Пришли. Ночную дачу оцепили...

Пришли. Ночную дачу оцепили.

И увели. И нет у нас отца.

Наверно, мучили. Наверно, били.

Он оказался стойким до конца.

Нет в деле подписи его рукою.

Не подписал ни одного листка.

Осталась лишь написанная кровью

записочка в кармане пиджака.

Отец отверг нелепость обвинений

и, внутренним гореньем озарен,

шагнул к окну и выбросился в небо

из бреда обезумевших времен.

На площади плашмя лежало тело

того, чей дух взлетал за облака…

Так вышвырнули царские войска

на мостовую инструмент Шопена…

Проходят годы, крови не смывая,

а только бередя мою беду.

Когда по этой площади иду –

кипит отцовской кровью мостовая.

Когда я говорю с отцовской тенью,

две родины ведут во мне свой спор:

я полька, варшавянка по рожденью,

по крови я москвичка с этих пор.

Но негде мне припасть к его надгробью,

погоревать, поплакать по нему.

Осталась лишь написанная кровью

записочка в архивах ГПУ.

Что — вся поэзия, все поэтизмы!

Нет более красноречивых слов,

чем результат двукратной экспертизы,

удостоверившей, что это кровь.

1970