Бег

С телеги спрыгнула, и вот -

Ко мне, ко мне, мои собаки! -

Меня встречает мой народ,

И языки висят, как флаги!

Нацеловались? Так бежать

В обход - ах, нет! - в облет владений!

Вперед! Я эту благодать

Ценю в сто тысяч дней рождений!

И Джек с колючками в ушах,

И Рекс в своих прекрасных пятнах,

И в узнаваньях каждый шаг,

И бег в мельканиях понятных:

То синькой тенькнет небосвод,

То конь блеснет, то замелькает

Березоель. Ручей растет,

Ольха змеисто протекает.

И лай, и свара на бегу -

Огрыз, веселенькая ссора.

Устала. Больше не могу.

Валится навзничь наша свора.

И то ли счастьем, то ли сном

Проходит лес над головою.

В остолбенении лесном

Себе на грудь я сыплю хвою.

Но после, руку занеся

Над сбившимися волосами,

Внезапно чувствую - не вся

Я здесь в лесу, с моими псами, -

Я где-то очень далеко

Слежу с печалью городскою,

Как изможденно, нелегко

Глаза ты трогаешь рукою,

И как лицо твое мало...

Какой такой несладкой долей

За этот год его свело

Как раз в обхват моих ладоней?

И нашей своры вольный бег

Оборван дальним этим взглядом.

К избе два пса и человек

Идут раздельно, хоть и рядом.

1966

В дверях

Стучали? Открываю...

Молоденький моряк.

Он хочет видеть Валю,

Он топчется в дверях,

Краснеет, словно вишня.

А я ему - сплеча:

«А Валя замуж вышла

За Сашку-москвича!

Варила, убирала,

Рогалики пекла,

Бусы примеряла

Из белого стекла.

Так долго, долго-долго

Разглядывала их...

И на машине «Волга»

Увез ее жених...»

Господи помилуй!

Не надо было так!

Глядит куда-то мимо

Молоденький моряк, -

Еще и не в обиде,

А словно во хмелю...

И говорит: «Простите». -

«Простите», - говорю...

1960

Гости

Когда уходили гости,

Я прятала их шарфы,

Перчатки, галоши, трости

За тумбочки и шкафы,

И толстенький дядя Боря,

Который всегда один,

Под веником в коридоре

Очки свои находил.

Искать помогала мама,

Спичкой светил отец,

А тетя Тамара прямо

Расстраивалась вконец,

Сердилась на самом деле!

А я-то ведь не со зла:

Чтоб дольше они сидели,

Шумели вокруг стола,

И, шалая от восторга,

Я трогала бы рукой

Колодочки Военторга,

Заслуженные войной,

Зачитывала бы стихами

И на руки лезла к ним.

А пахло от них духами

И чем-то еще, спиртным...

Еще оставались шпроты,

И яблоки, и пирог!..

Но вот - находились боты,

Щелкал вдали замок,

И «Золотая Рыбка»,

И ваза простых конфет,

И мамина улыбка

Припрятывались в буфет.

А рюмочки-тонконожки,

Захватанные с боков,

Звенели еще немножко

От бабушкиных шагов,

А папа стоял с будильником -

Ведь завтра ему вставать! -

И легоньким подзатыльником

Меня прогонял в кровать...

И грусти своей, и злости

Мне некуда было деть.

Зачем уходили гости?..

Ну что бы им посидеть!

1960

Далеко и давно

Далеко, далеко и давно

Отворили мы настежь окно.

И никто не подумал о том,

Как мы вспомним об этом потом.

И никто не заметил, какой

Был восход, и ручей, и покой.

И никто не заметил, какой

Показался певец над стрехой.

Как хрустальная билась гортань!

Даже кто-то сказал: «Перестань!»

Даже кто-то промолвил потом:

«А куда мы сегодня пойдем?»

И ручей, вместе с птицей звеня,

Не хотел образумить меня.

Не хотел надоумить меня,

Что живем ради этого дня.

И никто не подумал тогда,

Что не нужно идти никуда.

1964

Женщинам

Расцветала на подоконнике

Зря осмеянная герань,

На войну уходили конники, —

— Ну куда ты в такую рань?

Становились легкими яблони,

Нарождался сын или дочь,

Но опять, провожая, зябли мы:

— Ну куда ты в такую ночь?

Мир настал, и его свидетелем

Каждый плод ложится у ног,

Но мы снова бельишко метили:

— Ну куда ты в такой денек?

