* * *

Дом, открытый с трёх сторон.

Комната передвижная

покатилась как вагон,

а дорога окружная.

Откачнёмся заодно

с разговором об отъезде

от пейзажа за окном,

маневрируя на месте.

Высота, подайся вниз.

Наше время раскололось.

Поплотнее запахнись,

если сердце только полость.

Нерешительно пока

утаённые коленца

прикасаются к щекам

как чужое полотенце.

Как из тинистых болот

тянется: не троньте, паныч!

Ожиданье у ворот

всех собак спускает на ночь.

И себе ли на уме

проходящее напрасно?

Жизни выжатой взамен

будет масляное масло.

Красные Ворота

Потемневшая высотка. Охранительная сетка.

Кристаллическая шуба цокольного этажа.

Храм, бетонная беседка.

Бьёт московская погодка как тяжёлая вожжа.

Детский сад, но где же дети?

Только ветер за спиной.

На гранитном парапете

белый оттиск соляной.

Помню, и тогда знобило –

в круговой прогулке парной,

в детской упряжи навек.

Так я вижу всё, что было:

сквозь затянутую марлей

форточку смотрю на снег.

Красные Ворота

Голод? Голода не было.

Был до конца концов

в облаке цвета пепла

мелкий набор свинцов.

Съевшие тонну пыли,

сто килограмм песка,

рады, чтоб их лепили

из одного куска,

люди читали, чтили,

знали наверняка

строчечный след несчастий,

воздуха трафарет –

облачно-серой власти

самый большой секрет.

* * *

По-советски жить: по-турецки сесть

и уже не встать. Несмешную весть

посылает мозг, принимает кость,

и она для неё пила.

Голова болит. Здоровеет злость.

Не у жизни спрашивать, где была.

Где была, там нужно по вкусу слёз

угадать, кто лошадь, а кто овёс.

Жить, стесняясь деревенеть.

Проходя окольным путём спины,

годовыми кольцами стеснены,

мысли пробуют так звенеть:

«Я не дам себя отправлять в запас.

Только вызови, только тронь.

Я один из нас, меня Бог упас,

а теперь отбирает бронь»…

* * *

Теперь он вырос и увяз в делах.

Но мне начальный помнится размах –

он убегал, а мы его ловили.

Какие выкрики на женской половине!

Помилуй бог, какие танцы на столах.

Какие танцы? Воздух дрожжевой

уже смердел, но тесто не всходило.

Мусолил книжку, ссорился с женой

и за столом как в общей душевой

сидел, узнав, что жить необходимо.

Но прежде чем прикинуться сырой

неаккуратно сложенной горой –

горой вещей, оставленных на завтра, –

он увлекал переговорный строй

вперёд, вперёд – для пущего азарта.

Я не пойму, зачем он столько лет

себе не верил. В наш неяркий свет

всегда являлся с молнией и громом.

Как будто нам другой свободы нет,

чем разлететься облаком багровым.

* * *

Ушла пора, когда недавний друг

умело занимал нас пустяками.

Мы злились, но оказывались вдруг

как дети перевязаны шнурками

и втянуты невольно в общий круг.

И дело сразу валится из рук.

Вино по кругу, странная прогулка.

Любое слово, сказанное вслух,

там отзывалось смазано и гулко.

И возникал, куда б он ни входил,

какой-то ветерок – свободный дух

сухой листвы и мусорного мрака,

с которым уживался он один.

Как будто вправду вышел из оврага.