Наталья
Перстнёва

Прекрасная ложь

Тот, кто жил здесь, тот умер давно.

Сочен день, как вишнёвая мякоть.

Повторяется дважды кино.

Отчего же так хочется плакать?

Кто сказал, что известен финал? –

Всё обман, волшебство и искусство.

Что Создатель создал, то создал,

Это слишком красиво и грустно.

Покрываются сетью морщин

Юный месяц, сиреневый вечер,

Эти женщины этих мужчин,

Эти губы, улыбки и плечи.

С расстояния в тысячу лет

Ничего не изменится в парке.

Собирает Франческа букет,

Виноград пробегает по арке.

На картину случайно зайдёшь,

Промелькнёшь в проходном эпизоде.

И искусства прекрасная ложь

Повторит: «Ничего не проходит».

Когда камни запоют

Всего лишь ночь, она моя.

Плывём, Жанэ, плывём!

Ни ворона, ни воробья

Под проливным дождём.

Но как блестит мой чёрный плащ,

Как весела волна!

И мой хранитель, мой палач

Сегодня пьёт до дна.

Пусть только ветер за спиной,

Пусть тонут корабли –

Моя любовь и смерть со мной.

Ты веришь в край земли?

А там за краем будет дом,

Где мы уснём вдвоём,

Единым скованные сном.

Плывём, Жанэ, плывём!

На ветке вырастет звезда,

И камни запоют.

Но не разбудит никогда

Никто любовь мою.

Невесомость

Ночью птичьи силуэты

Танцевали у окна.

Есть в них птицы или нету,

Только видимость одна?

Бледной шторы невесомость,

Двадцать первый странный век…

Может, что-то в хромосомах.

Может, змея первый грех.

Что не даст нигде покоя,

Будет биться в тишине

Сердце древнее, чужое,

Не уснувшее во мне.

То, что станет рвать рубаху

И над пропастью плясать,

Где крылу не хватит взмаха

Лёгкость неба удержать.

Сирень

Ты, как всегда, не вовремя, любовь.

Ошиблась днём, цветами, адресатом.

Ты скажешь: «Ленты чёрные готовь,

Ведь я умру. Не будет виноватых».

Ты, как всегда, найдёшь, кому больней,

Пообещаешь обнимать сильнее.

И сколько есть у боли степеней –

Ты все пройдёшь, ничуть не сожалея.

Всё потому, что так устроен свет,

Что без тебя и солнца не бывает.

И я беру сиреневый букет,

И голубую ленточку вплетаю.

Иссечение

Т. А.

В свет серебряный, в след неживой

Обмакнули вишнёвые кисти…

Вот и вишня под бледной луной,

Всё звенит иссечением жизни.

Извлеченьем из снега на свет,

Удаленьем от мира и света…

Отчего-то согласия нет

Даже в слове мерцающем этом.

Только снег примиряет луну,

Обречённость, и зыбкость, и краткость.

Я тогда безнадёжно тону,

И живу, и люблю без остатка.

Фрэзи Грант задержала побег –

И снежинка накрыла ресницы.

Долго падает, падает снег.

Иссекается белая птица.

Изменения в природе

Я держусь за край накидки,

Но уходит вещество.

Остаётся призрак зыбкий,

Что-то легче ничего,

Невесомее, чем воздух,

Равнодушнее, чем снег,

Не цветок – а лепет розы,

Не слеза – а шелест век.

Изменения в природе.

На плече вороний крик.

Только птица жизнь уходит

Облаками напрямик.

Обрывок

Я здесь давным-давно жила,

Я камни эти домом помню.

Всё так же лестница бела

И мясом тянет от жаровни.

Кувшин разбитый во дворе,

Под ним пятно вина густеет.

Который год в календаре?

Какие мощи в мавзолее?

Что за эпоха, что за дом,

О чём кричит моя соседка?

И только дым стоит столбом,

И рот глотает воздух едкий.

Ложится наземь первый снег.

Так начинается забвенье.

Так прячут сон под мрамор век,

Чтоб не увидеть продолженья.

Тонанцин

Из безыменной глубины

Всё в то же море безымянных.

Одно движение волны.

Одно дыханье океана.

Рожденье – выдох. Смерти вдох.

И между ними промежуток –

Текучей жизни краткий срок.

Глоток заката пряно жуток.

Как будто небо надо мной,

Куда-то хочется вернуться,

Сказать кому-то: «Боже мой,

Как быстро облака несутся!»

Моргнёшь – и детства не найти,

Лошадка с мячиком пропала.