Чтобы глаз мы робких не прятали,

Чтоб не знали счета кускам,

Чтобы пахло травами мятыми,

А не порохом по лескам,

Чтоб на рыженьком подоконнике

Спали голуби по ночам,

И младенцы-солнцепоклонники

Улыбались первым лучам, —

На войну уходили конники,

Эшелоны шли, грохоча.

Вот поэтому летом, зимами,

В самый поздний и ранний час

Уходили от нас любимые,

Уходили они для нас.

Зеленый костер

Под землей костер зеленый развели.

Пробивается огонь из-под земли,

Пробивается зеленым язычком,

Всё ночами, всё скачками, всё молчком.

Он выплёскивает разные цвета:

Вот уже голубизна и краснота, -

И самой мне только часу не найти,

Чтобы двоюродным оттенком зацвести!

Я сама, сколь ни сложна, сколь ни хитра,

Только выплеск, только цвет того костра...

Он старается, когда я не смотрю:

«Ты всё мешкала, а я уже горю!»

Пробивается, когда я занята

Или просто недостойна и не та.

Каждый раз клянусь начало подсмотреть,

Обещаю быть внимательнее впредь,

И невежественно давит каблучок

Тот двоюродный, зеленый язычок.

1961

Клятва

Я клялась тогда не писать,

Я клялась не писать никогда,

Чтоб лесами считать леса,

Поездами считать поезда,

Я клялась не писать никогда.

Я клялась простым и зеленым,

Неподкупностью молока,

И рожденною под вагоном

Песней стали и ветерка,

И высоким запахом сосен,

И сырым от ступней песком,

И в две краски пустившим осень

Необузданным чудаком,

Всей своей теплотой непрочной,

Полноводным моим окном,

Тем, что щеки я не нарочно

Натираю твоим сукном,

Поведеньем нелегким женщин,

Загорелым стеклом машин,

Всем, что больше меня и меньше,

Всем, что просит меня: «Пиши!»

Той водою, что строит сушу,

Той землей, что идет на дно,

И сознаньем, что всё равно

Эту клятву опять нарушу, —

Я опять поклянусь не писать,

Поклянусь не писать никогда,

Но услышу я голоса,

О, восходные голоса!

Но увижу я города, —

Превосходные города!

Это день, это день начался,

Что тогда я скажу, что тогда?..

Колыбельная чужому сыну

Бабочка по комнате летает,

                          летает,

Сердце мое все-таки растает,

                            растает,

От высоких трав остались сухонькие палочки,

До тебя мне дела мало — как до этой бабочки.

Бабочка по комнате летала,

                          летала,

От тебя я, маленький, устала,

                             устала,

К папе в комнату приносят телеграммы строгие,

С моря серого приходят выдохи глубокие.

Бабочка под лампочкой завяла,

                             завяла,

Вместе с этой бабочкой женщина чужая

Все металась в комнате, папу поджидая.

Бабочка последняя погибла,

                          погибла,

Усиками тоненькими поникла, поникла,

И уйду я, маленький, громко ли, тихо ли,

Чтоб часы по-мирному над тобой тикали,

Чтобы снились зайцы, медведи,

                             медведи,

Нынче твоя мама приедет,

                        приедет,

А у ней такое право, чтоб владеть обоими.

Спи спокойно носом к стенке с теплыми обоями...

Кормление чаек

Думаю: «Есть у меня, слава Богу,

В пище достаток и даже избыток -

Можно и чаек питать понемногу,

Стужей прихваченных, ветром избитых».

Жестом зову поджидающих чаек, -

И пред балконом шумливая стая

Славу трубит мне, на крыльях качает,

С хлебом на небо возносит, блистая,

И, растопырив хвосты веерами,

Трепетно медлит в зависе упругом,

И отлетает потом по спирали,

Чтоб возвратиться маневренным кругом...

Жду их - и думаю: «Ну, всё в порядке, -

Чайки так голодны, клювы так метки!

Не загниют в моем доме остатки,

Есть кому сплавить огрызки-объедки».

Вновь приближает завис вертикальный

Лапки, поджатые около брюха,

Что, как набитый снарядик овальный,

Вложено в капсулу грязного пуха.

В жадном шнырянии, в крике сварливом

Хищно ершатся охвостные снасти.

Круглые зенки с кровавым отливом

Щурятся при разевании пасти...

