Михаил
Бриф

Requem

Дымами стали девочки в Литве,
и в Киеве, и в Гомеле, и в Польше.
С любимыми не свидеться им больше.
Одной росинкой больше на траве.

Уже не встретить юношам невест.
Те девочки давно дымами стали.
Поют на идиш девочки с небес.
Дымами стали – звать не перестали.

Ночное пенье слышишь ли вдали?
Как можно спать, смежив блаженно веки?
Нам не простят те девочки вовеки
того, что песню мы не сберегли.

Шлимазл

Трусил прыгать с вышки,
из винтовки мазал.
Какой там сокол сталинский –

есть как есть шлимазл.

Но в боях под Ельней
пал он в поле чистом –

не шлимазл вовсе,
а герой отчизны.

Там и утрамбован
в общей яме братской.
Кто шлимазл, кто сокол –

где тут разобраться...

Единственное небо
 

Страдали мы зазря ли?
Весь мир нам был – острог...
Судьба моя, Израиль,
души моей восторг.

У таинств мирозданья,
у первородных чувств
под небом первозданным
прозрениям учусь...

Его на счастье мне бы –

вблизи я иль вдали –

Единственное Небо
Единственной Земли.

Скрипач

Сыпал град, густой, отменный.
Мёрзли баржи на реке.
Жил мальчишка довоенный
в довоенном городке.

Под фокстроты и под вальсы
городок парил, кружил.
Каждый день к маэстро Шварцу
шкет со скрипочкой спешил.

Не по возрасту серьёзен,
он надежд не омрачал,
и маэстро Шварц сквозь слёзы
улыбался иль ворчал...

Довоенный городишко,
льются вальсы дотемна...
Довоенного мальчишку
унесла навек война.

Звёздами в небесной сини
среди прочих звёздных братств
стали –

        юный Паганини
и седой маэстро Шварц.

Мстя за них, бои гремели,
полыхало пол-Земли.
Музыку спасти сумели,
музыканта – не спасли...

Здравствуй, довоенный мальчик!
Как живётся на лету?
...С каждым годом мне всё жальче
твою скрипку-сироту.

Спасибо

Моим израильским друзьям

Все невзгоды и злосчастья
                душу мне вконец изранили.
Доведётся ль услыхать
                благую весть?
Все мои друзья-приятели
                кто в Нью-Йорке, кто в Израиле,
я один ни здесь, ни там,
                ни там, ни здесь.

Но близ моря Средиземного
                кто душе построил госпиталь?
Кто извлек её
                из лагерей?
Буду умирать однажды,
                прошептать успеть бы:
                                      «Господи,
я – еврей,
                спасибо, что еврей...»

* * *

Представляя известную нацию,
не приемля суму да тюрьму,
я задумал, брат, репатриацию –

на пути я
        к себе самому.

Мчу без устали, страха не ведая,
праотцовскую веру храня.
И мои небеса заповедные
от невзгод
        охраняют меня.

* * *

Своей фамилии не стану изменять.
Пускай звучит неблагозвучно и темно,
она – распахнутое в сумерки окно,
где заждалась меня Рахиль давным-давно.
Рахили горько жить на свете без меня.

Бегство

В край отцов задумал бегство.
Плащ и посох приготовь.
От злодейства и плебейства
сберегла меня любовь.

Да не та любовь, что к жизни
или к женщине, а та,
что к неведомой отчизне
путеводная звезда.

К вопросу о счастье

Говорили, что мой дед был так мудр,

назубок прокашлять мог он Талмуд,

но хоть Книгу целый век он листал,

ни на йоту он счастливей не стал.

Внук его, я сердце водкой лечу,

по-еврейски лишь чуть-чуть лопочу,

над стихами пропадаю в глуши,

только счастье и ко мне не спешит.

* * *

Неприкаянный, вздорный еврей...

Боже правый, ведь это же я!

Потерял я любовь и друзей,

оказалась удавкой семья.

Злобной алчности напрочь лишён,

среди хищников жил, как в лесу.

Был кому-то я просто смешон,

был кому-то бельмом на глазу.

Звёзд с небес никогда не хватал,

вдалеке от соблазнов кружил.

Лишь стихи про себя бормотал,

лишь стихами – единственно! – жил.

Вдруг смятенье на сердце легло

и прожгло мне нутро без огня.

И кружило меня, и влекло,

и крушило, ломало меня.

Враз иссяк стихотворства родник.

Я над сонным Гудзоном стою.

Нет вокруг ни друзей, ни родных.

Сам оплачу бескрылость свою.

* * *

Куплен талант на вырост,

сносу таланту нет.

Бывший еврей, выкрест,

краснознамённый поэт,

в сытости и фаворе

свой коротает век...

Что же поник он в горе

и не подъемлет век?

* * *

Поэтов

на трагических делю

и – остальных,

что, в сущности, не тайна.

Одних читаю

редко и случайно,

у Маркиша  –

прощения молю…