Е. Ф. Коршу

Из края бедных, битых и забитых

   Я переехал в край иной –

Голодных, рубищем едва покрытых

   На стуже осени сырой.

И то, что помню я, и то, что вижу ныне,

Не веет отдыхом недремлющей кручине.

   Я помню смрад курной избы,

   Нечистой, крошечной и темной,

   И жили там мои рабы.

   Стоял мужик пугливо–томный,

   Возилась баба у печи

   И ставила пустые щи,

   Ребенок в масляной шубенке,

   Крича, жевал ломоть сухой,

   Спала свинья близ коровенки,

   Окружена своей семьей.

   Стуча в окно порой обычной,

   На барщину десятский звал,

   Спине послушной и привычной –

   Без нужды розгой угрожал.

Я помню, как квартальный надзиратель,

Порядка русского блюститель и создатель,

Допрашивал о чем–то бедняка,

И кровь лилась под силой кулака,

И человек, весь в жалком беспорядке,

Испуганный, дрожал, как в лихорадке.

   Я годы, годы не забыл,

   Как этот вид противен был...

И после мы – друзей в беседе пылкой –

О родине скорбели за бутылкой.

   И вижу я: у двери кабака,

   Единого приюта бедняка,

   Пред мужем пьяным совершенно

   Полуодетая жена

   В слезах, бледна, изнурена,

   Стоит коленопреклоненна

   И молит, чтобы шел домой,

   Чтоб ради всей щедроты неба

   Сберег бы грош последний свой,

   Голодным детям дал бы хлеба.

   А мимо их спешит народ,

   Трещат без умолку коляски,

   И чувствуешь – водоворот,

   Кружение бесовской пляски...

   О ты, который упрекал

   Мой стих за мрачность настроенья,

   За байронизм, и порицал

   Меня с серьезной точки зренья,

   Поди сюда, серьезный человек,

   Отнюдь не верующий в бедство

   И уважающий наш век!

   Взгляни на лик, состарившийся с детства,

   На хаос жизни пристально взгляни,

   И лгать не смей, а прокляни

Весь этот род болезненный и злобный

И к лучшему нисколько не способный.

1856