Нина
Огнева

Из цикла «Простор сновиденья»

Плёнка мыльного пузыря – одно из самых тонких

явлений материального мира,

каковые доступны наблюдению невооружённым глазом…

(Доктор Корво, «Пасынки Ириды»)

…И вот, мне приснилось,

что сердце моё не болит…

Николай Гумилёв

1.

Колеблется в капле парфюма жемчужный опал,

Перста каучуком провизор качнёт коромысло –

В увесистость унций влагая иллюзию смысла,

Пристало ль себя укорять, что вечор недоспал?..

В процесс вовлечён колдовством тростниковой иглы

Невзрачный обмылок судьбой измочаленной плоти.

В чертоги Морфея – посадка на автопилоте

Под знаком Ириды, соперницы мрака и мглы.

И вот, мне приснилось, что я никогда не усну,

Что вечным бессоньем за дерзость меня наказали –

Меж стиснутых век пламенеют соцветья азалий,

В устах – леденцом подъязычным мозолят десну

Нетленные строки, сквозит носоглотки дыра

Фантомным свищом в бытии протеиновой массы,

И в такт конвульсирует, скорбные корча гримасы,

Промозглого мозга – отнюдь не земная! – кора…

2.

Сколь мастер спектральных утех на фантазии скуп –

Столь оперы мыльной сюжеты галлюцинаторны:

Снискавший признанье альянс с меднопевьем валторны

На выдохе выхолен царственной щедростью губ.

Феномен, созвучный усилиям трубчатых вен:

всеблагостен вздох, претворённый в субтильную сферу,

И ниц простираются купрум, аргентум и феррум

Пред сверхпроводимостью струн под перстами камен.

В безлунную пустынь, в чертоги предснежного сна

Сомнамбула-ночь направляет бесстрашные стопы,

Хореем каюровым в наледь – бессонницы стопор,

Как келья паломнику – ночи полярной тесна

Безбрежная тундра. В объятьях литых одеял

Покоятся воды. Но теплятся отчие тени,

Обретшие вечную память меж створ средостений,

В нетленном притворе, что ворогу врат не разъял.

3.

В простор сновиденья, в юдоль оцифрованных грёз

Душа устремляется неотвратимо и скоро:

В осенней пыли золотой растворяется город,

И тает в скудеющей дымке полярный торос,

Навек схоронивший в ледовой своей синеве

Стоцветное прошлое, бытность мою расписную,

И тает подобный торос от меня одесную,

И каплет ледовая масса, и гулкий навес

Под стылыми окнами блещет стеклянной лузгой,

Лучом осиянный неверного зимнего солнца.

И плавится в небе тумана декабрьского стронций,

И плавится глыба. И капли – одна за другой –

Скользят, растворяясь в пучине бестрепетных вод,

Прозрачных, беззвучных, недвижимых вод ледовитых.

И волн зачарованных низкопоклонная свита,

Влача шелковистые шлейфы, вослед им плывёт.

4.

В чертоги беспамятства, в серый вещественный слой,

В юдоль симметрии, распаханной бустрофедоном…

Как сон бесконечной вселенной в колодце бездонном,

На кончике вдоха взращён тростниковой иглой

Простор сновиденья – бытийности вещной некроз,

Где лепятся в тесном соитье лакуна к лакуне.

Меж хрустких ветвей серебрятся околыши куньи,

И ловчих до самых костей пробирает мороз –

До самых вакаций, до Святок и до Рождества,

До ангельских крылышек и до пророчеств восковых,

В ледового панциря необоримых оковах

Под спудом таится нетленного тома листва –

Простор бытия. Переплёт тектонических плит

Не индифферентен к пера рудокопьим дерзаньям…

Сфероидом фистула в горлышке бьётся фазаньем

О том, что приснилось «что сердце моё не болит».

Из сборника «Я жду»

* * *

Я жду осенних холодов

безропотно и терпеливо.

Стекла глазурная полива

на солнце нежится глумливо,

а свет рассеянный медов

и густ. Листвы багряной лава

пылает сочно меж страниц,

не опаляя сень ресниц.

Но ритм – с коварством власоглава –

внедриться метит на подсос:

там круговерть атласных ос

в пыльце золотного расплава,

анахронизмами порос

лежачий камень: ткутся слева

направо прошвы скорбных строк.

