Адриатика

Волны бегут, белый песок лаская,

Клочья травы всюду с собой таская.

А в глубине тихо лежит морская

Странно большая, очень большая

Раковина.

Вижу ее в солнечную погоду;

Вижу, прилив над ней поднимает синюю воду.

И в глубине - ах, глубина какая! -

Великанья раковина, как росинка маковая,

Кажется мала.

То пропадет, то под водой проглянет.

Море сожмет, море ее растянет,

Но от того ближе она не станет:

Как далека в небе звезда,

Так и она.

Вижу ее в пасмурную погоду;

Вижу, прилив над ней поднимает темную воду.

Кто мне ее, кто же ее достанет?

Водолазил водолаз - водолазу не далась

Раковина.

Ля-ля,ля-ля,Ля-ля,ля-ля,Ля-ля-ля.

Водолазил водолаз - водолазу не далась

Раковина.

Акула

Акула быстрая, с бездушной парой глаз -

Идея голода без мантий и прикрас!

С полуразинутым, как при вдыханье мухи,

Ртом-полумесяцем, прорезанным на брюхе,

Ртом, перевернутым тоской, концами вниз...

Промозгла и сыра, как мраморный карниз.

Но преисполнена убийственного пыла,

Тяжеловесная как скачущее мыло, -

Неутолимая акула южных вод!

В огромный мир морей ты заслонила вход.

Секуще проносясь над полушарьем ярким,

Ты строишь из прыжков зеркальных арки, арки...

Из блеска - без конца ворота создаешь,

Но ни в одни из них проникнуть не даешь.

Чтоб, выбившись из сил, мы крикнули: «Природа -

Храм в тысячу дверей без выхода и входа»?

Но мерзко хлопанье скачков твоих: ты лжешь!

Алоэ

Вопили джунгли, пели не смолкая,

Звонили в колокольчики лиан,

Вниз головой - дразнили попугаи

Вниз головой висевших обезьян.

Крутились хороводы испарений.

Текла змея, древесный хлюпал сок,

И полыхал - цветов душистый гений -

Алоэ там - чудовищный цветок.

Шла девушка: лианы отклоняла,

Мерцали белым черные глаза.

Заметила алоэ, обломала.

Лишь фейерверком брызнула роса.

Кольцом в носу задумчиво кивая,

Сиреневый растягивая рот

И лепестки гиганта обрывая,

Гадала вслух: «придет» иль «не придет»?

«Не любит», «любит»?.. О! стерпи такое

Другой цветок - большого горя нет.

Любой цветок, но только не алоэ:

Ведь только раз цветет он! В сотню лет.

Альпинисты

Поскорей наполним нашу

Все равно какую чашу.

Чашу кратера вулкана

Или чашечку цветка.

Угли звонкие раздуем,

Как-нибудь переночуем.

Нам живется нелегко,

Мы уходим далеко,

Мы пришли из далека.

По саваннам необъятным,

По лесам невероятным,

По плато суровых гор,

Где терновник в сорок свор

Обдирает нам бока.

А ущелья - как темно в них,

Но мы сами, как терновник.

Две тернистые тропы,

На ступнях у нас шипы

Мы пришли из далека.

Нас ошпаривала справа

Вулканическая лава.

Нас окатывало слева

Океана колесо.

Но веревками друг друга

Мы обкручивали туго.

И ползли под облака.

Мы пришли из далека

Мы уходим далеко.

А в плащах-палатках наших

Мы походим на монахов.

Вдалеке от милых жен

Отрешенный капюшон

Надвигаем на лицо.

А по этим капюшоном,

Синим снегом опушенным,

Как стальная полоса -

Неподкупные глаза.

Мы уходим далеко...

Мы уходим далеко...

Мы уходим далеко...

Мы уходим далеко...

Аргус

Когда впаду в какую-либо страсть,

Я внутреннего сторожа встревожу.

«Почто, - спрошу бессмысленную рожу, -

Даешь мне лгать, подглядывать и красть?»

«Но случай-то, - польстит мне нечестивец, -

Особенный! Как на голову снег!

Другим нельзя. А это лжет - правдивец.

Подглядывает - честный человек!»

Архивариус

Его стихия - старая бумага.

«За что страдает? В чем он виноват?

И ведь какой безропотный, бедняга!» -

Непосвященный скажет наугад.

И ты спроси, чего «бедняге» надо

И чем он только, «бедный», не богат!

Одна строка - и найден ключ от клада,

Строка другая - найден самый клад.

         Сидит у лампы труженик архива.

         Раскопок ждут бумажные пласты,

         И вторят ветра зимнего порывы

         Порыву вдохновенья и мечты.

         Читает он с глубоким видом мага...

         Мгновение - и старый документ,

         Как заклинанье, выудит из мрака

         Гиганта с волосами из комет.

         Так кажется. А разве вправду нет?

А разве не историк разрушает

Кащеевы пещеры, силы сна?

А разве не историк воскрешает

Эпохи, государства, племена?

Или не он стучит без передышки

В глухие и отзывчивые крышки

Полузабытых кладов и гробов?

(А иногда - в дубовые кубышки

На вздоре упирающихся лбов. )

Кто что терял? Отыщется в архивах.

Кто лгал завзято? Кто - не разобрав?

Архив на страже, тихо вправит вывих

Истории достойный костоправ.

В нутро породы, заспанной и мрачной,

Вонзает он исследованья лом

И делает историю прозрачной,

Чтоб разглядеть грядущее в былом.

Ах, как долго, долго едем!...

Ах, как долго, долго едем!

Как трудна в горах дорога!

Чуть видны вдали хребты туманной сьерры.

Ах, как тихо, тихо в мире!

Лишь порою из-под мула,

Прошумев, сорвется в бездну камень серый.

     Тишина. Лишь только песню

     О любви поет погонщик,

     Только песню о любви поет погонщик,

     Да порой встряхнется мул,

     И колокольчики на нем,

     И колокольчики на нем забьются звонче.

Ну скорей, скорей, мой мул!

Я вижу, ты совсем заснул:

Ну поспешим - застанем дома дорогую!..

Ты напьешься из ручья,

А я мешок сорву с плеча

И потреплю тебя и в морду поцелую.

     Ах, как долго, долго едем!

     Как трудна в горах дорога!

     Чуть видны вдали хребты туманной сьерры...

     Ах, как тихо, тихо в мире!

     Лишь порою из-под мула,

     Прошумев, сорвется в бездну

     Камень серый.

Баклажаны бока отлежали...

Баклажаны бока отлежали,

Им наскучили долгие сны.

Возле красной кирпичной стены

Огуречные плети повяли.

     Мак потух на ветру, как фонарь;

     Лепестки, словно отблески света,

     Разлетелись - и замерли где-то...

     Солнце в небе - как в море янтарь -

В мокрой дымке, похожей на ил...

Но еще лопухи лопушатся,

Но еще петухи петушатся;

Чу! - строптивое хлопанье крыл...

     Лишь один только старенький кочет,

     Приближенье зимы ощутив,

     Кукарекнуть для бодрости хочет,

     Да никак не припомнит мотив

И слова...И в зобу застревает

Стертый хрип, неосмыслен и ржав,

И на месте петух застывает,

Бледно-желтую ногу поджав.

     Всплыли в нем ломота и томленье

     Белым пальцем грозящей зимы,

     Мрачен трепет его оперенья,

     Как пожар за решеткой тюрьмы.

Бузиной гребешок багровеет,

Льется блеск ревматичного мха

Вдоль по перьям, и холодом веет

Чуть заметная тень петуха.

Баллада круга

Счастья искать я ничуть не устала.

Да и не то чтобы слишком искала

Этот зарытый пиратами клад.

Только бы видеть листочки да лучики...

Только бы чаще мне были попутчики:

     Тень на тропинке,

     Полет паутинки

     И рощи несумрачный взгляд.

Но измогильно, откуда-то снизу,

Жизнь поднялась. И под черную ризу

Спрятала звезды, восход и закат...

Ну и повысила ж, ведьма, в цене

Это немногое, нужное мне:

     Тень на тропинке,

     Полет паутинки

     И рощи несумрачный взгляд!

Ну, я сказала, раз так, я сказала,

Что ж! Я сорву с тебя, жизнь, покрывало!

А не сорву - не беда. Наугад

В борьбе с тобою, в борьбе с собою,

В борьбе с судьбою добуду с бою

     Тень на тропинке,

     Полет паутинки

     И рощи несумрачный взгляд!

Глупо, однако, что посланный на дом

Воздух и лес, колыхавшийся рядом,

Надо оспаривать, ринувшись в ад,

Дабы, вернувшись дорогой окольной,

Кровью купить этот воздух привольный,

     Тень на тропинке,

     Полет паутинки

     И рощи несумрачный взгляд...

Вижу я даль с городами громадными,

Дымные горы с тоннелями жадными,

Грозного моря железный накат,

Но не схожу с великаньего тракта

В поисках трех лилипутиков! Как-то:

     Тень на тропинке,

     Полет паутинки

     И рощи приветливый взгляд...

Так из-за нужного массу ненужного

Робкий старик накупил. И натужливо

В тачке увозит томов пятьдесят -

Ради заморыша-спецприложения!

Где вы? За вас принимаю сражение,

     Тень на тропинке,

     Полет паутинки

     И рощи таинственный взгляд!

...Что же лежу я под соснами старыми?

Что не встаю обменяться ударами?

Пластырем липнет ко лбу листопад.

Латы росой покрываются мятые.

Жизни вы стоили мне, растреклятые! -

     Тень на тропинке,

     Полет паутинки

     И роща, где вязы шумят.

Бегство деревьев

Стемнело. В траве не усмотришь тропинку вертучую...

И вот, чтобы глаз мой на чем-то его не поймал,

Куст выпускает тень, - как чернильную тучу

Под страхом погони выбрасывает кальмар.

Глядят исподлобья кусты в недоверье зловредном,

Как если бы каждый на их покушался покой...

А дуб - в облака унесен вдохновением бледным,

И звездами полон, хотя его ствол - под рукой.

Береза - в рисунке полос, полотенец, подковок, -

Как голос серебряный, сорванный несколько раз;

Не будь этих черных - на белом стволе - остановок,

Совсем бы она улетела, пропала из глаз...

Не видит, не слышит поселок, окуренный снами,

Что вырвались рощи, ушли из земной западни;

Деревья не здесь! - Лишь подножья шершавые - с нами,

Как письма о том, что к рассвету вернутся они.

И наземь сойдут по ковру укороченной тени,

Улику - воздушную лестницу - спрячут.

А жаль; их утро подменит; они возвратятся не теми,

Какими их видела ночь и небесная даль...

Бездомный домовой

Кораблям в холодном море ломит кости белый пар,

А лунный свет иллюминаторы прошиб.

А первый иней белит мачты, словно призрачный маляр,

И ревматичен шпангоутов скрип...

   Говорят, на нашей шхуне объявился домовой —

   Влюбленный в плаванья, бездомный домовой!

   Его приметил рулевой,

   В чем поручился головой,

   И не чужой, а своей головой!

Домовой

Заглянул к матросу в рубку,

Закурил на юте трубку

И журнал облизнул судовой

   (Ах, бездомный домовой,

   Корабельный домовой!) —

И под завесой пропал дымовой...

   ...Перевернутый бочонок,

   на бочонке первый снег.

   Куда-то влево уплывают острова.

   Как с перевязанной щекою истомленный человек,

   Луна ущербная в небе крива.

   Кок заметил: «Если встретил

      домового ты, чудак,

   То не разбалтывай про это никому!»

   А рулевой про домового разболтал,

               и это знак,

   Что домовой не являлся ему.

Что не ходил к матросу в рубку,

Не курил на юте трубку,

Не мелькал в хитрой мгле за кормой...

   Корабельный домовой,

   Ах, подай нам голос твой!

   Ау! Ау!

   Ай-ай-ай!

   Ой-ой-ой!

   Загляни к матросу в рубку!

   Закури на юте трубку!

   Рукавичкой махни меховой!..

Волны пенные кипят,

И шпангоуты скрипят,

И у штурвала грустит рулевой...

Блуждающий огонек

Огонек блуждающий - световой предатель!

Всем болотным кочкам брат, всем сычам приятель,

Будет воду мне мутить, смутное созданье;

Если ты рожден светить, - прекрати блужданье.

Если ты рожден блуждать, - прекрати свеченье.

Что еще за мода: лгать в виде излученья?!

Огонек блуждающий! Хитрый, бледнолицый,

Сколько путников сгубил? Сколько экспедиций?

Сколько шедших по тропе, прежде пешеходной?

А не скучно ли тебе, огонек холодный,

Быть холодным фонарем для зрачков горячих?

Быть слепым поводырем - для кого? - для зрячих!

Огонек блуждающий! Тихий угнетатель,

Неожиданных препон тонкий созидатель!

Есть ли сердце у тебя, призрак, искра ада?

Чтобы радоваться злу, сердца ведь не надо!

...Странен путник без пути, страшен путь без цели

И в ночном кошмарном сне, и на самом деле.

Боттичелли

Век титанов, мраморную гору

Молотом дробящий поминутно,

Был смущен, когда завидел Флору,

Лепестками сеящую смутно.

Вижу птиц серебряные клювы,

Слышу пляску воздуха живую :

То эолы, словно стеклодувы,

Выдувают вазу ветровую.

Лунной мглой  отблескивают лики.

Люди реют - наземь не ступают.

(Не шагов ли ложных грех великий

Неступаньем этим искупают?)

И встает из моря Афродита -

Безупречно любящих защита.

Братья капитаны

В закатных тучах красные прорывы.

Большая чайка, плаваний сестра,

Из красных волн выхватывает рыбу,

Как головню из красного костра.

Двумя клинками сшиблись два теченья, -

Пустился в пляску ящик от сигар,

И, как король в пурпурном облаченье,

При свете топки красен кочегар.

     Мы капитаны, братья капитаны,

     Мы в океан дорогу протоптали,

     Мы дерзким килем море пропороли

     И пропололи от подводных трав.

     Но кораблям, что следуют за нами,

     Придется драться с теми же волнами

     И скрежетать от той же самой боли,

     О те же скалы ребра ободрав.

На что, на что смышлен веселый лоцман, -

Но даже он стирает пот со лба:

Какую глубь еще покажет лот нам?

Какую даль - подзорная труба?

Суровый юнга хмурится тревожно

И апельсин от грубой кожуры

Освобождает так же осторожно,

Как револьвер - от грубой кобуры.

     Мы капитаны, братья капитаны,

     Мы в океан дорогу протоптали,

     Но корабли, что следуют за нами,

     Не встретят в море нашего следа;

     Нам не пристали место или дата;

     Мы просто были где-то и когда-то.

     Но если мы от цели отступали, -

     Мы не были нигде и никогда.

Будьте, как дети

Нам завещал Спаситель «быть, как дети».

Одно с тех пор нам удалось на свете:

От образца отделаться; добиться,

Чтоб... сами дети — не были «как дети»!

28 августа 1993

В детстве

Свет потушен, сказка не досказана,

Лес в окне. Или окно в лесу...

Ночь деревья по небу размазала,

Как ребёнок – слезы по лицу.

Шепчут листья что-то отвлечённое,

На пеньках сияют светляки.

Чуть мерцает за стволами чёрными

Факельное шествие реки.

Взмыли ели языками копоти

От её холодного огня.

В плеске струй, в их шарканье и топоте

Поступь ночи, шум забвенья дня.

Чёрной кляксой клён растёкся в воздухе,

Все тропинки мглою замело,

И во мгле осталось от берёзоньки

Только то, что было в ней бело.

В лощинах снег, слоистый, как слюда...

В лощинах снег, слоистый, как слюда,

От падающих капель конопатый.

Смотри! - ручей надбил скорлупку льда

И снова спрятался, как виноватый.

Он что-то с берега хотел стянуть,

Уже струю он протянул, как руку, -

Кусок коры, хвоинку - что-нибудь,

Что первых поисков умерит муку...

Краснеет пня струящийся надрез,

Лучи в ветвях плетут свои корзины,

Ноздрями мха свободно дышит лес,

Лед на воде не толще паутины.

Я прутиком разбила лед ручья:

Бери весну, ручей, - она твоя!

Василий Андреевич

Вы — Утешитель.

Вы — как патер Браун.

Дыханье Ваше в Вышних Бога славит.

И скорби здешней слишком тяжкий мрамор,

Как снег долин, под Вашим солнцем тает.

   Вы — Утешитель. Вроде чуждый Мому

   Достоинством простым и монолитным.

   Хотя порой смеётесь несмешному,

   Как добрякам присуще беззащитным.

Да, это очень красочная мета!—

Когда звучит — не демона, не фавна,—

А чистый, честный, детский смех Поэта

Над шуткой, что не всякому забавна.

   Не так ли горесть Ваша (совокупно

   С отвагой Вашей!)— многим недоступна?

   За карликовый вензель на эмали

   Стих Ваш парнасский, движущийся крупно,

   Иные принимали!

Не Вы стояли в позе над толпою —

Толпа пред Вами в позы становилась.

Та, что подняв кумира над собою,

Им «снизу» помыкать приноровилась.

   Всегда Вы что-то «предали»! То скотство,

   То Идеал... То — старое знакомство...

   Чужой натуры с нашею несходство

   Считать привыкли мы за вероломство.

Будь ты хоть гений — разве вправе гений

Владеть самостоятельностью мнений?

Во лбу семь пядей?

А на дню семь пятниц

Сменить изволь, как семь бумажных платьиц!—

Другие — всей толпой идут на это —

Лишь ты один упёрся против света!

   Но думам вольным не закрепоститься.

...А рожь цветёт,

А лютик золотится,

В плюще бурлят речные ветры, вея...

Не странно ли, что новый век родится

Не из твердынь, а из Беседки Грэя?!

   Где лист баллады, камешком прижатый

   (Баллады без балласта улетают!),

   Где преданные Вам, как медвежаты,

   Две девочки у Вас в глазах читают.

Дар Ваш высокий грустен без юродства.

Свободен — но Отечеству любезен.