Просто читается, всем на потребу,

Крыл указатель на стержне едином:

Правое вскинуто к светлому небу,

Левое брошено к темным глубинам.

Чья тут бесстрастная, чья роковая

Проба - на мерзкое и на святое?..

Всех нас одно холодит, согревая,

Утро туманное, утро седое.

1988

Лахтинская

Голубями сытыми испачканная,

Сизыми воскрыльями охлопанная,

Ты живешь спокойно и нехлопотно,

Лучше улиц Шамшевой и Гатчинской,

Лахтинская улица взлохмаченная,

Улица, застроенная начерно,

Встрепанная, ласковая Лахтинская,

Почему-то очень бесхарактерная.

А трава по-деревенски бурная,

Меж камней топорщится, упругая,

А по ней у института Турнера

Ходят дети, костылями стукая.

Лахтинская выпрямила плечи их,

Бледных, искалеченных, залеченных,

Но беспечных — солнцем обеспеченных.

Ах ты,

      приведешь ли в Лахту,

                           Лахтинская,

Там у Лахты

            яхты,

                 в море яхты стоят.

Кем тебе уюта столько выдано,

Лахтинская, дождичком омытая,

Встрепанная, ласковая Лахтинская,

Иногда совсем не бесхарактерная.

Мальчик с велосипедом

У окон мальчик ходит,

А я почти стара.

Моя пора проходит,

Идет его пора.

Притихнешь по старинке,

Как будто в двадцать лет,

Покуда по тропинке

Хрустит велосипед.

Сирень и все, что хочешь,

А в общем - ничего.

И нехотя хохочешь,

Равняясь на него,

И ходит он, не зная,

Что я совсем не та,

И кто же я такая,

И чем я занята.

Бегу девчонкой бойкой

С нехитрою душой

За клетчатой ковбойкой,

За юностью чужой, -

Я все еще дуреха,

Хотя почти стара...

Идет моя эпоха,

Прошла моя пора.

1965

Моление о птице

Просыпаюсь на рассвете —

не последнее ли утро?

Хлеб на досочке кромсаю —

не последний ли кусок?

Не последняя ли птица небывало

и немудро

Хочет вылететь наружу

и колотится в висок?

Господи, не жаль мне хлеба —

Твоего ли, моего ли —

Всколосишь еще Ты ниву,

заведешь еще квашню,

Дашь к еде благословенье

и поделишь хлеб на доли...

Кто-нибудь его оценит,

коли я не оценю.

Господи, не жаль мне утра, —

миллионы раз — и больше —

Ты пошлешь кому-то утро в Питер,

в Токио, в Париж...

Жалко только эту птицу, —

ибо в точности такой же

Никогда ни в ком не будет,

даже Ты не повторишь!

На лугу

Шевелись давай, подруга!

Сено жаркое вокруг,

Грабли, зной, раздолье луга.

Мы причесываем луг.

Где-то в луже, сладко ноя,

Лягвы нежатся в тени.

Облако! Приди, родное,

Нас от солнца заслони!

Дай помедлить, дай собраться,

Просто посоображать,

В шустрых мыслях разобраться,

Их за хвостик удержать, -

А не то сбегут куда-то,

В пустоту ли? Про запас?

Вы не помните, девчата,

Что я думала сейчас?

Что-то важное решила

О почти что мировом -

И забыла: надо было

Утереться рукавом.

Что прошло - вот только-только -

Под ладонью-козырьком?

...На руке взошла мозолька,

Молодая, пузырьком.

1961

Никогда

Вот юность и любовная невзгода,

Не помню точно - дождик или снег,

Но каменная мокрая погода

Способствует прощанию навек.

И уж конечно, пачку старых писем

Решительно мне друг передает.

И свист его пустынно-независим,

Как дождь ночной, как лестничный пролет.

Он отчужденно втягивает шею.

Его спина сутула и горда.

И обреченной ясностью своею

Еще пугает слово «никогда»...

1970

Одуванчик

Бесшумный одуванчиковый взрыв -

И вьюга, всполошенная, сухая,

Перед моим лицом помельтешив,

Снижается, редеет, затихая,

И тает. Начинают проступать

Изба, крыльцо. И вот выходит мать:

Фигурка в глянцевитом крепдешине

И сапоги мужские на ногах.

Тогда шикарить женщины спешили,

Однако оставались в сапогах.

