551–му артполку

Товарищи артиллеристы,

Что прочитать я вам могу?

Орудий ваших гул басистый —

Гроза смертельная врагу.

Кто здесь в землянке заночует,

Тот теплоту родной земли

Всем костяком своим почует,

Как вы почувствовать могли.

Под взрывы мин у вас веселье,

И шутки острые, и смех,

Как будто справить новоселье

В лесок стрельба созвала всех.

Танк ни один здесь не проскочит,

И если ас невдалеке

Пикировать на вас захочет,

Он рухнет в смертное пике.

Здесь, у передовых позиций

Среди защитников таких,

В бой штыковой с врагом сразиться

Неудержимо рвется стих.

Пускай мой стих, как тост заздравный,

Снарядом врезавшись в зенит,

Поздравив вас с победой славной,

Раскатом грозным зазвенит!

Мы все сражаемся в надежде,

Что будет наша жизнь светла

И так же радостна, как прежде,

И даже лучше, чем была.

Ведь час свиданья неминуем,

Когда любимая одна

Нам губы свяжет поцелуем —

Невеста, мать или жена.

И снова детские ручонки

Нам шею нежно обовьют,

И скажет «папа» голос звонкий,

И дома встретит нас уют.

Так будет! Но гангреной лапа

Фашистской свастики черна,

И нам в боях идти на Запад,

И к подвигам зовет война.

Заданье выполним любое.

Крошись, фашистская броня!

Команда: «Все расчеты к бою!

Огонь!»

     И не жалеть огня.

1942

* * *

Безумец! Дни твои убоги,

А ты ждешь жизни от любви, –

Так лучше каторгой в остроге

Пустую душу обнови.

Какая б ни была утрата,

Неси один свою тоску

И не беги за горстью злата

Униженно к ростовщику.

От женских любопытных взоров

Таи смертельный страх и дрожь

И силься, как в соломе боров,

Из сердца кровью выбить нож.

1913

Бессонница

И сон — как смерть, и точно гроб — постель,

И простыня холодная — как саван,

И тело — точно труп. Не на погосте ль,

Как в склепе, в комнате я замурован?

Веков десятки тысяч, не секунд,

У изголовья ж крест оконной рамы...

Но разве ночь лучи не рассекут,

О воскресенье весть не грянет пламя?

Рассветный саван раздирая, сипло

Горланят петухи, и как в тисках

У астмы сердце. О, на этот час налипла

Всех смертников предсмертная тоска.

Рассвет, он, как шофер, еще в зевоте,

Дыша сырцом, в сыром дождевике,

Весь перемазавшись, в грязи заводит

Завод и возится в грузовике.

Взорвавшись оглушительною вспышкой,

На весь тюремный вымощенный двор

Вдруг выстрелит как бы сигнальной пушкой

И заревет взъярившийся мотор.

И замурованные в склепах камер,

И тот, кто спал, и тот, кто не уснул,

Оцепенев, на койке каждый замер,

Услышав рвущийся сквозь стены гул.

Эй, складывай монатки. Узел жалкий.

Курнуть бы, да цыгарку не свернуть.

Поможет кто-нибудь и зажигалкой

Даст огоньку в последний страшный путь?

Скорей, скорей, чтоб солнце не видало.

Покуда день еще белес и сер,

Туда, где под березками вода

Весною вырыла в песке карьер...

Так наводненье дня волной свинцовой

Льет в комнату ко мне в оконный шлюз.

К последнему расчету неготовый,

На что теням вошедшим я сошлюсь?

Коль смерти грузовик подкатит тяжко

И совесть наведет в лицо наган,—

Последнею махорочной затяжкой

Кем будет братский поцелуй мне дан?

1913

Бред

Лежал в бреду я и в жару.

Мне чудилось, что на пиру

Мой череп, спаянный кольцом,

Наполнен был цветным вином

И белой пеной благовонной

Обрызгал шелк кудрей червонный.

И в кубок тот смотрела ты.

Я видел косу и черты,

Бледны, загадочны, смуглы,

Как тучи предзакатной мглы.

Лишь темных глаз янтарь смолистый

Светился грустию огнистой.

Порою чувствовал вдруг я –

Касались губы о края.

То был твой снежный поцелуй.

Оранжевел блеск винных струй.

И от холодности бесстрастной

Кипел мой череп влагой красной.

И усмехалась ты потом

Своим девичьим, тонким ртом,

В ответ веселые бубны

Звенели серебром луны,

И вдруг средь пестроты туманной

Гремел вальс дикий и вакханный...

1908

Бухгалтерская баллада

Входи осторожно и дверью не торкай,

Заглянув в приоткрытую будущим щелку...

В конторе за составленной из гробов конторкой

Кто-то лысый сидит, на счетах щелкая.

Но почему, как свинец расплавленный, тяжки

И четко отчетливы и звонки —

На проволоку насаженные костяшки,

Высохшие желтые позвонки?

Ни секунды неучитанной не теряя,

С платком, повязанным на скуле,

Разносит время по тройной бухгалтерии,

Главный бухгалтер смерти,— скелет.

Обмер я, взгляд его впадин встречая.

Он же сидит себе, как истукан,

И перед ним недопитый чая

С плавающими мухами стоит стакан.

Потом, как назойливому просителю, чинно

Проскрипел под челюстей хлопающих стук,

Запахивая, пропахнувший от нафталина,

С какого-то покойника снятый сюртук.

«Чего же хочешь от жизни еще ты,

Отравленный счастием кокаинист?

Все на костяшках отстукали счеты,

Баланс подбитый — верен и чист».

От книг и журналов ударило в трепет,

Хоть я и не понял в них ни черта,—

Статьи и параграфы, кредит и дебет,

Под нулями красная внизу черта.

Боже, как цифры точны и жестоки!

Этот ни за что не даст украсть:

Через всю страницу в последнем итоге

Прочерчен огромный черный крест.

Послушай, скелет! По счетной части

Помощником бухгалтера служил я сам.

Погоди, ростовщик! Заплачу я за счастье

Золотом стихов по всем векселям!

1922

Бывают минуты

Бывают минуты... Как красные птицы

Над степью раздольной в лиловом кругу,

Махают крылами глухие зарницы

В разгульно–кроваво шумящем мозгу

Тогда гаснет глаз твоих сумрак червонный,

Отлив твоих галочьи–черных волос,

И нервы, и вены волной воспаленной

Зальет сладкий морфий, кошмарный гипноз.

И чужд тогда станет мне путь звездомлечный,

Вопль грозный пророков про Месть и про Суд...

Гремит в свете факелов хохот беспечный,

Кентавры грудь пьяных весталок сосут

И я вместе с ними полночью пирую,

И жертвенник винною влагой мочу,

И белые груди бесстыдно целую,

И хрипло пою, хохочу и кричу.

Умолкнет пусть клекот сомнений, печалей,

Могучая музыка солнечных сфер!

Пусть только звенит гимн ночных вакханалий

И блещут открытые груди гетер...

А с бледным рассветом холодное дуло

Бесстрастно прижать на горячий висок,

Чтоб весело кровь алой струйкой блеснула

На мраморный пол, на жемчужный песок.

1909

Бык на бойне

Пред десятками загонов пурпурные души

Из вскрытых артерий увлажняли зной.

Молодцы, окончив разделку туши,

Выходили из сараев за очередной.

Тянули веревкой осовелую скотину,

Кровавыми руками сучили хвост.

Станок железный походил на гильотину,

А пол асфальтовый  – на черный помост.

Боец коротким ударом кинжала

Без хруста крушил спинной позвонок.

И, рухнувши, мертвая груда дрожала

Бессильным ляганьем задних ног.

Потом, как бритвой, полоснув по шее,

Спускал в подставленные формы шлюз.

В зрачках, как на угольях, гаснул, синея,

Хребта и черепа золотой союз.

И словно в гуртах средь степного приволья

В одном из загонов вздыбленный бык,

Сотрясая треньем жерди и колья,

В углу к годовалой телке приник.

Он будто не чуял, что сумрак близок,

Что скоро придется стальным ногам –

С облупленной кожей литой огрызок

Отрезанным сбросить в красный хлам.

И я думал, смиряя трепет жгучий:

Как в нежных любовниках, убойную кровь

И в быке каменнолобом ударом созвучий

Оглушает вечная рифма – любовь!

1913

В алом платке

Топит золото, топит на две зари

Полунощное солнце, а за фабричной заставой

И за топкими кладбищами праздник кровавый

Отплясывают среди ночи тетерева и глухари.

На гранитных скамейках набережной дворцовой

Меж влюбленных и проституток не мой черед

Встречать золотой и провожать багровый

Закат над взморьем, за крепостью восход.

Что мне весны девическое ложе,

Подснежники и зори, если сделала ты

Трепетной неопаленности ее дороже

Осыпающиеся дубовые и кленовые листы?

Помнишь конец августа и безмглистое, начало

Глубокого и синего, как сапфир, сентября,

Когда — надменная — ты во мне увенчала

В невольнике — твоей любви царя?..

Целовала, крестила, прощаясь... эх!

Думала, воля и счастье — грех.

Сгинула в алом платке в степи,

С борзыми и гончими не сыщешь след...

Топи же бледное золото, топи,

Стели по островам призрачный свет,

Полярная ночь!

Только прошлым душу мою не морочь,

Мышью летучею к впадинам ниш

Ее ли прилипшую реять взманишь?

1915

В безвременье времени турбины воли...

В безвременье времени турбины воли,

Как океанские пароходы, роют винтом

Мгновенный поверхностный след,— не его ли,

Смотри, пожирают волны вон там.

Все призрак. Живет лишь один настоящий

Над нашими я, над смертью, для нас

Клокочущий яхонт, смарагд кипящий,

Опенивающий пароходный нос.

Ни на что не надеясь, ни в чем не каясь,

Без прошлого и будущего, с бездной в ладу,

Под волнорезом настоящего плыть, кувыркаясь,

Обгоняясь, играя, как дельфин молодой!

1915

В дрожках

Дрожа от взнузданного пыла,

В лицо швыряя мне землей,

Вся в мыльном серебре кобыла

Блистает шерстью вороной.

А я весь брызгами покрыт,

Зажмурясь, слушаю – как четок

Под бабками косматых щеток

В два такта бьющий стук копыт.

Мне в этот вольный миг дороже,

Чем красные пиявки губ,

В оглоблях прыгающих дрожек

Размашистый рысистый круп.

И мягче брызжущие комья

Весенней бархатной земли

Прикосновений той, о ком я

Грустил и грезил там вдали.

1913

В качалке пред огнем сейчас сидела...

В качалке пред огнем сейчас сидела

Блистая дерзостнее и смуглей,

И вместе с солнцем дней истлевших рдела

Средь золота березовых углей.

И нет ее. И печь не огневеет.

Передрассветная томится тьма.

Томлюсь и я. И слышу, близко веет

Ее волос и шеи аромат.

И червь предчувствия мой череп гложет:

Пускай любовь бушует до седин,

Но на последнем позлащенном ложе

Ты будешь тлеть без женщины один.

1917

В купоросно-медной тверди...

В купоросно-медной тверди,

В дымном мареве полей

Гнутся высохшие жерди

У скрипучих журавлей.

И стоит понуро стадо

С течью пенистой у губ;

Чуют ноздри, как прохлада

Дует тягой в мокрый сруб.

Вот, дрожа, на край колодца

Плещет солнцами бадья,

И в гортань сухую льется

Мягким холодом струя.

1913

В логовище

Пускай рога трубят по логу

И улюлюканье в лесу,

Как зверь, в родимую берлогу

Комок кровавый унесу.

Гоните псов по мерзлым травам,

Ищите яму, где лежу.

Я языком своим шершавым

Все раны сердца залижу.

А нет... Так, ощетинясь к бою,

Втянув в разрытый пах кишки,

С железным лязганьем открою

Из пены желтые клыка.

1912

В мае

Голубых глубин громовая игра,

Мая серебряный зык.

Лазурные зурны грозы.

Солнце, Гелиос, Ра, Даждь

И мне златоливень-дождь,

Молний кровь и радуг радость!

Под березами лежа, буду гадать.

Ку-ку... Ку-ку... Кукуй,

Кукушка, мои года.

Только два? Опять замолчала.

Я не хочу умирать. Считай сначала...

Сладостен шелест черного шелка

Звездоглазой ночи. Пой, соловей,

Лунное соло... Вей

Ручьями негу, россыпью щелкай!

Девушка, от счастья ресницы смежив,

Яблони цвет поцелуем пила...

Брось думать глупости. Перепела:

«Спать пора, спать пора», — кричат с межи.

1913

* * *

В поднебесье твоего безбурного лица

Не я ль на скаку, встряхнув рукавицей,

Позволил каменной грудью взвиться

Белому соколу с золотого кольца.

Конец девичнику и воле девичьей.

Подшибленная лебедь кличет в крови.

Мой сокол, мой сокол под солнцем с добычей,

Терзай ее трепетную, когти и рви!

1913

Верхом

Я вновь верхом в пространствах, взрытых

Плугами солнцу и ветрам,

И слышу предзакатный гам

Грачей прожорливых, несытых.

Ржет жеребец, почуя в темных

Полях за гумнами станиц

Шарахающихся и томных

Игриво–нежных кобылиц.

Но черно–бархатные губы

И трепет шерсти золотой,

Мой пылкий конь, смирю я грубо

Рот раздирающей уздой.