Долготерпения урок

в назначенный исполнив срок,

под гул медвяного распева

томясь, осенних холодов

я жду безропотно. Рядится

в лоскутья выцветшего ситца

Селены лежбище. Бордов

фальшивого светила отблеск.

Как лот аукциона Сотбис –

сентябрьских прописей анклав

средь орд высокоумных глав.

Разверзшись, сателлита пицца

струит из чрева кетчуп лав –

на ветошь. Шанса вивисектор

велит планидам верный вектор

блюсти. Изверившись весьма,

я жду, как женщина – письма,

страшась, что – умер где-то некто…

Блажит чернильная тесьма,

лжёт безупречности детектор:

клинки остроугольных гряд,

как жала, источают яд

вражды. Но серверные черви –

(меж строк – плетьми багряных вервий

змеится дикий виноград)

– чредой искусных имитаций

в непогрешимых списков ряд

сплавляют пикселей парад:

прайс-лист. В его графах остаться,

бесспорно, всякий был бы рад

из вас. Затворница ума

ввергает в ступор книгочея –

в процессе чтенья сводит челюсть

с ума. Всепреданная челядь

костра, и Вечности кума –

я жду. Осеннего безумья

зудит неутомимый зуммер

и полны всходов закрома…

Я жду, как женщина письма,

страшась, что кто-то где-то умер,

о ком не ведаешь сама.

* * *

Всхожу по лестнице.

Мой путь промозгл и крут.

Кропит лузгой разверстое оконце:

рой игл, искрящихся в луче стального солнца.

Глазам невмочь, да градусники врут,

что нынче оттепель, что, снег с дождем мешая,

из дальних мест к нам движется циклон…

Но стоп нацеленность стремится под уклон:

погода местная – шайтану дочь меньшая,

а старшая – вот крест! – моя судьба.

В зеркальных плашках плещутся зарницы,

и, право, монгольфьером до границы –

не горше путь, чем в ад. Но – я раба

пустых затей. Мой путь тернист, и в ряд

теснятся (прут к пруту) перилец мили:

всхожу по лестнице. Вмиг ухо истомили

сквозняк и скрип. Лемурами парят

в чердачном сумраке блескучих искр потоки.

Всхожу. Полог незримый потолок.

Веду сама с собою диалог

по принципу системы уоки-токи:

я – здесь, Я – там. Чутьистое плечо

упорно следует известным направленьям.

Всхожу. Как горестно, что судеб оглавленья –

меж строк! Тепло… теплее, горячо! –

Окончен марш, поскрипывает дверь

в сквозных лучах полуденного солнца.

Порог. Простор. Стеклянных луж оконца…

Нет, погожу. Не время, не теперь.

* * *

Я очутилась вовсе не в лесу,

свой «жизни путь пройдя до середины».

Прекрасна цель, и помыслы едины

у спиц, крепящих втулку к колесу.

И славят путеводную лесу

сплочённые штрихкодами сардины.

Но что с того, что лучшие места

не им достались в Божьем кинозале?

Мне ленту Жизни, в целом, показали,

зачитывая реплики с листа:

гамлива поколений суета –

толкутся, как туристы на вокзале.

Ну да, теперь я знаю наперёд,

доверясь двадцать-впаренному кадру

и формуле закона Авогадро,

орлом иль решкой ляжет бутерброд:

овеществляя судеб поворот,

баранку крутят клеточные ядра.

Должок за малым: сущностно лишь то,

что разуму и чувству неподвластно.

Безмерный груз никчёмного балласта

мне надобен, как цирку-шапито –

алтарный крест, как ватное пальто –

галерному гребцу, а зайцу – ласты.

И вот стою, печальна и глупа,

не видя за деревьями дубравы.

Туристы, вероятно, таки правы:

не зарастёт народная тропа,

коль бутерброд поставить на-попа.

Ну, времена, о господи! Ну, нравы!

* * *

Взгляд упирается в цвель стены

с изумленьем морской волны,

стиснутой коробом строгих рам.

Городом славен храм.

Чувствуя веком волны тень,

понимаешь: настал день.

Сверившись с компасом: я ли – я,

понимаешь, что тень – твоя.

Штиль в обрамленье. Бушприт щепы.