Содружествен. Но в рощах первородства

Лишь соловей соавтор Ваших песен.

_________

Так

Счастью учит Феб, а жизнь — терпенью.

За трудолюбьем гордым — год из года,—

За божеством слепящим — ходят тенью

Пустой досуг, постылая свобода.

   Но вы прозренью брат:

   Вы патер Браун.

   Раденье Ваше в Вышних Бога славит!

   Пловцам открыта

   Ваших песен гавань

   И примет всех, кого судьба оставит.

Октябрь-декабрь 1992

Величие?

Величие мы часто видим в том,

Чтоб, ни греха не чуя, ни вины,

Напасть на безоружного — гуртом,

Впотьмах, из-за угла и со спины.

В кощунстве — там, где во скиту святом

Жил мученик. В грабительстве казны.

Величие мы в девках видим... В том,

В чём непотребство видеть бы должны.

Мы с виду — хоть куда! (Хотя не раз

Со стороны подошвы видел нас

Щенок бездомный, сын пинков и травль.)

Но в грозных сечах нам страшнее всех —

Бунт роз. Ягнячье право. Мёртвый лев.

И хиросимский маленький журавль.

1989-1992

Веселье живописи

Кисть весела, и живопись красна.

Твои печали - не ее печали,

И о тебе не думает она;

Ей - только бы тона не подкачали!

Ей все равно, чье «Утро на причале»,

Чем «Богоматерь» вправду смущена

И заработали или украли

Лилового, на крючьях, кабана...

Лишь Гойя цену знает кабану.

Лишь Брейгелю натурой не упиться!

Но их-то я как раз не в живописцах,

А в страстотерпцах горьких помяну:

Ведь ложь они презрели бескорыстно,

А истина - совсем не живописна!

Весной, весной...

* * *

Весной, весной,

Среди первых подслеженных,

С поличным пойманных за рукав,

Уже вывертывается подснежник

Из слабой раковинки листка.

Шуршит девятка фиалки трефовой

На низких вытянутых ветрах...

Летят, как перья по шляпе фетровой,

По голым землям метелки трав.

Весна скрывает свое блистанье.

Но дышит, воздушных полна пузырьков,

Неплотным слоем - хвоя старая,

Где много ландышевых штыков,

Соринок, ветром с плеча сдуваемых...

А там - спускающийся узо

Подводных листьев, как чай заваренных

В красно-коричневой чаще озер...

...Мокрые оси утиных вселенных -

Свищут тростинки в углах сокровенных.

Ветер...

Вставая на стремена,

Мчит полувидимая Весна.

Скачет сухой, неодетой дубровой...

Конь ее сер и опутан травой...

В темной ствольбе - амазонки лиловой

Неуловимый наклон ветровой.

Так и у птиц

Сквозь перо ледяное,

Тусклое,

Кажется, видишь весною

Медно-зеленый под бархатом крест.

Так, между пиями,

Во мгле перегноя,

Неуследимый лиловый подтекст,

Мнится, читаешь...

Ветер

Какой большой ветер

Напал на наш остров!

С домишек сдул крыши,

Как с молока - пену.

И если гвоздь к дому

Пригнать концом острым,

Без молотка, сразу,

Он сам войдет в стену.

Сломал ветлу ветер,

В саду сровнял гряды -

Аж корешок редьки

Из почвы сам вылез.

И, подкатясь боком

К соседнему саду,

В чужую врос грядку

И снова там вырос.

А шквал унес в море

Десятка два шлюпок,

А рыбакам - горе,

не раскурить трубок.

А раскурить надо,

Да вот зажечь спичку,

Как на лету взглядом

Остановить птичку.

Какой большой ветер!

Ах, какой вихрь!

А ты сидишь тихо,

А ты глядишь нежно.

И никакой силой

Тебя нельзя стронуть,

Скорей Нептун слезет

Со своего трона.

Какой большой ветер

Напал на наш остров!

С домишек сдул крыши,

Как с молока - пену.

И если гвоздь к дому

Пригнать концом острым,

Без молотка, сразу,

Он сам войдет в стену.

Вечный всадник

Так свежий островок безвредно

                 средь зыбей

    Цветет на влажной их пустыне

         Лермонтов

           I

Окно опять!

И спрыгивает снова

Он прямо в сад. И смотрит, присмирев,

На повороты горного витого

Пути в горах, за купами дерев

Конь под седлом уже стоит под дубом,

Но медлит О Н, лишь — руку на седло...

Нисходит вечер, верный тайным думам

Коня и дуб в одно пятно свело.

Последний отблеск тлел за серым вязом

(Тропа в горах как выроненный бич.)

Последний луч ответствовал отказом

Прошенью снизу: высшее постичь.

Прислушиваюсь к отголоскам странным

То, что Е М У, носителю огня,

Что гению казалось несказанным,

Тем несказанней станет для меня

Пытливой мыслью вечность атакуя,

Посмотришь — разбегаются слова...

Как те минуты рассказать могу я?

Их даже О Н улавливал едва!

Но если что неведомое

Мне

Так явственно в одном и том же снится

Упорно повторяющемся сне —

Так, значит, это было.

     Не сложиться

     (Хотя не знаю, где и как давно),

     Не быть на свете

               не могло оно.

           II

...Мне этот образ сердце жжет.

Но в грусти он своей — бесценен!

И свеж, и черен горизонт,

Когда Печорин иль Арбенин,

В надежде муку побороть,

Напрашиваются на беды,

Штурмуя все этапы.

               Вплоть

До полной (пирровой!) победы.

Ах, в каждом сердце есть мотив:

Неисцелимая досада.

Не допустить! Но, допустив,

Уж донести до смерти надо

Ее, как верную змею

(Что не уйдет — запомнит ласку!),

И оторвать — лишь на краю!—

Ее от раны, как повязку

Чудовищную... Ибо тот,

Кто средний путь предпочитает,

Кто боль в зачатке не убьет

И воспитать не воспитает,—

Тот будет жизнь по пустякам

Пинать в ожесточенье праздном,

Слепой к ее бесценным снам,

Но не глухой к ее соблазнам.

Спроси: а удался ль ему

Побег из внутреннего ада?

Скажи: кто принял бой, тому

Неверных радостей не надо.

Он ищет заповедный скит,

Где мысль и действие едины,

Где темный дуб распространит

Свои права на полдолины,

В пути приют скитальцу даст,

Стрелу грозы обезударит,

В ночи

Рассвета первый пласт

Вершиной чуткою нашарит.

И, позабытое дотоль,

Там снова детство будет сниться,

И невоспитанная боль

Веленьям чести подчинится.

           III

За воздушной оторопью радости

Волок туч — надбровными изломами...

После долгой влажной в веках тяжести —

Избавленье — с молниями-громами.

После дымки, дымки ослепления,—

Блеск разрыва — бомба узнавания.

Вдох гражданственности,

            выдох музыки —

Гнева с грустию чередование.

После пылких грез, восторга, трепета —

Взгляд поднять чугунно-вопросительный,

Рассмеяться беспардонным хохотом

Над мечтой единственной, спасительной!

   После иноходи

      в горы опрометью

   Улетает всадник

      в ночи;

   Гневной проповедью,

      жаркой отповедью

   Строчек скачущих плачут

                     лучи...

   Шум грозовый ив да чинар

   По бокам, в ущельях-котлах...

   Заштрихован не дочерна,

   Путь кремнистый светит

                     впотьмах.

А внизу, в долине ночной,

Карнавальных масок разброд.

(Иронично так

        за спиной

Мокрой шевельнул бахромой

Золотых огней разворот!)

   Вот копыта стали слышней,

   Черный грог зевнул,

         и уже,

   Вея изнизу,

               до ушей

   Музыка слабей достает...

А туман набирает мощь,

Подымается в полный рост!

Сколько свежести

     между масок и звезд

Уместила синяя

            ночь!

   Выше, выше вьется тропа,

   Камни в росах чище, белей...

   И уходит складка со лба

   С тенью ветра

         в верх тополей...

       ___________

...Царский зрак объехав по закраинам,

Слава утвердилась и усилилась.

Как звонка ты, бронзовая статуя!—

Из одних рукоплесканий вылилась!

   Но чем громче гомон почитания,

   Чем звончее бронза пьедестальная,

   Тем уклончивей,

     тем неразборчивей

   Имя дольное,

      фигура дальняя;

   Тем суровее, тем несговорчивей

   Чистая душа, душа печальная.

Видение

Заката в долах жар животворящий.

Но лозы в гневе. Рдея, - плеть за плеть, -

Пошли, как трещины в стене горящей,

Как щели ада, лающе алеть.

Мне снится кардинальский - то напевный,

То ржущий пурпур. Битвы ржавый свет.

До треска красный, пушечно-полдневный,

Владетельный, громово-алый цвет.

Предел бесстыдства на лице безбровом.

Впервые запылавшая щека

Низвергнутого в ад ростовщика.

Вельможный плащ. Клеймо на родниковом

Челе блудницы. Странно жжет глаза

Мне в тихий вечер тихая лоза.

Водопад

Дышит осень незаметно на деревья и кусты -

И от ветра и без ветра опадают с них листы.

И листом осенним с неба в море падает звезда;

Не вернуться ей на небо, не вернуться никогда.

        А водопад - он не то что листопад.

        Не печалит он, а радует там, где падает;

        Водопад не листопад, водопад не звездопад -

        Он веселый от макушки и до пят.

        Водопад, падай всласть! Можно пасть, чтоб не упасть,

        И упасть, чтобы не пасть и все на свете не проклясть.

        И грохочет водопад, и хохочет невпопад,

        Словно хочет в этой пропасти пропасть.

Ручеек стремится в пропасть - грозной бездны патриот:

Разве в пропасть нужен пропуск? Пропусти его вперед!

Но едва преодолеет он запретную черту -

Обомлеет, обмелеет, спрячет камешки во рту.

        А водопад, как веселый акробат, вызываемый на «бис»,

        Летит, летит с уступа вниз...

        Водопад не листопад, водопад не звездопад -

        Он веселый от макушки и до пят.

        Водопад, падай всласть! Можно пасть, чтоб не упасть,

        И упасть, чтобы не пасть и все на свете не проклясть.

        ...И грохочет водопад, и хохочет водопад, -

        Силы жизни, силы счастья в нем кипят.

1962

Водосточные трубы

Дождь, дождь вечерний сквозь водосточные трубы.

Мокрые стены, зелёная плесень да мох...

Ах, эти трубы! Сделали трубочкой губы,

Чтобы прохожим выболтать тайны домов.

Трубы вы, трубы, – я вашим тайнам не рада.

Ржавые трубы, вы бросьте про тайны трубить!

Я вас не знаю, мне ваших секретов не надо:

Зная секреты, трудно мечтать и любить.

Верю, ах, верю тому, что за этою дверью

И в том окошке измена, обида, обман...

Верю, ах, верю! – но почему-то...не верю.

И улыбаюсь каменным этим домам.

Верю надежде, даже как будто напрасной,

Даже напрасной, совсем невозможной мечте...

Вижу я город, вижу я город прекрасный

В белом тумане, в чёрном вечернем дожде.

Трубы вы, трубы, – Бедные! – Вы ещё стары.

Вся ваша плесень – лишь первый пушок над губой.

Вы ещё стары, а мы уже юными стали,

Хоть мы узнали самую старую боль.

...Дождь, дождь вечерний сквозь водосточные трубы;

Мокрые стены, зелёная плесень да мох...

Ах, эти трубы! Сделали трубочкой губы,

Чтобы прохожим выболтать тайны домов.

Возле ольхи высокой

Возле ольхи высокой

Кусты – зелёная челядь.

За огненной осокой

Скользит вечерний лебедь.

Жёлтое небо лета искоса подогрето

Ещё не взошедшей луною.

Ночь, в молодом полёте,

Кисточкой водяною пишет рисунок вётел.

В воздухе – тополь серый

Нежен, как роговица.

В кустах ночная птица

Чиркнула адской серой...

День с алебардой мака,

Став на песок незвонкий,

Спит, увлекаемый мрака

Бархатною воронкой...

Звёздам навстречу травы

Вытянулись несмело.

Ночь глубиной курчавой

Вкрадчиво прошумела.

К уху подкрались дали,

Ветхий сарай сыреет...

Слеп и сиренев,

Лебедь плывёт в печали.

Волк и лиса

Волк за лисицею гонялся весь день,

Волк за лисицею гонялся весь день.

Лисица, от волка убегая, шептала:

Мол, чихала я, волк, на тебя...

Но волк никого ещё зазря не гонял,

Но волк никого ещё зазря не гонял —

В берлогу ужасную лисицу несчастную

Загнал он и гордо сказал:

«Теперь на меня уже нельзя начихать.

Теперь на меня уже нельзя начихать!

Теперь на меня уже нельзя начихать,

Уже нельзя на меня начихать.

Теперь на тебя могу я сам начихать,

Теперь на тебя могу я сам начихать,

Теперь на тебя могу я сам начихать,

Могу я сам на тебя начихать!»

Тут из берлоги показался медведь,

Тут из берлоги показался медведь —

Медведь оказался неплохим джентельменом

И лисицу решил защищать!

Волку лисица показала язык,

Волку лисица показала язык

И за спиною у медведя захлопала в ладоши

И подняла крик:

«Теперь на меня уже нельзя начихать!

Теперь на меня уже нельзя начихать.

Теперь на меня уже нельзя начихать,

Уже нельзя на меня начихать.

Сама я сумею на тебя начихать,

Сама я сумею на тебя начихать,

Сама я сумею на тебя начихать.

Сумею я на тебя начихать,

Сумею я на тебя начихать!..»

Восток, прошедший чрез воображенье...

* * *

Восток, прошедший чрез воображенье

Европы,— не Восток, а та страна,

Где зной сошел, как тяжесть раздраженья,

А сказочность — втройне заострена.

     Где краски света, музыки и сна;

     Шипов смягченье, роз разоруженье,

     Жасминовые головокруженья,

     В ста отраженьях — комнат глубина.

Сто потолков огнем сапфиров движет.

Сонм арапчат по желтой анфиладе

Бежит — и в то же время на коврах,

     Далеких, золотых, недвижных, вышит...

     А дым курильниц все мотает пряди —

     Не вовсе с прялкой Запада порвав...

Все сказано на свете

Все сказано на свете:

Несказанного нет.

Но вечно людям светит

Несказанного свет.

Торговец чучелами птиц

Сегодня мне приснился:

Трухой, как трубку табаком,

Он дятла набивал.

Желтела иволга в тени,

Орёл в углу пылился,

И не дразнился попугай,

И соловей молчал.

Торговец чучелами птиц!

Мне твой товар наскучил:

Едва пером дотронусь я

До трепетных страниц,

Как вниз летят мои мечты

На крыльях птичьих чучел,

Когда хотели бы лететь

В зенит – на крыльях птиц.

Слова... Ищу их снова.

И всё не те, не те...

Удар – и грянет слово,

Как выстрел по мечте.

...Рисует рожицы поэт,

Круги, зигзаги чертит,

Пока покажутся слова,

Которых нет верней,

И возле сомкнутого рта

Перо в досаде вертит,

Как в темноте

Вертел бы ключ

У запертых дверей.

Порою шум из-за дверей

Доносится неясный,

И по ошибке этот шум

Мы песнею зовём

И утешаемся: «Пусть шум!

Бывает шум прекрасный...

Когда деревья в час ночной

Шумят перед окном, –

Нам видеть их не надо:

У слуха тот же взгляд,

А шум ночного сада

Пышней, чем самый сад».

Но, сделку с музой отогнав

Затрещиной немою,

Со звоном в позвоночнике,

В тяжёлой тишине,

Сижу и чайной ложечкой

Вычерпываю море,

Чтобы достать жемчужину,

Лежащую на дне.

А море? Что ж!.. Мелеет...

И вот уже белеет

Сквозь воду тёмным-тёмную

Морского дна песок.

Нет, это ночь проходит.

Нет, это ночь мелеет,

И в ней белеет, как песок,

Светающий восток.

Но жемчуг мой со мною.

Жемчужницы уста

Концом ножа раскрою:

Жемчужница...пуста.

Ищу её в снотворных днях,

Ищу в ночах бессонных...

В душе космический огонь,

А на губах – зола.

О плиты творческих могил,

Бессмертьем раскалённых,

Я, может быть, не всю ладонь,

Но палец обожгла.

И с той поры, и с той поры

Глаза от боли жмурю...

Всего лишь палец обожгла,

А всей рукой трясу...

Я вам несу мою мечту,

Как одуванчик в бурю,

И все боюсь – не донесу,

Боюсь – не донесу.

Все сказано на свете:

Несказанного нет.

Но вечно людям светит

Несказанного свет.

Вы думали

Вы думали, что я не знала,

Как вы мне чужды,

Когда, склоняясь, подбирала

Обломки дружбы.

Когда глядела не с упрёком,

А только с грустью,

Вы думали – я рвусь к истокам,

А я-то – к устью.

Разлукой больше не стращала.

Не обольщалась.

Вы думали, что я прощала,

А я – прощалась.

Гимн перцу

Раскаленного перца стручок,

   Щедрой почвы ликующий крик,

Ты, я наверное, землю прожег,

   Из которой чертенком возник.

Страны солнца, взлелеяв тебя,

   Проперчились до самых границ,

Пуще пороха сыплют тебя

   Там из перечниц-пороховниц.

Орден кухни,

     Герб кладовых,

Южных блюд огнедышащий флаг -

    Ты на полках,

    На пестрых столах,

    В пыльных лавках,

        Особенно в них.

И представишь ли темный навес,

Где серьгою трясет продавец,

Коли там не висят у дверей

Связки перца, как связки ключей

От запальчивых южных сердец?

Я хвалю тебя! Ты молодец!

    Ты садишься на все корабли,

    Ты по радужной карте земли

    Расползаешься дымным пятном;

Ты проходишь, как радостный гном,

    По извилистым, теплым путям,

    Сдвинув на ухо свой колпачок,-

И на север являешься к нам,

    Раскаленно-пунцовый стручок.

И с тобою врывается юг

    В наши ветры и в наши дожди...