Ширококостность, дюжая ухватка

Мешали им для полного порядка

Закончить каблучками туалет -

Вдруг землю рыть да прятаться в кювет?

И полуэлегантны, полугрубы

Движенья мамы. Полыхают губы

Багряной птицей впереди лица.

Вот-вот они в беспомощном восторге

Опустятся на моего отца,

Стоящего поодаль от крыльца

В зеленой, беспогонной гимнастерке.

Вернулся он весной, но по утрам

Всё лето возвращается он к нам,

И мы за умываньем и за чаем

В нем новое с опаской замечаем

И прежнее со счастьем узнаём

В неловком отчуждении своем, -

Что было так, а сделалось иначе...

Почти как до войны, живем на даче,

И одуванчик во дворе у нас

Растет, и можно дунуть, как сейчас.

1960

Окно на Гатчинской улице

В банках майонезных

Лук торчит буграми,

Зелень стрел полезных

Прижимая к раме.

За облезлым, чадным

Двориком и домом,

За Двором Печатным

В кирпиче знакомом,

За привычной Гатчинской -

Чую дух тревожный,

Едкий и заманчивый,

Железнодорожный.

Жди меня, Московский!

Жди меня, Финляндский!

Белым паром порскай!

Поездами лязгай!

Там березы статные

Скачут по России,

Все черноиспятнаны,

Словно псы борзые!

Подойду поближе -

Ветки в грудь уставят

И лицо оближут

Клейкими листами!..

1960

Осенний парк

С тобой на пустынном просторе аллей

Болтать не боюсь и молчанья не трушу.

Мы оба, таща на горбу свою душу,

Гордимся тайком: а моя тяжелей!

По осени каждый себе на уме.

Но коли мы вместе, нам вдвое заметней

Природы достоинство сорокалетней,

Уже отвердевшей навстречу зиме.

Взгляни, обнаженного дуба каркас

Чернеет чугунною силой строенья,

А пышная ржавчина - память горенья -

Тихонько шуршит под ногами у нас.

Нам тоже известно, что нам предстоит.

Мы зябнем, но все-таки не прозябаем,

И ржавчину золотом мы называем,

И холод нам юностью щеки палит.

1976

Охота

Не в зоопарке в клетке,

Не в букваре моем -

Сидел косач на ветке,

А папа был с ружьем.

Сидел недвижно, прочно

Матерый - пожилой,

И мне казалось, точно

Косач-то - неживой.

Да это просто чучело!

Обманка из тряпья!

И так мне ждать наскучило...

«Стреляй!» - сказала я.

Ведь он не в самом деле,

Ведь это так, - игра...

И - грохот! И слетели

Три загнутых пера,

И закружились грустно...

Но вот, как черный мяч,

Их обогнал - и грузно

Пал на землю косач.

И, смертно распростертый,

Он лег передо мной, -

Такой бесспорно мертвый,

Что ясно - был живой!..

1962

Первый день

Чуть сбивчиво пела гармошка,

Пронзительно звали козу,

И в воздухе тонкая мошка

Дрожала, как точка в глазу.

Тревожно, сторожко, чутьисто

Я слушала воздух, росу,

Невнятные шумы и свисты,

Метанья чего-то в лесу.

На самой опушке, у елки,

Я нюхала, в пальцах размяв,

Какие-то дудки, метелки,

Обрывки неведомых трав.

Я их смаковала, кусала,

Как будто особую сласть.

Не с поезда я, не с вокзала,

Я только что - вот, родилась.

1962

Под Москвой

Далеко собака воет,

Высоко кружит снежок.

Снег меня в дому неволит,

Обо мне скулит Дружок.

Гордой пленницей опальной

Я сижу себе одна.

За окошком бредит пальмой,

Как положено, сосна.

В черном небе белых линий

Хаотично, вперекос

Поначеркал хвойный иней

Новорожденный мороз.

Свист доносится истошный:

Запаленный самолет

Нервной вспышкой, красной стежкой

Прошивает небосвод.

Я живу в средине мира,

Мир ладонью отстраня.

Вещий ворон корку сыра

Получает у меня.

На какой бы новый базис

Ни взошел родимый край,

Тут - суровый мой оазис,

Трудно выслуженный рай.

Так привольно и убого

В клетке скудного жилья,

Что как будто нету Бога,

Если ж есть, то это - я.

В снеговее, в снеговое

Пляшет белая крупа,

И меня как будто двое

Или целая толпа.

