 1913

* * *

 

О. Э. Мандельштаму

 

Собирая любимых в путь,

Я им песни пою на память —

Чтобы приняли как–нибудь,

Что когда–то дарили сами.

 

Зеленеющею тропой

Довожу их до перекрестка.

Ты без устали, ветер, пой,

Ты, дорога, не будь им жесткой!

 

Туча сизая, слез не лей,—

Как на праздник они обуты!

Ущеми себе жало, змей,

Кинь, разбойничек, нож свой лютый.

 

Ты, прохожая красота,

Будь веселою им невестой.

Потруди за меня уста,—

Наградит тебя Царь Небесный!

 

Разгорайтесь, костры, в лесах,

Разгоняйте зверей берложьих.

Богородица в небесах,

Вспомяни о моих прохожих!

 

17 февраля 1916

* * *

 

Солнце — одно, а шагает по всем городам.

Солнце — мое. Я его никому не отдам.

 

Ни на час, ни на луч, ни на взгляд.— Никому. Никогда!

Пусть погибают в бессменной ночи города!

 

В руки возьму!— Чтоб не смело вертеться в кругу!

Пусть себе руки, и губы, и сердце сожгу!

 

В вечную ночь пропадет,— погонюсь по следам...

Солнце мое! Я тебя никому не отдам!

 

Март 1919

* * *

 

Солнцем жилки налиты – не кровью –

На руке, коричневой уже.

Я одна с моей большой любовью

К собственной моей душе.

 

Жду кузнечика, считаю до ста,

Стебелек срываю и жую...

– Странно чувствовать так сильно и так просто

Мимолетность жизни – и свою.

 

15 мая 1913

Стихи к Пушкину

 

1

 

Бич жандармов, бог студентов,

Желчь мужей, услада жен –

Пушкин – в роли монумента?

Гостя каменного – он,

 

Скалозубый, нагловзорый

Пушкин – в роли Командора?

 

Критик – ноя, нытик – вторя:

– Где же пушкинское (взрыд)

Чувство меры? Чувство моря

Позабыли – о гранит

 

Бьющегося? Тот, соленый

Пушкин – в роли лексикона?

 

Две ноги свои – погреться –

Вытянувший – и на стол

Вспрыгнувший при Самодержце –

Африканский самовол –

 

Наших прадедов умора –

Пушкин – в роли гувернера?

 

Черного не перекрасить

В белого – неисправим!

Недурен российский классик,

Небо Африки – своим

 

Звавший, невское – проклятым!

Пушкин – в роли русопята?

 

К пушкинскому юбилею

Тоже речь произнесем:

Всех румяней и смуглее

До сих пор на свете всем,

 

Всех живучей и живее!

Пушкин – в роли мавзолея?

 

Уши лопнули от вопля:

– Перед Пушкиным во фрунт!

А куда девали пекло

Губ, куда девали – бунт

 

Пушкинский, уст окаянство?

Пушкин – в меру пушкиньянца!

 

Что вы делаете, карлы,

Этот – голубей олив –

Самый вольный, самый крайний

Лоб – навеки заклеймив

 

Низостию двуединой

Золота и середины.

 

Пушкин – тога, Пушкин – схима,

Пушкин – мера, Пушкин – грань..

Пушкин, Пушкин, Пушкин – имя

Благородное – как брань

 

Площадную – попугаи.

Пушкин? Очень испугали!

 

25 июня 1931, Мёдон

* * *

 

Стихи растут, как звезды и как розы,

Как красота — ненужная в семье.

А на венцы и на апофеозы —

Один ответ: «Откуда мне сие?»

 

Мы спим — и вот, сквозь каменные плиты,

Небесный гость в четыре лепестка.

О мир, пойми! Певцом — во сне — открыты

Закон звезды и формула цветка.

 

14 августа 1918

Страна

 

С фонарем обшарьте

Весь подлунный свет!

Той страны – на карте

Нет, в пространстве – нет.

 

Выпита как с блюдца, –

Донышко блестит.

Можно ли вернуться

В дом, который – срыт?

 

Заново родися –

В новую страну!

Ну-ка, воротися

На спину коню

 

Сбросившему! Кости

Целы-то хотя?

Эдакому гостю

Булочник ломтя

 

Ломаного, плотник –

Гроба не продаст!

...Той её – несчётных

Вёрст, небесных царств,

 

Той, где на монетах –

Молодость моя –

Той России – нету.

– Как и той меня.

 

Конец июня 1931

Мёдон

Только девочка

 

Я только девочка. Мой долг

До брачного венца

Не забывать, что всюду – волк

И помнить: я – овца.

