Бабочка
Валентине Петролай
Там бабочка была. Она
ко мне сползала со стены.
Была видна её спина.
На ней проплешины видны.
Она ползла неудержимо,
и хоботок её свисал,
как будто лопнула пружина
в остановившихся часах.
А глаз фасеточный мерцал,
как слабый красный стоп-сигнал,
как будто слабый ветерок
все дул на слабый уголёк,
но пепел, лёгкий, как пыльца,
не мог он сдунуть до конца,
и в наступившей тишине
давил на уши инфразвук,
и прозвучало слово вдруг,
как будто «бам» сказали мне.
Всё это было и прошло.
Там был пустой холодный дом,
заледенелое стекло
и в чайных чашках жёлтый ром,
и чьи-то белые глаза…
Но это рассказать нельзя.
Ведь это жизнь моя была.
Она прошла, но не прошла.
Она стоит в окне, как лёд.
Не отрекаюсь от неё.
Всё это было так давно,
но под колёсами машин
бензинным, радужным пятном
большая бабочка лежит.
* * *
Была эта оттепель, с каплями в жесть,
с тяжёлыми, полными влаги ветрами,
как ложь невозможной весны, как болезнь, –
последняя боль заживающей раны.
И не было вздыбленных льдин, но везде
чернели орнаменты луж и проталин,
и в снежной, густой и зернистой воде,
колючие, медленно гибли кристаллы.
Дыханье подъездов и арок, сопенье
и спазмы, одышка зимы на бегу,
антенны под жёлтыми тучами, тени
ветвей на изъеденном оспой снегу…
Я стал бы сильней, распрямляемый злостью,
под тяжестью зноя, в тисках холодов, –
но талая кровь моя вкрадчиво льётся,
и тело пустеет, как брошенный дом.
Не крошатся грани, и связи не рвутся,
а тают – так тихо, что нечем помочь;
не травы, а столбики спирта и ртути
восходят в термометрах, впаянных в ночь.
И пальцы вот-вот разожмутся, и, плавясь,
ручьи потекут, и дома задрожат,
и город, тяжёлый, пропитанный влагой,
начнёт оседать и ломаться, шурша.
* * *
Звезда застенчивая, сонная,
в зелёном крестике лучей,
ты равнодушной стужей сломлена,
твой свет уходит, он – ничей,
ты затаилась, обречённая,
как семена таят плоды,
ты стынешь в сердцевине чёрной
растущей сферы темноты…
Над городами, над ангарами
танцует звёздная листва,
и тупо кружатся галактики,
как мельничные жернова.
* * *
Т.Р.
Кустарник гипсовый с железной арматурой
за голым, незавешенным окном,
оцепенелый дуб, соседский дом,
над ним текущий небосвод понурый,
гладь озера, что кажется листом
мелованной бумаги, сосен бурый
неровный частокол с мелькнувшей в нём
едва заметной лыжника фигурой, –
всё стало сном, воспоминаньем, мглой…
Зимует нынче кто на даче той,
кто у печи с лучиною колдует,
кто бегает к колодцу за водой?
И кто же будет вспоминать, тоскуя,
про Озерки, Удельную, Ланскую?
Ночь инея
опять лицо как маска стынет
и преодолеваешь вновь
ночь осаждающую иней
рождающую иней ночь
сто сумасшедших ювелиров
стекло слюду и соль кладут
они мельчайшую былинку
вниманием не обойдут
в стеклярусе и стразах вскоре
защеголяют тополя
в перенасыщенном растворе
мороза
тонет вся земля
и над тобой висящий вяз
из теми вынут словно слепок
как будто впрыснут алебастр
в венозную систему неба
за ним во тьме границей сада
где ночь как чёрная вода
висит чугунная ограда
мохнатая в шерстинках льда
скрипит и трудно поддаётся –
как двери распахнуть невмочь
льдом оседающую в лёгких
ломающую кости ночь
так грозно эта ночь настала
как ледяной салют
в крови растут её кристаллы
и капилляры рвут
её забыть давно пора
так позабудь скорей
как иней словно мошкара
вился у фонарей
как воздух будто рафинад
хрустел и скрежетал
и паутиной белой сад
полнеба заплетал
Памяти Сесара Вальехо
Бесприютная, поздняя осень меня наполняет,
и скитаются ветры во мне, обрывая гнилые листы.
Я огромен, как поле, лежу, прогибаясь в лощинах,
одинокую руку свою – пятипалое дерево – к мутному небу воздев.
Я – бродяга босой на мучительных вязких дорогах.
Я последний листок, улетающий вглубь ноября,
горький запах травы, крик бездомной тоскующей птицы,
хриплый шёпот седых тростников над шершавой от ветра водой.
Самый грустный на свете, я счастью себя посвящаю.
Ради вашей весны я вбираю в себя растворённую в мире печаль.
После бессонницы
Нарушен ритм разрезанной на доли привычной жизни. Ночь и день со мной. Ещё живут, ещё не смыты сном события, но гаснет голос боли.
Брожу по прошлому, и падаю в провалы минутных снов, с собою порывая.
Сместились все пласты, и на краю открывшихся, зияющих расщелин, как вечный жид, вне жизни я стою, вне времени, и путь вперёд потерян.
Что ж, разобраться в собственной судьбе, распутать, взвесить, разложить на части, и стать надгробьем самому себе, недостижимым для беды и счастья (так головастик, погружённый в формалин, таращится печальными глазами, как будто что-то видит он один, вися, как поплавок, над временами), и, что б ни делать (плакать или петь, что говорить, какие слушать речи?), всё ж затихать и пристально смотреть из жёлтой комнаты на тёмно-синий вечер.
* * *
Разлит по щиколотку редким соснам
закат – и городу не по себе
от пристального взгляда горизонта,
от подступивших к кадыку степей.
Как пепел, иней в костяках и перьях
листвы, сгоревшей в осени дотла.
Прозрачные осенние деревья –
прожилки стрекозиного крыла.
Любимая, ну что тебе ещё?
Вот клёна лист, вот мёртвый стебель мяты.
Пустырь, покрытый битым кирпичом.
Куст, застеклённый розовым закатом.
Как пепел – иней на сухие травы
и в борозды, и в комья на меже...
Вся осень – обретение утраты:
уходит, оставляя след в душе.
Симферополь
Людмиле Терпуговой
В последний раз мы в сонный дворик вышли.
Высокий свет горел в пустом окне.
Краснели земляничины огней
в невидимых суставах телевышки.
Из мглы вечерний город выступал.
Туман белёсый над землёю плавал
и на пальто в шерстинках застревал
мельчайшими, как манная крупа,
сверкающими шариками влаги.
Фонарь горел в переплетеньях веток.
Деревья мокро, глянцево светились.
Плясала золотая паутина
на вздрагивавшей плёнке чёрных луж.
И тишина была тугой, как лук.
И обнимал нас призрачный, слепой,
чужими судьбами по крыши полный город,
где, наливаясь горькой желтизной,
пульсируют ночные светофоры,
повисшие над площадью пустой.
* * *
Сумрачный парк, облетевший и грустный.
Сонная галка летит на восток.
Осень, как погреб, пахнет капустой,
плесенью, бочками, прелым листом.
Словно олень, убегает беседка
между стволами в даль без теней…
Чёрное дерево. Чёрные ветки.
Чёрные сучья на белой стене.
Вечер. И призрачны бледные лица.
Холодно. Осень. Парк у реки,
где по тропинкам кленовые листья
ползают медленно, как пауки.