Вот и звук шагов знакомых,

И вошедший человек

Говорит, что цвет черемух

Нынче падал, а не снег.

1997

Последние минуты

Кончалось всё у нас — поездка и любовь.

Трудились мы в такси над болтовнею вялой,

Что, дескать, может быть, когда-нибудь да вновь

Всё будет ничего, кто знает, а пожалуй,

И очень даже ничего себе!

Так мы обманный ход искали в несудьбе.

На улицу мою — в изогнутый рожок —

Мы плавно по кривой вкатились на машине.

А улицу в тот час закат холодный жег.

Уступы крыш блеснуть всей ржавчиной спешили,

А стены — всем своим чумазым кирпичом...

Под беспощадным розовым лучом

Тянулися ко мне изнывшие в разлуке

Суставы сточных труб, брандмауэры, люки.

И стыдно стало мне, что улицы моей

Не тронул старый лоск, ни современный глянец,

Что неуместнейше ты выглядишь на ней —

Точь-в-точь взыскательный, злорадный иностранец.

И стыдно стало мне, как будто я сама

Так улицу свою нелепо искривила,

И так составила невзрачные дома,

И так закатный луч на них остановила.

Мы вышли из такси, и тотчас, у ворот,

Весенний льдистый вихрь освобожденной пыли

Ударил нам в лицо, пролез и в нос, и в рот...

Окурки трепетно нам ноги облепили,

И запах корюшки нас мигом пропитал,

Чтобы никто уже надежды не питал.

И стыдно стало мне, как будто это я

Тлетворным ветерком в лицо тебе дохнула.

Я дверь в парадную поспешно распахнула —

И стыдно стало мне, что лестница моя

Лет семь не метена и семьдесят не мыта,

Что дверь щербатая и внутренность жилья

Неподготовлены для твоего визита.

И стыдно стало мне за улицу, район,

За город, за страну, за всё мое жилище,

Где жизнь любви — да что?! — любви последний стон

Обставлен быть не мог красивее и чище.

...Когда же ты, в дверях составив мой багаж,

Мне руку целовал с почтением брезгливым,

Как у покойницы; когда же ты, когда ж

Рванулся из дверей движеньем торопливым —

То стыдно стало мне, что слишком налегло

И стиснуло меня пустое приключенье,

Что, в лифте ускользнув, смеешься ты в стекло,

Летучее свое лелея облегченье.

1985

Посмертный монолог кота Куни

Был мой взгляд, как фонарик такси.

Зеленел - подзови, пригласи -

Я послушно к тебе подскочу,

И прильну, и моторчик включу,

И тебя хоть на десять минут

Увезу в безоглядный уют.

Но любил я с тобой наряду

Всех, кто ласку давал и еду:

Вовсе не было резкой черты

Меж тобой и такими, как ты.

И дурного тут нет ничего,

Что не лично меня одного,

Но меня - и таких же, как я, -

Ты любила, хозяйка моя.

Потому-то, наверно, сейчас,

Хоть навек мой фонарик погас

И зарыли меня глубоко -

Я к тебе возвращаюсь легко.

Признаюсь тебе, как на духу:

В новых пятнах и в новом меху

Под осенним багровым кустом

Я виляю тигровым хвостом.

1982

Рая Вдовина

Вновь зажата тоненькая кисть

В этих пальцах грубых и каленых.

Вдовина прикладывает лист

Ватмана, и начат подмалевок.

Натюрморт обычен, даже скуп:

Брюква, полотенце, сковородка;

Райкиных серьезных сжатых губ

Будто вовсе не касалась водка,

Будто и не курит уж она,

И не знает непотребной брани.

Будто парни, милые спьяна,

На кушетке той ее не брали,

Будто век сурепка и укроп

Пряным духом Райку облегали,

Будто век неслась она в галоп

На конях со струнными ногами,

Будто не по пьянке на листок,

Но своим твореньям зная цену,

Всем лицом она валилась в стог

И стихи вышептывала сену,

Будто этих чистых два окна

Вечным оком милого ласкали,

Жили краски в порах полотна

И стихи пружинили в накале,

Будто нынче всё наоборот,

Будто лес над нею закачался,

Вдовина кончает натюрморт,

Хоть бы никогда он не кончался!

Среда

Смотрю, всё хуже год от года

С лесами, воздухом, водой,

И называется природа

Почти клинически - средой.

Мы деловиты и угрюмы.