 

Мечтать о замке золотом,

Качать, кружить, трясти

Сначала куклу, а потом

Не куклу, а почти.

 

В моей руке не быть мечу,

Не зазвенеть струне.

Я только девочка, – молчу.

Ах, если бы и мне

 

Взглянув на звезды знать, что там

И мне звезда зажглась

И улыбаться всем глазам,

Не опуская глаз!

 

1909–1910

* * *

 

Только живите!— Я уронила руки,

Я уронила на руки жаркий лоб.

Так молодая Буря слушает Бога

Где–нибудь в поле, в какой–нибудь

                           темный час.

 

И на высокий вал моего дыханья

Властная вдруг — словно с неба —

                         ложится длань.

И на уста мои чьи–то уста ложатся.

— Так молодую Бурю слушает Бог.

 

20 июня 1917

* * *

 

Только закрою горячие веки

Райские розы, райские реки...

 

Где–то далече,

Как в забытьи,

Нежные речи

Райской змеи.

 

И узнаю,

Грустная Ева,

Царское древо

В круглом раю.

 

20 января 1917

Тоска по родине!

 

Тоска по родине! Давно

Разоблачённая морока!

Мне совершенно всё равно –

Где совершенно одинокой

 

Быть, по каким камням домой

Брести с кошёлкою базарной

В дом, и не знающий, что – мой,

Как госпиталь или казарма.

 

Мне всё равно, каких среди

Лиц ощетиниваться пленным

Львом, из какой людской среды

Быть вытесненной – непременно –

 

В себя, в единоличье чувств.

Камчатским медведём без льдины

Где не ужиться (и не тщусь!),

Где унижаться – мне едино.

 

Не обольщусь и языком

Родным, его призывом млечным.

Мне безразлично – на каком

Непонимаемой быть встречным!

 

(Читателем, газетных тонн

Глотателем, доильцем сплетен...)

Двадцатого столетья – он,

А я – до всякого столетья!

 

Остолбеневши, как бревно,

Оставшееся от аллеи,

Мне всe – равны, мне всё – равно,

И, может быть, всего равнее –

 

Роднее бывшее – всего.

Все признаки с меня, все меты,

Все даты – как рукой сняло:

Душа, родившаяся – где-то.

 

Так край меня не уберёг

Мой, что и самый зоркий сыщик

Вдоль всей души, всей – поперёк!

Родимого пятна не сыщет!

 

Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,

И всё – равно, и всё – едино.

Но если по дороге – куст

Встаёт, особенно – рябина...

 

1934

Тройственный союз

 

У нас за робостью лица

Скрывается иное.

Мы непокорные сердца.

Мы молоды. Нас трое.

 

Мы за уроком так тихи,

Так пламенны в манеже.

У нас похожие стихи

И сны одни и те же.

 

Служить свободе – наш девиз,

И кончить, как герои.

Мы тенью Шиллера клялись.

Мы молоды. Нас трое.

 

1909–1910

* * *

 

О. Э. Мандельштаму

 

Ты запрокидываешь голову

Затем, что ты гордец и враль.

Какого спутника веселого

Привел мне нынешний февраль!

 

Преследуемы оборванцами

И медленно пуская дым,

Торжественными чужестранцами

Проходим городом родным.

 

Чьи руки бережные нежили

Твои ресницы, красота,

И по каким терновалежиям

Лавровая твоя верста...—

 

Не спрашиваю. Дух мой алчущий

Переборол уже мечту.

В тебе божественного мальчика,—

Десятилетнего я чту.

 

Помедлим у реки, полощущей

Цветные бусы фонарей.

Я доведу тебя до площади,

Видавшей отроков–царей...

 

Мальчишескую боль высвистывай,

И сердце зажимай в горсти...

Мой хладнокровный, мой неистовый

Вольноотпущенник — прости!

 

18 февраля 1916

* * *

 

Ты, меня любивший фальшью

Истины – и правдой лжи,

Ты, меня любивший – дальше

Некуда! – За рубежи!

 

Ты, меня любивший дольше

Времени. – Десницы взмах! –

Ты меня не любишь больше:

Истина в пяти словах.

 

12 декабря 1923

* * *

 

Ты, чьи сны ещё непробудны,

Чьи движенья ещё тихи,

В переулок сходи Трёхпрудный,

Если любишь мои стихи.

 

О, как солнечно и как звёздно

Начат жизненный первый том,

Умоляю – пока не поздно,

Приходи посмотреть наш дом!

 

Будет скоро тот мир погублен,

Погляди на него тайком,

Пока тополь ещё не срублен

И не продан ещё наш дом.

 

Этот тополь! Под ним ютятся

Наши детские вечера.