Ведь и меня средь пашен тоже

Она незримо позвала

И вновь над сердцем в хлябкой дрожи

Красны стальные удила.

1913

* * *

Видел я, как от напрягшейся крови

Яростно вскинув трясущийся пах,

Звякнув железом, заросшим в ноздрях,

Ринулся бык к приведенной корове.

Видел, как потная, с пенистым крапом,

Словно хребтом переловленным вдруг

Разом осела кобыла, и с храпом

Лег на нее изнемогший битюг...

Жутко, услышав кошачьи сцепленья,

Тигров представить средь лунных лучей..

Нет омерзительней совокупленья

Винтообразного хлябких свиней.

Кажется, будто горячее сало,

Сладко топясь на огне и визжа,

Просит, чтоб, чмокая сочно и ало,

В сердце запело дрожанье ножа.

Если средь ласки любовной мы сами –

Стадо свиных несвежеванных туш, –

Дай разрешенье, Господь, и с бесами

В воду лавину мясную обрушь!

1913

Воды

Вы горечью соли и йодом

Насыщали просторы земли,

Чтоб ящеры страшным приплодом

От мелких существ возросли.

На тучных телах облачились

В панцирь громоздкий хрящи,

И грузно тела волочились,

Вырывая с корнем хвощи.

Когда же вулканы взрывом

Прорывали толщу коры,

То вы гасили приливом

Пламя в провалах норы.

И долго прибитые к суше,

В пене остывших паров,

Распухшие, черные туши

Заражали дыханье ветров.

Теперь же, смирив своеволье,

Схлынул ваш грузный разбег,

И в почве, насыщенной солью,

Засевает поля человек.

И Ксеркс, вас связать не властный, –

Он кабель, как цепи, метнул

В пучину, где в глине красной

Свалены зубы акул.

И скоро за пищей богатой

Поплывут, вращая винтом,

Стальные голодные скаты

С электрическим длинным хвостом.

Не скрыть вам дремучие рощи

И добычей усыпанный ил,

И вымерших ящеров мощи

В глубях их царских могил.

И вот – под гул ураганов –

Тянет вас лунная муть

Приливом Пяти Океанов

Ось земную свихнуть!

1910

Волжская

Ну–ка дружным взмахом взрежем

            гладь раздольной ширины,

Грянем эхом побережий,

            волжской волею пьяны:

«Из–за острова на стрежень,

            на простор речной волны...»

Повелось уж так издавна:

            Волга — русская река,

И от всех земель исправно

               помощь ей издалека

Полноводно, полноправно

                шлет и Кама и Ока.

Издавна так повелося —

            в море Каспий на привал

Вниз от плеса и до плеса

            катится широкий вал

Мимо хмурого утеса,

            где грозой Степан вставал.

И на Волге и на Каме

            столбовой поставлен знак.

Разгулявшись беляками,

            белогривых волн косяк

Омывает белый камень,

            где причаливал Ермак.

Воля волжская манила

            наш народ во все века,

Налегала на кормило

            в бурю крепкая рука.

Сколько вольных душ вскормила

                   ты, великая река!

И недаром на причале

            в те горячие деньки

К волжским пристаням сзывали

                 пароходные гудки,

Чтоб Царицын выручали

            краснозвездные полки.

Береги наш край советский,

                    волю вольную крепи!

От Котельникова, Клетской

            лезут танки по степи.

Всех их силой молодецкой

            в Волге–матушки топи!

Волны плещутся тугие,

            словно шепчет старина:

«Были были не такие,

            были хуже времена.

Разве может быть Россия

            кем–нибудь покорена!»

1942

* * *

Вот она, Татарская Россия,

Сверху — коммунизм, чуть поскобли...

Скулы–желваки, глаза косые,

Ширь исколесованной земли.

Лучше бы ордой передвигаться,

Лучше бы кибитки и гурты,

Чем такая грязь эвакуации,

Мерзость голода и нищеты.

Плач детей, придавленных мешками.

Груди матерей без молока.

Лучше б в воду и на шею камень,

Места хватит — Волга глубока.

Над водой нависший смрадный нужник

Весь загажен, некуда ступить,

И под ним еще кому–то нужно

Горстью из реки так жадно пить.

Над такой рекой в воде нехватка,

И глотка напиться не найдешь...

Ринулись мешки, узлы... Посадка!

Давка, ругань, вопли, вой, галдеж.

Грудь в тисках... Вздохнуть бы посвободней...

Лишь верблюд снесет такую кладь.

Что–то в воду шлепнулось со сходней,

Груз иль человек? Не разобрать.

Горевать, что ль, над чужой бедою!

Сам спасай, спасайся. Все одно

Волжскою разбойною водою

Унесет и засосет на дно.

Как поладить песне тут с кручиной?

Как тягло тягот перебороть?

Резать правду–матку с матерщиной?

Всем претит ее крутой ломоть.

Как тут Правду отличить от Кривды,

Как нащупать в бездорожье путь,

Если и клочка газетной «Правды»

Для цигарки горькой не свернуть?

9 ноября 1941, Чистополь

* * *

Все прошлое нам кажется лишь сном,

Все будущее — лишь мечтою дальней,

И только в настоящем мы живем

Мгновенной жизнью, полной и реальной.

И непрерывной молнией мгновенья

В явь настоящего воплощены,

Как неразрывно спаянные звенья,—

Мечты о будущем, о прошлом сны.

20 декабря 1940

Встреча осени

С черным караваем,

С полотенцем белым,

С хрустальной солонкой

На серебряном подносе

Тебя встречаем:

Добро пожаловать,

Матушка-осень!

По жнивьям обгорелым,

По шелковым озимям

Есть где побаловать

Со стаей звонкой

Лихим псарям.

Точно становища

Золотой орды,

От напастей и зол

Полей сокровища

Стерегут скирды.

И Микулиной силушке

Отдых пришел:

Не звякает палица

О сошники.

К зазнобе-милушке

Теперь завалится,

Ни заботы, ни горюшка

Не зная, до зорюшки,

Спать на пуховики.

Что ж не побаловать,

Коль довелося?

Добро пожаловать,

Кормилица-осень!

Борзятника ль барина,-

Чья стройная свора

Дрожит на ремне,

Как стрела наготове

Отведать крови,-

Радость во мне?

Нагайца ль татарина,

Степного вора,

Что кличет, спуская

На красный улов

В лебединую стаю

Острогрудых соколов?

Чья радость — не знаю.

Как они, на лету

Гикаю — «улю-лю,

Ату его, ату!»

И радость такая —

Как будто люблю!

1916

Вы помните?.. девочка, кусочки сала...

Вы помните?.. девочка, кусочки сала

Нанизавши на нитку, зимою в саду

На ветки сирени бросала

Зазябшим синичкам еду.

Этой девочкой были вы.

А теперь вы стали большой,

С мятущейся страстной душой

И с глазами, пугающими холодом синевы.

Бушует на море осенний шторм,

Не одна перелетная сгинет станица,

А сердце мое, как синица,

Зимует здесь около вас

Под небом морозным синих глаз.

И ему, как синицам, нужен прикорм,

И оно, как они, иногда

Готово стучаться в стекло,

В крещенские холода

Просясь в тепло.

Зато, если выпадет солнечный день

Весь из лазури и серебра,

Оно, как синичка, взлетевшая на сирень,

Прыгает, бьется о стенки ребра

И поет, звеня, щебеча,

Благодарность за ласку вашего луча.

Январь 1918

Гибель дирижабля Диксмюде

— Лейтенант Плессис де Гренадан,

Из Парижа приказ по радио дан:

Все меры принять немедленно надо,

Чтобы «Диксмюде» в новый рейс

К берегам Алжира отбыл скорей.

— Мой адмирал, мы рискнули уже.

Поверьте, нам было нелегко.

Кровь лилась из ноздрей и ушей,

Газом высот отравлялись легкие.

Над облаками вися в купоросной мгле,

Убаюканы качкою смерти,

Больные, ни пить, ни есть не могли.

Пятеро суток курс держа,

Восемь тысяч километров

Без спуска покрыл дирижабль.

Мой адмирал, я уже доносил:

Нельзя требовать свыше сил.

— Лейтенант, вами дан урок не один

Бошам, как используют их цеппелин.

Я уверен — стихиям наперекор

Вы опять поставите новый рекорд.

— Адмирал, о буре в ближайшие дни

Из Алжира сведенья даны.

Над морем ночью вдали от баз

В такой ураган мы попали раз.

Порвалась связь, не работало радио,

Электрический свет погасили динамо.

Барабанили тучи шрапнелью града,

И снаряды молний рвались под нами.

Кашалотом в облачный бурун

Мчался «Диксмюде» ночь целую,

Боясь, что молнийный гарпун

Врежется взрывом в целлулоид.

Адмирал, в середине декабря

Дирижабль погубит такая буря.

— Лейтенант, на новый год уже

В палату депутатов внесен бюджет.

Для шести дирижаблей «Societe Anonyme

De Navigation Aerienne» испрошен кредит.

Рекорд ваш лишний не повредит,

Для шести ведь можно рискнуть одним...

И, слегка побледнев, лейтенант умолк:

— Адмирал, команда выполнит долг.

Улетели, а в ночь налетел ураган,

И вернуться приказ по радио дан.

Слишком поздно! Пропал дирижабль без следа,

Умоляя по молнийному излому

Безмолвно: «Диксмюде» всем судам...

На помощь... на помощь... на помощь...

После бури декабрьская теплынь.

Из пятидесяти двух командир один

В сеть рыбаков мертвецом доплыл

С донесением, что погиб цеппелин:

Стрелками вставших часов два слова

Рапортовал: половина второго!

С берегов Сицилии в этот час

Ночью был виден на небе взрыв,

Метеор огромный, тучи разрыв,

Разорван надвое, в море исчез.

Но на крейсере, как на лафете, в Тулон

Увозимый, в лентах, в цветах утопая,

Лейтенант Гренадан, видел ли он,

В гробу металлическом запаян:

Как вдали, на полночь курс держа,

Целлулоидной оболочкой на солнце горя,

На закате облачный дирижабль

Выплыл из огненного ангара.

1924

Гимны к материи

* * *

Ты дико–сумрачна и косна,

Хоть окрылил тебя Господь, –

Но как ярка, как кровеносна

Твоя железистая плоть!

И в таинствах земных религий

Миражем кровяных паров

Маячат вихревые сдвиги

Твоих кочующих миров.

И грузно гнутся коромысла

Твоих весов, чтоб челюсть пил

В алмазные опилки сгрызла

Все, что твой горн не растопил.

В осях, в орбитах тверды скрепы

Пласты огня их не свихнут,

И необузданный, свирепый

Стихийно–мудр твой самосуд.

И я молюсь, чтоб ток багряный,

Твой ток целебный не иссяк

И чтоб в калильные туманы

Тобой сгущался мертвый мрак!

        * * *

Всему – весы, число и мера,

И бег спиралями всему,

И растекается во тьму

За пламенною сферой сфера.

Твой лик в душе – как в меди – выбит,

И пусть твой ток сметет ее

И солнце в алой пене вздыбит –

Но царство взвешено твое!

В длину растянется орбита,

И кругом изогнется ось,

Чтоб пламя вольно и открыто

По всем эфирам разлилось.

Струить металл не будет время,

Пространство перестанет течь,

И уж не сможет в блуде семя

Прах мертвый тайнами облечь.

И выход рабьему бессилью

Из марев двух магнитных смен –

Раскинет радужною пылью

Вселенная свой легкий тлен.

Голос осени

Над цветом яблонь и вишен в дремах

Лунных

струят соперники соловьи —

Один из сирени, другой меж черемух —

Сладчайших мелодий тягучие ручьи —

Но радости вешней для меня родней

Прощальная радость осенних дней...

Так,

Когда оставляет, отхлынув, мрак

На заре, осколок месяца сребророгого,

Превозмогая дремотную легкую лень,

Встряхивая червонных листьев логово,

Поднимает голову самец-олень.

И вдруг

Из вытянутого горла с прозрачным паром

Вырывается словно в смятении яром

Трубы всполохнувшейся — терпкий звук.

И скользнувши по мокрым листам,

Тронутым холодом в блеске алом,

С грохотом эхо теряется там

Меж столетних стволов за туманным провалом.

Отрыгнувшийся, трубный, глухонемой

Вопль животный, — но трепетно в нем,

Как в вечерней звезде, серебристым огнем

Свет любви вознесен перед тьмой.

Это — знак торжества,

Окончанья осенних нег,

Перед тем, как, спадая, листва

Золотая оденется в снег.

И вдали среброшерстная лань

Вдруг почувствует, как шевельнет

Между ребрами тонкую стлань

Трепыхнувшийся сладостно плод...

Осени голос и ты лови.

Слышишь, — как стелет сентябрь второпях

Коврами огнистыми пышный прах

Для багряного шествия твоей любви,

Последней любви!

1918

Грядущий Аполлон

Пусть там далеко в подкове лагунной

Лучезарно стынет Великий Океан

И, выгнувши конусом кратер лунный.

Потоками пальм истекает вулкан.

Цепенеют на пурпуре синие тени,

Золотится на бронзе курчавая смоль.

Девушки не знают кровотечений,

А женщинам неведома материнства боль...

Прислушайтесь вечером, когда серо–слизкий,

На полярном закате тускло зардев,

Тушью клубясь по свинцовой воде,

Вздымает город фабричные обелиски.

