Надя
Делаланд

* * *

Молчит ночная фаланга света

молочнотёплым телячьим телом,

ребёнкоспящим, сосущим слепо,

слепососущим, немовспотелым,

собаколунным, собакобыко,

пиши мне в небо на этот адрес,

за всё отвечу, за всё и быстро

все отвечают, как оказалось.

Я помню тяжесть твою в походке

моей, я помню привычки, вкусы,

я ела кальций и мяту, хочешь

теперь всё то же, но только – устно?

Другие связи, другие сети,

земной объявлен сегодня поиск.

Но браки – там, и оттуда – дети,

пиши мне чаще, я беспокоюсь.

* * *

Папа у тебя граммофон,

мама у тебя графоман,

если спросют, так и скажи,

дескать, граммофон, графоман.

Никогда не ври. Говори

только правду, так, мол, и так,

ничего не сделать, увы,

вот ведь, графоман, граммофон.

А начнут тебя попрекать,

Граммофоныч, тем, кто ты есть,

графомамой всякой дразнить,

граммофазером обзывать,

ты сыграй им, детка, и спой,

отчибучь им степ и галоп,

ай-яй-яй, скажи, ну-ну-ну,

пальцем погрози им и съешь. 

* * *

Вестибулярный снег осваивает круг,

пощупав за лицо узбека от лопаты,

он кружится вовсю и презирает труд,

ложится и лежит, идёт и будет падать.

В блестящей толчее почти не разобрать,

как нёбный язычок дрожит из подворотни,

не бойся, я своя, и ко всему добра,

пусть это не пароль, зато бесповоротно.

Шарф скроет или нет, как здесь пустует речь,

шепча и бормоча, таращась воровато.

Ребячество – вот так идти, лететь и лечь,

и навзничь на сугроб. Так вроде – старовата.

Вся оптика моя – смотреть сквозь микроскоп

снежинки на простор, с которым нужно слиться,

кружиться головой, удариться виском,

проспендить выходной на даче с мёртвой птицей

за изгородью. Вот, проснувшись лет шести,

я снова от неё перо найду в кровати,

снег тужится забыть, и память – замести

весь ужас небытья. Мы складывали в вату

стеклянные шары и шишки, мишуру,

гирлянды и звезду и прятали коробки.

Так глупо, если снег, и если я умру,

но, если снег, то как всё правильно и просто.

* * *

Лесов таинственный осень

резной прозрачный сухостойный

дыши листвой не окосей

от столька

Но запах втеплится в нору

между корою и грибами

ляг на живот его берут

губами

Там пушкин спит и тютчев спит

и мандельштам иосип бродский

заснул устав бороться с ним

устал бороться

Роняют руки свет несут

прозрачнеют и снега просят

и держат держат на весу

осенью осень

* * *

Медленно обучаюсь передавать

вещи на небо буквами, запасаться

памятью, передав на неё права,

не дожидаясь всяких таких вот санкций,

чтобы потом – оттуда, где нет дышать,

где остановка времени и пространства

прорезь – читать по памяти, завершать,

переводить обратно, так и остаться,

чтобы свести под общий и, сидя в нём,

с не языка другого – в язык и – этот

руки держать на оба, взять их вдвоём,

быть их вдвоём, свести на себе два света

клином одним заклинило так и вот,

Господи, посмотри на мой перевод.

* * *

Ясно. Всё понятно – утро.

Молоко, дымящееся в кружке,

пахнет снегом. Надеваю куртку.

Кошка вслед задумчиво воркует.

Так выходят в море, к горизонту,

к горизонту, всё воображая

сложности, сплетения, узоры –

линией растянутой ужасно,

плоскостью обёрточной бумаги,

Землю подарившей спозаранку.

Снег сверкает мимолётный, наглый,

радостный, расслабленный, заразный.

Лыжи заплетаются от счастья.

И сама смеюсь, дегенератка,

падая в сугроб его молчанья,

тысячеалмазовокаратный.

Глуповато. Глуповато как-то.

Жук, упавший на спину, младенец –

всё одни нелепые повадки

старости, беспомощности, детства.

Мудрости передоверить взятый

сундучок с сокровищами майи…

вот ведь как они легко скользят и

в воздух освещённый поднимают!

* * *

Лесная глушь, сосноры, комары

летают молча, клювы в ножны пряча,

я – весь июнь, но это до поры,

а там посмотрим, что всё это значит.

Бывает так: оглохнешь и лежишь,

прислушиваясь к запаху и свету.

И всё тогда двоится. Жизнь и жизнь.

Приподнимая свой посмертный слепок,

ты смотришь и смеёшься мне в лицо,

а я считаю зубы – сорок. Плачу –

и пальцы покажи, и то кольцо.

Ломаться и паясничать, артачиться

и балагурить – пол-но-те! Как встарь

бежим к реке, припоминай, как было:

вода и лес в воде, в воде алтарь

кувшинковый, и дождь, и изобильный

зелёный свет повсюду. Можно, да,

что ни помысли. Маленькую Землю

возьмём с собой – тут всё-таки вода,

сосноры, комары и мы сквозь зелень.

* * *

Просто у меня весеннее обострение чувства долга,

супружеского чувства долга, который мы перевыполнили в воскресенье,

отдали с процентами, практически треснули и облысели,

и больше уже не брали в долг так много.

* * *

За это время я успела

родить детей,

привыкнуть к своему лицу,

понять, что душераздирающая жалость –

единственная верная любовь,

узреть, что я беспомощна,

что Бог нас не оставит,

но и не поможет

взойти на этот холм, откуда свет

всё сделает понятным и прощённым.

Не много,

но надежда остаётся,

и радость происходит

и дышать,

и всякое дыханье…