Этот тополь среди акаций

Цвета пепла и серебра.

 

Этот мир невозвратно-чудный

Ты застанешь ещё, спеши!

В переулок сходи Трёхпрудный,

В эту душу моей души.

 

1913

* * *

 

У камина, у камина

Ночи коротаю.

Все качаю и качаю

Маленького сына.

 

Лучше бы тебе по Нилу

Плыть, дитя, в корзине!

Позабыл отец твой милый

О прекрасном сыне.

 

Царский сон оберегая,

Затекли колени.

Ночь была... И ночь другая

Ей пришла на смену.

 

Так Агарь в своей пустыне

Шепчет Измаилу:

— «Позабыл отец твой милый

О прекрасном сыне!»

 

Дорастешь, царек сердечный,

До отцовской славы,

И поймешь: недолговечны

Царские забавы!

 

И другая, в час унылый

Скажет у камина:

«Позабыл отец твой милый

О прекрасном сыне!»

 

2 февраля 1917, Сретение

* * *

 

У меня в Москве – купола горят!

У меня в Москве – колокола звонят!

И гробницы в ряд у меня стоят, –

В них царицы спят, и цари.

 

И не знаешь ты, что зарёй в Кремле

Легче дышится – чем на всей земле!

И не знаешь ты, что зарёй в Кремле

Я молюсь тебе – до зари.

 

И проходишь ты над своей Невой

О ту пору, как над рекой-Москвой

Я стою с опущенной головой,

И слипаются фонари.

 

Всей бессонницей я тебя люблю,

Всей бессонницей я тебе внемлю –

О ту пору, как по всему Кремлю

Просыпаются звонари.

 

Но моя река – да с твоей рекой,

Но моя рука – да с твоей рукой

Не сойдутся. Радость моя, доколь

Не догонит заря – зари.

 

7 мая 1916

* * *

 

У первой бабки – четыре сына,

Четыре сына – одна лучина,

 

Кожух овчинный, мешок пеньки, –

Четыре сына – да две руки!

 

Как ни навалишь им чашку – чисто!

Чай, не барчата! – Семинаристы!

 

А у другой – по иному трахту! –

У той тоскует в ногах вся шляхта.

 

И вот – смеётся у камелька:

«Сто богомольцев – одна рука!»

 

И зацелованными руками

Чудит над клавишами, шелками…

              ________

 

Обеим бабкам я вышла – внучка:

Чернорабочий – и белоручка!

 

Январь 1920

* * *

 

Уединение: уйди
В себя, как прадеды в феоды.
Уединение: в груди
Ищи и находи свободу.

 

Чтоб ни души, чтоб ни ноги
На свете нет такого саду
Уединению. В груди
Ищи и находи прохладу.

 

Кто победил на площади —
Про то не думай и не ведай.
В уединении груди-
Справляй и погребай победу

 

Уединения в груди.
Уединение: уйди,

 

Жизнь!

* * *

 

Уж сколько их упало в эту бездну,

Разверзтую вдали!

Настанет день, когда и я исчезну

С поверхности земли.

 

Застынет все, что пело и боролось,

Сияло и рвалось.

И зелень глаз моих, и нежный голос,

И золото волос.

 

И будет жизнь с ее насущным хлебом,

С забывчивостью дня.

И будет все – как будто бы под небом

И не было меня!

 

Изменчивой, как дети, в каждой мине,

И так недолго злой,

Любившей час, когда дрова в камине

Становятся золой.

 

Виолончель, и кавалькады в чаще,

И колокол в селе...

– Меня, такой живой и настоящей

На ласковой земле!

 

К вам всем – что мне, ни в чем не знавшей меры,

Чужие и свои?!–

Я обращаюсь с требованьем веры

И с просьбой о любви.

 

И день и ночь, и письменно и устно:

За правду да и нет,

За то, что мне так часто – слишком грустно

И только двадцать лет,

 

За то, что мне прямая неизбежность –

Прощение обид,

За всю мою безудержную нежность

И слишком гордый вид,

 

За быстроту стремительных событий,

За правду, за игру...

– Послушайте!– Еще меня любите

За то, что я умру.

* * *

 

В. Я. Брюсову

 

Улыбнись в моё «окно»,

Иль к шутам меня причисли, –

Не изменишь, всё равно!

«Острых чувств» и «нужных мыслей»

Мне от Бога не дано.

Нужно петь, что всё темно,

Что над миром сны нависли...

– Так теперь заведено. –

Этих чувств и этих мыслей

Мне от Бога не дано!

 

1906–1920

* * *

 

Умирая, не скажу: была.