А на железопрокатных и сталелитейных

Заводах – горящие глыбы мозжит

Электрический молот, и, как лава в бассейнах

Гранитных, бушуя, сталь бурлит.

Нового властителя, эхом о стены

Ударясь, зовут в припадке тоски

Радующиеся ночному шторму сирены,

Отхаркивающие дневную мокроту гудки.

Гряди! Да воздвигнется в мощи новой

На торсе молотобойца Аполлона лик,

Как некогда там на заре  ледниковой

Над поваленным мамонтом радостный крик.

1913

Дорожное

Взмывают без усталости

Стальные тросы жил,—

Так покидай без жалости

Места, в которых жил.

Земля кружится в ярости

И ты не тот, что был,—

Так покидай без жалости

Всех тех, кого любил.

И детски шалы шалости

И славы, и похвал,—

Так завещай без жалости

Огню все, что создал!

22 сентября 1935, по дороге из Коктебеля

Жарким криком почуяв средь сна...

Жарким криком почуяв средь сна,

Что подходит волна огневая,

Петухи встрепенулись, срывая

Саван ночи из лунного льна.

Облака — словно полог пунцовый,

А заря — из огня колыбель.

Глянь, — — воскресшего Бога лицо

Выйдет разве сейчас не к тебе.

И душа твоя, птицам родня,

Онемевшие крылья расправит

И, в лазури плескаясь, прославит

Золотое рождение дня.

1918

Женщине

Хоть отроческих снов грехи

Средь терпких ласк ей не рассказаны,

Но с женщиной тайно связаны

Струнами зычных мышц стихи.

Как в детстве струи жгли хрустальные

И в зное девочки, резвясь,

Рядили холмики овальные,

Как в волоса, в речную грязь.

Мне акробаток снилась лестница

Под куполом, и так легко

На мыльный круп коня наездница

С размаха прыгала в трико.

И помню срамные видения,

И в гари фабрик вечера,

Но я люблю тебя не менее,

Чем робким отроком, сестра.

Сойди, зрачками повелительных

И нежных глаз разрушь, разъяв,

Сцепленье жвачных глыб, стремительных

Средь вод, и зарослей, и трав.

Пусть дебрей случных мы наследники,

Вновь наши райские сады,

Неси же в лиственном переднике,

Как Ева, царские плоды.

1913

Живут стихи

Живут стихи, которые с трибуны

Бросают гулко громовой раскат.

От их порыва, как в грозу буруны,

Рукоплескания толпы гремят.

Живут стихи, которые с эстрады

Не прозвучат, но голос их знаком:

Прослушать их среди беседы рады

Собравшиеся дружеским кружком.

Живут стихи, которые, смущаясь,

Застенчиво смолкают при других,

Но, соловьиной трелью рассыпаясь,

Звенят в уединенье для двоих.

Живут стихи, которые напевно

Звучат лишь одному наедине,

О самом сокровенном задушевно

Беседуя в рассветной тишине.

1954

* * *

За золотою гробовою крышкой

Я шел и вспоминал о нем в тоске —

Быть в тридцать лет мечтателем, мальчишкой,

Все кончить пулей, канувшей в виске!

И, старческими веками слезясь,

В карете мать тащилась за друзьями

Немногими, ноябрьской стужи грязь

Месившими, к сырой далекой яме.

В открытый гроб сквозь газ на облик тленный

Чуть моросил серебряный снежок.

И розы рдели роскошью надменной,

Как будто бы их венчики не жег

Полярный мрачный ветер. А она,

На гроб те розы бросившая кровью,

От тяжкой красоты своей томна,

Неслась за птицами на юг к зимовью.

1918

* * *

Землю делите на части,

Кровью из свежих ран,

Въедчивой краской красьте

Карты различных стран.

Ненависть ложью взаимной

В сердце народов раздув,

Пойте свирепые гимны

В пляске военной в бреду.

Кровью пишите пакты,

Казнью скрепляйте указ...

Снимет бельмо катаракты

Мысль с ослепленных глаз.

Все сотрутся границы,

Общий найдется язык.

В друга враг превратится,

В землю воткнется штык.

Все раздоры забудет,

Свергнет войны кумир,

Вечно единым будет

Наш человеческий мир!

Не дипломатов интриги,

Не самовластье вождей,

Будет народами двигать

Правда великих идей.

И, никаким приказам

Не подчиняясь впредь,

Будет свободный разум

Солнцем над всеми гореть!

10 июня 1942

Земля

О мать Земля! Ты в сонме солнц блестела,

Пред алтарем смыкаясь с ними в круг,

Но струпьями, как Иову, недуг

Тебе изрыл божественное тело.

И красные карбункулы вспухали,

И лопались, и в черное жерло

Копили гной, как жидкое стекло,

И, щелями зияя, присыхали.

И на пластах застывших изверженья

Лег, сгустками запекшись, кремнозем,

Где твари – мы плодимся и ползем,

Как в падали бациллы разложенья.

И в глубях шахт, где тихо спит руда,

Мы грузим кровь железную на тачки,

И бередим потухшие болячки,

И близим час последнего суда...

И он пробьет! Болезнь омывши лавой,

Нетленная, восстанешь ты в огне,

И в хоре солнц в эфирной тишине,

Вновь загремит твой голос величавый!

1911

Земля лучилась, отражая...

Земля лучилась, отражая

Поблекшим жнивом блеск луны.

Вы были лунная, чужая

И над собою не вольны.

И все дневное дивным стало,

И призрачною мнилась даль

И что под дымной мглой блистало —

Полынная ли степь, вода ль.

И, стройной тенью вырастая,

Вся в млечной голубой пыли,

Такая нежная, простая,

Вы рядом близко-близко шли.

Движением ресниц одних

Понять давая — здесь не место

Страстям и буйству, я невеста,

И ждет меня уже жених.

Я слушал будто бы спокойный,

А там в душе беззвучно гас

День радостный золотознойный

Под блеском ваших лунных глаз.

С тех пор тоскую каждый день я

И выжечь солнцем не могу

Серебряного наважденья

Луны, сияющей в мозгу.

1918

Зимовье ворона

Еще вдали под первою звездою

Звенело небо гоготом гусей,

Когда с обрыва, будто пред бедою,

Вдруг каркнул ворон мощно грудью всей.

И сумерками ранними обвитый,

Направил над свинцом студеных вод —

На запад, в степь, неспешный, домовитый

Свистящий грузной силою полет.

Но вещий крик, что кинул ворон старый,

Моя душа, казалось, поняла,

Благоговейно слушая удары

По воздуху тяжелого крыла.

Он, не смутаясь пролетом беспокойным,

Не бросит оскудевших мест родных,

В нужде питаясь мусором помойным

У ям оледеневших, выгребных.

Но сохранит в буранах силу ту же,

Что и в тепле, — а те из высоты

Низверглись бы на снег от первой стужи,

Как с дерева спаленные листы...

Меня ободрил криком ворон старый:

И я, как он, невзгодой не сразим,

С угрюмой гордостью снесу удары

Суровейшей из всех грядущих зим.

1918

Золотой треугольник

О, прости, о прости меня, моя Беатриче

Без твоего светоносного тела впереди

Я обуздывал тьму первозданных величий,

Заколял, как на вертеле, сердце в груди.

И я с ордами мыкался. Кормясь кониной,

В войлок сваленной верблюжьим потником,

От пожарищ, пресыщенный лаской звериной

На арканах пленниц гнал косяком.

А ты все та же. В прозрачной одежде

С лебедями плескаешься в полдень в пруду,

Твои груди – мимозы и сжимаются прежде,

Чем я кудрями к ним припаду.

Вот смотри – я, твой господин я невольник,

Меж колен раздвинув передник из роз.

Целую на мраморе царственный треугольник

Нежно курчавящихся золотых волос.

1913

Золотые реснички сквозят в бирюзу...

Золотые реснички сквозят в бирюзу,

Девочке в капоре алом нянька,

Слышу я, шамкает: «Леночка, глянь-ка,

Вон покойничка хоронить везут».

И Леночка смотрит, забывши лопаткой

Зеленой расшвыривать мокрый песок.

А в ветре апрельском брагою сладкой

В березах крепчает весенний сок;

Покачнув балдахином, помост катафалка

Споткнулся колесами о выбоины мостовой.

Наверно, бедному жестко и валко

На подушке из стружек подпрыгивать головой.

И в пальмовых листьях незабудки из жести

Трясутся, и прядает султанами четверня...

Леночка, Леночка, с покойничком вместе

Проводи же глазенками и уходящего меня.

1916

* * *

И смертные счастливцы припадали

На краткий срок к бессмертной красоте

Богинь снисшедших к ним — священны те

Мгновенья, что они безумцам дали.

Но есть пределы смертному хотенью,

Союз неравный страшное таит,

И святотатца с ложа нег Аид

Во мрак смятет довременною тенью.

И к бренной страсти в прежнем безразличье,

Бестрепетная, юная вдвойне, –

Вновь небожительница к вышине

Возносится в слепительном величье.

Как солнце пламенем — любовью бей,

Плещи лазурью радость! Знаю — сгинут

Твои объятия и для скорбей

Во мрак я буду от тебя отринут.

1917

* * *

И у тигра есть камышовое логово,

И он, усталый от ночных охот,

Налакомившийся сладким мясом двуногого,

Залезая, языком кровавым лизнет

Проснувшийся, кинувшийся к матери помет.

Где ж спасенье от нее, от женщины пышнотелой,

Если шепчет вождю, прижимаясь, – люблю.

Или скажет за тебя мужское нет

С прорезиненными крыльями металлический скелет.

Пусть засвищет воздух... улю–лю... улю–лю...

В руль вклещившись руками, головой оголтелой

Турманя, над черным муравейником проделай

Последнюю, затяжную, мертвую петлю.

Весна 1914

Казнь

Их вывели тихо под стук барабана,

За час до рассвета, пред радужным днем –

И звезды среди голубого тумана

Горели холодным огнем.

Мелькнули над темной водой альбатросы,

Светился на мачте зеленый фонарь...

И мрачно, и тихо стояли матросы –

Расстрелом за алое знамя мстит царь.

………. . .

Стоял он такой же спокойный и властный,

Как там средь неравной борьбы,

Когда задымился горящий и красный

«Очаков» под грохот пальбы.

Все взглядом округленным странно, упрямо

Зачем–то смотрели вперед:

Им чудилась страшная, темная яма...

Команда... Построенный взвод...

А вот Березань, точно карлик горбатый;

Сухая трава и пески...

Шеренгою серой застыли солдаты...

Гроба из досок у могилы, мешки...

На море свободном, на море студеном,

Здесь казнь приготовил им старый холоп,

И в траурной рясе с крестом золоченым

Подходит услужливый поп...

Поставили... Саван надели холщовый...–

Он гордо отбросил мешок...

Взгляд грустный, спокойно–суровый

Задумчив и странно глубок.

………….

Все кончено было, когда позолота

Блеснула на небе парчой огневой,

И с пеньем и гиканьем рота

Прошлась по могиле сырой.

………

Напрасно!.. Не скроете глиной

И серым, сыпучим песком

Борьбы их свободной, орлиной

И бледные трупы с кровавым пятном.

1906

Как будто черная волна...

Как будто черная волна

Под быстроходным волнорезом,

С зеленой пеной под железом

Ложится справа целина.

И как за брызжущей водою

Дельфинов резвая игра,

Так следует за бороздою

Тяжелый золотистый грач.

И радостно пахать и знать,

Что на невидимых свирелях

Дыханьем жаворонков в трелях

О ней звенит голубизна.

1912

Камни

Меж хребтов крутых плоскогорий

Солнцем пригретая щель

На вашем невзрачном просторе

Нам была золотая купель.

Когда мы – твари лесные –

Пресмыкались во прахе ползком,

Ваши сосцы ледяные

Нас вскормили своим молоком.

И сумрачный дух звериный,

Просветленный крепким кремнем,

Научился упругую глину

Обжигать упорным огнем.

Стада и нас вы сплотили

В одну кочевую орду

И оползнем в жесткой жиле

Обнажили цветную руду.

Вспоен студеным потоком,

По расщелинам, сползшим вниз,

Без плуга в болоте широком

Золотился зеленый рис.

И, вытянув голые гоги,

С жиром от жертв на губах,

Торчали гранитные боги,

Иссеченные медью в горах.

Но, бежав с родных плоскогорий,

По пустыням прогнав стада,

В сырых низинах у взморий

Мы воздвигли из вас города.

И рушены древние связи,

И, когда вам лежать надоест,

Искрошив цементные мази,

Вы сползете с исчисленных мест.

И, сыплясь щебнем тяжелым,

Черные щели жерла

Засверкают алмазным размолом

Золота, стали, стекла.

1910

* * *

Который год мечтаю втихомолку —

Сменить на книжный шкаф простую полку

И сборники стихов переплести.

О, Муза, дерзкую мечту прости!

Маячат деньги, пролетая мимо.

Мечта поэта неосуществима.

10 января 1941

Крик сычей

Тих под осенними звездами

Простор песчаный, голубой.

Я полон музыкой, огнями

И черной думой, и тобой.

Я вижу в бледности сияний

Трубы фабричной обелиск;

В хаосе дымных мирозданий,

Как хищный коготь, – лунный диск.

Чу... Крик отрывистый и странный.

То там, где дробятся лучи,

На белой отмели песчаной

Перекликаются сычи.

