* * *

Когда проснулся я, на улице стемнело,

и горько ощутим был прерванный погром.

Я жизнь не заслужил… Зачем же то и дело

мне некто говорит: «Ступай, сожги роддом!»?

Любовь к себе мертва, и не вернутся связи

со всем, что мне дано надеждой послужной.

Гремели якоря. Стыл свет на автобазе,

и щепками не пах остывший перегной.

В престижных областях исчезло много ткани,

десертные часы звенели вдалеке,

и голову склонил на слизистом диване

довольный господин, сжимающий в кульке

двух заспанных котят. Утихли автоматы,

и сумрак смог укрыть строения в дыму,

и кто-то с веток снял подтаявшие латы,

и наступила ночь, удобная ему.

Да, жизнь не удалась, а стала глупой смесью

отчаянья и грёз… Куда б меня ни звал

тщедушный рок в слезах, я знаю: к поднебесью

по вымершей Москве пронёсся самосвал.

Звучал он иногда, как странная трещотка,

но всё же подсказал, что дёргать дверь за гвоздь

никак нельзя. Возможно, что возникнет лодка,

а там и смерть войдёт и сядет, словно гость.