И не жаль, и не ищу виновных.

Есть на свете поважней дела

Страстных бурь и подвигов любовных.

 

Ты – крылом стучавший в эту грудь,

Молодой виновник вдохновенья –

Я тебе повелеваю: – будь!

Я – не выйду из повиновенья.

 

30 июня 1918

* * *

 

Ушел – не ем:

Пуст – хлеба вкус.

Всё – мел.

За чем ни потянусь.

 

...Мне хлебом был,

И снегом был.

И снег не бел,

И хлеб не мил.

 

23 января 1940

Хвала времени

 

Вере Аренской

 

Беженская мостовая!
Гикнуло — и понеслось
Опрометями колес.
Время! Я не поспеваю.

 

В летописях и в лобзаньях
Пойманное… но песка
Струечкою шелестя…
Время, ты меня обманешь!

 

Стрелками часов, морщин
Рытвинами — и Америк
Новшествами… — Пуст кувшин! —
Время, ты меня обмеришь!

 

Время, ты меня предашь!
Блудною женой — обнову
Выронишь… — «Хоть час да наш!»

 

— Поезда с тобой иного
Следования!.. —

 

Ибо мимо родилась
Времени! Вотще и всуе
Ратуешь! Калиф на час:
Время! Я тебя миную.

* * *

(из цикла «Подруга»)

 

Хочу у зеркала, где муть

И сон туманящий,

Я выпытать – куда Вам путь

И где пристанище.

 

Я вижу: мачта корабля,

И Вы – на палубе...

Вы – в дыме поезда... Поля

В вечерней жалобе…

 

Вечерние поля в росе,

Над ними – вороны...

– Благословляю Вас на все

Четыре стороны!

 

3 мая 1915

* * *

 

Цветок к груди приколот,

Кто приколол – не помню.

Ненасытим мой голод

На грусть, на страсть, на смерть.

 

Виолончелью, скрипом

Дверей и звоном рюмок,

И лязгом шпор, и криком

Вечерних поездов,

 

Выстрелом на охоте

И бубенцами троек –

Зовете вы, зовете

Нелюбленные мной!

 

Но есть еще услада:

Я жду того, кто первый

Поймет меня, как надо –

И выстрелит в упор.

 

22 октября 1915

* * *

 

Цыганская страсть разлуки!

Чуть встретишь – уж рвёшься прочь!

Я лоб уронила в руки,

И думаю, глядя в ночь:

 

Никто, в наших письмах роясь,

Не понял до глубины,

Как мы вероломны, то есть –

Как сами себе верны.

 

Октябрь 1915

Челюскинцы

 

Челюскинцы: звук –

Как сжатые челюсти!

Мороз на них прёт,

Медведь на них щерится.

 

И впрямь челюстьми –

На славу всемирную –

Из льдин челюстей

Товарищей вырвали!

 

На льдине (не то

Что – чёрт его – Нобиле!)

Родили дитё

И псов не угробили –

 

На льдине!

         Эол

Доносит по кабелю:

«На льдов произвол

Ни пса не оставили!»

 

И спасши (мечта

Для младшего возраста!),

И псов и дитя

Умчали по воздуху.

 

«Европа, глядишь?

Так льды у нас колются!»

Щекастый малыш,

Спелёнатый – полюсом!

 

А рядом – сердит

На громы виктории –

Второй уже Шмидт

В российской истории:

 

Седыми бровьми

Стеснённая ласковость...

 

Сегодня – смеюсь!

Сегодня – да здравствует

Советский Союз!

 

За вас каждым мускулом

Держусь – и горжусь,

Челюскинцы – русские!

 

1934

Эвридика-Орфею

 

Для тех, отженивших последние клочья
Покрова (ни уст, ни ланит!…)
О, не превышение ли полномочий
Орфей, нисходящий в Аид?

 

Для тех, отрешивших последние звенья
Земного… На ложе из лож
Сложившим великую ложь лицезренья,
Внутрь зрящим — свидание нож.

 

Уплочено же — всеми розами крови
За этот просторный покрой
Бессмертья…
До самых летейских верховий
Любивший — мне нужен покой

 

Беспамятности… Ибо в призрачном доме
Сем — призрак ты, сущий, а явь —
Я, мертвая… Что же скажу тебе, кроме:
— «Ты это забудь и оставь!»

 

Ведь не растревожишь же! Не повлекуся!
Ни рук ведь! Ни уст, чтоб припасть
Устами! — С бессмертья змеиным укусом
Кончается женская страсть.

 

Уплочено же — вспомяни мои крики! —
За этот последний простор.
Не надо Орфею сходить к Эвридике
И братьям тревожить сестер.