Просим!

    Милости просим, мой друг,

В наши перечницы!

    Входи!

Правда, мы - порожденье зимы,

    Но от острого рты не кривим,

А при случае сможем и мы

    Всыпать перцу себе и другим.

Разве даром в полях января

    Пахнет перцем российский мороз!

Разве шутка российская зря

    Пуще перца доводит до слез?!

...Славлю перец!-

В зерне и в пыльце.

Всякий: черный - в багряном борще

(Как бесенок в багряном плаще),

Красно-огненный - в красном словце.

Славлю перец

Во всем, вообще!

Да; повсюду,

        Во всем,

    Вообще!

Гипноз

Шипели джунгли в бешеном расцвете

У вздутой крокодилами реки,

Где обезьянки прыгают, как дети,

А смотрят - как больные старички.

Одна из них так быстро проскакала -

Лишь рыжий росчерк в воздухе мелькнул;

Как будто кто-то скрытый горсть какао

Сухою струйкой с ветки сыпанул.

Змея с четырехгранной головою

Взглянула на нее из-под очков

И двинулась под сводчатой травою,

Как длинная процессия значков

И крапинок...Сведенные предельно,

Казалось, эти крапинки сперва

Ходили где-то - каждая отдельно,

Но их свела полковник-голова.

Змеиный взгляд, заряженный гипнозом,

Среди сорокаградусной жары

Дышал сорокаградусным морозом...

От ужаса вращались, как миры,

Плоды граната...Перезрелый манго,

Разболтанный и вязкий, точно магма,

С дрожащей ветки шлепнулся без чувств

При виде длинной судорожной твари,

Чей трепет, инкрустации и хруст

Всё оковали, всех околдовали.

Но рыжая мартышка не проста:

Она умчалась вдаль, тревожно пискнув,

И чаща, листья вычурные стиснув,

Как руки, веки, зубы и уста,

За ней слилась...Но что с мартышкой сталось?!

С пронзительными взвизгами назад,

Назад, назад запрыгала: казалось,

Ее, как пальцем, тронул чей-то взгляд.

Ничьи глаза, казалось бы, со взглядом

Надолго разминуться не могли,

Но странный взгляд висел с мартышкой рядом,

А вот глаза - покоились вдали.

Глаза лежали на головке плоской,

Как на тахте. Из них тянулся взгляд,

Как дым из трубки, призрачный, но плотный,

И звал: «Наза-ад, отступница, наза-ад!»

Сквозь легионы сутолочных веток

В слепом непроницаемом цвету,

Сквозь хрупкий хруст растительных розеток,

Сквозь плотную, как пепел, духоту,

Сквозь малярийно-желтые накрапы

Брызгучих трав, сквозь хищные цветы

Он плыл и плел веревочные трапы,

Незримые воздушные пути

Из нитей сна; арканил без аркана,

Капканил без капкана, без силков

Осиливал; дурманил без дурмана,

Оковывал заочно, без оков...

Сквозь обморочные благоуханья

Болот, где самый воздух, сам туман

В цвету; сквозь переплеты и петлянье

Качельно-перекидистых лиан

Он проникал с каким-то древним, давним,

Безбольным, безглагольным, безударным

И беспощадным выраженьем (Жест

Неумолимых глиняных божеств).

И вдруг...В листве забил воздушный ключ.

И попугай, чей клюв был ярко вдавлен

В цветную грудь, как пламенный сургуч,

А крылья глянцевитые осклизли

Зеленым блеском бронзовых зеркал, -

Вокруг сучка перевернулся трижды

И так забился, так заскрежетал,

Как будто брал недавно в общей кухне

Уроки лязга у семи котлов;

Зашаркал горлом, как ночною туфлей,

Раскашлялся, как будто нездоров,

А сам спокойно и невозмутимо

Сухим глазком глядел куда-то мимо,

Как симулянт при виде докторов.

И как бы ненароком, невзначай,

Перед мартышкой, скачущей по веткам,

Как десять флагов, пущенных по ветру,

Как пьяный факел, вспыхнул попугай.

Дивясь его цветастому смятенью,

На ветке обезьянка замерла,

И личико, изъеденное тенью

Затейливых растений, поднесла

К лучу, как ложку к супу...Свет закапал

Сквозь листья ей в глаза, проник за капор

Линялой шерсти...Сделалось светло:

Разбилось наважденье, как стекло!

Но как неясный крест оконной рамы

Стоит в глазах, уже смеженных сном,

Когда ложишься спать перед окном,

Так взор змеи, упругий и упрямый,

Еще с минуту в воздухе висел,

С минуту терпеливо ждал кого-то,

И наконец, как призрак переплета

Оконной рамы, вылинял, осел,

Сломался по частям, пропал совсем.

И вот, то сокращаясь, то вздуваясь,

Переливаясь, как железный дым,

И все-таки над кем-то издеваясь

Самим существованием своим,

Прохлестывая туловищем травы,

Ушла змея...А попугай вослед

Орал ей что-то вроде: «Твар-ри! Твар-ри!

А крыльев нет! Ур-ра! А крыльев нет!..»

Глупцы, пускаясь в авантюру...

... Он же гений...

                  (А. Пушкин)

Глупцы, пускаясь в авантюру,

С одной лишь низостью в душе,

Себе приписывают сдуру

Всю авантюрность... Бомарше!

Естественно, у бомаршистов

Ум изощрен, размах неистов:

Сейчас дракона обкрадут!

Змею вкруг пальца обведут!

Но... Жертвы их корысти страстной,

Как поглядишь со стороны,

То беззащитны, то больны,

То простодушны и несчастны...

Так верят в добрую судьбу!

Столь кротко носят на горбу

Груз незаслуженных мучений,

Что Бомарше (Добряк и гений!)

Перевернулся бы в гробу.

Гномы

Если лампа дрожит, если поздно, темно,

Если вихри дождя сотрясают окно

И дорога зовет - в шум весны, в тайну тьмы, -

Это гномы зовут : «Это мы! Это мы!»

Если тает винтами дорога вдали,

А стекло фонаря дребезжит : «Ти-лин-ли» -

Тонкой песенкой, жалобой... И, бестолков,

Рвется внутрь фонаря рой ночных мотыльков,

И, вздыхая, снуют между крыльев шумы, -

Это гномы снуют : «Это мы! Это мы!»

И когда... мотыльков ты пугаешься вдруг,

И кольцо фонаря выпускаешь из рук;

И когда их теней исполинский размах,

Опахнув, обдувает леса на холмах,

Как гроза... И душистый, и душный порыв

Налетит, до зари твой фонарь потушив,

И посыплются всплески лесной кутерьмы, -

Это гномы шалят : «Это мы! Это мы!»

Если, силясь вогнать малодушного в страх,

Зарокочут вельможно потоки в горах;

Если ливни, разверзнув небесную хлябь,

Восклокочут, - но путникам ночь не страшна,

И поля их широких надвинутых шляп

Лепестками цветов заметает весна,

И спешит человек, и не ведает он,

Что, откинутый, полон цветов капюшон, -

(Да не ведать вам, странники, ноши иной,

Да не чувствовать груза невзгод за спиной, -

Ни крыла, ни горба, ни бродяжьей сумы), -

Это гномы чудят : «Это мы! Это мы!»

Если в рощах зима установится вдруг,

Если с вывертом выпадет книга из рук

И разляжется оцепенения штиль, -

Кто тайком поправляет у лампы фитиль?

Кто проносится в полночь на вихрях верхом?

Кто стекло расшивает серебряным мхом?

Кто во снах будоражит людские умы?

Это гномы опять : «Это мы! Это мы! Это мы...»

Горизонт

С               G            С

Видишь? Зеленым бархатом отливая,

               G              С

Море лежит спокойнее, чем земля.

F                               Cm

Видишь? Как будто ломтик от каравая,

G                          Cm

Лодочка отломилась от корабля.

                        G

Яхты и пароходы ушли куда-то.

Cm

Видишь? По горизонту они прошли,

Fm                          Cm

Так же, как по натянутому канату

   G                           С

В цирке канатоходцы пройти могли.

Словно за горизонтом обрыв отвесный -

Пропасть. И пароходы идут, скользя,

Робко и осторожно держась над бездной,

Помня, что оступаться туда нельзя.

Ты же так хорошо это море знаешь

И песни, песни про эту пропасть поешь, поешь...

Что ж ты за горизонтом не исчезаешь?

Что ж ты за пароходами не плывешь?

Видишь? Канатоходцами по канату -

Снова по горизонту они прошли;

Снова - в Константинополь, Суэц, Канаду,

Снова - по краю моря на край земли.

Снова - канатоходцами по канату.

Снова - по краю моря на край земли.

Греция

И когда пресловутые римляне

Греков дремлющих покорили,

И рядиться по-гречески стали,

И по-гречески заговорили,

     Грубым римлянам мода на эллинов

     Подошла, как корове седло.

     А захватническое достоинство

     В этом случае не помогло.

Ослепили богов прозорливых

И напыщили величавых.

Что-то сделали вроде завивки

Их волос, от природы курчавых...

     На таинственных вещих искусствах

     Отпечатался нудный размах

     Вроде пуговиц на воротах

     Или кружев на жерновах.

Можно видеть на римском примере,

Как, в безбожно-неистовой вере,

Неумеренность поклонялась

Удивительной эллинской мере.

     (Чувство меры не слишком ли скромно

     На земле, чьим сынам не восстать?

     Чувство меры должно быть огромно -

     Победителю Риму под стать!)

Перекормленные колонны,

Многоярусные подбородки...

«Замечаешь ли, что у Флавия

Что-то греческое в походке?»

     И решили (для полного сходства)

     Меру греков, рванув, растянуть

     До персидских границ. Безобразными

     Золотыми гирляндами грудь

Разукрасить у греческих статуй,

Вдохновенно-пропорциональных...

И не слышать подсказа в напевах

Песен греческих, сладко-печальных.

     (Под влиянием Парфенона! -

     Чуть не кольца таская в ноздре),

     И не смыслить ни в доблести пленников,

     Ни в награбленном странном добре.

...Посягают на ядра и зерна,

А крадут оболочки да шкурки!

Есть парящие в воздухе клады,

До которых ни персы, ни турки

     Не прорубятся...Вот так победа!

     С победителем самый трофей

     Обращается как победитель,

     Угрожающий в сути своей.

            ***

Никогда не пришло возмездие.

Никогда оно Риму не снилось.

Безобидно расположились

В римском климате греческий стилос,

     Песня, чаша да тень колонны -

     Скарб, ничем не грозящий пока

     (Разве ненавистью поколений,

     Простирающейся в века).

Небожители олимпийцы

Приспособились к жалкому плену:

Бог войны дезертировал в цирки,

Кровь и смерть перенес на арену.

     Артемида - игра и охота -

     Приусловилась к богу войны...

     Только грозные стрелы Эрота

     Из губительных стали смешны.

Растворилась Греция в Риме,

Как жемчужина в чаше яда.

Этот выветренный по крохам

Ветхий берег - уже не Эллада.

     Этот грунт испитой, сыпучий,

     Омываемый не спеша,

     Только храм, а не жрец во храме.

     Только тело одно - не душа.

Но взгляни за черту горизонта,

Вдаль, где острые ласточки вьются,

Где с душистых темнеющих пиний

В стадиона гигантское блюдце

     Каплют сумерки нежной смолою,

     Где укроповый вечер свежей, -

     Что за облачко в небе витает,

     Окруженное стражей стрижей?

Там витает - фиалковолоса,

Копьеносна, пестрообута,

Бестелесна, как ворох тумана,

Как плывущая в небе Лапута,

     Суверенна, неуязвима,

     Непонятна, не пленена -

     Неподвластная воинам Рима,

     Неизвестная Риму страна.

Двое

Баллада

П.Б. Шелли - крупнейший английский поэт-романтик прошлого

века. Одно время исповедовал однако же нигилизм, постулаты

которого принимала и жена его – Мери Шелли (Мери Уолстонкрафт),

автор знаменитого «Франкенштейна». Поэт Шелли погиб молодым:

в бурю утонул в озере.

Август 1992

Дворник листья неохотно ворошит...

Дворник листья неохотно ворошит

Под наплывом облетающих аллей;

Полог неба предвечернего прошит

Обрывающейся ниткой журавлей.

     За рекою, отраженные в реке,

     Люди с вилами подъехали к стогам,

     Точно карлы к великаньим пирогам

     С циклопическою вилкою в руке.

Веет свежестью обоих берегов,

Странной яркостью и сказкой дышит быт;

За телегами по зелени лугов

Тучей ливневою бродит черный бык.

     Ухожу среди слабеющих берез.

     Нет улыбки в их безликой белизне,

     Тем томительнее за сердце берет

     Эта бледность, равнодушная извне.

Дети кукол рассадили возле пня

И, забыв о них, ушли за бузиной;

Куклы зябнут и, уставясь на меня,

Отсыревшие, сидят передо мной.

Двухэтажная жизнь жирафы

Жирафы взбрыкивают вбок.

Ногами вскидывают яро.

Но шея их длиннее ног

И сверху не слыхать удара

Им собственных копыт своих.

И улетающие морды

Полны вниманья к дымам города

На горизонтах голубых.

Их несуразный взгляд прикован

И к трубам, пурпурно-морковным,

И к вышкам, близящим грозу...

А взбрыки, плеч толчки пятнистых,

Их стычки (где-то там, внизу!)

Не стоят их раздумий чистых.

31 июля 1993

Девочка и пластилин

Я леплю из пластилина,

Пластилин нежней, чем глина.

Я леплю из пластилина

Кукол, клоунов, собак.

Если кукла выйдет плохо –

Назову её дурёха,

Если клоун выйдет плохо –

Назову его дурак.

Подошли ко мне два брата.

Подошли и говорят:

«Разве кукла виновата?

Разве клоун виноват?

Ты их лепишь грубовато,

Ты их любишь маловато,

Ты сама и виновата,

А никто не виноват».

Ля-ля-ля, ля-ля, ля-ля.

Я леплю из пластилина,

А сама вздыхаю тяжко,

Я леплю из пластилина,

Приговариваю так:

Если кукла выйдет плохо –

Назову её... бедняжка,

Если клоун выйдет плохо –

Назову его... бедняк.

1968

Девушка из харчевни

Любви моей ты боялся зря –

Не так я страшно люблю.

Мне было довольно видеть тебя,

Встречать улыбку твою.

И если ты уходил к другой,

Иль просто был неизвестно где,

Мне было довольно того, что твой

Плащ висел на гвозде.

Когда же, наш мимолётный гость,

Ты умчался, новой судьбы ища,

Мне было довольно того, что гвоздь

Остался после плаща.

Теченье дней, шелестенье лет,

Туман, ветер и дождь.

А в доме события – страшнее нет:

Из стенки вынули гвоздь.

Туман, и ветер, и шум дождя,

Теченье дней, шелестенье лет,

Мне было довольно, что от гвоздя

Остался маленький след.

Когда же и след от гвоздя исчез

Под кистью старого маляра,

Мне было довольно того, что след

Гвоздя был виден вчера.

Любви моей ты боялся зря.

Не так я страшно люблю.

Мне было довольно видеть тебя,

Встречать улыбку твою.

И в теплом ветре ловить опять

То скрипок плач, то литавров медь...

А что я с этого буду иметь,

Того тебе не понять.

Дирижабль

Не слишком самолет и не совсем корабль,

А самолет с уступкой кораблю,

Свинцово серебрясь, проходит дирижабль.

Я взглядом провожать его люблю.

Как семя кабачка, овальный и живой,

В пласты небес когда-то он запал;

Как семя кабачка, под сорною травой

Несбыточного он не запропал.

Была ли так тепла небесная весна,

Иль сеятеля добрая рука

Хозяйски, перед тем как бросить семена,

Плавучие вспахала облака, -

Но только он пророс чудесной парой крыл,

Ревучих, перламутрово-седых,

Причем, боясь лететь без крыльев, так спешил,

Что на лету себе придумал их,

И дальше полетел, закончив контур свой

В крылатом «ТУ» - предвестнике ракет.

(Ведь наш веселый «ТУ» и есть не кто иной,

Как дирижабль в расцвете лучших лет!)

Но как же он взлетел - бескрылый - в первый раз?

Чем поднял сфер спрессованных плиту?

За что держался там? За допотопный газ?

За собственную легкость? За мечту?

Я кланяюсь тому, кто сделал первый шаг,

Самой своей бескрылостью крылат:

Хотя бы вату он теперь держал в ушах,

Хотя бы в теплый кутался халат,

Хотя бы умер он - и выронил перо

Безвестное...О! Выйду поутру -

И знаю, что найду на облаке тавро,

След на воде, зарубку на ветру...

С тех пор как плавно лег серебряным яйцом

На облачные перья дирижабль,

Чтоб нынче из него синдбадовым птенцом

Проклюнулся космический корабль;

С тех пор как дымчатой, невидимой рукой

За воздух ухватился Монгольфьер, -

Прекрасен первый шаг! О, все равно какой,

Но только за черту, за тот барьер,

Где неизвестности лежит провальный мрак,

Где не обронишь: «Я сейчас приду...»

Прекрасен первый шаг! Прекрасен первый шаг,

Хоть многие шагнули в пустоту.

Днем прохладным душного лета...

Днем прохладным душного лета

Протянулись полосы света, -

Расслоилось небо на сферы:

В нижней сфере, бурны и серы,

Тучи с дышащими боками,

Что, как сено, виснут клоками.

Сфера средняя - облачками

Вся уставлена небольшими,

Льдисто-белыми, нам чужими

(Не готовыми к теплой встрече,

К простоватому с нами свиданью, -

К распыленью и оседанью), -

Вглубь задвинутыми, далече...

Сфера верхняя - как бы снова

Ближе к пару дыханья земного:

Не общительней сферы нижней,

Но обширней, многоподвижней,

Чем застывшая сфера вторая

(Облачка где лежат, как свитки,

Как серебряные улитки -

Отрешенные овцы рая,

В чьи наушники завитые

Пробирается Византия).