Блики вощат пыль

на сопряженье углов. Узка

у виска полоса песка.

– Вира! – воскликнешь, обдав белок

бликами, – пен клок.

В нос пробормочешь:

– Похоже, SOS?

Проза ветров. Насос

гулко качает из трюмов сна

вязкую топь. Дна

не обнаружено. Майна! – но

провалилось к чертям дно…

Лот упирается в пух ковра,

в щель под окном – бора.

– Vero! – начертишь, стальным пером

перекрёстка круша гром.

Взгляд упирается в вату дня

с упоеньем огня, дразня

порох асфальта и хворост рам –

городом славен храм!

* * *

Рассаживайтесь по местам!

Ко времени ль вы? – А впрочем,

с уверенностью не скажу,

как скоро начнётся миг,

в который строфы эстамп

совьётся в небрежный росчерк –

синонимом виражу

зрачка по заглавьям книг.

Входящему в лабиринт

фракталей закон известен:

сакрален ожог тавра,

а прочее – хрень и чудь.

Но мир не подмостки – ринг,

а жизнь – не вертеп, а вестерн,

компьютерная игра

и в салки игра чуть-чуть.

Ну, что же вы? – Здесь, и там

места для «своих» доступны,

и липнет ириды нить

к пучку кукловодных струн.

Бронированным пестам

в жерле колокольной ступы

всеблаговест не отменить –

звенит, бронзовея, грунт.

Рассаживайтесь. Всяк, и всяк –

творец своего рая.

Но – формулу сотворения,

Господи, упрости!

Не проще ль – забить косяк

и спасти рядового Райана?

А также толику хрени

и чуди чуть-чуть спасти?

Входящему – мир и май!

Мир праху овечки Долли.

Да здравствует агнца клон

в чреде уставных химер!

Однако – mai dire mai.*

И, Барби неся в подоле,

под занавес – на поклон –

мы явим тому пример.

---

*mai dire mai – никогда не говори

«никогда» (итал.)

* * *

Это местечко – феномен вроде как:

сад – не сад… входишь – вот те на! –

Вкруг убогого, жалкого огородика

золотится кавернами незыблемая стена.

Огуречная грядка, жасмина куст,

скамья – на манер прокрустова изобретения.

Копай, сажай – до седьмого потения, –

не побалуешь взалкавших уст

плодом экзотического какого растения.

Усомнишься ли в истинности не вполне

отчётливо сформулированного вопроса? –

Здесь, на лучом озолоченной стене,

по кварцу хрусткому распластавшись косо,

стынет тень, облечённая правом молчать

по своему исконному предназначению.

Стынет тень, как сургучная стынет печать

охраняя тайну никчёмную и ничейную.

Долине гейзеров – заводь тихая не чета:

в нашей богом забытой левиафановой утробе,

называемой «город» (по-итальянски – citta’),

штиль мертвей, чем Елиазар во гробе.

Посему поговаривают, смущаясь зело:

мол, некто нездешний – в четверг, не далее,

только что на небе рассвело, –

примостился у изгороди, поджав крыло:

так, подтянуть ремешок сандалии –

ногу, видишь ли, на лету свело.

Да уж, местечко – феномен вроде бы.

Ну, да мало ль чего наболтают.

Стена вроде той – из «Шалтай-Болтая»,

но разве б признали себя в уроде вы,

криво косящем из льда зазеркальего?

Вот и ей не внове, что явь отражения

нисколь не сказывает высокой истины:

пожар, возложив мазок своей кисти на

холст бытия, не ощущает жжения.

А здесь, на вызолоченной кварцем стене,

в качестве супер-эксклюзивного экспоната

обозревается такое, что мозг костенеет,

застыв закорючкой заиндевевшего каната:

на закатным огнём обагрённой выси,

разбегаясь по кладке ящерками,

тлеет оттиск моего Настоящего,

допустившего промах… А впрочем – воистину

допустившего взмах…

Случалось ли – мимо вам?

Замечали ль особинку в порядке гряд?

Столь многозначною пантомимою

радуя взор, в синеве парят,

распластавши перья, ветки гледичии…

Сад – не сад: входишь – ну и ну!

Насмотришься за день-то всяческой дичи, и

глядь – невольно клонит ко сну…

Огуречная грядка, жасмина цвет.