Но кое в ком еще пока

Неторопливо бродят думы,

Как чистой влаги облака,

И зелень теплая, сквозная

Кой у кого глядит из глаз,

И замшевая лань лесная

В губах припрятана у нас.

И полноводная - спасибо! -

Течет любовная река,

И плещет женщина, как рыба,

В счастливой хватке рыбака.

1983

Старики

Стариков кладут на стол -

В пиджаке, в мундире.

Кто нечаянно ушел,

Кого -

           уходили

Горки крутые,

Лестницы крутые,

Женщины святые,

Крупно завитые.

Плачет музыка вдали

Тоненько и строго.

Старики от нас ушли,

Зная много, много.

Позабыли старики

Все на этом свете:

На столах - черновики,

Новости - в газете,

Удочки и васильки -

Все забыли старики.

Ну а мы - сидим-грустим,

Наливаем стопку.

Огуречиком хрустим,

Закрываем скобку,

Принимаем горячо

Гордое наследье -

Недожитое еще

Громкое столетье.

По листку, по кирпичу,

Чтоб не встала стройка,

По плечу не по плечу -

Принимаем бойко.

И как будто в первы йраз

Наступает утро.

Мы как будто лишь сейчас

Родились, как будто.

Где-то музыка вдали

Плачет, замирая.

Старики от нас ушли,

Ничего не зная.

1963

Улыбка

Мне улыбнулась годовалая,

Грызя пластмассовую рыбку.

Куда же это подевала я

Свою - такую же - улыбку,

Да и другие: ведь наверное,

Я улыбалась в десять лет,

И в девятнадцать?.. Дело скверное -

Улыбок прежних больше нет.

Как безрассудно, опрометчиво -

Их не запомнить, потерять!

Свою улыбку - делать нечего -

Встречаю в зеркале опять,

И медлю с новою улыбкою,

И посылаю в пустоту

Ее - искусственную, зыбкую,

Опять не ту, совсем не ту...

И хорошо еще, что дома я,

Что мать к столу меня зовет,

Что у нее лицо знакомое,

Что за окошком дождь идет.

1963

Часы

Вот часы. Сколько лет,

А скрипят, а идут, -

То ли да, то ли нет,

То ли там, то ли тут.

Вот семья. Вот еда.

Стол и стул. Шум и гам.

За окном - вся беда,

За окном, где-то там!..

Вот и тридцать седьмой,

Вот и сорок шестой.

Милый маятник мой,

Ты постой, ты постой.

Если в доме умрут,

Он стоит. А потом -

То ли там, то ли тут,

То ли гроб, то ли дом.

Все ушли. Вся семья.

Нам вдвоем вековать:

То ли мать, то ли я,

То ли я, то ли мать.

Пятьдесят третий год.

Шестьдесят третий год.

Если кто и придет,

То обратно уйдет.

Вот мы верим во все.

Вот уже ни во что.

И ни то нам, ни се,

Все не так, все не то.

Сколько дней, сколько лет,

По ночам и чуть свет -

То ли да, то ли нет,

То ли нет, то ли нет...

1964

Чердак

Мне кажется, что старость - как чердак:

Далеко видно и немного затхло.

Так наконец-то замедляют шаг,

Не торопя обманчивого Завтра.

Еще на балках сушится белье,

И нужды Дома светят отраженно,

И все -таки - уже небытие

Посвистывает пусто, отрешенно.

Гудят в бойницах выжатые дни

Белесоватым войлочным туманом...

Хватайся за перила! Растяни

Ту лестницу! Продли ее обманом!

Вот бойкий переборчивый прискок

С мячом, скакалкой, с ничегонезнаньем.

Бегут, бегут, не ощущая ног,

Довольные несокрушимым зданьем.

Вот поцелуйный медленный подъем,

И бесконечно ширятся ступени.

«Пойдем домой, о милый мой, пойдем

Побыть вдвоем!»... Сгибаются колени,

И вся пружина тайная ноги

Срабатывает медленно к подъему,

И этажей полночные круги

Расходятся по дремлющему дому.

И вот уж ты - на тусклой высоте,

Где загудит чердак через минуту,

Где напряженно виснет в пустоте

Призы к теплу, союзу и уюту.

Ну что ж, войди - и прислонись к трубе,

Передохни покойно и отрадно...

Отсель взглянуть позволено тебе

И мысленно отправиться обратно.

1964