Михаил
Щербина

Современный пророк

а когда на мост вернули выцветшие флаги

мы узнали про его хмельную гладь

ты стояла прячась от несущейся бумаги

и пыталась сигареты зажигать

ты мечтала о каком-то радостном ознобе

и давно не отвечал на тайный бунт

небосвод приученный в самодовольной злобе

падать на благой замоскворецкий грунт

там на набережной обретало властность лето

и поэтому отбросив мелкий стог

тот кто взглядом вырвал нас из хлынувшего света

больше не вписался в важный уголок

только сильный ветер изменился в это время

и перевернулась смялась ткань зонта

понял он что холодок уже щекочет темя

и паучья наступает глухота

что теперь когда погасли слабнущие скверы

скрытно на него со скрежетом помчит

твой окурок набиравший сложные размеры

из-за скорости случившейся средь плит

увернувшись от листовок взглянет он на стены

но дома не смогут с честью падать вниз

им не станет худо от подобной перемены

а вот солнце рухнет чиркнув о карниз

рухнут памятники на вокзалах одичалых

рухнет со свечою старый камергер

рухнет эскадрон исчисленный в подвижных баллах

рухнет пограничный столб «СССР»

а потом придут на пастбища и полустанки

люди с королевой Снежной во главе

и уйдут в продутые холодным вихрем танки

по изогнутой и мчащейся траве

так он думал видя нас с тобою в отдаленье

так он думал уходя на перекур

понял он что для него другое поколенье

с браком выполнило вечный ледобур

* * *

Рабочий Г., весёлый, обнаглевший идол

и в магазине одинокий генерал –

вы правы, как всегда. Поверьте, вас не выдал

день взвешенных цветов, усеявших вокзал.

Творожный, лживый день. Гремят складские баки.

Мой перочинный нож пропал. Застенчив треск.

Округлая заря трепещет в полумраке,

и я вхожу в её универсальный блеск.

Я в зрелый парк вхожу. Дымясь, горит фанера.

Дымясь, горит на землю грохнувший сарай.

Не напугать меня. Я помню для примера,

как надувное небо сыпалось на край

придуманного поля. Клёны присмирели,

и дряблого ДК властительный фасад,

белея у шоссе, мечтал на самом деле

одеться в рваный, маскировочный халат

* * *

Однажды у меня хотели отобрать велосипед

но отобрали только насос и всевозможные ключи

сейчас же у меня могут окончательно отобрать жизнь

а я даже иногда не замечаю этой опасности

я привыкаю к постоянной мысли о смерти

я погружаюсь в неопределённый туман бесконечных величин

и физические константы устраивают вокруг меня свой танец

* * *

Когда проснулся я, на улице стемнело,

и горько ощутим был прерванный погром.

Я жизнь не заслужил… Зачем же то и дело

мне некто говорит: «Ступай, сожги роддом!»?

Любовь к себе мертва, и не вернутся связи

со всем, что мне дано надеждой послужной.

Гремели якоря. Стыл свет на автобазе,

и щепками не пах остывший перегной.

В престижных областях исчезло много ткани,

десертные часы звенели вдалеке,

и голову склонил на слизистом диване

довольный господин, сжимающий в кульке

двух заспанных котят. Утихли автоматы,

и сумрак смог укрыть строения в дыму,

и кто-то с веток снял подтаявшие латы,

и наступила ночь, удобная ему.

Да, жизнь не удалась, а стала глупой смесью

отчаянья и грёз… Куда б меня ни звал

тщедушный рок в слезах, я знаю: к поднебесью

по вымершей Москве пронёсся самосвал.

Звучал он иногда, как странная трещотка,

но всё же подсказал, что дёргать дверь за гвоздь

никак нельзя. Возможно, что возникнет лодка,

а там и смерть войдёт и сядет, словно гость.

* * *

Южная ночь – это верная связь

с миром, испуганным дальней грозою.

Жаль, что она чересчур удалась

и укрепилась стремленьем к разбою.

Стлались составы. Крестьянствовал порт.

С шумом бульдозер проехал по макам.

Там, где спускался к скале огород,

пахло крыжовником, гарью и лаком.

Свет в раздевалках по школам не гас,

и путевой переклички начало

не оставляло отчётливых фраз

для уходящего в море причала.

С вахты солдаты уйти не могли,

но между урн были их сигареты,

а на асфальте валялись в пыли

кнопки от сорванной кем-то газеты.

Утро на миг проступило из тьмы.

В гавани вольной настырные краны

свыклись с работой. Теперь до зимы

им разгружать этот город стеклянный.

Я возвращался на тихий вокзал.

Мне по-особому грустно не стало!

Видишь, как солнечный луч отыскал

зеркало в чьём-то окне у вокзала.