Эмигрант

 

Здесь, меж вами: домами, деньгами, дымами

Дамами, Думами,

Не слюбившись с вами, не сбившись с вами,

Неким –

Шуманом пронося под полой весну:

Выше! из виду!

Соловьиным тремоло на весу –

Некий – избранный.

 

Боязливейший, ибо взяв на дыб –

Ноги лижете!

Заблудившийся между грыж и глыб

Бог в блудилище.

 

Лишний! Вышний! Выходец! Вызов! Ввысь

Не отвыкший... Виселиц

Не принявший... В рвани валют и виз

Беги – выходец.

 

9 февраля 1923

* * *

 

В. Я. Брюсову

 

Я забыла, что сердце в Вас – только ночник,

Не звезда! Я забыла об этом!

Что поэзия ваша из книг

И из зависти – критика. Ранний старик,

Вы опять мне на миг

Показались великим поэтом.

 

1912

* * *

 

Я знаю правду! Все прежние правды-прочь!
Не надо людям с людьми на земле бороться.
Смотрите: вечер, смотрите: уж скоро ночь.
О чем — поэты, любовники, полководцы?

 

Уж ветер стелется, уже земля в росе,
Уж скоро звездная в небе застынет вьюга,
И под землею скоро уснем мы все,
Кто на земле не давали уснуть друг другу.

* * *

 

Я расскажу тебе – про великий обман:

Я расскажу тебе, как ниспадает туман

На молодые деревья, на старые пни.

Я расскажу тебе, как погасают огни

 

В низких домах, как – пришелец египетских стран –

В узкую дудку под деревом дует цыган.

Я расскажу тебе – про великую ложь:

Я расскажу тебе, как зажимается нож

В узкой руке, – как вздымаются ветром веков

Кудри у юных – и бороды у стариков.

 

Рокот веков.

Топот подков.

 

4 июня 1918

С.Э.

 

Я с вызовом ношу его кольцо!

– Да, в Вечности – жена, не на бумаге! –

Чрезмерно узкое его лицо

Подобно шпаге.

 

Безмолвен рот его, углами вниз,

Мучительно-великолепны брови.

В его лице трагически слились

Две древних крови.

 

Он тонок первой тонкостью ветвей.

Его глаза – прекрасно-бесполезны! –

Под крыльями раскинутых бровей –

Две бездны.

 

В его лице я рыцарству верна,

– Всем вам, кто жил и умирал без страху! –

Такие – в роковые времена –

Слагают стансы – и идут на плаху.

 

3 июня 1914

* * *

 

Я счастлива жить образцово и просто –

Как солнце, как маятник, как календарь.

Быть светской пустынницей стройного роста,

Премудрой – как всякая божия тварь.

 

Знать: дух – мой сподвижник и дух – мой вожатый!

Входить без доклада, как луч и как взгляд.

Жить так, как пишу: образцово и сжато –

Как бог повелел и друзья не велят.

 

Ноябрь 1919

* * *

 

Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес,
Оттого что лес — моя колыбель, и могила — лес,
Оттого что я на земле стою — лишь одной ногой,
Оттого что я тебе спою — как никто другой.

 

Я тебя отвоюю у всех времен, у всех ночей,
У всех золотых знамен, у всех мечей,
Я ключи закину и псов прогоню с крыльца —
Оттого что в земной ночи я вернее пса.

 

Я тебя отвоюю у всех других — у той, одной,
Ты не будешь ничей жених, я — ничьей женой,
И в последнем споре возьму тебя — замолчи! —
У того, с которым Иаков стоял в ночи.

 

Но пока тебе не скрещу на груди персты —
О проклятие! — у тебя остаешься — ты:
Два крыла твои, нацеленные в эфир, —
Оттого что мир — твоя колыбель, и могила — мир!

* * *

 

Я – страница твоему перу.

Всё приму. Я – белая страница.

Я – хранитель твоему добру:

Возращу и возвращу сторицей.

 

Я – деревня, чёрная земля.

Ты мне – луч и дождевая влага.

Ты – Господь и Господин, а я –

Чернозём – и белая бумага!

 

10 июля 1918

* * *

 

Я — есмь. Ты — будешь. Между нами — бездна.

Я пью. Ты жаждешь. Сговориться — тщетно.

Нас десять лет, нас сто тысячелетий

Разъединяют.— Бог мостов не строит.

 

Будь!— это заповедь моя. Дай — мимо

Пройти, дыханьем не нарушив роста.

Я — есмь. Ты будешь. Через десять весен

Ты скажешь: — есмь!— а я скажу: — когда–то...

 

6 июня 1918