Зачем–то нужно тьме зеленой

Зародыш кровяной зачать –

И будет вопль их воспаленный

До солнца судоржно звучать, –

Чтоб тот, как и они, незрячий,

В холодной мгле один кружил,

Потухший метеор бродячий,

Осколок огненных светил.

Я вдруг тебя увидел рядом –

На черни кос отлив зарниц,

И светится над темным взглядом

Сеть черных месяцев – ресниц...

И все – лишь крови шум оргийный

Да звон безумств седых веков?

Сычей крик хищный и стихийный

Над мертвым серебром песков?

1908

Купанье

Над взморьем пламенем веселым

Исходит медленно закат,

И женские тела за молом

Из вод сиреневых сквозят.

То плещутся со смехом в пене,

Лазурью скрытые по грудь,

То всходят томно на ступени

Росистой белизной сверкнуть.

И пламенник земным красотам –

Сияет вечной красотой

Венерин холмик золотой

Над розовым потайным гротом.

И мглится блеск. Блажен, кто их

Пред ночью поцелуем встретит,

Кто в светлых их зрачках заметит,

Как вечер был огнист и тих,

Кому с их влажных уст ответит

Солоноватость волн морских.

Июль 1917

Лора

Вы — хищная и нежная. И мне

Мерещитесь несущеюся с гиком

За сворою, дрожащей на ремне,

На жеребце степном и полудиком.

И солнечен слегка морозный день.

Охвачен стан ваш синею черкеской;

Из-под папахи белой, набекрень

Надвинутой, октябрьский ветер резкий

Взлетающие пряди жадно рвет.

Но вы несетесь бешено вперед

Чрез бурые бугры и перелески,

Краснеющие мерзлою листвой;

И словно поволокой огневой

Подернуть! глаза, в недобром блеске

Пьянящегося кровью торжества.

И тонкие уста полуоткрыты,

К собакам под арапник и копыта

Бросают в ветер страстные слова.

И вот, оканчивая бег упругий

Могучим сокрушительным броском,

С изогнутой спиной кобель муругий

С откоса вниз слетает кувырком

С затравленным матерым русаком.

Кинжала взлет, серебряный и краткий,

И вы, взметнув сияньем глаз стальным,

Швыряете кровавою перчаткой

Отрезанные пазанки борзым.

И, в стремена вскочив, опять во мглу

Уноситесь. И кто еще до ночи

На лошадь вспененную вам к седлу,

Стекая кровью, будет приторочен?

И верю, если только доезжачий

С выжлятниками, лихо отдаря

Борзятников, нежданною удачей

Порадует, и гончих гон горячий

Поднимет с лога волка-гнездаря,-

То вы сумеете его повадку

Перехитрить, живьем, сострунив, взять

Иль в шерсть седеющую под лопатку

Ему вонзить кинжал по рукоять.

И проиграет сбор рожок веселый,

И вечерами, отходя ко сну,

Ласкать вы будете ногою голой

Его распластанную седину...

Так что же неожиданного в том,

Что я вымаливаю, словно дара,

Как волк, лежащий на жнивье густом,

Лучистого и верного удара?

1916

Магнит

От тьмы поставлены сатрапами,

Тиары запрокинув ввысь,

Два полюса, как сфинксы, лапами

В граниты льдистые впились;

Глядят, как россыпью алмазною

Сверкают снежные хребты,

Как стынут тушей безобразною

Средь льдов затертые киты.

И средь сияний электрических

Вращая тусклые зрачки,

Ждут, чтоб до зарослей тропических

Опять низринуть ледники.

И как удав кольцом медлительным

Чарует жертву, так пьянит

На компасе путеводительном

Их плавно пляшущий магнит.

И сквозь горение бесплодное,

Бушующее бытие

Все чудится его холодное,

Его тупое острие!

1909

Мамонт

Смотри — Солнечную гирю тундрового мая,

Булькающую золотом и платиной изнутри,

Вскинул полюс, медленно выжимая.

Сотням Атлантов непосильный гнет,

Кажется, не выдержав, — тонкую пленку

Прободит и скользкой килою юркнет

Внутренность из напряженного живота в мошонку.

Нет! Как из катапульты, из кисти руки

Подбросил солнце и, извернувшись вкруг оси,

Подхватил на лету. Лососи

Вспенили устьев живорыбные садки.

И, отцепляясь, ползут

К теплым теченьям ледяные оплоты,

И киты, почуяв весенний зуд,

Разыгрываются, как нарвалы и кашалоты.

Нырнет и ляжет, отдуваясь от глуби,

И бьет фонтанами двойная струя.

А на заре, леденцом зардевшись, пригубит

Оленью самку парная полынья.

Дымится кровавая снедъ —

В перешибленных моржевых бедрах

Хорьковою мордой белый медведь

Выискивает сальники и потрох.

Охорашивая в снежном трепете

Позвоночника змеиный костяк,

Щиплют, разлакомясь, лебеди

Полярные незабудки и мак.

Слушай —

Словно из шахты ломов звон.

То мамонт, мороженой тушей

Оттаяв, рушит пластов полон.

Все упорней

Нажим хребта и удар клыков,

Желтых с отставшею мякотью в корне.

Чу... Лебединый зов

И гусиный гогот пронзил

Лопуховые уши,

Затянутые в окаменелый ил.

И травоядную мудростью тысячелетий кроткий,

Смотрит на солнце в проломленный лаз

Исподлобья один прищуренный глаз,

А хрусталик слезится от золотой щекотки.

Подними ж свой удавный хобот,

Чудище, оттаявшее в черной крови,

И громовый гимн прореви

Титану, подъявшему солнце из гроба!

Растоплена и размолота

Полунощной лазури ледяная гора.

День — океан из серебра

Ночь — океан из золота.

1915

Махайродусы

Корнями двух клыков и челюстей громадных

Оттиснув жидкий мозг в глубь плоской головы,

О махайродусы, владели сушей вы

В третичные века гигантских травоядных.

И толстокожие – средь пастбищ непролазных,

Удабривая соль для молочайных трав,

Стада и табуны ублюдков безобразных,

Как ваш убойный скот, тучнели для облав.

Близ лога вашего, где в сумрачной пещере

Желудок страшный ваш свой красный груз варил,

С тяжелым шлепаньем свирепый динотерий

От зуда и жары не лез валяться в ил.

И, видя, что каймой лилово–серых ливней

Затянут огненный вечерний горизонт,

Подняв двупарные раскидистые бивни,

Так жалобно ревел отставший мастодонт.

Гудел и гнулся грунт под тушею бегущей,

И в свалке дележа, как зубья пил, клыки,

Хрустя и хлюпая в кроваво–жирной гуще,

Сгрызали с ребрами хрящи и позвонки.

И ветром и дождем разрытые долины

Давно иссякших рек, как мавзолей, хранят

Под прессами пластов в осадках красной глины

Костей обглоданных и выщербленных склад.

Земля–владычица! И я твой отпрыск тощий,

И мне назначила ты царственный удел,

Чтоб в глубине твоей сокрытой древней мощи

Огонь немеркнущий металлами гудел.

Не порывай со мной, как мать, кровавых уз,

Дай в танце бешеном твоей орбитной цепи

И крови красный гул и мозга жирный груз

Сложить к подножию твоих великолепий.

1911

Мертвая петля

В тобой достигнутое равновесие,

О Франция, поверить не могу,

Когда на предполярном поднебесье

Ручных я помню коршунов Пегу

Все ждешь — свихнувшийся с зубцов уступа

Мотор, застопоривший наверху,

Низринется горбом на плечи трупа

В багряную костистую труху.

Но крепче, чем клещи руки могильной,

Руля послушливого поворот,-

И взмах пропеллера уже бессильный

Полощется, утративши оплот.

Мгновенье обморочное и снова,

Как будто сердце в плоти голубой,

У птеродактиля его стального

Прерывистый учащен перебой.

И после плавный спуск, — так бьющий птицу

О серебро кольца очистить клюв

Спадает сокол вниз па рукавицу

И смотрит в солнце, глазом не сморгнув.

О Франция, одни сыны твои

Могли сковать из воздуха и света

Для дерзких висельников колеи

Свободней и законченней сонета!

1915

Металлы

Дремали вы среди молчанья,

Как тайну вечную, сокрыв

Все, что пред первым днем созданья

Узрел ваш огненный разлив.

Но вас от мрака и дремоты

Из древних залежей земли

Мы, святотатцы–рудометы,

Для торжищ диких извлекли.

И, огнедышащие спруты,

Вертите щупальцы машин

И мерите в часах минуты,

А в телескопах бег пучин.

И святотатственным чеканом

На отраженьях Божьей мглы

Сверкают в золоте багряном

Империй призрачных орлы.

Но тяжелый грохот ваших песен

Поет без устали о том,

Что вы владык земли, как плесень,

Слизнете красным языком;

Что снова строгий и печальный

Над хаосом огня и вод

Дух – созидатель изначальный –

Направит легкий свой полет!

* * *

Мы носим все в душе – сталь и алтарь нарядный,

И двух миров мы воины, жрецы.

То пир богам готовим кровожадный,

То их на бой зовем, как смелые бойцы.

Мы носим все в душе: смрад душный каземата,

И дикий крик орлов с кремнистой высоты,

И похоронный звон, и перебой набата,

И гной зеленый язв столетнего разврата,

И яркие зарницы и мечты.

Смеяться, как дитя, с беспечной, острой шуткой

И тайно изнывать в кошмарах и тоске,

Любить стыдливо, – с пьяной проституткой

Развратничать в угарном кабаке;

Подняться высоко, как мощный, яркий гений,

Блеснуть кометою в тумане вековом;

И воспаленно грезить средь видений,

Как выродок в бреду безумном и больном.

Мы можем все... И быть вождем–предтечей...

Просить на паперти, как нищие слепцы...

Мы сотканы из двух противоречий.

И двух миров мы воины, жрецы.

1908

На поле около болота...

На поле около болота —

Крест без могилы и межа;

Здесь, говорят, давно кого-то

Зарезали средь дележа.

А в небе, сумраком покрытом,

Заглохнул к югу перелет,

И подо мною конь копытом

Сбивает с лужиц тонкий лед.

Свинцов заката блеск неяркий...

Эй, ты, степное воронье,

Пред тьмой над падалью раскаркай

Предчувствий жуткое вранье!

1918

Наваждение

По залу бальному она прошла,

Метеоритным блеском пламенея. —

Казалась так ничтожна и пошла

Толпа мужчин, спешащая за нею.

И ей вослед хотелось крикнуть: «Сгинь,

О, насаждение, в игре мгновенной

Одну из беломраморных богинь

Облекшее людскою плотью бренной!»

И он следил за нею из угла,

Словам другой рассеянно внимая,

А на лицо его уже легла

Грозы, над ним нависшей, тень немая.

Чужая страсть вдруг стала мне близка,

И в душу холодом могил подуло:

Мне чудилось, что у его виска

Блеснуло сталью вороненой дуло.

Август 1918

Над Северным морем

Над бурным морем Северным

Сражались истребители,

Стальные ястреба,

В свинцовом ливне веерном —

Вы видели? Вы видели?—

И глохнула стрельба

Над бурным морем Северным.

Над бурным морем Северным,

Над водными просторами

Заглох воздушный бой.

Как тучи, цугом траурным

С бесшумными моторами

Летят они гурьбой

Над бурным морем Северным.

Над бурным морем Северным

Проносятся валькирии,

Всех павших подобрав.

Вы девам смерти все верны,

Вы — званые на пире их.

В Валгаллу путь кровав

Над бурным морем Северным.

Над бурным морем Северным

Несутся истребители

Быстрей сверхскоростных

Кортежем черным траурным

К Валгалловой обители

В сверканьях расписных

Над бурным морем Северным.

12 ноября 1940

Найденыш

Пришел солдат домой с войны,

Глядит: в печи огонь горит,

Стол чистой скатертью накрыт,

Чрез край квашни текут блины,

Да нет хозяйки, нет жены!

Он скинул вещевой мешок,

Взял для прикурки уголек

Под печкой, там, где темнота,

Глаза блеснули... Чьи? Кота?

Мышиный шорох, тихий вздох...

Нагнулся девочка лет трех.

– Ты что сидишь тут? Вылезай.–

Молчит, глядит во все глаза,

Пугливее зверенышка,

Светлей кудели волоса,

На васильках – роса – слеза.

– Как звать тебя? – «Аленушка».

– «А дочь ты чья?» – Молчит...– Ничья.

Нашла маманька у ручья

За дальнею полосонькой,

Под белою березопькой.

– «А мамка где?» – «Укрылась в рожь.

Боится, что ты нас убьешь...»

Солдат воткнул в хлеб острый нож,

Оперся кулаком о стол,

Кулак свинцом налит, тяжел

Молчит солдат, в окно глядит,

Туда, где тропка вьется вдаль.

Найденыш рядом с ним сидит,

Над сердцем теребит медаль.

Как быть?

В тумане голова.

Проходит час, а может, два.

Солдат глядит в окно и ждет:

Придет жена иль не придет?

Как тут поладишь, жди не жди...

А девочка к его груди

Прижалась бледным личиком,

Дешевым блеклым ситчиком...

Взглянул:

        у притолоки жена

Стоит, потупившись, бледна...

– Входи, жена! Пеки блины.

Вернулся целым муж с войны.

Былое порастет быльем,

Как дальняя сторонушка.

По–новому мы заживем,

Вот наша дочь – Аленушка!