Видишь, вон там, замечтавшись о том,

как разошёлся шов лиственных кросен,

на деревянной доске угольком

автопортрет пишет ранняя осень.

Осенняя пастораль

Что-то странное блестит,

сыпятся оковы.

Скромно лезут из-под плит

белые обновы.

Этот старенький погост

крутится в овале.

Уж не встанет в полный рост

городок в печали.

Ну, а мрачная река

движется спросонок.

Лёд возник исподтишка.

Лёд багров и тонок.

Прилетели глухари,

но исчезли ЗИЛы.

Мальчик с кеглей, не кори

полустанок милый.

Пожилая ЭВМ,

телефонный обод…

Направляется в Эдем

возмущённый робот.

Так всегда – на берегу,

а на дальней пашне

раскладушка на снегу

и четыре башни.

* * *

не близок я себе а иногда не нужен

мне кажется что я по глупости контужен

в чужом комоде в данный миг лежат тиски

а в миг другой уже лежали васильки

возненавидевший себя я не сумею

надолго удержать на привязи идею

и не сумею разглядеть подбитый шкаф

в дни ярких праздников обманов и облав

* * *

бежит умнейшая лисица

на мокрой ветке варежка висит

пора пшенице колоситься

но облик леса на цвета размыт

дождь создаёт холодноватые ручьи повсюду

прибрежный лёд напоминает старую посуду

* * *

Нет, не смотрят на меня моллюски!

Продолжительность дождя сокращена.

Я запомнил на размытом спуске

шум кустарников, не ведающих сна.

А на побережье освещённом

воцарилась тишина. Внезапный штиль

явным стал. По мраморным колоннам

тени разметать успел автомобиль.

Даже в самом гиблом месте Гоби

льётся шелест удалённых городов.

Отголоски барабанной дроби

ресторан приморский превращает в зов.

* * *

Когда ты свяжешь в плоскость мотыльков,

возьмёшь стрекоз, трепещущих в квадратах,

пошлёшь в рассвет враждебных пауков

и примешь из теней замысловатых

скупое поле, отданное в рост,

ты можешь оставаться в мире грозном

и знать, что свет от леденящих звёзд

летит в твои глаза в чаду морозном,

и сыпется, и рвётся в темноте,

чтоб в лодке, полной выстланного ила,

ты в эту ночь приблизился к черте,

где от огней тебя всегда знобило.

* * *

Нет, я дарованному дню не рад!

Я рад забытой в парке карусели

и лёгкому письму в сыпучем меле,

похожем в темноте на странный град.

Иду я вдоль таинственных оград.

Зачем я так пишу? На самом деле

я не люблю короткие метели

и осуждённый на печаль домкрат.

Не обо всём гитары говорят.

Не все поля уже осиротели,

и вёл меня к необъяснимой цели

совсем необъяснимый звукоряд.

* * *

Падают из леса

хилые лучи.

Худенький повеса

рвётся в палачи.

Буду жить в больнице.

Буду вспоминать

очерк о кринице

и ручную кладь.

Я придвину миску,

лампочку включу.

Я отдам записку

тихому врачу.

В тихом кабинете

он её прочтёт.

Подлинные дети

не пойдут на слёт.

Подлинные дети

не дадут салют.

С памятью о лете

отблески скользнут.

Что же взволновало

тьму в ничтожный миг?

Улыбался мало

в уголке старик.

Мне Багрицкий тему

эту подсказал.

Вырываю клемму

и черчу овал.

Вспоминаю жито

и какой-то лёд.

Надо из гранита

делать теплоход.

Напоминание о драме

Покорённые поляны. Моль в ладони.

Облака подвыпившие. Дальний гром.

Я один сижу на тихом стадионе.

Самолёты тают в воздухе пустом.

Надо мною пролетают самолёты.

Сам себе кажусь я муляжом в огне.

Падают записки. Маршируют роты.

Червь далёкий! Помни обо мне.

Лишний повод убедиться в рыхлой пене

предоставит мне назойливая злость.

Что же происходит на пустой арене?

В гвоздь вбивается какой-то тайный гвоздь.

На столе лежат чудесные конфеты.

Тигры борются в прославленной стране.

Люди на свои дробятся силуэты.

Червь далёкий! Помни обо мне.

* * *

Светоч сна, летучий сын истомы

проверял отжившие амбары,

а в амбары въехали паромы

и прорвались скрытные икары.

Глупостью насыщенный посёлок

не следил за солнцем в полной мере.

От рассыпанных на свадьбе ёлок

гости помечтали о вольере.

Долго длилось празднество на свалке.

Я один отсутствовал в столовой.

К вечеру всегда летают галки,

а мудрец идёт в броне багровой.

Отчего не ценят капитаны

хвойный, дальний лес и зоопарки?

Рассыпаются, дрожат капканы.

Уцелеют камни и помарки.