Их руно умылось далекой

Световой полосатой протокой,

Жидким снегом, стеклом слепилось...

И к безветренной сфере этой,

Притязаньем ничьим не задетой,

Много рвенья в листве скопилось...

И с земли к барашкам надсферным,

К их мерлушкам высокомерным,

Оскользнувшись на стебле неверном,

Синий, синий летит лупинус...

Дождя так и не было

День, с утра подточенный, в тучи взятый заживо.

Душное пустынное тепло.

Бабочку, что только что по цветам зигзажила,

Вдруг косым порывом унесло.

Заспешило облако, что стояло льдиною

С белым человеком на борту.

Странно-обоснованно вдруг пахнуло тиною

От кустов акации в цвету.

Шорох...Между ветками быстро вдруг просунется

Профиль ветра, бледный и резной...

Радостные запахи в воздухе тасуются;

Лето состязается с весной.

Хоть весна прошла уже, хоть перед верандою

Пухом, пылью, сухостью метет,

Где-то там, над омутом, тайно, контрабандою,

Все еще черемуха цветет.

Где-то память о весне капельками нижется,

Где-то предгрозово и темно...

А пчела не прячется: неподвижно движется

Над жасмином, как веретено...

Мгла идет шеренгами. И учусь у лета я,

Как теням на пятки наступать...

Теневую линию по траве преследуя,

Солнце разрастается опять...

Что ж вы, тучи, медлите? Нуте-ка? Давайте-ка!

Сумрак нежен...Холод мне смешон...

Снится мне приветливый, полный одуванчиков,

Долгий летний сон.

Дома без крыш (Окраина)

Летняя ночь была

Тёплая, как зола...

Так, незаметным шагом,

До окраин я дошла.

Эти окраины

Были оправлены

Вышками вырезными,

Кружевными кранами.

Облики облаков,

Отблески облаков

Плавали сквозь каркасы

Недостроенных домов.

Эти дома без крыш

В белой ночной дали

В пустошь меня зазвали,

В грязь и глину завели.

На пустыре ночном

Светлый железный лом,

Медленно остывая,

Обдавал дневным теплом.

А эти дома без крыш

В душной ночной дали

Что-то такое знали,

Что и молвить не могли.

Из-за угла, как вор,

Вынырнул бледный двор:

Там на ветру волшебном

Танцевал бумажный сор.

А эти дома без крыш

Словно куда-то шли,

Шли, - плыли, как будто были

Не дома, а корабли.

Встретилась мне в пути

Между цементных волн

Кадка с какой-то краской,

Точно в теплом море – чёлн.

Палка-мешалка в ней,

Словно в челне весло...

От кораблей кирпичных

Кадку-лодку отнесло.

Было волшебно всё:

Даже бумажный сор,

Даже мешалку-палку

Вспоминаю до сих пор.

И эти дома без крыш,

Светлые без огня;

Эту печаль и радость,

Эту ночь с улыбкой дня.

Дорога

Мягко мелькают яркою ночью, весною,

Тени листвы на пути, озаренном луною,

Как на воде морщинки чуть видимой зыби,

Как чешуя на спине серебряной рыбы.

Звон соловьиный, нежный и замкнутый ветер,

Сети тропинок в сонном лесном полусвете,

И на всю ночь этот мир дорог и тропинок

Залит молчаньем, путниками покинут.

Странно мне знать, что никто из дома не выйдет,

Синих тропинок, белых дорог не увидит;

Ночи навстречу сердце ничье не забьется,

Мимо их снов ночь - незадето - прольется.

Сны о копытах мелькающих, сны о колесах

Юным не снятся; старым - не грезится посох...

Странно мне знать, как молчат сейчас накаленно

Струны дорог, натянутые до звона.

Но и в молчанье ночном мне чудятся звуки:

Скрипы колес и пыльных копыт перестуки,

В старых телегах песни лентяев обозных,

Полные скорби зовы гудков паровозных.

1958-1965

Дорожная

С чемоданом да с клетчатым узлом

Я примчался вприпрыжку на вокзал.

Как связался я с узлом,

Так связался я со злом,

Ведь не я его, а он меня связал.

Все входили в вагоны как река,

С гордой миной вступает в берега.

Я же бросился в вагон,

Как бросаются в огонь,

Как бросаются в атаку на врага.

Припев: Я дорогу-чертовку не терплю,

        Я тревогу дорожную трублю.

        Пассажиров не люблю

        И мильон проклятий шлю

        Самолету, вертолету, кораблю.

Шел состав разворотистый такой

Сам помахивал дымом как рукой,

И с презреньем короля

Горы, долы и поля

Он отбрасывал заднею ногой.

Я притих, и запомнил я с тех пор

Необузданный бешенный простор,

Семафоры под луной,

И на полках надо мной

Односложный дорожный разговор.

Припев: Я дорогу тревожную люблю,

        Я тревогу дорожную трублю,

        Домоседов не терплю

        И привет веселый шлю

        Самолету, вертолету, кораблю.

Древесина

Кольца на пне -

Как на воде круги,

Словно кто нырнул

И в волны завернулся.

Кольца на пне -

Как на воде круги:

Словно, кто нырнул

И больше не вернулся.

- Кто бы ты ни был,

Вынырни! Вернись!-

Руки ломая,

Вокруг деревья гнутся,-

Видим:

Круги над тобою разошлись,-

Если погиб,

То они должны сомкнуться.

Нет! Над тобой не смыкаются круги;

Значит, не все запропало под волнами,

Значит, вернешься,

Значит, не погиб,-

Выбежишь,

    вынырнешь,

        встанешь между нами!

Каюсь: боюсь полированных столов,

Кресел...

В красивой кончине древесины

Вижу абсурд

Полированных стволов,

Бритой долины,

Лощеной лощины...

Светит под лаком

Сучок,

Который врос

В крышку стола -

Лакированную лужу;

Так мальчуган,

О стекло расплющив нос,

Смотрит из запертой комнаты наружу.

Нити древесные вьются, словно флаг,

Тают, как дым,

Через прерванные мили

Силятся плыть...

Но когда бы этот лак

Их не прикрыл -

Ведь они бы дальше плыли!..

Так на бегу спотыкается бегун,

Так прерывается то, что вечным слыло;

Так с корабля выливают на бурун

Жир из бочонка,

Чтоб судно проскочило.

(Благо? Да шхуна на рифах опочила...)

Так над стремниной извилин мозговых

Кто-то встает и, промолвив: «Успокойся»,-

Жестом руки останавливает их...

Лак,

Ты - мой враг!

Нет,

Уж лучше эти кольца!

Кольца на пне -

Как на воде круги,-

Кто-то нырнул -

И надеждой сердце бьется:

Вынырнут,

Вынырнут новые ростки!

Тот, кто ушел,-

Все равно еще вернется.

Дубрава

Не находя для выхода ни щели,

Чуть брезжит солнце сквозь дубовый лист.

Люблю дубы, чьи дупла как пещеры,

Чей свежий свод коричнев и сквозист.

     Чей лист прозрачен, точно решето,

     Но плотен, словно глина красной кринки,

     И кажется: прижми к губам и крикни, -

     Он не пропустит крика ни за что.

Со всех сторон стесненная дубравой,

Как нить в иглу, продетая во мглу,

Стоит береза: солнца луч курчавый

Бежит по шелушистому стволу.

     В глухом углу, неистово заросшем,

     Она дрожит, чешуйчато светясь,

     С горячим днем, сверкающим за рощей,

     Сверканием поддерживая связь.

Всем существом береза внемлет свету,

Как будто, продолжая облака,

Не из земли растет, а льется сверху,

Как пляшущая струйка молока.

     А желуди соскальзывают с веток,

     А блестки дня сквозь листья моросят,

     И паутинки, лезвиями света

     Над тенью занесенные, висят.

Душа вещей

Люблю дома, где вещи – не имущество,

Где вещи легче лодок на причале.

И не люблю вещей без преимущества

Волшебного общения с вещами.

Нет, не в тебе, очаг, твоё могущество:

Хоть весь дровами, точно рот словами,

Набейся – я и тут не обожгусь ещё,

Не будь огонь посредником меж нами.

Мне скажут: брось мечты, рисуй действительность;

Пиши как есть: сапог, подкову, грушу...

Но есть и у действительности видимость,

А я ищу под видимостью душу.

И повторяю всюду и везде:

Не в соли соль. Гвоздь тоже не в гвозде.

Душистый Горошек

Душистый Горошек. Окрошкой дворы

за Горошком Душистым горят:

Белья на веревках цветенье сырое -

Жасмин, колокольчик, салат...

От солнца и ветра, от дымки лучей

По корявости утренних стен,

Оливковый вдруг пробегает пушок, -

Ну как будто писал их Шарден!

Душистый Горошек... Невидимых кошек

Прозрачные ушки в огне:

У «кошкиных ушек» (как мыши у кошек!)

Мышиный Горошек в цене.

Да вот и Мышиный: зацепит вершиной

За грабли и рвется, треща,

Как волос, под зубьями гребня

Искрящий, как рвущийся ворот плаща...

Душистый Горошек! Дешевая роскошь!

Весны королевич босой!

Цветущая иллюминация плошек,

Сияющих только росой;

Таинственный, вещий, нахмуренный

Бархат тех курток и воротников,

Который так гордо (но впроголодь)

Носят художники многих веков...

Душистый Горошек в улиткиных рожках...

Еще не упрочился зной, -

Так что же стрекочет Мышиный Горошек,

Как волосы перед грозой?

И мнится: в беретах, в потертых вельветах,

С единой морщиною лба,

Шумя, надвигается к нам с горизонта

Художников вольных толпа...

Дыханьем себя обнаружила плесень,

Пахнуло испуганно мхом...

Душистый Горошек - веселый Гаврошик! -

Сидит на заборе верхом,

Кричит петухом, рассыпая остроты

И черствую корку жуя,

Да так, что, собрав лепестки к переносью,

Дрожит георгин-буржуа.

Душистый Горошек - из племени Крошек, -

Бедняк, постреленок, гамен,

Хохочет, из пальчиков делает рожки

При свете оливковых стен,

Кричит петухом, и мяучит котом,

И старинную корку грызет...

А толпы художников бархатом курток

Уже облекли горизонт.

Я жду их! Ужели пройдут стороною

Художники? Жду их давно!

Слежу, как за рощею кисти ломают,

Как на небе рвут полотно,

Как спорят про цвет лепестков унесенных...

(Любое художество - бой,

Читай: не бывает громов унисонных

И молний, согласных с тобой. )

И вновь прозорливое небо раскрылось,

Метнув испытующий свет

На пух, поваливший с ветвей тополиных,

На бархатцев мокрый вельвет...

О громе шагов, о дороге, о школе

Художников я говорю: продрогшие в поле,

Рожденные в споре - придут, - не обманут зарю!

Дым

Лесная глушь. Мороз. Как щетка, воздух груб.

Но нежен свет особой зимней негой.

Дома ушли в себя. Лишь дым из красных труб

Свободно катится, пропитываясь небом.

Как память давних дней, что много лет спала,

Он сам себя в тиши перебирает

И меркнет в сумерках...И образы тепла

Рисует на небе...И сам же их стирает...

Люблю вечерний дым в морозной тишине!

И так приятно почему-то

Взглянуть на этот дым, подумать об огне -

И...не пойти на зов уюта.

Еж

Комочек игл и грустных размышлений -

Конфузливый густой и пестрый еж!

Опять сидишь в своем колючем шлеме

И воздух недоверчиво жуешь.

Спишь на полу, а думаешь о птицах

Среди перебегающей листвы...

Держать ежа в ежовых рукавицах

Природой не дозволено! Увы!

Настанет май, - блеснет зеленый выход.

Задвижутся виденья по канве

Твоей судьбы. Мы дверь откроем тихо;

Ты побежишь - и скроешься в траве.

1964

Есть вопиющий быт, есть вещие примеры...

* * *

Есть вопиющий быт, есть вещие примеры,

При всей их важности не лезущие в стих.

Закон стиха суров: он ставит нам барьеры

И говорит: «Скачи, но лишь от сих до сих».

Есть клады ценных слез, есть копи, есть пещеры

Алмазных вымыслов и фактов золотых,

Но муза не придаст им ни малейшей веры,

Пока отделки блеск не заиграл на них.

Как часто темная певца терзает сила!

Как песня бы его страданья облегчила!

Пой, торопись, Орфей! Твой дар тебя спасет!

Уж весь подземный сонм его за платье ловит...

Он может умереть, пока слова готовит!

Но не готовых слов он не произнесет.

Есть и у капусты верхние листы...

Есть и у капусты верхние листы:

Как подошва новая, толсты,

Крепче бранных слов, грубее бранных лат,

С жилами - что парусный канат!

      От лихих невзгод, от бурных непогод,

      Выставив щиты из всех ворот,

      Бодро стережет грубый этот полк

      Сердцевину, нежную, как шелк.

Чтобы в это сердце, белое, как снег,

Заглянуть, - я сшибла верхний лист.

Вдруг...из-под листов, как слезы из-под век,

Мне в рукав росинки полились!

      Скрипнув, приоткрылся странный лабиринт...

      А по коридорам, скрученным, как винт,

      Да по переходам - слезы все текли,

      Все остановиться не могли...

«Воины не плачут»? Вот тебе и раз!

Спорим, что ревели, например,

Заслонясь щитами от нескромных глаз,

И Ахилл и грозный Искандер.

      Как же им не плакать, как не горевать,

      Если приходилось ближних убивать?!

      А кому так самому - на поле битвы пасть;

      На свою же свадьбу в гости не попасть!

Ехал солдат лесом...

Ехал солдат лесом,

Ехал целый день.

(Ай-ай! Ай-ай-ай!

Ой-ой! Ой-ой-ой!

Ель, сосна...Да...)

А навстречу бабка,

Глупая, как пень:

«Ай-ай! Ай-ай-ай!

Ой-ой! Ой-ой-ой!

Говорит она. —

        Едешь, солдат лесом,

        А твоя жена

        Тебе, молодому,

        Больше не верна!»

        Солдат зашатался,

        Побелел, как плат:

        "Ай-ай! Ай-ай-ай!

        Ой-ой! Ой-ой-ой! —

        Говорит солдат. —

        Если мне и вправду

        Больше не верна

        Моя молодая

        Верная жена...—

        С этими словами

        Зарядил ружьё, —

        Ай-ай! Ай-ай-ай!

        Ой-ой! Ой-ой-ой!

        Я убью её!»

Едет солдат полем,

А навстречу дед.

(Ай-ай! Ай-ай-ай!

Ой-ой! Ой-ой-ой!

Тын да лен...Да...)

«Что сказала бабка —

Тому веры нет!

Ай-ай! Ай-ай-ай!

Ой-ой! Ой-ой-ой! —

Произносит он. —

        Твоя молодая

        Верная жена

        Тебе, молодому,

        Оченно верна!»

        Солдат засмеялся —

        Весел, весел, рад:

        "Ай-ай! Ай-ай-ай!

        Ой-ой! Ой-ой-ой!

        Говорит солдат. —

        Если мне и вправду

        Оченно верна

        Моя молодая

        Верная жена.

        Значит я не стану

        Убивать её!..»

        (Ай-ай! Ай-ай-ай!

        Ой-ой! Ой-ой-ой!)

        Разрядил ружьё.

Так, пока он ехал,

Пока подъезжал, —

Заряжал его, разряжал его,

Разряжал его, заряжал его,

Заряжал его, разряжал его...

И как быть — не знал!

Жду снега

Долги дни короткие. Ветви в небе скрещены,

Черные и четкие, точно в небе трещины.

Плач берез потупленных...Пни дождем разварены,

Точно замков кукольных древние развалины.

     Листья под заборами. На осинах вороны -

     Осени блюстители, листьев заместители.

     Ближний лес туманится, вкривь и вкось проветренный,

     Дождь резиной тянется...Снег - и тот приветливей:

Налетит, завертится, пень прикроет горкою,

На лету задержится за рябину горькую,

Все собой оденет он, всюду, всюду ляжет он,

Все куда-то денет он, а куда - не скажет он.

Жемчужина

В коралловом лесу жемчужина живет,

Похожая на капельку тумана.

Баюкает ее столетья напролет

Жужжанье голубого океана.

Занятно, что ее когда-нибудь найдет

Ловец жемчужин: цепкий, как лиана,

Цейлонец или сын чужих широт.

Могучий, точно хвост Левиафана.

Кто скажет? - велика ль, мала ль ее цена

Там, под водой, где цен не назначают?

В сияние свое, как в сон, погружена,

Опасности она не замечает.

Но цену ей дадут. И сны ее - ценой -

Спугнут. А эти сны - ценней ее самой.

1959-1964

Живет тем хуже, сам себе на зло...

Живет тем хуже, сам себе на зло,

Кто думает, что «лучше быть могло»,

Живет тем лучше и тем легче дышит,

Кто твердо знает : хуже быть могло!

Живой да будет каждая строка!...

Живой да будет каждая строка!

Из жизни черпай злато размышлений!

Но жизнь - помилуй! - разве так ярка

И так сильна, как выраженный гений?

Не хмурь многозначительно бровей,

Не покрывайся складками страданий!

Всего полней (не спорь!), всего живей

Жизнь гения и жизнь его созданий.

А нет, - оспорь Шекспира. Вот где зло!

...За окнами бушует Лондон ярый:

Там с ловлей фактов больше бы везло, -

А он корпит над летописью старой.

Не в жизни взял: с пергамента «списал»!

Но кто нам сердце глубже потрясал?

Живопись

Ивану Киуру

Пусть Живопись нас приютит,

Мои терзанья прекратит.

Единственная, кто дала

Не знать мне и не делать зла,—

Пусть Живопись нас приютит.

Мы красок не приобрели,

Этюдников не завели,

И всё равно не знали мы

Той бесхудожественной тьмы,

Что многих души тяготит...

      Пусть Живопись нас приютит!

Мы не расписывали холст,

Не знаем — тонок он иль толст.

Но — слава Живописи!—

В ней

Спасались мы от тёмных дней!

Бывало, вспыхнет, заблестит...