1945–1955

* * *

Нам, привыкшим на оргиях диких, ночных

Пачкать розы и лилии красным вином,

Никогда не забыться в мечтах голубых

Сном любви, этим вечным, чарующим сном.

Могут только на миг, беглый трепетный миг

Свои души спаять два земных существа

В один мощный аккорд, в один радостный крик,

Чтоб парить в звездной бездне, как дух божества.

Этот миг на востоке был гимном небес –

В темном капище, осеребренном луной,

Он свершался под сенью пурпурных завес

У подножья Астарты, холодной ночной.

На камнях вместо ложа пестрели цветы,

Медный жертвенник тускло углями горел,

И на тайны влюбленных, среди темноты

Лик богини железной угрюмо смотрел.

И когда мрачный храм обагряла заря,

Опустившись с молитвой на алый песок,

Клали тихо влюбленные у алтаря

Золотые монеты и белый венок.

Но то было когда–то... И, древность забыв,

Мы ту тайну свершаем без пышных прикрас...

Кровь звенит. Нервы стонут. Кошмарный порыв

Опьяняет туманом оранжевым нас.

Мы залили вином бледность нежных цветов

Слишком рано при хохоте буйных речей –

И любовь для нас будет не праздник богов,

А разнузданность стонущих, темных ночей.

Со студеной волною сольется волна

И спаяется с яркой звездою звезда,

Но то звезды и волны... Душа же одна,

Ей не слиться с другой никогда, никогда.

1908

* * *

Начитавшись сообщений о боевых действиях,

Я проснулся ночью в поту от ужаса:

Мне снилось, что я потерял хлебную карточку.

3 апреля 1942

* * *

Небо, словно чье–то вымя,

В трещины земли сухой

Свой полуденный удой

Льет струями огневыми.

И пока, звеня в ушах,

Не закаплет кровь из носа,

Все полощатся у плеса

Ребятишки в камышах.

А старухи, на погосте

Позабывшие залечь,

Лезут с вениками в печь

На золе распарить кости.

И тревожно ловит слух –

В жидком огненном покое

Чем чудит угарный дух:

Пригорит в печи жаркое

Из запекшихся старух;

Иль, купаясь, кто распухнет

В синий трупик из ребят.

Иль дыханьем красным ухнет

В пыльный колокол набат.

1912

Нокаут

В бессоннице ночи, о, как мучительно

Пульсируют в изломанном безволием теле —

Боксирующих рифм чугунные мячи,

Черные в подушках перчаток гантели.

За раундом раунд. Но нет, я не сдамся.

На проценты побед живя, как рантье,

И поэт падет, как под ударами Демпси

И Баттлинг Сики пал Карпантье...

Слышать — как сорокатысячная толпа рукоплещет

И гикает, и чувствовать, как изо рта

И из носа кипятком малиновым хлещет

Лопнувшая шина сердца — аорта.

И бессильно сжимая сведенные пальцы,

В тумане обморока видеть над собой

Наклоненное бронзовое лицо сенегальца,

Упоенного победой, торжеством и борьбой.

Готовый к удару, он ждет. Но не встанет

Сраженный, и матча последний момент

Уже желатином эфирным стынет

В вечности кинематографических лент.

Боксер, иль поэт, о, не все ли равно

Как пораженным на месте лобном лечь.

Нокаут и от молний в глазах черно,

Беспамятство, и воли и поэзии паралич!

Ноябрьский день

Чад в мозгу, и в легких никотин –

И туман пополз... О, как тяжел ты

После льдистых дождевых крестин,

День визгливый под пеленкой желтой!

Узкий выход белому удушью –

Все сирены  плачут, и гудки

С воем одевают взморье тушью,

И трясут дома ломовики.

И бесстыдней скрытые от взоров

Нечистоты дня в подземный мрак

Пожирает чавкающий боров

Сточных очистительных клоак.

И в тревоге вновь душа томится,

Чтоб себя пред тьмой не обмануть:

Золота промытого крупица

Не искупит всю дневную муть.

1912

* * *

Пары сгущая в алый кокон, –

Как мудрый огненный паук,

Ткет солнце из цветных волокон

За шелковистым кругом круг.

И тяжким тяготеньем сбиты,

И в жидком смерче сгущены,

Всего живущего орбиты

И раскаленны и красны.

И ты, мой дух слепой и гордый,

Познай, как солнечная мгла,

Свой круг и бег алмазно–твердый

По грани зыбкого стекла.

Плавь гулко в огненном удушье

Металлов жидкие пары

И славь в стихийном равнодушье

Раздолье дикое игры!

1910

Петербургские кошмары

Мне страшен летний Петербург. Возможен

Здесь всякий бред, и дух так одинок,

И на площадках лестниц ждет Рогожин,

И дергает Раскольников звонок.

От стука кирпича и едкой гари

Совсем измученный, тащусь туда,

Где брошенные дети на бульваре

В песке играют и близка вода.

Но телу дряблому везде застенок:

Зеленым пламенем рябит листва,

У девочек вкруг голеньких коленок

Под платьицем белеют кружева.

Исчезло все... И я уже не чую,

Что делается... Наяву? В бреду?

Наверх, в квартиру пыльную пустую,

Одну из них за лакомством веду.

И после – трупик голый и холодный

На простыне, и спазмы жадных нег,

И я, бросающий в канал Обводный

И кровяной филей, и синий стек...

1912

По Кавказу

I

Котомкою стянуты плечи,

Но сердцу и груди легко.

И солон сыр горный, овечий,

И сладостно коз молоко.

Вон девочка... С нежной истомой

Пугливо глядит, как коза.

Попорчены красной трахомой

Ее грозовые глаза.

Как низко, и грязно, и нище,

И кажется бедных бедней

Оборванных горцев жилище

Из сложенных в груду камней.

Что нужды? Им много не надо:

В лощине у гневной реки

Накормится буйволов стадо,

Накопит баран курдюки.

И скалы отвесны и хмуры,

Где пенят потоки снега,

Где в пропасть бросаются туры

На каменный лоб и рога.

И утром, и вечером звонки

Под бьющей струей кувшины,

И горлышек узких воронки

Блестят из-за гибкой спины.

И радостна Пасха близ неба,

Где снежные тучи рассек

Над церковью Цминде-Самеба

Вершиною льдистой Казбек.

II

Пусть позади на лаве горней

Сияют вечный лед и снег,-

Здесь юрких ящериц проворней

Между камней бесшумный бег.

Арагва светлая для слуха

Нежней, чем Терек... У ручья

Бьет палкой нищая старуха

По куче красного тряпья.

И восемь пар волов, впряженных

В один идущий туго плуг,

Под крик людей изнеможденных

И резкий чиркающий стук

Готовят ниву... Все крупнее

У буйволов их грузный круп.

У женщин тоньше и нежнее

Дуга бровей, усмешка губ.

И все пышней, все золотистей

Зеленый и отлогий скат,

Где скоро усики и кисти

Покажет буйный виноград.

Здесь, посреди непостоянства

И смены царств, в прибое орд,

Очаг начальный христианства

Остался незлоблив, но тверд.

И пред народною иконой,

Где взрезал огненную пасть

Георгий жирному дракону,-

Смиренно хочется упасть.

1912

Поволжье

Черношоколадные пашни

И любимые с детства

Золотовласые поля, в которых нежней,

Чем в косах девушки гребни черепашьи,

Увязают сноповязалки и жнейки.

О, по воле же

Дьявольской какой в трупоедства

И людоедства край обращенное Поволжье!

В поисках пищи по кладбищам странствуя,

Грежу и я, что снова лето

Знойное в ливнях и снова залито

Черное в червонное золото

Тысячеверстное пространство.

И вижу, как движутся непрерывно

Пыхтящие тракторы и локомобили,

В синем угаре горизонта меряя

Ломящиеся соломой от изобилья

Янтарного — пшеничные прерии.

1912

Под мясной багряницей

Под мясной багряницей душой тоскую,

Под обухом с быками на бойнях шалею,

Но вижу не женскую стебельковую, а мужскую

Обнаженную для косыря гильотинного шею.

На копье позвоночника она носитель

Чаши, вспененной мозгом до края.

Не женщина, а мужчина вселенский искупитель,

Кому дано плодотворить, умирая.

И вдоль течения реки желтоводной,

Как гиены, царапая ногтями пески,

Узкотазые плакальщицы по мощи детородной

Не мои ль собирали кровяные куски?

Ненасытные, сами, приявши, когтили

Мою державу, как орлицы лань, –

Что ж, крепнущий скипетром в могильном иле,

Я слышу вопли: восстань, восстань!

1913

Под ресницей

Вздохнет от пышной тяжести весь дом,

Опять простой и милой станет зала,

Где в самый зной покойница лежала

Эфиром заморожена и льдом.

И острый лик с пятнистостью лиловой

Поплыл на полотенцах в блеске риз.

На скатерти разложена в столовой

Приданое — серебряный сервиз.

И нянька с плачем у окна гостиной

Торопится ребенка приподнять,

И под ресницей золотистой длинной

В лазурь глазенок канет в белом мать.

1913

Под соснами и в вереске лиловом...

Под соснами и в вереске лиловом

Сыпучие бугры.

И солнца вечером в дыму багровом

Угарные шары.

И к редкой ржи ползет туман от луга

Сквозь лунные лучи,

И, как сверчки, перекричать друг друга

Не могут дергачи.

И — отблеск дня далекий и горячий —

Пылающая щель

Дает мне знать из ставен смолкшей дачи,

Что ты идешь в постель.

1913

* * *

Подсолнух поздний догорал в полях,

И, вкрапленный в сапфировых глубинах,

На легком зное нежился размах

Поблескивавших крыльев ястребиных.

Кладя пределы смертному хотенью,

Казалось, то сама судьба плыла

За нами по жнивью незримой тенью

От высоко скользящего крыла.

Как этот полдень, пышности и лени

Исполнена, ты шла, смиряя зной.

Лишь платье билось пеной кружевной

О гордые и статные колени.

Да там, в глазах, под светлой оболочкой;

На обреченного готовясь пасть,

Средь синевы темнела знойной точкой,

Поблескивая, словно ястреб, страсть.

1916

Поздний пролет

За нивами настиг урон

Леса. Обуглился и сорван

Лист золотой. Какая прорва

На небе галок и ворон!

Чей клин, как будто паутиной

Означен, виден у луны?

Не гуси... Нет!.. То лебединый

Косяк летит, то — кликуны.

Блестя серебряною грудью,

Темнея бархатным крылом,

Летят по синему безлюдью

Вдоль Волги к югу — напролом.

Спешат в молчанье. Опоздали:

Быть может, к солнцу теплых стран,

Взмутив свинцовым шквалом дали,

Дорогу застит им буран.

Тревожны белых крыльев всплески

В заре ненастно-огневой,

Но крик, уверенный и резкий,

Бросает вдруг передовой...

И подхватили остальные

Его рокочущий сигнал,

И долго голоса стальные

Холодный ветер в вихре гнал.

Исчезли. И опять в пожаре

Закатном, в золоте тканья

Лиловой мглы, как хлопья гари

Клубятся стаи воронья...

1918

Порфибагр

Залита краевым земля.

От золота не видно ни зги

И в пламени тьмы мировой

Сквозь скрежеты, визги и лязги

Я слышу твой орудийный вой,

Титан! Титан! Кто ты — циклоп-людоед

С чирием глаза, насаженным на таран,

Отблевывающий непереваренный обед?

Иль пригвожденный на гелиометре

На скалах, плитах гранитной печи,

Орлу в растерзание сизую печень

Отдающий, как голубя, Прометей?..

Ты слышишь жалобный стон

Родимой земли, Титан,

Неустанно

Бросающий на кладбища в железобетон

Сотни тысяч метеоритных тонн?..

На челе человечества кто поводырь:

Алой ли воли бушующий дар,

Иль остеклелый волдырь,

Взбухший над вытеком орбитных дыр?

Что значит твой страшный вой,

Нестерпимую боль, торжество ль,

Титан! Титан!..

На выжженных желтым газом

Трупных равнинах смерти,

Где бронтозавры-танки

Ползут сквозь взрывы и смерчи,

Огрызаясь лязгом стальных бойниц,

Высасывают из черепов лакомство мозга,

Ты выкинут от безмозглой Титанки,

Уборщицы человеческой бойни...

Чудовище! Чудовище!

Крови! Крови!

Еще! Еще!

Ни гильотины, ни виселиц, ни петли.

Вас слишком много, двуногие тли.

Дорогая декорация — честной помост.

Огулом

Волочите тайком по утру

На свалку в ямы, раздев догола,

Расстрелянных зачумленные трупы...

Месть... Месть... Месть...

И ты не дрогнешь от воплей детских:

«Мама, хлебца!» Каждый изгрыз

До крови пальчики, а в мертвецких

Объедают покойников стаи крыс.

Ложитесь-ка в очередь за рядом ряд

Добывать могилку и гроб напрокат,

А не то голеньких десятка два

Уложат на розвальни, как дрова,

Рогожей покроют, и стар, и мал,

Все в свальном грехе. Вали на свал...

Цыц, вы! Под дремлющей Этной

Древний проснулся Тартар.

Миллионами молний ответный

К солнцу стремится пурпур.

Не крестный, а красный террор.

Мы — племя, из тьмы кующее пламя.

Наш род — рад вихрям руд.

Молодо буйство горнов солнца.

Мир — наковальня молотобойца.

Наш буревестник — Титаник.

Наши плуги — танки,

Мозжащие мертвых тел бугры.

Земля — в порфире багровой.

