Ночной праздник в Алла–Верды

За Гомборами скитаясь,

          миновал Телав вечерний,

Аллавердской ночью синей

          схвачен праздника кольцом.

Чихиртмой, очажным дымом

          пахли жаркие харчевни,

Над стенаньями баранов с перепуганным лицом.

Люди чавкали и пели с кахетинскою истомой

И шумели по–хевсурски под навесами в кустах.

Мчались всадники с шестами, и горящая солома

Освещала все сучки нам на танцующих шестах.

И, скользя в крови бараньей,

          шел, на шкуры наступал я,

И волненье очень смутно

                стало шириться во мне,

Было поднято гуденьем и в гуденье уплывало

Мое тело, словно рыба, оглушенная во сне.

Больше не было покоя

          в дымах, пахнувших металлом,

Ни в навесах сумасшедших,

           ни в ударах черных ног, –

Это старый бурый бубен

          бесновался, клокотал он,

Бормотал, гудел, он

          бурю бурным волоком волок.

И упал я в этот бубен, что, владычествуя,

                                     выплыл,

Я забыл другие ночи, мысли дымные клубя,

И руками рвал я мясо, пил из рога,

                         пел я хрипло,

Сел я рядом с тамадою, непохожий на себя.

     Словно горец в шапке черной,

     И в горах остался дом,

     Но в такой трущобе горной,

     Что найдешь его с трудом.

     Проходил я через клочья

     Пен речных, леса и лед,

     Бурый бубен этой ночи

     Мне всю память отобьет.

     Чтоб забыл я все потоки,

     Все пути в ночи и днем,

     Чтоб смотрел я лишь на щеки,

     Окрыленные огнем;

     Чтоб свои свихнул я плечи

     Среди каменных могил,

     Чтобы, ночь очеловечив,

     С ней, как с другом, говорил, –

     В этой роще поредевшей,

     Этот праздник не виня, –

     О не пившей и не евшей,

     Не смотревшей на меня.

Вдруг людей в одеждах серых

               породила темнота,

Скромность их почти пугала

               среди праздничной орды,

Даже голос был особый, даже поступь их не та,

Будто вышли рыболовы

              в край, где не было воды.

То слепые музыканты разом подняли смычки,

Заиграли и запели, разевая узко рот,

Точно вдруг из трав зеленых

               встали жесткие сверчки, –

Я читал на лицах знаки непонятных нам забот.

Тут слепые музыканты затянули тонкий стих,

Ночь стояла в этих людях, как высокая вода,

Но прошел, как зрячий, бубен

               сквозь мелодию слепых,

И увидел я: на шлеме след оставила звезда,

На линялом, нищем шлеме у слепого одного,

Что сидел совсем поодаль, пояс тихо теребя.

И на шлем я загляделся непонятно отчего,

Встал я рядом с тамадою, непохожий на себя.

     Словно был я партизаном

     В алазанской стороне

     И теперь увидел заново

     Этот край, знакомый мне.

     Как, ломая хрупкий иней

     И над пропастью скользя,

     К аллавердской ночи синей

     С гор спускаются друзья.

     За хевсурскими быками

     Кони пшавов на гребне,

     С Алазани рыбаками

     Гор охотники в родне.

     Словно шел я убедиться,

     Что измятый, старый шлем

     Был воинственною птицей,

     Приносившей счастье всем.

     Что, храня теперь слепого

     В алазанской стороне,

     Он, как дружеское слово,

     Сквозь года кивает мне.

Подходил рассвет, и роща отгремела и погасла,

Мир вставал седым и хмурым,

              бубен умер на заре,

Запах пота и полыни, в угли пролитого масла,

Птицы крик – и в роще сизый

              след поводьев на коре.

Обнажились вмиг вершины,

              словно их несли на блюде

И закрыли облаками от объевшихся гостей,

А под бурками вповалку

              непробудно спали люди,

Как орехи, волей вихря послетавшие с ветвей.

Ниже, в сторону Телава, спали лошади, упавши,

Спали угли, в синь свернувшись,

                        спали арбы и шатры,

Спали буйволы, как будто

              были сделаны из замши,

Немудреные игрушки кахетинской детворы.

За Гомборами скитаясь,

              миновав Телав вечерний,

Я ночные Алла–Верды

            видел в пышности во всей,

Дождь накрапывал холодный,

              серебром и старой чернью

Отчеканенные, спали лица добрые друзей.

Я наткнулся на барана с посиневшими щеками,

Весь в репейнике предсмертном,

              грязным боком терся он

О забытую попону, о кусты, о ржавый камень,

И зари клинок тончайший

              был над шеей занесен.

1935