Большое облако в груди.

И только солнце стало алым.

А мне бы руку протянуть

И ухватить его за гриву.

Приподними меня чуть-чуть.

И всё же красное красиво.

Лицо Марии в облаках.

Росой войны облиты склоны.

Она одна стоит в глазах,

Как Гваделупская Мадонна.

Свита

Она была в большом и малом,

Она во все стучала двери,

Да просто с петель дверь срывала,

Ей оставалось только верить.

Война со свитою своею.

Не до стихов и не до жиру.

Но в свиту – в эту ахинею,

Что поползла свиньёй по миру,

И чавкает в твоём мозгу,

И проповедует с корыта…

Война в лицо глядит врагу,

Но человечину ест свита.

Свиное рыло ни при чём,

Оно играет королеву.

И убивает не мечом,

А тем, что храм равняет хлеву.

Сверчки

Как тишина густеет от сверчков! –

Земная и нездешняя повсюду.

Пусть этот мир не стоит пары слов,

Их откровенье равнозначно чуду.

Оно звучит из тысячи времён –

О том, что было, было и проходит,

О том, что самый обречённый сон

В сравненье с ними никуда не годен.

О том, что где-то прячется душа

От всей тоски – хотя бы в этом теле.

О том, что больше некуда бежать,

Когда они безжалостно запели.

Аленький цветочек

М. В.

Кто-то сказал по случаю *

Открывшейся невзаимности:

«Писать надо было лучше,

Наверное». Божьей милости

Хватило бы на обычное,

Осталось бы на земное.

Кружат твои опричники

Белые надо мною.

Грозен ты, грозен, Батюшка

Неба, земли и моря.

Если меня спохватишься –

Место найдёшь пустое.

Лишь пустоте пожалуешь

Блик отразить во взоре,

Лепет цветочка алого,

Право с тобою спорить.

* К/ф «Объяснение в любви»

Объяснение в любви

как в кино

Был на свете Филиппок,

Был, писал о чём-то книжки.

Проходила между строк

Жизнь эпохи и мальчишки.

А о чём он их писал –

Разве в этом дело, Зина?

Что-то он такое знал,

Но сказал наполовину.

Как захочешь назови

(Всё рано ведь не читала)

Объяснение в любви,

Для которой жизни мало.

Вот и всё, окончен срок.

Почему же знаю, Зина,

Где-то пишет Филиппок

Ту, вторую, половину?

Где опять малым-малы

Все отпущенные сроки…

Ты бы вымыла полы,

Больше смерти будут строки.

Жуть

Т. В-вой

Вид этой жути разбудил.

Но, даже выбравшись на волю

Под гроздья комнатных светил,

Стоишь один, как в чистом поле, –

И ветер теребит плечо.

Не ветер вовсе, а дыханье.

Ни холодно ни горячо.

Не проповедь, не наказанье.

Понятно разом всё и так,

Что человеку непонятно.

Ты дал не рубль, не пятак

И не возьмёшь уже обратно.

Нет, всё же дура человек,

Глядит – копеечка простая,

А не кончается вовек –

И как спустить её не знает.

Перед таким любая жуть

От безысходности бледнее.

Казалось бы, ещё чуть-чуть…

Нет, никогда не протрезвеет.

Маттиола

Пахнет стираным бельём,

Маттиолой или чем-то,

Что обычно ни при чём,

Но за рамкою момента

Продевает нить в иглу,

И латает, и сшивает

Всё, что падает во мглу,

А до дна не долетает.

Потому что и на дне

Пахнет лето маттиолой.

И, разбитая, нежней

Блюз играет радиола.

Чем печальнее мотив,

Тем торжественнее вечер

Говорит своё: «Прости,

Но тебя пришить мне нечем».

Лорелея

Где-то есть этот город и есть этот дом,

Человек у окна и метель за окном.

Близорукий старик – словно пепел и дым, –

Я не знала его никогда молодым.

День и ночь у окна он не гасит огня,

Где бы я ни была, он глядит на меня.

И белёсые губы, немея,

Повторяют в бреду: «Лорелея».

Он придумал меня на речном берегу,

Но замёрзла река, и деревья в снегу –

В божьем воске отлитые цапли.

Чьё-то время стекает по капле…

Он его собирает в большие снега,

Простыню расстилает на все берега,

И приходит к нему Лорелея,

Все прозрачнее и ледянее.

Как старик постарел, не увидит она,

Только пепел и дым, и на небе луна

Облака распахнула мальчишке.

Он обнимет немецкую книжку

И уснёт у слепого окна.