      Пусть Живопись нас приютит.

Ван-Дейком-дамой никогда

Не быв, я шла через года.

И Апеллесом ты не стал,

Но ты живописать мечтал!

А кто мечтанье воспретит?

Пусть Живопись нас приютит.

Да, Апеллесом ты не стал,

И всё же ты — живописал!

Пускай не кистью,

Пусть — пером,

Но, как за тучей ясный гром,

В нём жили масло, тушь, графит,

Вся киноварь, весь лазурит

(Что никого не разорит,

Но всякий угол озарит!).

      Пусть Живопись нас одарит!

Свершилось чудо из чудес:

В Поэзии — ты Апеллес!

Кому сам Хронос не указ!

Кто Цвет Естественности спас.

Кто Подлинность раскрепостит.

Кого Паллада защитит!

      Пусть Живопись приветит нас.

Пусть Живопись нас приютит,

Довоплотит, озолотит,—

Единственная, кто дала

Не знать мне и не делать зла!

Под небом всех кариатид

Пусть Живопись нас приютит!

А грех унынья да простит

Мне Бог...

Июнь 1992

За санаторием, что скован мертвым часом...

За санаторием, что скован «мертвым часом»,

Чья задняя стена к реке обращена,

Обрывы лепятся к сияющим террасам,

Цветут подснежники и носится весна.

Спускающимся в ров крапивным темным массам

Значительность лесов дарует тишина.

Весенний склон горы - как дикая страна

С глядящим из кустов печальным папуасом...

Не бойся «странности», в душе хранимой свято!

Не бойся лестницы, с которой вниз когда-то

Скатился красный мяч...И укатился он

Туда, где страх весны и детский ад крапивы,

Где по террасам спуск вдруг перешел в обрывы,

Подснежник - в горький плач, и остальное - в сон.

Завидую далеким временам...

Завидую далеким временам,

Когда сонет мешал болтать поэтам.

А почему бы, думаю, и нам

Язык не укорачивать сонетом?

Нужна узда горячим скакунам,

Обложка - книгам, рама всем портретам,

Плотина - разогнавшимся волнам,

Сонет - разговорившимся поэтам.

Сонет благожелательно жесток:

Он не допустит, чтоб залезли мысли

За край листа и бахромой повисли,

Он говорит: «Вот финиш мысли. Стоп!»

А чью тираду он врасплох обрубит, -

Уж тот не мастер. Он таких не любит!

Заклинательница змей

И опять она сидит посреди

Караванного большого пути.

А вокруг нее — следы,

           Следы,

              Следы,

                 Следы...

    Кто пройдет обутый, кто босой...

    Кто проедет на верблюде седом,

    Кто — на лошади с багряным седлом...

    Чьи-то туфли проплывут, как цветы,

    Как цветы, расшитые росой.

А в корзинах перед нею

С медной прозеленью змеи —

Как расплавленный металл,

            как густой ручей.

    Здравствуй, заклинательница змей!

Заклинательница змей, отчего

Мне не нравится твое колдовство?

Ты как будто что-то лепишь из змеиных тел;

Что ж ты слепишь?— я бы знать хотел!

    Вот усатая привстала змея,—

    Ты слепи мне из нее соловья!

    Ах, не можешь? Так зачем

                надо заклинать

То, что можно только проклинать?

    Заклинательница знает,

    Что напрасно заклинает.

    Ну, а что же делать ей,

            что же делать ей,

    Бедной заклинательнице змей?

Закон песен

Хороводы вакханок в экстазе,

Фавна к нимфе копытца несут...

Хорошо, как рисунок на вазе,

Но для лирики — чистый абсурд!

Лишь небесная страсть остается

В песнях вечной. (Лаура, живи!)

Существует, но вряд ли поется

Земноводная грубость любви.

Кто там в рощу так робко прокрался?

Притаился под сенью ветвей?

Пой!— пока на балкон не взобрался,

Не назвал Инезилью своей!

Пой — пока, по искусства законам,

Девять Муз во главе с Купидоном

Девять шелковых лестниц совьют...

Серенады поют — под балконом.

На балконах — уже не поют!

И, тем паче, с высот геликонов

Тот сорвется, кто тайны притонов

С гордым видом выносит на суд.

(Вас на пуговицы переплавят,

Сир! А пуговицы — пропьют!

Кто же карту краплёную славит?!

Спрячь ее, незадачливый плут!)

Очень многое, так мне сдается,

Существует, но — нет!— не поется.

Грусть поется, поется разлука,

Упованием песня жива.

Но у блуда нет вещего звука.

(Что поделаешь!— жизнь такова.)

Только тот, кто любви своей силой

За возлюбленной тенью в Аид

Мог спуститься, тот песню для милой

В неподкупных веках сохранит.

Коль же скоро во всяком напеве

Похоть та же и разницы нет,

То за что же вакханками в гневе

Был растерзан великий поэт?

Жизнь — цветок. Ей закон — аромат.

Не ищи же, теряясь по сортам,

Божью искру в Калачестве тертом,

Друг мечты и романтики брат!

Пой — цепляясь на лестничном шелке;

Пой — пока твои мысли невинны

И пока на губах молоко

Не обсохло...

            Пути твои долги,

Твои лестницы — длинны-предлинны,

Твой балкон — высоко,

                 высоко...

Зеленый дождь

Дождь зеленый шумел по канавам, -

Шла балладная мшистая мгла.

Дождь зеленый к деревьям корявым,

Засверкав, прислонял зеркала.

     Шел на клены, березы, репьи,

     На шатры лопушиного стана,

     И Сатурновы кольца тумана

     Надвигал на лиловые пни.

Под травой наудачу ступая,

Хворостинки цепляя клюкой,

Прозревает фиалка слепая,

Продирает глазок голубой.

     Пень, поросший зеленым сукном,

     Пень, казавшийся утром конторкой,

     Пахнет ветра основою тонкой,

     Ливня ландышевым полотном...

Ветер линзой струи прогибает.

Вижу мимику мглы. Загребущ,

По замшелым стволам пробегает

С треском факельным каплющий плющ.

     Там - черемуха валится с ног.

     Там, отринув непрочный канатик,

     Прямо в воздух шагнул, как лунатик,

     Дуя в ниточный рупор, вьюнок...

Теплый вихрь метет по дубравам.

Прогибаемые струи

Под дубами, в разрыве кудрявом,

Искры стряхивают свои.

     Мнится: там, за кривящейся мглой,

     Все в зеленом, стрелки Робин Гуда

     Топят печку внутри изумруда,

     Бледный пламень вздувают полой.

Старый ясень трясет головою,

Дерзко молниям смотрит в лицо.

По ручьистой стене ветровое,

Теневое катит колесо...

     А за этой стеной, не шутя,

     В полусне, в полутьме стекловидной

     Май сияющий, май безобидный

     Подрастает, как в сказке дитя.

Зима

Что так чинно ходики ступают?

Что так сонно, медленно идут?

То ли стрелки к цифрам прилипают,

То ли цифры к стрелкам пристают?

     Ночь. Молчанье. Только дверь снаружи

     Напрягает раму и трещит,

     Листовою сталью лютой стужи

     Облицованная, словно щит.

Спит колодец в панцире, как витязь,

С журавлем, похожим на копье...

На веревке, чуть во мраке видясь,

Лязгает промерзлое белье.

     Простыни в бесчувствии жемчужном

     Плавают как призраки знамен,

     От рубах исходит то кольчужный,

     То как будто колокольный звон.

...Ну кого, скажи, не опечалит

Прямо в душу вмерзшая зима?

Лишь зима зимою не скучает,

Веселится лишь она сама:

     Катится над серыми полями,

     Сети веток склеивает льдом,

     Громоздит сугробы штабелями,

     Чтоб никто - ни из дому, ни в дом.

То в дупло наклонное ныряет,

Как ловец за жемчугом на дно,

То снежинку острую вперяет

С любопытством в темное окно...

     Пальцами прищелкивает стужа,

     Не мытьем, так катаньем берет

     И как будто стягивает туже

     Пояса истаявших берез.

...Что так чинно ходики ступают?

Что так сонно, медленно идут?

То ли стрелки к цифрам прилипают,

То ли цифры к стрелкам пристают?

Золотой трезубец

I. Догадка

Наш старый агроном был раб высокомерью.

В рабочий перерыв он задал мне вопрос:

— Ты веришь в равенство? Вон что... А я не верю.

И пальцев пятерню мне сунул чуть не в нос!

Нет, он не сплёл их в то, что всех надежд потерю

Изображало бы, и всех крушенье грёз;

Он просто указал, уча меня, тетерю,

На их различный вид и на неравный рост.

— На! Уравняй-ка их!— ...И тут лучом нежданным

Догадка вспыхнула в уме моём простом,

Что сам-то он себя не числит Безымянным,

Что ИМЕННО СЕБЯ он мнит Большим Перстом.

Что значит — интеллект! Мы для него — мизинцы:

Ему, читай, рабы, а куму — челядинцы...

1989

II. Золотой трезубец

Единственная — три-единственная!— вещь

(В балласте баррикад — небесное богатство),

Которую нельзя на вздоры перевесть,

Была: Свобода, Равенство и Братство.

Как странно, что теперь, когда из баррикадства

Все вещи вырвались — и рухнули как есть,

Нам помешала Та, в которой вечность есть!

В которой нет зато ни лжи, ни святотатства,—

Свобода, Равенство и Братство! Золотой

Трезубец гласности; защита равноправья;

Наследство гениев и средство от бесславья!

А впрочем... жадны мы до Вольности святой.

Но в миг Свободного расхвата лучших платьев

Ты не подсовывай ни Равных нам, ни Братьев!

21 июня 1993

III. На отрицание равенства

Нетрудно равенство найти в своём кругу

Меж тех, кого мечта, судьба и предпочтенье

Связали поисками общего растенья

И общих раковин на белом берегу.

А ты найди его, как шпильку в том стогу,

Среди стихийного судеб хитросплетенья,

В космичности несходств, неродств, несовпаденья,

В толпе хромых, кривых, сгибаемых в дугу...

«Свобода, Равенство и Братство»! За бутылкой

В их триединую природу тыча вилкой

(Как будто это всё — твой личный кресс-салат!),

Напрасно мнишь разъять расчётливостью дикой

Единственную весть парижских баррикад,

Поднесь оставшуюся честной и великой.

21 июня 1993

1989-1993

И о внешнем

Наружность гениев изменчива, как море:

Есенин то хорош, то плох. Один портрет

С другим не вяжется! Лицо в одном наклоне —

Одно. В другом — оно совсем другое! Свет

За облик борется, а тьма — за силуэт

Марины. То она, дорической колонне

Подобная, стоит. То — с лёгкостью каноэ

По водам жизни мчит... Но взмах!— и тайны след

Простыл... И в сушу вдруг уткнётся неказисто...

Лик Лермонтова то в гримасе исказится,

То звёздной нежностью оденутся черты

И вспыхнет грусть в очах прекрасных богомольно..

— Да он почти урод! — один вскричит невольно,

Другой найдёт в нём то, что лучше красоты.

1971-1992

Изящных неточностей полный, стих...

* * *

...Изящных неточностей полный, стих

Построился не от сих до сих,

Но от таких-то и до таких-то,

Как полурыба и полупихта.

   В нём что-то есть, а чего-то нет...

   Но если и не был в нём явлен — поэт,

   То был — человек! И сосед наш сверху;

   Глотавший книги, читавший сверку,

Историк. И стоик! И друг отца!

Пришедший, как луч из развалин дворца,

Из тех — оставшихся до конца

Немногими — кратких минут уюта,

Что были так люто завидны кому-то!

   Минут,

   Которых так мало ВСЕГДА

   (Видать, увела их чужая звезда,

   Украла у нашей — в порядке наживы)!

   Минут,

   Когда мы с тобой — были живы!

13 марта 1993

Индейская песня

Струны о чем-то рассказывают бойко,

Старая песня уводит за собой...

Были у Джимми и ферма и ковбойка,

Но не был он фермер и не был он ковбой.

     Ферму забросил,

     На все махнул рукою,

     Ковбойку нараспашку –

     И пошел по кабакам...

     Ой, ой! Джимми! Джимми!

     Поведай, что с тобою!

     Не видит он, не слышит он,

     Не знает он и сам.

...Были когда-то хозяевами штата

Индейцы-делавары, почитатели ветров.

Знать их не знал он... Так вот ведь досада!

Текла в жилах Джимми индейская кровь.

        Снились вигвамы,

        Лосиные шкуры,

        И кто-то мокасины

        Сушил перед огнем...

        Вот потому-то

        Ходил Джимми хмурый

        И песен индейских

        Не пели мы при нем.

     Не грусти, Джимми,

     Поезжай в город,

     Выгодно продай зерно.

     А что в твоем сердце -

     Радость или горе, -

     Предкам твоим все равно.

С тучи, как боги, сошли раскаты грома,

Коршуном пала на прерию гроза...

Джимми увидел в своем стакане рома

Индейские косы, раскосые глаза.

      Скулы как скалы,

      Зажженные закатом,

      Фламинговой короны

      Пламенеющий костер...

      Джимми, Джимми!

      Куда же ты? Куда ты?

      Ушел. И никогда его

      Не видели с тех пор.

Бармен сказал: «Это все от безделья»,

А пастор намекнул, что «от безверья своего».

Грозная ночь бушевала за дверью,

И больше никто не сказал ничего...

Ферма дичает, бурьяном порастает,

Не видно белой лошади, не слышен лай собак.

Песню про Джимми теперь никто не знает,

А если бы знали, то пели бы вот так:

      Не горюй, Джимми!

      Поезжай в город,

      Выгодно продай зерно...

      А что в твоем сердце -

      Радость или горе, -

      Предкам твоим все равно,

      Предкам твоим все равно,

      Все равно, все равно...

Иней

На рассвете, в сумерках ледовых,

Хор берез был выше и туманней.

И стояла роща, как Людовик, -

В сизых буклях изморози ранней.

Но опять, за далями пустыми,

Красное, как будто после бури,

Встало солнце с мыслью о пустыне

В раскаленно-грезящем прищуре.

По коре взбирался, укреплялся

На ветвях его огонь раскосый,

И кудрявый иней выпрямлялся,

Делался водой простоволосой.

Иней таял, даже не стараясь

Удержаться в легкой сетке чащи,

Уменьшаясь, точно белый страус,

Отвернувшийся и уходящий.

К музе комедии

Кто смешным боится быть: кто в смешные положенья

Не стремится угодить,— тот боится униженья.

       Кто боится униженья,

       Кто вкусил от поношенья,

       Кто забит и напряжен,

       Тот не может быть смешон.

Тот же (храбрый!), кто беднягу не страшится оскорбить;

Кто не даст ему и шагу без стеснения ступить,

       Кто не в меру задается,

       Кто над слабостью смеется,

       Кто сердечности лишен,—

       Тот действительно смешон!

Не смешна мне ущемленность (если злоба ей чужда):

Мне смешна самовлюбленность, не имущая стыда.

Не смешны ведь ни калеки, ни шуты, ни горбуны:

Душечки-сверхчеловеки — вот кто подлинно смешны!

       На подмостках театральных

       Лица клоунов печальных —

       Известковой белизны —

       Не смешны.

       Торт, который в полмомента

       Влеплен в «рыло» оппонента,—

       Мудро, ново, ярко!— Но

       Не смешно.

Избиенье (хоть бы вора!), освистание актера,

       Одураченный поэт,

Строчки выстраданной кража, книг ворованных продажа,—

       Остроумно? Ловко? — Нет.

Жар напрасный, гнев больной

Тоже фокус не смешной.

Не смешны: ни свист одышки, ни походка старых дев

(Над которой животишки

Надрывают старичишки,

На сто лет помолодев);

Ни носов чужих фасоны, ни проделки злых пажей,

Ни обманутые жены, ни рога во лбах мужей,—

Нет!— (пока не проступили

В них такие же лгуны),—

Не смешны мне простофили:

Мне обманщики смешны.

       О Комедия святая!

       Столь не часто к нам слетая,

       Жалость, милость нам яви!

       Путь закрой насмешке злобной,

       Гогот изгони утробный,—

       Суть вещей восстанови!

       С простодушием лукавым

       Вещий толк верни забавам,

       Слезы вызови из глаз,—

       О смешливая! И снова

       Острым чувством Несмешного

       Наделяющая нас.

1976

Как дрожит на ветреном закате...

Как дрожит на ветреном закате

Солнце сквозь древесные прорывы!

Тьмы лучей волнуются, как пряди

Золотой взвивающейся гривы.

Перепутываются, сверкают

Фехтовальным блеском пререканья;

Новые сверкания свергают

С трона предыдущее сверканье...

Дымный под наклонными лучами,

Образующими царский гребень,

Зубья солнца в кудри получая,

Лес растерян, распылен и бледен.

Но уже, как занавес к закрытью,

К темноте край леса тяготеет, -

Солнце наклоняется к отплытью,

Даль слабеет, небо сиротеет.

Пятна рощ сместились, как шальные;

Тихо от деревьев отлетели

Их полупрозрачные, двойные,

Ложные, двусмысленные тени.

И уже деревья у преддверья

Неизвестной ночи задрожали,

И уже своим теням не верят,

Потому что тени убежали.

1965

Как сложилась песня у меня?..

I - Песня

Как сложилась песня у меня?

И сама не знаю, что сказать!

Я сама стараюсь у огня

По частям снежинку разобрать!

        II – Музыка

Вы объяснили музыку словами.

Но, видно, ей не надобны слова -

Не то она, соперничая с вами,

Словами изъяснялась бы сама.

И никогда (для точности в науке)

Не тратила бы времени на звуки.

        III – Натюрморт

Отстала ягода от кисти винограда;

Дрожит на кончике - всех меньше и темней.

Но презирать ее, по-моему, не надо:

Наоборот! - Цена картины - В ней.

Как это сделано?

Мир - цельным вижу я, как юноша Новалис.

Мир - песня, спетая одним движеньем губ.

На звуки разломать и песню рад анализ,

Но звук, отщепленный от песни, - страшный труп.