Из лавы и крови восстанет

Атлант, Миродержец новый —

Порфибагр!..

1918

Посаженный на кол

Средь нечистот голодная грызня

Собак паршивых. В сутолке базара,

Под пыльной, душною чадрою дня,

Над темной жилистою тушей - кара.

На лике бронзовом налеты тлена

Как бы легли. Два вылезших белка

Ворочались и, взбухнув, билась вена,

Как в паутине муха, у виска.

И при питье на сточную кору,

Наросшую из сукровицы, кала,

В разрыв кишок, в кровавую дыру,

Сочась вдоль по колу, вода стекала.

Два раза пел крикливый муэдзин

И медленно, как голова ребенка,

Все разрывая, лез осклизлый клин

И разрыхляла к сердцу путь воронка.

И, обернувшись к окнам падишаха,

Еще шепча невнятные слова,

Все ожидала буйного размаха

И свиста ятагана - голова.

1912

* * *

Поэт, бедняга, пыжится,

Но ничего не пишется.

Пускай еще напыжится,—

Быть может, и напишется!

Январь 1941

* * *

Поэт, зачем ты старое вино

Переливаешь в новые меха?

Все это сказано уже давно

И рифмою не обновишь стиха.

Стары все излияния твои,

И славы плагиат тебе не даст:

«Песнь песней» все сказала о любви,

О смерти все сказал Экклезиаст.

27 января 1941

Пригон стада

Уже подростки выбегли для встречи

К околице на щелканье вдали.

Переливается поток овечий

С шуршаньем мелких острых ног в пыли.

Но, слышно, поступь тяжела коровья —

Молочным бременем свисает зад.

Как виноград, оранжевою кровью

На солнце нежные сосцы сквозят.

И, точно от одышки свирепея,

Идет мирской бодливый белый бык

С кольцом в ноздрях, и выпирает шея,

Болтаясь мясом, хрящевой кадык.

Скрипит журавль, и розовое вымя,

Омытое колодезной водой,

В подойник мелодично льет удой,

Желтеющий цветами полевыми.

А ночью мирна грузная дремота,

Спокойна жвачка без жары и мух,

Пока не брезжит в небе позолота,

Не дребезжит волынкою пастух.

1913

Проводы солнца

Утомилось ли солнце от дневных величий,

Уронило ли голову под гильотинный косырь,-

Держава расплавленная стала-как бычий,

Налитый медною кровью пузырь.

Над золотою водой багровей расцвел

В вереске базальтовый оскал.

Медленно с могильников скал

Взмывает седой орел.

Дотоле дремавший впотьмах

Царственный хищник раскрыл

В железный веер размах

Саженный бесшумных крыл.

Все выше, все круче берет,

И, вонзившись во мглистый пыл,

Крапиной черной застыл

Всполошенный закатом полет,

Пропитанный пурпуром последнего луча,

Меркнет внизу гранитный дол.

У перистого жемчуга ширяясь и клекча,

Проводы солнца справляет орел.

Словно в предчувствии полуночной тоски,

Колька зрачков, созерцаньем удвоены,

Алчно глотают ослепительные куски

Солнечной в жертву закланной убоины.

Но ширится мрак ползущий,

И, напившись червонной рудой,

На скалы в хвойные пущи

Спадает орел седой.

Спадет и, очистив клюв

И нахохлясь, замрет, дремля,

Покуда, утренним ветром пахнув,

Под золотеющим пологом не просияет земля...

От юношеского тела на кровавом току

Отвеяли светлую душу в бою.

Любовью ли женской свою

По нем утолю я тоску?

Никто не неволил, вынул сам

Жребий смертельный смелой рукой

И, убиенный, предстал небесам.

Господи, душу его упокой...

Взмывай же с твердыни трахитовой,

Мой сумрачный дух, и клекчи,

И, ширяясь в полыме, впитывай

Отошедшего солнца лучи!

И как падает вниз, тяжел

От золота в каменной груди,

Обживший граниты орел, —

В тьму своей ночи и ты пади,

Но в дремоте зари над собою не жди!

1915

* * *

Просторны, как небо,

Поля хлебородные.

Всего на потребу!

А рыщут голодные

С нуждою, с бедою,

Просят все — где бы

Подали хлеба,

Хотя б с лебедою.

Равнина без края,

Такая свободная,

А всюду такая

Боль

   подколодная,

Голь

   безысходная,

Дань

   непонятная,

Рвань

   перекатная!

С добра ли, от худа ли

Гуляя, с ног валишься.

Хмелея от удали,

Силушкой хвалишься.

С вина на карачках,

Над спесью немецкою

Встаешь на кулачках

Стеной молодецкою!

Так в чем же

      ты каешься?

За что же

      ты маешься?

Все с места снимаешься

В просторы безбрежные,

Как прежде, не прежняя

Россия — Рассея...

Три гласных рассея,

Одно «эр» оставив,

Одно «эс» прибавив,

Ты стала родною

Другою страною:

СССР.

Март 1942

Прощание

Не забыть нам, как когда–то

Против здания тюрьмы

У ворот военкомата

Целый день прощались мы.

В Чистополе в поле чистом

Целый день белым–бела

Злым порсканьем, гиком, свистом

В путь метелица звала.

От озноба грела водка,

Спиртом кровь воспламеня.

Как солдатская молодка,

Провожала ты меня.

К ночи день крепчал морозом

И закат над Камой гас,

И на розвальнях обозом

Повезли по тракту нас.

На соломенной подстилке

Сидя рядышком со мной,

Ты из горлышка бутылки

Выпила глоток хмельной.

Обнялись на повороте:

Ну, пора... Прости... Слезай...

В темно–карей позолоте

Зажемчужилась слеза.

Вот и дом знакомый, старый,

Забежать бы мне туда...

Наши возчики–татары

Дико гикнули: «Айда!»

Покатился вниз с пригорка

Утлых розвальней размах.

Поцелуй последний горько

Индевеет на губах.

Знаю: ты со мной пошла бы,

Если б не было детей,

Чрез сугробы и ухабы

В ухающий гул смертей.

И не знаю, как случилось

Или кто устроил так,

Что звезда любви лучилась

Впереди сквозь снежный мрак.

В сердце бил сияньем колким,

Серебром лучистых струй,—

Звездным голубым осколком

Твой замерзший поцелуй!

1942

Пять чувств

Пять материков, пять океанов

Дано моей матери, и я пятью

Лучезарными зеркалами в душу волью

Солнечный ветер млечных туманов.

Приниженное искусствами Осязанье,

Ты царственней остальных пяти:

В тебе амеб студенистое дрожанье

И пресмыкающихся слизкие пути.

Мумму Тиамат, праматерь слепая

Любовного зуда, в рыбью дыру

Растерзанной вечности, не она ли, слипая

Катышами, метала звездную икру...

И вы, близнецы расщепленного рода,

Неразделимые – кто древнее из двух –

Присосы, манящие в глубь пищевода,

Или музыкой ароматов дрожащий нюх.

В вас прыжок электрический на кошачьих лапах,

Беспокойная вскинутость оленьего венца,

Прохлада источников и мускусный запах

Девственной самки, зовущей самца.

И вы, последние, нежные двое –

Зрение и Слух, – как млечный туман,

Без границ ваше царство радужное огневое,

Бушующий энергиями эфирный океан.

1913

Расставание

Стал прощаться, и в выцветших скорбных глазах,

     В напряжённости всех морщин

Затаился у матери старческий страх,

     Что умрет она позже, чем сын.

И губами прильнула жена, светла

     Необычным сиянием глаз,

Словно тело и душу свою отдала

     В поцелуе в последний раз.

Тяжело — обнимая, поддерживать мать,

     Обреченность ее пожалей.

Тяжело пред разлукой жену целовать,

     Но ребенка всего тяжелей!

Смотрит взглядом большим, ничего не поняв,

     Но тревожно прижался к груди

И, ручонками цепко за шею обняв,

     Просит: «Папа, не уходи!»

В этом детском призыве и в детской слезе

     Больше правды и доброты,

Чем в рычании сотен речей и газет,

     Но его не послушаешь ты.

И пойдешь, умирать по приказу готов,

     Распрощавшись с семьею своей,

Как ушли миллионы таких же отцов

     И таких же мужей, сыновей.

Если б цепкая петелька детских рук

     Удержала отцовский шаг,—

Все фронты перестали б работать вдруг

     Мясорубками, нас не кроша.

Прозвенело б заклятьем над пулей шальной:

     «Папа, папа, не уходи!»

Разом пушки замолкли б,— все до одной,

     Больше б не было войн впереди!

16 июня 1942

Свершение

И он настанет – час свершения,

И за луною в свой черед

Круг ежедневного вращения

Земля усталая замкнет.

И, обнаживши серебристые

Породы в глубях спящих руд,

От полюсов громады льдистые

К остывшим тропикам сползут.

И вот весной уже не зелены –

В парче змеящихся лавин –

В ночи безмолвствуют расщелины

Волнообразных котловин.

Лишь кое–где между уступами,

Вскормленные лучом луны,

Мхи, лишаи, как плесень, струнами

Вскарабкались на валуны.

А на полдневном полушарии,

Где сохнут, трескаясь, пласты,

Спят кактусы, араукарии,

Раскрыв мясистые цветы.

Да над иссякнувшими руслами –

Ненужный никому металл –

В камнях кусками заскорузлыми

Сверкает золото средь скал.

Да меж гранитными обвалами,

Где прилепились слизняки,

Шевелят щупальцами алыми

Оранжевые пауки.

И, греясь спинами атласными

И сонно пожирая слизь,

Они одни глазами красными

В светило желтое впились.

1909

Свиней колют

Весь день звенит в ушах пронзительный (как скрежет

Гвоздей иль грифелей, водимых по стеклу),

Высокий, жирный визг свинарника, где режет

Кабанщик боровов к пасхальному столу.

Петлей поймают зад, за розовые уши

Из стойла вытащат, стараясь пасть зажать,

И держат, навалясь, пока не станет глуше

Визжанье, и замрет над сердцем рукоять.

И после на кострах соломенных щетину

Со вшами опалив, сгребут нагарный слой,

Льют воду ведрами, и сальную трясину,

По локоть пачкаясь, ворочают рукой.

Помои красные меж челюстей разжатых

Спустивши, вывалят из живота мешок,

И бабы бережно в корытах и ушатах

Стирают, как белье, пахучий ком кишок.

Когда ж затопят печь на кухне и во мраке

Апрельском вызвездит,- по ветру гарь костра

Как суку нюхая, со всех усадьб собаки

Сбегутся сворами, чтоб грызться до утра.

1913

Сибирь

Железносонный, обвитый

Спектрами пляшущих молний,

Полярною ночью безмолвней

Обгладывает тундры Океан Ледовитый.

И сквозь ляпис-лазурные льды,

На белом погосте,

Где так редки песцов и медведей следы,

Томятся о пламени — залежи руды,

И о плоти — мамонтов желтые кости.

Но еще не затих

Таящийся в прибое лиственниц и пихт

Отгул отошедших веков, когда

Ржавокосмых слонов многоплодные стада,

За вожаком прорезывая кипящую пену,

Что взбил в студеной воде лосось,

Относимые напором и теченьем, вкось

Медленно переплывали золотоносную Лену.

И, вылезая, отряхивались и уходили в тайгу.

А длинношерстный носорог на бегу,

Обшаривая кровавыми глазками веки,

Доламывал проложенные мамонтом просеки.

И колыхался и перекатывался на коротких стопах.

И в реке, опиваясь влагой сладкой,

Освежал болтающийся пудовой складкой

Слепнями облепленный воспаленный пах...

А в июньскую полночь, когда размолот

И расплавлен сумрак, и мягко кует

Светозарного солнца электрический молот

На зеленые глыбы крошащийся лед,-

Грезится Полюсу, что вновь к нему

Ластятся, покидая подводную тьму,

Девственных архипелагов коралловые ожерелья,

И ночами в теплой лагунной воде

Дремлют, устав от прожорливого веселья,

Плезиозавры,

Чудовищные подобия черных лебедей.

И, освещая молнией их змеиные глаза,

В пучину ливнями еще не канув,

Силится притушить, надвигаясь, гроза

Взрывы лихорадочно пульсирующих вулканов..

Знать, не зря,

Когда от ливонских поморий

Самого грозного царя

Отодвинул Стефан Баторий,-

Не захотелось на Красной площади в Москве

Лечь под топор удалой голове,

И по студеным омутам Иртыша

Предсмертной тоскою заныла душа...

Сгинул Ермак,

Но, как путь из варяг в греки,

Стлали за волоком волок,

К полюсу под огненный полог

Текущие разливами реки.

И с таежных дебрей и тундровых полей

Собирала мерзлая земля ясак —

Золото, Мамонтову кость, соболей.

Необъятная! Пало на долю твою —

Рас и пустынь вскорчевать целину,

Европу и Азию спаять в одну

Евразию — народовластии семью.

Вставай же, вставай,

Как мамонт, воскресший алою льдиной,

К незакатному солнцу на зов лебединый,

Ледовитым океаном взлелеянный край!

1915

Смерть авиатора

После скорости молнии в недвижном покое

Он лежал в воронке в обломках мотора,-

Человеческого мяса дымящееся жаркое,

Лазурью обугленный стержень метеора.

Шипела кровь и пенилась пузырьками

На головне головы, облитой бензином.

От ужаса в испуге бедрами и боками

Женщины жались, повиснув, к мужчинам.