Сизарей хор – по нездешним краям тужит.

Ох, успеется ль, незаданному вопросу в ответ,

ремешок сандалии затянуть потуже?

 * * *

Уже не так вольготна и мощна

мыслительного мускула напруга;

строк незаёмных верная подруга,

стремглав ветшает памяти мошна;

уже не то мерещится во сне,

не в лад и невпопад трепещет сердце –

круша иллюзии, стрекочут мегагерцы,

снующие по кабельной струне;

скудеют алгоритмы стройных рифм,

в угоду арифметике участья

(к тому и в том) иссякли в одночасье

колодезь грёз, ключ тем, лишь тайный гриф,

тщась ведовством и близостью родства

с собраньем сочинений, неподвластных

законам ритмики и сочетаньям гласных, –

животочит и каплет… Чёрта с два:

в тоннельном искривленье пищевода,

взъярённого глотком пустых утех,

страшна и суетна как смертный грех

пугающе пульсирует свобода –

бессрочный движитель размеренностей тех,

из коих состоят и песнь, и ода.

Сколь пульсовых толчков ни торопи я,

Лень – мамка Хаоса, да тётка-Энтропия

в прах утопляют чуткое стило.

В потугах выплеснуть строку – гортань свело

от сих до сих. Здесь психотерапии

адепт склоняет светлое чело:

«Депрессия!». И сетует зело:

– «Ваш скорбный труд – бесплодная забава:

здесь правят суд Гордея да Любава,

гешефт кодирует величественный Бах,

срамной анестезии миги кратки!..»

И мечутся как леший в лихорадке

покойники в отеческих гробах.

* * *

– «Виноградники в Арле…» –

Вы, кажется, что-то сказали? –

– «Виноградники!». Зноем

бестрепетным залит ландшафт.

Беспокойная скрипка.

Провинция, ночь на вокзале.

Красноцветный «Токай»

предлагается на брудершафт:

– Поздно каяться, брат.

– Не ко времени слёзы, сестрица!

Нам ли нынче вотще

предаваться бесплодной тоске?..

На хмельном оселке

потускневшая память вострится:

виноградники… Мерно

качаются на волоске

полновесные грозди.

Молитвенно спины согбенны.

– «Виноградники? Вот как?!..» –

сомненья томительный зной.

От хмельного зрачка –

не по-здешнему – отблеск эбеновый;

недоверчивой скрипки

меж рук – силуэт вырезной.

В стекленеющем плеске –

объятая пурпуром пена:

озаряет ландшафт

предзакатная пропасть огня.

«Лог… Борково… Курешня…» –

диспетчер не слышит Шопена,

топонимией местной

синхронно с гудками звеня;

– «Виноградники? В Арле?» –

ваятель не видит отвеса,

развернувшего угол

незыблемой этой оси:

в перестуках пюпитров

звучит погребальная месса,

и зрачок семафора

во тьму закулисья косит:

устремляются рельсы

в бездонную гулкую пропасть:

«Ви-но-градники!» – зноем

бушующим плещет аншлаг…

Близорукая скрипка

выводит постылую пропись.

Вдоль просмоленных шпал –

остывающий топочный шлак.

Из сборника «Никого нет»

* * *

Окончен текст, и лист исписан,

на взвод – упругий смерч строки,

(в окне, подобьем фронтисписа,

цветной офорт Анри Матисса –

карминных свитков кувырки).

Закат меж рам взъярится ало,

кроя из строк тропы меандр,

(яд не вредит змее ни мало,

как градус высшего накала –

нетленным корчам саламандр).

Звенит абзац пружиной спуска,

в височном хрусте брезжит кадр:

мрак нипочём пучку корпускул,

разящих влёт сердечный мускул,

как жгучий яд миндальных ядр.

Обуздан знак, подвластна касса

картонных букв – литью слогов.

Финал Пегаса – старт фугаса

туда, где вязнет кисть Пикассо,

сминая холст пространства в гофр.

Рассвет-кунак лудит обои,

на бронзу литер льёт припой:

«Се – персонаж Caprichos Гойи,

раба и рупор Божьей боли

и жертва пагубы слепой».

Исписан лист. В графе оценка –

карминной вшой ярится «уд»…

Палитра вещего Винцента

вращенья скоростью близ центра

благословит мой скорбный труд!