Мы тайной бытия силком овладеваем.

Вопросы праздные натуре задаем:

«Как пламя сделано?» - и пламя задуваем.

«Как песня сделана?» - и больше не поем...

Не странно ль? - тьму считать исследуемым светом?

Воззрясь на проигрыш, судить о барыше?

Взорвать - и смерть вещей потом считать ответом

На каверзный вопрос об их живой душе.

Отчаянно стремясь понять по разложенью

Мир, только в целости доступный постиженью!

Капитан без усов

Вот передо мною море голубое,

        Плещет волна, волна.

        Знаю о чем, о чем

        Шепчет она, она.

        Шепчет она о том, что нет предела

        Снам и мечтам, мечтам.

        И все зовет, зовет

        К дальним местам, местам.

Я хочу под ветром яростным

Плыть, плыть, плыть на судне парусном.

Право, нравятся мне очень мало

Корабли без парусов.

Может быть, они удобнее

И во многом бесподобнее,

Все равно они подобны старым

Капитанам без усов.

Капитан без усов, усов -

Словно судно без парусов,

А капитаны с усами -

Словно суда с парусами.

В чем клянусь вам шаландами,

Неграми шоколадными,

Льдиной, моржом, эскимосом,

Якорем, трапом и тросом.

        Что обращаюсь я к волне безвестной,

        Словно к родной, родной?

        Мечта о плаванье

        Ты не со мной, со мной.

        Море и небо почернели грозно,

        Парус надут, надут,

        В гавань суда сюда

        Вновь не придут, придут.

Я хочу под ветром яростным

Плыть, плыть, плыть на судне парусном.

Право, нравятся мне очень мало

Корабли без парусов.

Может быть, они удобнее

И во многом бесподобнее,

Все равно они подобны старым

Капитанам без усов.

Капитан без усов, усов -

Словно судно без парусов,

А капитаны с усами -

Словно суда с парусами.

В чем клянусь  вечно юными

Рыболовными шхунами,

Яхтой, баркасом, вельботом

И старичком пакетботом.

Караван

Мой караван шагал через пустыню,

Мой караван шагал через пустыню

Первый верблюд о чем-то с грустью думал,

И остальные вторили ему.

И головами так они качали,

Словно о чем-то знали, но молчали,

Словно о чем-то знали, но не знали:

Как рассказать, когда, зачем, кому...

Змеи шуршали среди песка и зноя...

Что это там? Что это там такое?

Белый корабль, снастей переплетенье,

Яркий флажок, кильватер голубой...

Из-под руки смотрю туда, моргая:

Это она! Опять - Фата-моргана!

Это ее цветные сновиденья

Это ее театр передвижной!

Путь мой далек. На всем лежит истома.

Я загрустил: не шлют письма из дома...

«Плюй ты на все! Учись, брат, у верблюда!» -

Скажет товарищ, хлопнув по плечу.

Я же в сердцах пошлю его к верблюду,

Я же - в сердцах - пошлю его к верблюду:

И у тебя учиться, мол, не буду,

И у верблюда - тоже не хочу.

Друг отошел и, чтобы скрыть обиду,

Книгу достал, потрепанную с виду,

С грязным обрезом, в пестром переплете,

Книгу о том, что горе не беда...

...Право, уйду! Наймусь к фата-моргане:

Стану шутом в волшебном балагане,

И никогда меня вы не найдете:

Ведь от колес волшебных нет следа.

Но караван все шел через пустыню,

Но караван шагал через пустыню,

Шел караван и шел через пустыню,

Шел потому, что горе - не беда.

1961

* * *

Когда всё равно опаздываю

И жить не могу быстрее,

Беспечность

Бывает опасною,

Как песня на Москестреме,

Как смех над водоворотами,

Подхваченный скал толпою,

Где нет прибоя...

Но то-то и

Ужасно, что нет прибоя!

Высокий прыжками львиными,

Прибой знаменит наскоком.

Но гибель – ещё ль не унылее,

Где к берегу волны – боком?

И ни пены нет,

Ни препоны нет!

Но муторно, но отвратно

Могущественно-неуклонное

Раскручиванье обратно

Всех вод – от амфитеатра скал!

Был час – мы и в рифах спасались.

Кто ждал, чтобы – вдруг – патриаршеские

Ключ фантазии

Кораллы – и те отказались

От нас?!

...Когда я опаздываю

Быстрее, плутаю – острее,

Растёт безмятежность

Опасная,

Как музыка на Мальстреме,

Куда верхоглядная камбала

Без тени – в глазу – интереса

И та залетит, как сомнамбула,

Скатившаяся с навеса;

Где – с грузом,

с командой отъявленной,

Огромный, в оснастке звонкой,

Корабль осою отравленной

Вращается над воронкой...

Лишь почта

В бутылке, отправленной

За мыс,

Уплывает сторонкой...

21-30 июля 1993

* * *

Когда Вселенная открывает нам

добровольно

Явления, о которых скептик твердил:

«Крамольно!»,

При чём тут я и чему я радуюсь так –

не знаю,

Какая польза мне в том – не знаю.

Но я – довольна.

1980

Конец авантюризма

Он, я знаю, считает себя очень ловким,

                      потому что поступает подло...

                             Бернард Шоу (письма)

       I - Сумерки грехов

Старинные багровые светила

Больших грехов склонились на закат.

Но добродетель их не заменила.

На смену - похотлив, жуликоват -

Пришел Грешок. Но многие твердят:

«В нем - демонизм, огонь, свобода, сила...»

Что ж, повторим: столетья три назад,

Наверно, в нем, и правда, что-то было?

Когда он виселицы украшал,

Монастырей каноны нарушал

(По грозной схеме: Страсть. Позор. Темница...)

Но нет картины жальче и мерзей,

Когда, свободный, с помощью друзей,

Трус и пошляк над честностью глумится.

       II - Крах авантюризма

Не поминай Дюма, узнав авантюриста.

Увы! Сей рыцарь пал до маленьких страстей

И ужас как далек от царственного свиста

Над океанами терзаемых снастей.

Уж не фехтует он. Верхом в ночи не скачет.

Не шутит под огнем, на голову свою.

А трусит, мелко мстит, от ненависти плачет...

По трупам - ходит ли? О да! Но не в бою.

Неведомы ему и той морали крохи,

Что знали хитрецы напудренной эпохи:

Он даже дерзостью их вольной пренебрег,

И наглостью берет (нарочно спутав слово).

Ах! Добродетели падение не ново:

Новее наблюдать, как низко пал порок.

Кораблик

Жил кораблик веселый и стройный:

Над волнами как сокол парил.

Сам себя, говорят, он построил,

Сам себя, говорят, смастерил.

        Сам смолою себя пропитал,

        Сам оделся и в дуб и в металл,

        Сам повел себя в рейс - сам свой лоцман,

        Сам свой боцман, матрос, капитан.

Шел кораблик, шумел парусами,

Не боялся нигде ничего.

И вулканы седыми бровями

Поводили при виде его.

        Шел кораблик по летним морям,

        Корчил рожи последним царям,

        Все ли страны в цвету, все ль на месте, -

        Все записывал, все проверял!

Раз пятнадцать, раз двадцать за сутки

С ним встречались другие суда:

Постоят, посудачат минутку

И опять побегут кто куда...

        Шел кораблик, о чем-то мечтал,

        Все, что видел, на мачты мотал,

        Делал выводы сам, - сам свой лоцман,

        Сам свой боцман, матрос, капитан!

Король пепла

Два лагеря в различии глубоком,

Два разных мира, мы в одном равны:

Мы все под бомбой ходим, как под Богом,

Все. Вплоть до поджигателей войны.

Как лошадей ковбой техасский гонит,

Вооруженье с присвистом гоня,

Вы мните, сэр, что вас война не тронет?

Не опрокинет вашего коня?

Ну, хорошо! Допустим для примера,

Что нежит вас улыбка револьвера,

Взаимность бомбы, добродушье мин,

Что взрыв не враг вам, ибо вам же - сын.

Допустим, поджигатель несгораем, -

Твердь треснула от жара, но не он.

И вот картина: мир необитаем,

А в центре мира - вы - увы! -

Громадного масштаба Робинзон.

О, с оговоркой! Паруса не ждете

И Пятницы для вас потерян след

(Что, впрочем, применимо и к субботе,

И к воскресенью; нет ни дней, ни лет, -

«Смешались времена», как пел поэт).

Что станете вы делать в мире этом?

Чем торговать-то? Че-ем? Небытием?

Бессмертьем? Пеплом? Но каким предметом

Мы тот же пепел с вами соберем?

Опять допустим: вы свершили чудо -

Нашли совочек. Подцепив товар,

Несете. Но зачем? Куда? Откуда?

Кто это купит? Чем заплатит вам?

Все рынки, сэр, все ярмарки, базары,

Торговцы, покупатели, товары,

Банк, биржа – всё у вас в одной руке, -

В одном совке. Так что же вам еще?!

Монархи жирной нефти, цари угля -

Все призрак, все мираж...Торгуйте же!

Не бойтесь конкуренции! Весь уголь - ваш,

Весь дым, весь пепел - ваш!

Краски и мысли

Да здравствуют художники-французы!

Рисунок влажен, свеж и полустерт,

Но в этой мгле все так же синеблузы

Рабочие...Все так же полон порт

Волн и гудков и праведностью горд.

Все те же с миром радостные узы...

Все те же ветлы, мельницы и шлюзы...

Но что за странный, сорванный аккорд?

Откуда фальшь? Душой неблагодарной

Мне не постигнуть мудрости бульварной,

Не дорасти до двойственной красы,

Мне режут слух неслаженные спевки:

Сколь дик и странен образ грязной девки,

Составленный...из капелек росы!

Кружатся листья...

Кружатся листья,

       кружатся в лад снежинкам:

Осень пришла,— темно и светло в лесах.

Светятся в листьях розовые прожилки,

Словно в бессонных

            и утомленных глазах.

Летнюю книгу эти глаза читали,

Мелкого шрифта вынести не смогли

И различать во мгле предвечерней стали

Только большие — главные вещи земли.

   Проносятся кругом цветные листы

                            на садом;

   Глаза их прозрели,

          да, только прозрели для тьмы.

   Вьются снежинки,

                 кружатся листья рядом,

   Реют

   Верят

   В пылкую дружбу зимы!

Падают листья

         липы, дубов и клена...

Звездочки снега сыплются с высоты...

Если бы знать: насколько зимой стесненно

Или свободно лягут под снегом листы?

Если бы знать: какие им сны

                    приснятся?

Что нам готовит их потаенный слой?

Что им сподручней: сверху снегов

                         остаться

Или под снегом скрыться,

         как жар под золой?

   Танцуйте, танцуйте!

   С холодным снежком

               кружитесь,

   Покуда снежинки так запросто с вами летят!

   Только до срока

   под ноги не ложитесь,

   Чтобы

   Не скрыла

   Вьюга ваш яркий наряд!

Танцуйте, танцуйте!

Ведь это последний

               танец!

Кружитесь,

       кружитесь

(Ведь время

         время не ждет!)

Кувшинка

Все цветы на первый слух молчат:

Там, в лесу, и дальше, за ручьём...

Все цветы – на первый слух – молчат,

Если их не спросишь ни о чём.

Да, но ветер, пчёлы и роса,

Чуть касаясь их раскрытых ртов,

Кажется, любые голоса

Могут сделать голосом цветов.

Но кувшинка молчаливей всех.

Сколько ни стою на берегу, –

Но кувшинка молчаливей всех, –

Я её расслышать не могу.

Горло ль ей сдавила глубина?

Тайна ль тайн под ней погребена?

Но кувшинка молчаливей всех:

Все поют – молчит она одна.

Я плутала у тяжёлых вод,

Я старалась к ней найти подход –

Всё напрасно: полчище болот,

Как на грех, кувшинку стережёт.

Полчище болот-бородачей,

Скопище чудовищных ночей,

Сонмы сов, бессонных, как на грех...

О! Кувшинка Молчаливей всех.

1961

Кудри, подъятые ветром...

Кудри, подъятые ветром,

Вольный, порывистый вид...

С дикой скалы обыватель

В бурное море глядит.

     Платье на нем пилигрима,

     Посох убогий при нем.

     Щеки что розаны рдеют,

     Очи пылают огнем.

Рев комфортабельной бури,

Страстный, восторженный сплин...

Все в этом мире возможно:

Даже моряк-мещанин!

     Сказку Сервантеса вспомнить

     Рад иногда и сервант:

     В нем затрепещут бокалы,

     Словно заржет Росинант...

Лавочник любит дукаты,

Но и к мечтам не суров...

(Тонет «Летучий Голландец»

С грузом голландских сыров...)

     Все выполнимо на свете!

     Словно молоденький ствол,

     Раз под рукою поэта

     Посох цветами зацвел...

     (С тополем, корня лишенным,

     То же бывает весной...)

     Все в этом мире возможно

     (Кроме безделки одной).

Только одно невозможно

(Хоть и не стоит труда):

Палка с дуплом для дукатов

Не зацветет никогда.

Ласточкина школа

Ударила опера громом

Над миром притихшим и серым,

Над племенем, с ней незнакомым.

Но первым запел менестрель.

Но первая песня - за нищим,

Но первая - за гондольером,

За бледной швеей, за старухой,

Качающей колыбель...

Журчит - пробивается к свету,

Сочится из каменной чаши...

Бежит - прорывается к свету,

То руслом пойдет, то вразброс...

Поэмы - аббатства большие,

Романы - империи наши,

Симфония - царство мечтаний,

А песня - республика грез.

Как синее небо, простая,

Над синими льнами.

Как синее небо, простая,

Народная...(Даром что царь

Давид запевал ее встарь!)

Она подымается к солнцу,

Как жаворонок над нами,

А к ночи спускается в море,

Как тонущий нежный янтарь.

Как синее небо смиренна,

Проста и смиренна.

Как синее небо смиренна,

Как небо горда...

Ее распевает извозчик,

Погонщик поет вдохновенно...

Но жуткая тишь на запятках:

Лакей не поет никогда.

...Не нам шлифовать самоцветы.

(И думать-то бросим!)

Не нам шлифовать самоцветы

И медные вещи ковать:

Ремесла сначала изучим. Но песню, -

Но песню споем - и не спросим;

Нас ласточка петь научила,

И полно о том толковать!

Напрасно сухарь-мейстерзингер

Грозит нам из старых развалин,

Напрасно перстом величавым

Нам путь указует педант:

Волов погоняющий с песней

Цыган - непрофессионален,

Простак-соловей - гениален,

У жаворонка - талант.

И парии нет между парий

(Бродяг, дервишей, прокаженных,

Слепых, на соломе рожденных

Под звон андалузских гитар),

Босейшего меж босяками,

Дерзейшего из беззаконных,

В чьем сердце не мог бы открыться

Таинственный песенный дар.

...Бежит, прорывается к свету

Родник Непокоя священный, -

Тростин перезвон драгоценный,

Гром кузницы, тайна, вопрос...

Посмотришь: большие романы -

Как Цезарем взятые страны,

Симфония - царство мечтаний,

Но песня - республика грез.

Лес

Кедры, сосны корабельные - я не знаю почему -

Пели песни колыбельные беспокойству моему.

Хвойный воздух душу связывал и темнел и вечерел,

Но щавель мне путь указывал наконечниками стрел.

     Шла процессиями длинными копьевидная трава,

     Пни шуршали древесиною и крошились, как халва.

     Колокольчиками белыми ландыш косо моросил,

     Выворачивались бельмами на ветру листы осин.

Луч ломился в норку беличью... Уж - блеснул у самых ног,

Как набитый медной мелочью старый бабушкин чулок.

Было что-то в нем старинное - от подсвечников витых,

Как тащил он тело длинное в кольцах темно-золотых.

     И о том, что день кончается, прилетел прохладный вздох -

     Вздох болота, где курчавился на слезливой кочке мох.

     Там теперь стоял, наверное, журавель, понурив нос

     И в застывшее мгновение погружаясь... Вот и ночь...

Вот и звездочка далекая повисает в синеве,

И ромашка одинокая растворяется в траве.

1962

Лето

Между кольями забора серого

Солнце длинные лучи просунуло.

На дорогу лопухи повыбрались,

Пыли зачерпнув краями грубыми.

Подорожник - санитар испытанный,

Врачеватель ног, в пути пораненных, -

Подошел к дороге, приготовился:

Может, думает, кому понадоблюсь...

Одуванчик облетать нацелился:

Все его пушинки набок съехали,

Но остановились нерешительно:

А куда лететь? В какую сторону?

Жаркий день уже склонился к вечеру:

Вечер дню шепнул о чем-то на ухо,

Облака подслушали, задумались

И, забыв, зачем пришли, растаяли...

Лики льда

Как зима беспредельна! У льда одного - сколько ликов!

Кувыркающихся, составляющихся из бликов,

Задирающих бровь, недовольных, зеленых, грозящих,

Пропускающих свет и скольженье лучей тормозящих...

     С убегающим взглядом, вертящихся, как на шарнирах,

     Акварельных, игрушечных, радужных, линзообразных...

     Сколько ликов и видов!

     То сыростью нежных и сирых,

     То по-царски алмазных, то нищенски-бедных и грязных...

Пушки солнца палят. Разрываются блеска снаряды.

Поднимаются в воздух сверканья лежалого склады,

И лучей арсеналы взрываются. Но молчаливы,

Но безмолвны, беззвучны, безгласны их залпы и взрывы...

     Сколько ликов у льда! Он подобен, вертясь перед вами,

     Отражению в ложке, в зрачке, в колесе, в самоваре.

     Но его отражения - сжатей, подавленней, глуше:

     Будто издали, искоса в зеркало смотрятся души,

     Подойти не решаясь и честно в стекло поглядеться.

Чтобы глянуть прямее им надобно долго вертеться,

Приспосабливаться, пристраиваться, переминаясь,

Уменьшаясь, кончаясь, вытягиваясь...Начинаясь

От другого конца...И, как зонт осьминога, сминаясь...

     Ну а что, если вдруг остановится скользкая рама?