Что ж, падем, если нужно пасть!

Но не больные иль дряхлые мощи —

Каннибалам стихиям бросим в пасть

Тело, полное алой мощи!

В одеянии пламенном и золотом,

Как он, прорежем лазурную пропасть,

Чтоб на могиле сложил крестом

Разбитый пропеллер бурную лопасть.

Зато

В твердь ввинтим спиралей бурав,

Пронзим полета алмазною вышкой

Воздушных струй голубой затор,

Мотора и сердца последнею вспышкой,

Смертию смерть поправ.

Покидайте же аэродром,

Как орел гранитную скалу,

Как ствол орудий снаряда ядро.

На высоте десяти тысяч

Метров альтиметром сердца мерьте,

Где в выси вечности высечь

Предельную скалу

Черных делений смерти!

1917

Смерть лося

Дыханье мощное в жерло трубы лилось,

Как  будто медное влагалище взывало,

Иссохнув и изныв. Трехгодовалый,

Его услышавши, взметнулся сонный лось.

И долго в сумраке сквозь дождик что–то нюхал

Ноздрей горячих хрящ, и, вспенившись, язык

Лизал мохры губы, и, вытянувшись, ухо

Ловило то густой, то серебристый зык.

И заломив рога, вдруг ринулся сквозь прутья

По впадинам глазным хлеставших жестко лоз,

Теряя в беге шерсть, как войлока лоскутья,

И жесткую слюну склеивших пасть желез.

В гнилом валежнике  через болото краток

Зеленый вязкий путь. Он, как сосун, не крыл

Еще увертливых и боязливых маток,

В погонях бешеных растрачивая пыл.

Все яростней ответ, стремящийся к завалу,

К стволам охотничьим на тягостный призыв.

Поляны темный круг. Свинцовый посвист шалый –

И лопасти рогов, как якорь, в глину врыв,

С размаха рухнул лось. И в выдавленном ложе

По телу теплому перепорхнула дрожь

Как бы предчувствия, что в нежных тканях кожи

Пройдется, весело свежуя, длинный нож,

А надо лбом пила. И петухам безглавым

Подобен в трепете, там возле задних ног

Дымился сев парной на трауре кровавом,

Как мускульный глухой отзыв на терпкий рог.

1913

Стакан шрапнели

И теперь, как тогда в июле,

Грозовые тучи не мне ль

Отливают из града пули,

И облачком рвется шрапнель?

И земля, от крови сырая,

Изрешеченная, не мне ль

От взорвавшейся бомбы в Сараеве

Пуховую стелет постель?

И голову надо, как кубок

Заздравный, высоко держать,

Чтоб пить для прицельных трубок

Со смертью на брудершафт.

И сердце замрет и екнет,

Горячим ключом истекай:

О череп, взвизгнувши, чокнется

С неба шрапнельный стакан.

И золотом молния мимо

Сознанья: ведь я погиб...

И радио... мама... мама...

Уже не звучащих губ...

И теперь, как тогда, в то лето,

Между тучами не потому ль

Из дождей пулеметную ленту

Просовывает июль?

1924

Танец магнитной иглы

Этот город бледный, венценосный

В скользких и гранитных зеркалах

Отразил Владыку силы косной -

Полюс и Его застывший прах.

И в холодном мраморе прозрачном

Обнаженных северных ночей;

И в закатах, с их отливом мрачным,

Явлен лик Его венцом лучей.

То пред Ним, как перед тягой лунной,

Вдруг от моря, вставшего стеной,

Влагой побуревшей и чугунной

Бьет Нева смущенная отбой.

Повелев магниту - легким танцем

Всколыхнуть покой первичных сил,

Это Он в ответ протуберанцам

Лед бесплодный кровью оросил.

И когда стояли декабристы

У Сената - дико-весела

Заплясала, точно бес огнистый,

Компаса безумного игла.

Содрогнувшись от магнитной бури

Перед дальним маревом зарниц,

Чрез столетье снова morituri**

С криком ave!*** повергались ниц.

Намагнитив страсти до каленья,

Утолив безумье докрасна,

Раскололись роковые звенья

Вечно тяготеющего сна.

И опять недвижно стрелка стала,

И, свернувшись, огненная мгла

У Его стального пьедестала

Лавою застывшею легла.

Но неслышно, прыгая тенями

В серой слизи каменных зеркал,

Веют электрическими снами

Марева, как перья опахал.

1909

* * *

Твой сон предрассветный сладок,

И дразнит дерзкого меня

Намеками прозрачных складок

Чуть дышащая простыня.

Но, недотрога, ты свернулась

Под стать мимозе иль ежу,

На цыпочках, чтоб не проснулась,

Уйду, тебя не разбужу.

Какая гладь и ширь какая!

И с якоря вниз головой

Сейчас слечу я, рассекая

Хрусталь дремотный, огневой!

И, вспомнив нежную истому,

Еще зовущую ко сну,

Навстречу солнцу золотому

С саженок брызгами блесну.

1918

Темное родство

О темное, утробное родство,

Зачем ползешь чудовищным последом

За светлым духом, чтоб разумным бредом

Вновь ожило все, что в пластах мертво?

Земной коры первичные потуги,

Зачавшие божественный наш род,

И пузыри, и жаберные дуги –

Все в сгустке крови отразил урод.

И вновь, прорезав плотные туманы,

На теплые архейские моря,

Где отбивают тяжкий пульс вулканы,

Льет бледный свет пустынная заря.

И, размножая легких инфузорий,

Выращивая изумрудный сад,

Все радостней и золотистей зори

Из облачного пурпура сквозят.

И солнце парит топь в полдневном жаре,

И в зарослях хвощей из затхлой мглы

Возносятся гигантских сигиллярий

Упругие и рыхлые стволы.

Косматые – с загнутыми клыками –

Пасутся мамонты у мощных рек,

И в сумраке пещер под ледниками

Кремень тяжелый точит человек...

1911

Теорема

Жизнь часто кажется мне ученицей,

Школьницей, вызванной грозно к доске.

В правой руке ее мел крошится,

Тряпка зажата в левой руке.

В усердье растерянном и неумелом

Пытается что–то она доказать,

Стремительно пишет крошащимся мелом,

И тряпкой стирает, и пишет опять.

Напишет, сотрет, исправит... И все мы —

Как мелом написанные значки —

Встаем в вычислениях теоремы

На плоскости черной огромной доски.

И столько жестокостей и издевательств

Бессмысленно–плоских кому и зачем

Нужны для наглядности доказательств

Самой простейшей из теорем?

Ведь после мучительных вычислений

В итоге всегда остается одно:

Всегда неизменно число рождений

Числу смертей равно.

21 января 1941

Тигр в цирке

Я помню, как девушка и тигр шаги

На арене сближали и, зарницы безмолвнее,

В глаза, где от золота не видно ни зги,

Кралась от прожектора белая молния.

И казалось – неволя невластна далее

Вытравлять в мозгу у зверя след

О том, что у рек священных Бенгалии

Он один до убоины лакомый людоед.

И мерещилось – хрустящие в алом челюсти,

Сладострастно мусоля, тянут в пасть

Нежногибкое тело, что в сладостном шелесте

От себя до времени утаивала страсть.

И щелкнул хлыст, и у ближних мест

От тугого молчанья, звеня, откололася

Серебристая струйка детского голоса –

«Папа, папа, он ее съест?»

Но тигр, наготове к прыжку, медлительный,

Сменив на довольное мурлыканье вой,

От девушки запах кровей томительный

Почуяв, заластился о колени головой.

И усами игольчатыми по шелку щупая

Раздушенную юбку, в такт с хлыстом,

В золоченый обруч прыгнул, как глупая

Дрессированная собачонка с обрубленным хвостом...

Синих глаз и мраморных колен

Колодник голодный, и ты отстукивай

С королевским тигром когтями свой плен

За решеткой, где прутья – как ствол бамбуковый!

1913–1916

Толпу поклонников, как волны, раздвигая...

Толпу поклонников, как волны, раздвигая,

Вы шли в величье красоты своей,

Как шествует в лесах полунагая

Диана среди сонмища зверей.

В который раз рассеянно-устало

Вы видели их раболепный страх,

И роза, пойманная в кружевах,

Дыханьем вашей груди трепетала.

Под электричеством в многоколенном зале

Ваш лик божественный мне чудился знаком:

Не вам ли ноги нежные лизали,

Ласкаясь, тигры дымным языком?

И стала мне понятна как-то вдруг

Богини сребролунной синеокость

И девственно-холодная жестокость

Не гнущихся в объятья тонких рук.

1918

Травля

На взмыленном донце, смиряя горячий

Разбег раззадоренных, зарвавшихся свор,

Из покрасневшего осинника в щетинистый простор,

Привстав на стремена, трубит доезжачий

Перед меркнущими сумерками, — так и ты

Смири свою травлю до темноты.

Над закатным пламенем серебряной звездой

Повисла ночь. Осадив на скаку,

Останови до крови вспененной уздой

Вороного бешеного жеребца — тоску.

Звонче, звонче

Труби, сзывая

Своры и стаи

Голодных и злых

Замыслов — гончих,

Желаний — борзых!

Пусть под арапником, собираясь на рог,

С лясканьем лягут на привязи у ног.

Кровью незатуманенный светлый нож

Засунь за голенище, коня остреножь.

Тщетно ты гикал в степи: «Заставлю

Выпустить счастье мое на травлю».

Брось же потеху для юношей...Нет!

Пока не запекся последний свет,

Любимого кречета — мечту — швырну

Под еще не налившуюся серебром луну!

1916

Трансокеанская тоска сирены

Бывает, кажется ль туман сырей,

Угрюмей океан и неизбежней рейсы,

Норд-ост пронзительней и горизонт серей

Иль в гавань позовет маяк — согрейся,

Но и морских гигантов тянет взвыть,

И жаловаться, и реветь сиреной.

И к корпусу стальному ближе звать

Подруг, обвитых кружевною пеной.

Тоска трансокеанская! А здесь,

Как исполинской боли разрешитель,

Стихов сгоранье, взрывчатая смесь

И наглухо завинченный глушитель!

1916

Ты для меня давно мертва...

Ты для меня давно мертва

И перетлела в призрак рая,

Так почему ж свои права

Отстаиваешь ты, карая?

Когда среди немилых ласк

Я в забытьи, греша с другими,

Зубов зажатых скрывши лязг,

Шепчу твое родное имя,

Исчезнет вдруг истома сна —

И обаянье отлетело,

И близость страстная страшна,

Как будто рядом мертвой тело.

И мне мерещится, что в тишь

Ночную хлынет златом пламя

И, ты мне душу искогтишь,

Оледенив ее крылами.

1917

* * *

Ты, смеясь, средь суеты блистала

Вороненым золотом волос,

Затмевая лоск камней, металла,

Яркость мертвенных, тепличных роз.

Прислонясь к камину, с грустью острой

Я смотрел, забытый и смешной,

Как веселый вальс в тревоге пестрой

Увлекал тебя своей волной.

Подойди, дитя, к окну резному,

Прислонись головкой и взгляни.

Видишь – вдоль по бархату ночному

Расцвели жемчужины–огни.

Как, друг другу родственны и близки,

Все слились в алмазном блеске мглы,

В вечном танце пламенные диски –

Радостны, торжественны, светлы.

То обман. Они ведь, так далеки,

Мертвой тьмой всегда разделены,

И в толпе блестящей одиноки,

И друг другу чужды, холодны.

В одиночестве своем они пылают.

Их миры громадны, горячи.

Но бегут чрез бездну – остывают,

Леденеют жгучие лучи.

Нет, дитя, в моей душе упреков.

Мы расстались, как враги, чужды,

Скрывши боль язвительных намеков,

Горечь неразгаданной вражды.

Звездам что? С бесстрастием металла

Освещают вечность и хаос.

Я ж все помню – ласку рта коралла,

Сумрак глаз и золото волос.

1909

* * *

Тягостны бескрасные дни.

Для мужчины – охотника и воина

Сладостна искони

Не стервятина, а убоина.

Но крепит душа сомкнувшуюся глубь,

Погружая раскаленную оболочку в снег.

Отрезвевшая от любовных нег,

Черепную чашу пригубь,

Женщина, как некогда печенег.

Ничего, что крышка не спилена,

Что нет золотой оправы. Ничего.

Для тебя налита каждая извилина

Жертвенного мозга моего.

Весна 1914

У двух проталин

Пасхальной ночью

          у двух проталин

Два трупа очнулись

          и тихо привстали.

Двое убитых

        зимою в боях,

Двое отрытых

          весною в снегах.

И долго молчали

          и слушали оба

В тревожной печали

              остывшей злобы.

«Christ ist erstanden!» * —

               сказал один,

Поняв неустанный

            шорох льдин.

«Христос воскресе!» —

            другой ответил,

Почуяв над лесом

          апрельский ветер.

И как под обстрелом

             за огоньком,

Друг к другу несмело

             пробрались ползком,

И троекратно

          облобызались,

И невозвратно

          с весною расстались,

И вновь онемело,

          как трупы, легли

На талое тело

          воскресшей земли...

Металлом визжало,

          взметалось пламя:

Живые сражались,

          чтоб стать мертвецами.

* «Христос воскрес!» (нем.).

5 апреля 1942

Удавочка

Эй, други, нынче в оба

Смотрите до зари:

Некрашеных три гроба

Недаром припасли,

Помучайтесь немножко,

Не спите ночь одну.