     И фантомы зимы подойдут и посмотрятся прямо?

     И откроешь, дрожа, что и вечность не беспредельна?

     Я люблю эту даль. Я боюсь этой дали смертельно!

Сколько ликов у льда! Он бывает пустым, облегченным,

Серым, сетчатым, перистым, мокрым, весенним, сеченым,

Черным, пильчатым, ржавым, дыханьем тепла омраченным,

Мутным, грозным, слепым...С чем-то красным, внутри запеченным...

     В поздних сумерках бурая льдина гнетет, беспокоя:

     Что за душная тень угнездилась в холодном и светлом?!

     Как растает, - вернуться, вглядеться, узнать: что такое...

     Может статься, весной наважденье развеется с ветром?

Но всегда по весне забываешь о каверзной льдине,

И, скорей чем о льдине, о тени в ее середине,

И, скорей чем о тени, о месте, где, словно с пожара

Головня остекленная, - странная льдина лежала...

О зиме без конца, о тоске без конца и начала

И о всей многоликости льда...

Лилия

Расцвела чудовищная лилия, -

Так приметна, что почти груба.

Серебристым рогом изобилия

Вывернулась изнутри себя,

     Чтобы все накопленное вытряхнуть,

     Все росинки ночи и зари,

     И тычинками на волю вытолкнуть

     Аромат, свернувшийся внутри.

Лилия - я всю ее прослушала -

Больше, чем я знаю, глубока!

Точно звуки из рожка пастушьего,

Тянутся тычинки из цветка.

     Желтыми пушистыми указками

     В русло направляют аромат.

     А иначе - в день глухой и пасмурный

     Он бы шел без русла, наугад:

Уходил бы от немногих любящих,

Приходил туда, куда не ждут,

Нежный как душа, ходил бы в рубище,

Плача, ел бы камень, пил мазут.

     И наверно, это только чудится,

     Что ничей он, что он сам собой:

     Он и перед смертью не заблудится,

     А вернется в лилию, домой.

Лодка

Избочась, излучая бодрость,

С белым парусом лодка шла,

И волна за собою водоросль

Волокнистую волокла.

     Кто-то пел на верхушке мола,

     Шел за лодкой курчавый след,

     Как стена в середине моря

     Воздвигался отвесный свет.

Так сияли бортов изгибы,

Будто лодка была живой:

Полуптица и полурыба

С человеческой головой!

     И никто никогда не встретил

     Эту лодку потом нигде:

     Скрылась лодка в отвесном свете,

     Как скрываются в темноте.

Лоза вдали

Лоза в кудрях, лохмотьях и огне,

Как беглый узник замковых развалин;

Он плащ порвал и руки окровавил,

Спускаясь на веревках по стене,

Но, в двух прыжках от выцветшей травы,

Внезапно замер, даль обозревая,

Скосив глаза на варварские рвы

И в хитрости холмы подозревая...

За этим красным ветровым пятном,

Как за огнем, слежу глазами детства

И вижу битвы, скованные сном,

На месте завертевшиеся бегства,

И неподвижный залповый огонь

Смеживших веки, грезящих погонь...

Луна

Каждую ночь, горя не зная,

Всходит луна, как заводная,

Видно на ней кто-то бывает,

То зажигает ее, то задувает.

Непрогореть ей помогает,

То задувает, то зажигает.

Ой вы, приливы и отливы,

Этой луне в вышине подчинены вы,

И как бы ни были вы нетерпеливы,

Вами, приливы, вами, отливы,

Правит луна.

Но стоит луне чуть зазеваться,

Волны пойдут петь-плясать,

Где-то скрываться,

И не узнаешь, куда

Могли подеваться

Шестая волна, седьмая волна,

Восьмая волна.

Вот и опять в небо взлетая,

Светит луна, волны считая.

Вот и опять не досчиталась,

Сколько их было в морях,

Сколько осталось.

Видно опять волна стала волною,

Просто волною над глубиною.

Видно опять волна стала волною,

Просто волною над глубиною...

Просто волною над глубиною...

Лунная ночь

В середине лунного луча

Запеклись соломенные стулья,

Как внутри серебряного студня

Косточки волшебного леща.

А луна все трудится, луща

И луща - разборчиво и скудно -

Ядра стен, белеющих подспудно,

От теней, от шелухи плюща.

Хлынул ветер...Я сошла с террасы.

Быстро под ногами стал стираться

Лунный луч в надтрещинках теней,

Резкий, как расколотая плитка.

Помутились рощи... Близко, близко, -

Чуть не по лбу - щелкал соловей.

1964

* * *

Маугли

В странах холодных

Встретил слонов накомодных

И состраданьем проникся

К этим созданьям из гипса.

     — Что это с вами, с моими слонами?—

     Маугли крикнул в печали...

     — Дай нам дорогу, не стой перед нами,—

     Хором слоны отвечали.

Маугли

В странах холодных

Встретил слонов накомодных

И состраданьем проникся

К этим созданьям из гипса.

     — Что это с вами, с моими слонами?—

     Маугли крикнул в печали...

     Хором подумав: «Ой, что это с нами?»,

     Хором слоны промолчали.

1961

Маяк

Я истинного, иссиня-седого

Не испытала моря. Не пришлось.

Мне только самый край его подола

Концами пальцев тронуть довелось.

Но с маяком холодновато-грустным

Я как прямой преемственник морей

Беседую. Да, да, я говорю с ним

От имени спасенных кораблей!

Спасибо, друг, что бурными ночами

Стоишь один, с испариной на лбу,

И, как локтями, крепкими лучами

Растаскиваешь темень, как толпу.

За то, что в час, когда приносит море

К твоим ногам случайные дары -

То рыбку в блеске мокрой мишуры,

То водоросли с длинной бахромою,

То рыжий от воды матросский нож,

То целый город раковин порожних,

Волнисто-нежных, точно крем пирожных,

То панцирь краба,- ты их не берешь.

Напрасно кто-то, с мыслью воровскою

Петляющий по берегу в ночи,

Хотел бы твой огонь, как рот рукою,

Зажать и крикнуть: «Хватит! Замолчи!»

Ты говоришь. Огнем. Настолько внятно,

Что в мокрой тьме, в прерывистой дали,

Увидят

И услышат

И превратно

Тебя не истолкуют корабли.

Медленная весна

Не навек же узелками почки завязались,

Не гордиевыми: время развязаться!

Как медлительна весна! И как недвижна завязь!

Только тучам не лежится - тучи мчатся.

Верба в сумерках неверных кажется зеленой,

То ли зеленеет в самом деле?

Подошла и пригляделась к ветке наклоненной -

И опять ошибка! Где же зелень?

Зелень носится, как гений, в воздухе весеннем,

Для простертых к ней ветвей неуловима.

Ни на чем. Сама собой. Зеленым наважденьем.

А наткнется на кусты - прольется мимо...

Или это цвет коры черемух? Или это

Смутно брезжит сквозь березу ветка ели?

Я брожу в зеленой мгле по роще неодетой,

Вижу зелень - и не знаю: где же зелень?

Мера за меру (Из прошлого Чукотки)

Идет пурга слепыми облаками

В безлюдные и людные места...

Заносит снег лукавые капканы;

Рука ловца ласкает мех песца.

      С улыбкою ловец переливает

      Царька зверьков с ладони на ладонь,

      С него снежинки бережно сдувает,

      Как будто дует в бархатный огонь.

Но берегись, ловец, поймавший зверя!

И на тебя расставлены силки:

Сейчас капканы и факторий двери

Захлопываются вперегонки.

      Торгуют очукоченные денди

      В седой избе у крепкого стола.

      Сквозь рев пурги чудовищные деньги

      Звонят им в уши, как колокола.

Торгуют денди, взвешивают, курят,

Из поднятых глядят воротников...

Табачный дым большой звериной шкурой

Ползет по шкуркам дымчатых зверьков.

       Дверь настежь - и, в мехах до подбородка,

       Вошел бесшумный северный герой.

       Охотник, воплощенная Чукотка,

       Повитая легендой и пургой.

Его добыча искрится роскошно,

Как бы в налете дымного стекла,

Но из-под меха смотрит он тревожно,

Испуганно, как белка из дупла.

       Пред ним купец. О! Тонкий иностранец!

       Еще не глядя, видит он уже.

       В зубах сигара, словно чей-то палец,

       Откушенный в последнем грабеже.

Но вот глаза с прицелом револьвера

В глаза пришельца глянули в упор:

«Купи ружье. Но чур - за меру мера.

Дороже денег честный уговор».

       История выводит без помарки,

       Как торговали «честные» купцы:

       Во всю длину ружья известной марки

       Ложатся в ряд чукотские песцы.

Когда зверьков лощеная полоска

Длину ружья отмерила длиной,

Сказал торговец весело и жестко:

«Песцы мои, зато винчестер - твой.

       Такой винчестер - штука недурная.

       Танцуй, бездельник! - дешево достал.

       И сколько ж настреляет он, стреляя,

       Коль, не стреляя, столько настрелял!»

И шкуродер подмигивает шкуркам,

Что на полу положены рядком.

И потчует охотника окурком

И крестит (по-английски) дураком.

      Американцам приглянулась шутка:

      "Ты, Джонни, снайпер - бьешь наверняка».

      И ржание - апофеоз рассудка! -

      Поколебало балки потолка.

Охотник-чукча топчется на месте:

Его смутил американский смех.

И смотрит он с тревогой на винчестер

И с робким сожалением - на мех.

      А янки спохватился и сердито

      Кивнул на дверь надменной головой:

      "Валяй, валяй! Фактория закрыта.

      Песцы мои, зато винчестер - твой».

Ушел, но оглянулся напряженно

Охотник на торговца из дверей,

И был тот взор под мехом капюшона

Оленьего копыта тяжелей.

       Но что тот взор обратному Колумбу!

       Он думает: «Добыча неплоха!» -

       И пальцами выстукивает румбу,

       Разглядывая влажные меха.

И в ритме румбы, только что ограбя,

Рука с кольцом от Мери дорогой

Похожа на танцующего краба,

На краба с окольцованной ногой.

Меркуцио

(Из цикла «Прочтение ролей")

С глубокой раной века Возрождения

Лежит на яркой площади, в веках,

Меркуцио - двуногое Сомнение

В остроконечных странных башмаках.

Весной времён, меж солнц ума и гения,

Он вдруг увидел (сам не зная как)

Вселенную, лишенную строения;

Бермудский свищ; неподнадзорный мрак

Всех наших Чёрных дыр... В садах цветущих

Он декаданса гусениц грядущих

Расслышал шорох (через триста лет

Возникнуть должный!)... Проклял эти знаки,

Паясничая, выбежал на свет,

Вмешался в спор - и пал в нелепой драке.

Ноябрь 1990

Мечта о недруге

Не могу расстаться с вами я без боя...

                     ("Песнь о моем Сиде")

Искать себе врагов прямых, как солнце юга,

Открытых, царственных - не велика заслуга:

Как можно требовать, дружище, от врага,

Чего не требуют обычно и от друга?

Напрасно, старина, в мечтании прелестном

Ты мыслишь о враге прямом, открытом, честном.

Крепись! Бери его таким, каков он есть:

Злым, хищным, маленьким, тупым...Неинтересным...

И враг же у тебя! Отвага в честном взгляде,

Лежачего не бьет, не нападает сзади...

Послушай! Вот тебе пяток моих друзей,

Но этого врага - отдай мне, бога ради!

Я недругу за ложь коварством не плачу,

Но нежность к недругу мне вряд ли по плечу.

Стараюсь поступать, как долг повелевает.

Позволь хоть чувствовать мне так, как я хочу!

С ним ладишь, кажется, а он грозит борьбой.

Но другом скажется, когда объявишь бой.

Ни дружбы, ни вражды, скотина, не выносит!

Нет, не таких врагов искали мы с тобой.

У деда моего был, сказывают, враг:

В раздоре - золото, сокровище для драк:

Не сразу нападет, а крикнет: «Защищайся!»

Никто, никто уже теперь не крикнет так!..

Миссури

О, Миссури, Миссури,

О, Миссури, расчудесный штат.

Приезжайте в штат Миссури

Все, кто хочет быть богат.

(х2)

И пускай не обижается на нас,

Алабама, Каролина, Арканзас,

Если только про Миссури

Мы споем на этот раз.

О, Миссури, Миссури,

О, Миссури, расчудесный штат.

Приезжайте в штат Миссури

Все, кто хочет быть богат.

Река Миссури многоводная река,

Река Миссури судоходная река,

Судов пуста Миссури,

Как похлебка бедняка.

Вверх и вниз по ней туда-сюда

Пасутся пароходов ревущие стада

И за ними меркнет в дыме

Миссурийская вода.

О, Миссури, Миссури,

О, Миссури, расчудесный штат.

Приезжайте в штат Миссури

Все, кто хочет быть богат.

(х2)

Бизнесменам неизменно там везет,

Нараспев они считают свой доход,

В лад ногами отбивая

Самбу, румбу и фокстрот

А кому в Миссури нечего жевать,

Право, нечего тому переживать,

Там жевательной резины

Просто некуда девать.

О, Миссури, Миссури,

О, Миссури, расчудесный штат.

Приезжайте в штат Миссури

Все, кто хочет быть богат.

(х2)

И пускай не обижается на нас,

Алабама, Каролина, Арканзас,

Если только про Миссури

Спели мы на этот раз.

О, Миссури, Миссури,

Случай как-нибудь еще найдем,

И не только про Миссури

Что-нибудь еще споем.

О, Миссури, Миссури,

О, Миссури, расчудесный штат.

Приезжайте в штат Миссури

Все, кто хочет быть богат.

Михайловское

В омут ночи Звёздный Ковш упущен.

Как песок, ко дну его пристали

Маленькие звёзды.

Едет Пущин

К Пушкину1 — из тёмной зимней дали.

   Скрип да звон...

   Светает понемногу.

   Гривы у коней заиндевели.

   Заморозок выдубил дорогу.

   Снег на стороне завил деревья.

Вот он, двор!

Окошки в полумраке,

Но внутри как будто свет мелькает...

Без плаща, в расстёгнутой рубахе,

На крыльцо хозяин выбегает;

   Две руки (одна — с пером гусиным)

   Путника обхватывают туго,

   Кудри с блеском седовато-синим

   Жарко примерзают к шубе друга...

Звук дрожащий, пьяный быстрым бегом,

Весь из колокольчика не выпал...

Молча поцелуями и снегом

Зимний гость хозяина осыпал,

   Между тем, дрова роняя громко,

   По дому Арина суетилась

   И слеза (старинная знакомка!)

   По щеке морщинистой катилась...

1961, ВЛК

Мне кажется

Мне кажется порой, что умерли стихии —

Такие, как Земля, Огонь, Вода и Воздух.

А заменили их... какие-то другие —

Из приготовленных на беззаконных звёздах;

Что до сих пор трава, наш друг многовековый,

Напрасной зеленью сияла перед нами;

Что кто-то изобрёл закон природы новый,

Повелевающий расти ей — вверх корнями!

Что в джунгли отпустил шарманщик обезьянку,

Но джунглей больше нет; их царственное платье

Сорвали, вывернули, с криком, наизнанку!

Мне кажется, о них — век буду горевать я,

И плакать буду я — счастливцам на потеху

По истинным слезам и подлинному смеху.

5 октября 1961

Мороз

Дед-лесовик не досчитал до ста,

А по снегам уже ветвится мгла.

Уже закатным облачком хвоста

Свой синий след лисица замела.

В святом венце сверкающего льда,

Как девы лик, чернеет брешь дупла...

Стеклянный еж — Полярная звезда —

Над голубыми соснами взошла.

Как битое стекло, звенит мороз,

Железом пахнет серый лунный свет,

В оплывах снега дремлют пни берез

Огарками задутых ветром свеч.

1964

Мосты

Смешался свет витрин со светом фонарей,

Свет фар и свет реклам, свет окон и дверей,

А по реке, где спину выгнул мост,

Бежит луна - и тащит сетку звезд.

Крутой прогиб моста рекою отражен:

Два полукруга круг замкнули с двух сторон,

А в этот круг вбегают огоньки,

Как в обруч - прирученные зверьки.

Хоть нынче на мосты не ставятся посты

И не берет никто налогов мостовых -

По-прежнему прохожие на них

Сбавляют шаг: им нравятся мосты.

Не оклик часовых задерживает их,

А нити золотых, на сваи навитых,

Растянутых теченьем огоньков

Да помесь тины с тенью облаков.

Не нужен тут пароль. Но чудится порой:

Незримые стоят солдаты на посту,

А им-то и нужнее, чем пароль,

Сама твоя задержка на мосту.

Как будто только в том, как будто в том одном,

Что, околдованный поверхностью и дном

Бегущей вдаль реки, ты задержался здесь,

У призрачных перил, - пароль и есть.

Но если, не взглянув на ход хвостатых струй,

Разорванной луны и вытянутых звезд

И не отдав пароль, ты в миг минуешь мост -

То и меня, на всех путях, - минуй.

Мумия

Не хвастай, мумия, что уцелела ты,

Что у бессмертия ты будто не в обиде:

Хоть не рассыпались во прах твои черты,

Ты тот же самый прах! Но только в твердом виде.

Черты. А что очерчено? Скажи!

Зачем ты в наших днях? Послом какого дела?

Зачем лишь тело - след твоей души

В том мире, где душа должна быть следом тела?

Кого земля уже давным-давно взяла,

Того и в мертвых нет; он связь порвал с могилой.

Живою, глупая, недолго ты была.

Зачем же мертвою так долго быть?! Помилуй!

Заметь: и у конца бывает свой конец,

И снова есть за что началу зацепиться...

Не глупо ль? - навсегда в конце закоренеть,

В ничтожестве навеки укрепиться!

Нет! Лучше стать травой в налете дождевом,

Землей, кузнечиком, родней речному илу,

Чем куклой страшною с шафранно-желтым лбом,

Способной пережить свою могилу!

Вот если бы до нас теперь, через века,

Порыв истории (пускай уже неясный)

С египетским теплом принес издалека

Твой голос молодой и подвиг твой прекрасный, -

Тогда бы не могла (всем далям вопреки!)