Смотрите, как в окошко

Рукой с двора махну.

У самого забора

В углу там ждет с листом

Товарищ прокурора

Да батюшка с крестом.

И доктор ждет с часами,

Все в сборе – только мать

Не догадались сами

На проводы позвать.

Знать, чуяла – день цельный

Просилась у ворот.

Пускай с груди нательный

Отцовский крест возьмет.

Да пусть не ищет сына,

Не сыщет, где лежит.

И саван в три аршина,

И гроб без мерки сшит.

Эй, ты, палач, казенных

Расходов не жалей:

Намыль для обряженных

Удавочку  жирней!

Потом тащи живее

Скамейку из–под ног,

Не то, гляди, у шеи

Сломаешь позвонок.

А коль подтянешь ловко,

Так будет и на чай:

По камерам веревку

На счастье распродай.

1913

Уж солнце маревом не мает...

Уж солнце маревом не мает,

Но и луны прохладный блеск

Среди хлебов не унимает

Кузнечиков тревожный треск.

Светло, пустынно в небе лунном,

И перистые облака

Проходят стадом среброрунным,

Лучистой мглой пыля слегка.

И только изредка зарница,

Сгущая млечной ночи гнет,

Как будто девка-озорница,

Подолом красным полыхнет.

1918

Утренняя звезда

I

Ни одной звезды. Бледнея и тая,

Угасает месяц уже в агонии.

Провозвестница счастья, только ты, золотая,

Вошла безбоязненно в самый огонь.

Звезда, посвященная великой богине,

Облака уже в пурпуре, восход недалек,

И ты за сестрами бесследно сгинешь,

Спаленная солнцем, как свечой мотылек.

Уж месяц сквозит, лишенный металла,

Но в блеске божественном твоем роса

Напоила цветы, и, пола касаясь,

По жаркой подушке тяжело разметалась

Моей возлюбленной золотая коса.

Задремала в истоме предутренних снов,

А соловьев заглушая, жаворонки звенят...

Сгорай же над солнцем, чтоб завтра снова

Засиять, о, вестница ночи и дня,

Зарей их слиявшая в нежные звенья!

II

На чьих ресницах драгоценней

И крупнее слезы, чем капли росы

На усиках спеющей пшеницы?

Чье сопрано хрустальней и чище

В колоратуре, чем первые трели

Жаворонков, проснувшихся в небе?

Пальцы какой возлюбленной

Могут так нежно перебирать волосы

И душить их духами, как утренний ветер?

И какая девушка целомудренней

Перед купаньем на золотой отмели

Сбрасывает сорочку с горячего тела,

Чем Венера на утренней заре

У водоемов солнечного света?

Ты слышишь звездных уст ее шепот:

Ослепленный смертный, смотри и любуйся

Моею божественной наготой.

Сейчас взойдет солнце и я исчезну...

1918

Фронтовая кукушка

Вповалку на полу уснули

Под орудийный гневный гром.

Проснулись рано в том же гуле

Раскатно–взрывчатом, тугом.

Я из землянки утром вышел

Навстречу серому деньку

И в грозном грохоте услышал

Певучее «ку–ку, ку–ку...»

Еще чернели ветви голо,

Не высох половодья ил,

И фронт гремел, а дальний голос

Настойчиво свое твердил.

Огонь орудий, все сметая,

Не причиняет ей вреда.

Поет кукушка фронтовая,

Считая долгие года.

На майском утреннем рассвете

На гулком боевом току

Бойцам желает многолетья

Лесное звонкое «ку–ку».

1942

* * *

Хотелось в безумье, кровавым узлом поцелуя

Стянувши порочный, ликерами пахнущий рот,

Упасть и, охотничьим длинным ножом полосуя,

Кромсать обнаженный мучительно–нежный живот.

А прорубь окна караулили цепко гардины,

А там, за малиновым, складчатым плотным драпри,

Вдоль черной Невы, точно лебеди, с Ладоги льдины

Ко взморью тянулись при блеске пунцовой зари.

1913

Царская ставка

Ваше Величество, раз вы сели

В дьявольский автомобиль, уймите нервы.

Представьте, что вы едете на маневры

Гвардии около Красного Села...

Алые груди надрывая в ура,

Лихо в равнении заломив кивера,

С музыкой молодцевато и весело

Проносят преображенцы штыков острия.

На кровных лошадях красуясь гордо,

Палашами молнии струя,

Пылают золотом лат

Кавалергарды,

Словно готовые в конном строю

Захватить неприятельскую батарею.

Какой великолепный парад!

В безоблачном северном небе рея,

Фарманы и Блерио парят...

Манифест об отреченье — страшный сон.

Мчится автомобиль в ночь, и рядом

Шепчет испуганно прижавшийся сын:

— Папа, папа, куда же мы едем?

А помните Ходынку и на Дворцовой площади

Иконы в крови и виселиц помост.

Как Людовику XVI-ому, вам не будет пощады,

Народ ничего не забывает и мстит...

Что за зверские лица! Почему впопыхах

Они грузят в запас с бензином бидоны?

Какие приказанья им отданы?

Куда повезут? Не спросить никого...

Пустые спасенья за судьбы трона.

Вы не спали ночь, измучились за день.

Помазанника божия кто смеет тронуть?

Оглянитесь — вы видите — скачет сзади

С винтовками в чехлах, в черкесках, в папахах

Лейб-атаманского полка конвой...

Забыть про это дурацкое царство,

Все утопить хоть на миг в коньяке

На полковом празднике среди офицерства

И улизнуть незамеченным никем

Проветриться у Кшесинской в особняке.

Что это за казармы, черт подери!

Не солдаты, а пьяные мародеры.

Ваше Величество, повелите

Этим мерзавцам убраться отсюда,

Отдать их под военно-полевой суд...

Поздно! Из дома любовницы не выкинешь

Засевшие революционные броневики...

Последний раз всей семьей вы в сборе

На погребенье. Как долго митрополит служит!

В мраморных саркофагах в Петропавловском соборе

Ни вам, ни императрице, ни наследнику не лежать.

Опять в Петрограде рабочие забастовки.

Георгиевских кавалеров послан отряд.

Досадно, пожалуй, придется из ставки

Выехать в Царское. Что за народ!

Нет, Ваше Величество, двуглавый орел

Насмерть подбит. Последняя ставка

Ваша бита и платеж — расстрел.

Только бы выбраться с семьей отсюда.

В зеленой Англии виллу купить.

Скрывшись от всех, за оградой в саду

Подбивать деревья, грядки копать...

От дождя разбухают скрипучие барки.

Студеный и желтый течет Тобол.

Опять переезд. Теперь в Екатеринбурге.

Нет! Никогда не уймется та боль,

Что осталась от отреченья, и не уйти от суда...

Услужливо открыли автомобиля дверцу,

Злобные лица в усмешку скривив:

Ваше Величество, мы прибыли ко дворцу,

Осторожней слезайте, не измажьтесь в крови.

Последний раз обнимите сына,

Жену и дочерей. Как руки дрожат!

Соблюдайте достоинство вашего сана,

Здесь нет камергеров вас поддержать...

На костер волочите их вместо падали.

Ничего, если царская кровь обольет.

У княжон и царицы задирайте подолы,

Щупая, нет ли бриллиантов в белье.

Валите валежник. Не поленитесь,

Лейте бензин,— золотом затопить

Последнюю царскую ставку — поленницу

Дров, огневеющих ночью в степи.

1918

Цветник

Когда пред ночью в огненные кольца

Оправлен череп, выпитый тоской, –

Я вспомню старика народовольца,

Привратника на бойне городской.

Восторженный, пружинный, как волчок,

Всегда с брошюркою, и здесь он у дороги

Перед воротами, где Апис златорогий

Красуется, разбил свой цветничок.

И с раннего утра копаясь в туше хлябкой,

Быкам прикрученным под лобовую кость,

Как долото иль шкворень с толстой шляпкой,

Вгоняли обухом перержавелый гвоздь.

И, мозгом брызнувши, мгновение спустя,

С глазами, вылущенными в белковой пене,

Сочленными суставами хрустя,

Валился бык, шатаясь, на колени.

И как летающие мозговые брызги,

Все разрежаясь тоньше и нежней,

Под сводами сараев глохли визги

Приконченных ошпаренных свиней.

Там, за стеной, на угольях агоний

Хрусталики поящая слеза,

А здесь подсолнечник в венце бегоний

И в резеде анютины глаза.

Пусть размякают в луже крови клейкой

Подошвы сапогов, – он, пропустив гурты

Ревущие, под вечер детской лейкой

Польет свои приникшие цветы.

И улыбнется, обнажая десны,

Где выгноила зубы все цинга,

Как будто чует: плещут в тундрах весны,

И у оленей чешутся рога,

И лебеди летят на теплые снега,

И полюс выгнулся под гирей – солнценосный.

1913

Чапаевские поминки

Куда ты дивизию свою завел,

Эй, Чапаев!

Далеко залетел ты, красный орел,

Железными когтями добычу цапая.

Смотри, как бы в тальнике,

В камышах, на приволье кладбищенском

Не разбили себе чугунные лбы

Советские броневики

На привале под Лбищенском...

С Яика, гикая, налетели лавой,

Пики у стариков болтаются сбоку,

Под метлами бород образки на груди,

Шашками машут над головой.

В панике сонные обозы сгрудились...

С лезвий стекает кровища

По бородам на серебряные образки...

Утро, калмыцкими глазками смейся,

Красные, трахомные лучи раскинь,

На трупные поленницы красноармейцев...

«За власть советов... Все, как один, умрем».

Подхватил и оборвал напев запевала...

Искали товарищей, и от крови рвало,

Копали могилы, в степь грозя кулаком.

Как Ермак, в студеной воде утопая,

Сгинул в побоище ночном Чапаев,

Но зато, оправившись от заминки,

Справили чапаевцы по нем поминки...

Закрома, ометы, гурты — начисто.

Словно тому назад лет сто

Степь гола — ни двора, ни кола.

Вылетайте уток бить, сокола.

Плещись, осетр! Скачи, сайгак!

Никто не сбирает с вас ясак.

От безумия голодом исцелена,

Под полынью иссохнувшая целина

Ждет, когда в тундры ковыльного мха

Врежутся тракторов лемеха!

1921

Человек

К светилам в безрассудной вере

Все мнишь ты богом возойти,

Забыв, что темным нюхом звери

Провидят светлые пути.

И мудр слизняк, в спираль согнутый,

Остры без век глаза гадюк,

И, в круг серебряный замкнутый,

Как много тайн плетет паук!

И разлагают свет растенья,

И чует сумрак червь в норе...

А ты – лишь силой тяготенья

Привязан к стынущей коре.

Но бойся дня слепого гнева:

Природа первенца сметет,

Как недоношенный из чрева

Кровавый безобразный плод.

И повелитель Вавилона,

По воле Бога одичав,

На кряжах выжженного склона

Питался соком горьких трав.

Стихии куй в калильном жаре,

Но духом, гордый царь, смирись

И у последней слизкой твари

Прозренью темному учись!

Южная красавица

Ночь такая, как будто на лодке

Золотистым сияньем весла

Одесситка, южанка в пилотке,

К Ланжерону меня довезла.

И встает ураганной завесой,

Чтоб насильник его не прорвал,

Над красавицей южной — Одессой

Заградительный огненный вал.

Далеко в черноземные пашни

Громобойною вспашкой весны

С черноморских судов бронебашни

Ударяют огнем навесным.

Рассыпают ракеты зенитки,

И початки сечет пулемет...

Не стрельба — темный взгляд одесситки

В эту ночь мне уснуть не дает.

Что–то мучит в его укоризне:

Через ложу назад в полутьму

Так смотрела на Пушкина Ризнич

И упрек посылала ему.

Иль под свист каватины фугасной,

Вдруг затменьем зрачков потемнев,

Тот упрек непонятный безгласный

Обращается также ко мне?

Сколько срублено белых акаций,

И по Пушкинской нет мне пути.

Неужели всю ночь спотыкаться

И к театру никак не пройти.

Даже камни откликнуться рады,

И брусчатка, взлетев с мостовых,

Улеглась в штабеля баррикады

Для защиты бойцов постовых.

И я чувствую с Черного моря

Через тысячеверстный размах

Долетевшую терпкую горечь

Поцелуя ее на устах.

И ревную ее, и зову я,

И упрек понимаю ясней:

Почему в эту ночь грозовую

Не с красавицей южной, не с ней?

1941

Ящеры

О ящеры–гиганты, не бесследно

Вы – детища подводной темноты –

По отмелям, сверкая кожей медной,

Проволокли громоздкие хвосты!

Истлело семя, скрытое в скорлупы

Чудовищных, таинственных яиц, –

Набальзамированы ваши трупы

Под жирным илом царственных гробниц.

И ваших тел мне святы превращенья:

Они меня на гребень вознесли,

И мне владеть, как первенцу творенья,

Просторами и силами земли.

Я зверь, лишенный и когтей и шерсти,

Но радугой разумною проник

В мой рыхлый мозг сквозь студень двух отверстий

Пурпурных солнц тяжеловесный сдвиг.

А все затем, чтоб пламенем священным

Я просветил свой древний, темный дух

И на костре пред Богом сокровенным,

Как царь последний, радостно потух;

Чтоб пред Его всегда багряным троном,

Как теплый пар, легко поднявшись ввысь,

Подобно раскаленным электронам,

Мои частицы в золоте неслись.

1911