Разрыва меж тобой и мной не одолеть я,

И звать преградою такие пустяки,

Как полтора тысячелетья.

Мы только женщины

Мы только женщины – и, так сказать, «увы»!

А почему «увы»? Пора задеть причины.

«Вино и женщины» – так говорите вы,

Но мы не говорим: «Конфеты и мужчины».

Мы отличаем вас от груши, от халвы,

Мы как-то чувствуем, что люди – не ветчины,

Хотя, послушать вас, лишь тем и отличимы,

Что сроду на плечах не носим головы.

«Вино и женщины»? – Последуем отсель.

О женщина, возьми поваренную книжку,

Скажи: «Люблю тебя, как ягодный кисель,

Как рыбью голову! Как заячью лодыжку!

По сердцу ли тебе привязанность моя?

Ах, да! Ты не еда! Ты – человек! А я?»

1965

На богатство фантазии так...

...На богатство фантазии так

Обижаются,

Что «богатством» уже называть

Не решаются.

Не согласны признать за ней даже

Зажиточность,

А придумали хитрое слово:

«Избыточность»!

Экий грех!

На виду у Европы и Азии

(Словно кто навязал неземное

Отцовство им),

Так открыто страдать от избытка

Фантазии,

И притом от избытка ЧУЖОЙ!

Не от собственной...

Ноябрь 1992

На пороге ночи

У тропки вечерней сиренево-серный

И серо-лиловый оттенок.

И, словно орех, который, созрев,

Отходит от собственных стенок,

Отходит луна от небес волокна,

От облачного потока,

И к легкому своду уходит она

Отколото, одиноко...

Деревьев цыганские тени кудрями дорогу метут...

Вдали, в запустенье, дымится и светится пруд,

Как жар, потухающий в трубке цыгана,

Мечтательно замерший наполовину,

Попав под рукав, под сырую овчину

Тумана...

Оттуда, из сырости грустной,

В лесок сухокудрый летит, кувыркаясь, сова:

Я слышу, я слышу крыла ее грузные,

О, эти порхающие жернова!

Летит она прозорливо и слепо, -

Движением тяжким и скорым, как шок.

Летит клочковато, летит нелепо,

Летит, как зашитая в серый мешок

С косыми прорезями для глаз...

Как пляска ладьи, где отшибло и руль и компас,

В воздухе свежем танец ее корявый...

Прочь, абсурдная,

Прочь!

...За черной, как пропасть, канавой

Стеклянно блистают кусты, как сосуды с целебным настоем, -

Это вступление в ночь...

Ночь.

Как столбики и как дуги,

Над теплым,

Над сиротливым простором

Стоят неподвижные звуки.

На поэта, пинающего собаку

Поэт, пинающий собаку, божусь,

Не вступит с тигром в драку.

И не напишет, хоть убей,

Ни «Илиад», ни «Одиссей».

А в довершение обиды,

Не сотворит и «Энеиды».

У лорда Байрона был пес,

Любимый Байроном всерьез.

«Друг самый верный, самый близкий», -

Писал о нем поэт английский...

А ты - собаку пнул ногой.

Нет, ты не Байрон! Ты - другой...

Набрела на правильную строчку...

* * *

Набрела на правильную строчку

(Как бывало иногда)

Но дала ей — в записи — отсрочку

И — опять забыла! Не беда:

Может статься, в странах неоткрытых

Всё равно найдется место ей

Где-то там — среди людей забытых,

Дел забытых и забытых дней.

Декабрь 1992

Настроение

Снег выпал,

Грязь выпил,

Грязь выпила снег...

Не близок ночлег,

Но близок рассвет...

Сегодня заснуть не придётся...

Как нежная пряжа, прядётся

Глухой, неуверенный свет.

Снег выпал,

Согрелся в канаве,

Растаял на жёлтой траве...

То гуще,

То реже тонами

Плывут облака

В не окрепшей пока

Синеве...

Двенадцать проталин сменялись местами,

Какие-то тени привстали...

Дорога в тумане

Тепла,

Как рука в рукаве...

...Снег выпал,

Растаял,

Но тая, оставил

Беззвучную речь за устами

И вкрадчивый блеск

На промокшей, полёгшей ботве.

1964

Не пиши, не пиши, не печатай...

Не пиши, не пиши, не печатай

Хриплых книг, восславляющих плоть.

От козлиной струны волосатой

Упаси твою лиру Господь!

Не записывай рык на пластинки

И не шли к отдаленной звезде,

В серебристую дымку инстинкты

И бурчанья в твоем животе.

Верь: затылок твой - круглый и плотный,

Группа крови и мускул ноги

Не предстанут зарей путеводной

Пред лицо поколений других!

...Как волокна огнистого пуха,

Из столетья в столетье летят

Звезды разума, сполохи духа,

И страницы в веках шелестят...

Но уж то, что твоя козлоногость,

Возгордясь, разбежалась туда ж, -

Для меня беспримерная новость!

Бедный мастер! Закинь карандаш,

Отползи поскорее к затону,

Отрасти себе жабры и хвост,

Ибо путь от Платона к планктону

И от Фидия к мидии - прост.

1965

Неувязка

Со свиным рылом — да в калашный ряд?

                     (Простонародное)

Как на брусках из чистого сапфира,

Точа свой слог на образцах Шекспира,

И Пушкин1 и Уайльд считали годным

Мешать высокое с простонародным.

И... вот уж вы болтать берёте право,

Что идеал рождается из сплава

Высокого и НИЗКОГО!

Но не из

Высокого и мерзкого, надеюсь?

Надеялась, но — тщетны упованья!

Вы тоже бойтесь разочарованья,

Когда суётесь, гордые затеей,

В калашный ряд... с классической камеей?

1987-1993

Низко над морем летела снежинка...

Стихи Новеллы Матвеевой

                Музыка Веры Матвеевой

Низко над морем летела снежинка,

С нею напев мой осенний сложился:

Как снежинка на щеке распалась,

Так растаял вдалеке твой парус.

Дым на бурых крышах...

Гавань в ярко-рыжих листьях

И чешуйках

Рыбьих;

Чайки с криком гневным

Бьют по водным гребням

Чёрными концами

Крыльев...

А-а-а...

Маленький остров, посёлок неяркий.

Там, у посёлка, ты встанешь на якорь;

На костре уха вариться будет,

Ветер с моря котелок остудит,

И огонь погаснет

В сумерках неясных,

В сумерках, как сон

Капризных...

Море неспокойно...

Сеть на серых кольях

Словно на ходулях

Призрак...

О-о-о...

Я не печалюсь, хотя я и рыбачка:

Что мне печалиться, что мне рыдать-то?

И рыбак уху готовить может,

И рыбачка рыбу ловит тоже...

Тенью подбородка

Волны ловит лодка -

Сяду, поплыву

На отмель;

В раковинках белых

Откачнулся берег,

Словно отболел

И отмер...

А-а-а...

До октября 1972

Ночная песня

В парке туман

И молочный лунный свет,

И спит кузнечик, мокрый от росы.

Я вышла на поляну.

Там теснилась

Росистая трава.

Она была

Безжизненно-бела,

Как будто снилась,

А не была.

Серебристо-светлая земля под ногой

Казалась далекой,

А ведь я на нее наступала!

Не странно ли

Наступать на далекое

Или, почитать далеким то,

На что наступаешь?

Звездный свет

Упал,

Звездный свет.

Не странно ли,

Что и здесь и там, -

В недосягаемой дали

И здесь

Он сияет?

А может быть, той звезды уже нет?

Быть может, она, от старости,

Давно из орбиты выпала,

Как драгоценный самоцвет

Из оправы перстня?

Но ее далекий свет,

Свежий и холодящий чудесный свет

Вот здесь, на траве, лежит,

И долго, еще долго будет жить,

Передвигаясь

С куста на куст,

Перебираясь

Со лба на лоб, -

И к другим перейдет,

Как песня.

О юморе

Говорят: «Народный юмор груб.

Грубостью простому сердцу люб».

Что вы! Юмор грубый чересчур —

Он как раз для избранных натур!

Старый вертопрах

             наедине

Шепчет сальности чужой жене.

Вроде бы и юмор площадной,

Ан, глядишь, рассчитан для одной.

Муженек в угоду девке ржет.

Посмеяться тоже в свой черед,

В стороне, с улыбкою кривой,

Ждет жена соломенной вдовой.

То-то и оно, что грубый смех —

Смех кустарный, редкий, не про всех!

Не скажу, насколько он прожжен,

Да не про детей и не про жен!

Груб, а ведь не каждого берет.

Ржет конюшня — да и то не вся!

Что за притча? Что за анекдот,

Если вслух рассказывать нельзя?

При мужьях нельзя, при стариках,

При маэстро, при учениках,

Там, где людно, там, где молодежь,

При знакомых, незнакомых — то ж...

Если двое крадучись идут

«Посмеяться», третьего не взяв,

Скоро эти двое создадут

Царство смеха на его слезах.

Если шутка выстраданный вкус

Истинных артистов оскорбит,

Что же в ней «народного»?!

                         Божусь,

Лишь филистер грубостью подбит.

Говорят: «Народный юмор груб,

Грубостью простому сердцу люб».

Что вы! Юмор грубый чересчур —

Он как раз для избранных натур!

Вот смеются у дверей в кино.

Разве я не так же весела?

Но — что делать!— с ними заодно

Посмеяться так и не смогла...

...Спутник селадонов и блудниц,

Черных лестниц, краденых утех,

Смех «плебейский» — для отдельных лиц.

«Аристократический» — для всех.

Обратное превращение

«Шелковистый бейт я делаю из камня»

                        (Рудаки)

«Я из камня сделал шелковое слово», -

Некогда сказал великий Рудаки.

Да. Но он не знал, что переводчик снова

Сделает кирпич из шелковой строки.

Одному коллеге

Если в сочинительстве любом

Надобно влияния искать,

Думаю, что яростный Рембо

Вашей музе взялся помогать.

Нет сомнений! - вас ведет Рембо.

Как мужик с соломой в волосах,

Как силач, способный ткнуть в ребро,

Ну и... как хороший коммерсант.

Океан, Океан играет весело...

Океан,

Океан играет весело

Бригантиною в пять парусов,

А на палубе, на палубе -

                        пять пар

Сапог

И пять пар,

И пять пар,

Пять пар усов (э-гей!).

     И пять пар

       Усов,

        Усов,

         Усов,

          Усов...

Кто ж такие,

Кто ж такие там, на палубе?

Что добавить к усам да к сапогам?

Раздаются проклятья, стоны, жалобы :

- Отдавай мои деньги!

- Не отдам!

(Э-гей!)

- Отдавай мои деньги!

- Не отдам!

Океан,

Океан зашел за правый

Борт :

Почернели над ними небеса...

Все успели разделить,

Но видит правый

Бог :

    Не успели убрать паруса!

(Э-гей!)

    Не успели убрать паруса.

Океан,

Океан их принял вежливо

И задвинул за ними свой засов

(Да, свой засов),

И пошли на дно,

Пошли на дно

Пять пар

Сапог

И пять пар

Усов,

Усов,

  Усов,

   Усов...

(Э-гей!)

И пять пар усов, усов, усов,

                                усов...

     И надломятся мачты горделивые,

     И пробьется на палубе трава...

     Вот что значит - поступки некрасивые

     И безбожные глупые слова!

     (Э-гей!)

     И безбожные глупые слова.

...Не помрут,

Так другим могилу выроют!

Пусть несутся их души к праотцам!

Но... романтику они символизируют, -

Хоть за это  - спасибо подлецам.

(Э-гей!)

Уж хоть за это - спасибо подлецам!

Окно

Окно открыто в сад весенний и дневной.

Блеск подоконника разглажен тишиной.

Толчками, точками - в окно влетают пчелы...

В нем гибко сцеплены жасмин, горошек, мак...

От пламенности дня в глазах веселый мрак -

Секунда слабости веселой.

До красных кирпичей дотронулся вьюнок,

Как тонкое жабо до грубых красных щек.

В тени камней стены еще дымится влага...

Окно не высоко, и есть упор для ног,

А там - прогретый путь и долгий день для шага.

Как странно между тем, что птицы не поют!

Слышны лишь редкие отрывистые фразы...

Многозначительный таинственный уют.

Лишь сыплется труха, где птицы гнезда вьют,

И тушью полночи свой полдень пишут вязы.

На запертый сарай в заброшенном углу

Роняет бузина отравленные розы...

Там, на кирпичном (или каменном) полу

Сарая - призраки, настроивши пилу,

Танцуют, дергая друг друга за полу...

Но в жарком блеске дня смешны мне их угрозы!

...Повсюду легкий скрип, шуршанье и возня:

Тень птицы на траве - живая закорючка...

Из прутьев свежести, из тайны и огня

Дневные тени птиц плетут корзину Дня.

Тень птицы трудится, не глядя на меня...

Что ей поручено? Дно, стенка или ручка?

Где я? В каком конце их сети золотой?

В каком углу весны? В каком краю корзинки?

...Мне дятел бросил кисть из тушечницы хвои...

И странно воспарил над общей пестротой

Воздушною чертой бумажный змей тропинки.

Все, все мне нравится! Шуршанье по верхам,

В траве - ломти коры, лесных жуков коврижки,

Перемещенье птиц, как в лавке опахал.

И низкий свет кустов, где вспархиваний вспышки.

Смешались весело понятья в голове...

Не хочется гадать и думать над вещами.

Плывут виденья дня по светлой мураве,

Над ними бабочки - где по три, где по две...

А в чаще Ночь и День меняются плащами.

Определенья поэзии нет...

Определенья поэзии нет.

Можно сказать, что поэзия - дух!

Равнообъемлющий дух. Но поэт

Выберет главное даже из двух.

Определенья поэзии нет.

Можно сказать, что поэзия - плоть.

Что ж не ко всяческой твари поэт

Может гадливость в себе побороть?

Определенья поэзии нет.

Мы бы назвали поэзию - сном.

Что же ты в драку суешься, поэт?

Вправе ли спящий грозить кулаком?

Определенья поэзии нет.

Можно сказать, что поэзия - явь.

Что же ты в драку суешься, поэт,

Трезвому голосу яви не вняв?

Определенья поэзии нет.

Можно сказать, что в поэзии - суть.

Так отчего же - за тысячи лет -

Ей от сомнений нельзя отдохнуть?

...Есть очертанья у туч грозовых,

А у любви и у музыки - нет.

Вечная тайна! Сама назовись!

Кто ты, поэзия? Дай мне ответ!

Кто ты и что ты? Явись, расскажи!

Ложь рифмоплета тщеславия для?

Так отчего же столь горестной лжи

Тысячелетьями верит земля?

Осень. Тишина в поселке дачном...

Осень. Тишина в поселке дачном,

И пустынно-звонко на земле.

Паутинка в воздухе прозрачном

Холодна, как трещина в стекле.

Сквозь песочно-розовые сосны

Сизовеет крыша с петушком;

В легкой, дымке бархатное солнце -

Словно персик, тронутый пушком.

На закате, пышном, но не резком,

Облака чего-то ждут, застыв;

За руки держась, исходят блеском

Два последних, самых золотых;

Оба к солнцу обращают лица,

Оба меркнут с одного конца;

Старшее - несет перо жар-птицы,

Младшее - пушинку жар-птенца.

Отголосок

Мне самой непонятно:

Отчего это я, невпопад,

Поглядев на полоски и пятна,

Вспоминаю про шар и квадрат?

Как могу несовместные вещи,

Врозь простые, но странные вместе,

На одну я нанизывать нить?

Чем я это должна объяснить?

Тициановские полотна

Вижу в трещинке на стене;

Вижу кринку и хлеб - на луне...

Так бывает, когда безотчетно

И беспечно мечтается мне.

Помню море - по запаху досок,

Снег - по блюдцам, разбитым зимой...

Так бывает, когда отголосок

Долговечнее песни самой.

     Песня спета, но отзвук

     Беспределен, как воздух, как вода...

     Не от звука - от отзвука образ...

     Звук сегодня, но эхо - всегда.

Отголосок рисует

Против правил, и этак и так,

И, резвясь, воедино связует

Марс, Афины и старый башмак.

Шквал, корзина, известка,

Страшный суд и дорожная грязь,

Ветер, зеркало, хворост, повозка

И на старых обоях сырая полоска

В долготе отголоска

Обретают бессвязную связь...

Отголоску внимаю,

Как заклятию...Прутик в руке:

В этот миг я не знаю,

Что и как начерчу на песке...

     Отзвук музыки - область,

     Где не видишь, а смотришь в упор;

     Начерчу ли я образ

     Или смертный себе приговор?

Отголосок забывчив;

(Так один из турнирных задир

С грозной башни упал, не разбившись,

Потому что разбиться - забыл...)

     Отголосок задумчив;

     Я ночной океан узнаю

     И матросов, задувших

     В нем последнюю спичку свою!

...Все могу потерять я,

Все могу обрести,

Потому что смешала понятья:

«Потерять» и «Найти».

Отраженным светом...

Вот солнце: пламенно, бессмертно, бесконечно.

Дарует людям жизнь. Рассеивает мрак.

А вот луна: взаймы берет у солнца вечно!

Планетка так себе... Не правда ли — пустяк?

Но пусть на солнце курс нужней держать поэтам

Не лучше ль с неба звезд вначале нахватать?

Пусть отраженным лишь луна блистает светом,

Ну что ж, и до нее ведь не рукой подать!

— Эй, ты, сияй сама! Поэту нет расчета

Жить отраженьями,— заметил критик мне.

Мой друг! Достаточно, что ты меня к луне,

Забывшись, приравнял — чего ж тебе еще-то?

Не надсаждай других — сам будешь пощажен.

Все скажут: «Не Сент-Бёв, но и не изверг он».

Новелла Матвеева. Закон песен.

Москва: Советский писатель, 1983.

Охотское море волною гремит...

* * *

Охотское море волною гремит.

Бросками - проносятся чайки.

Вулкан-великан в отдаленье дымит,

Хвалу воскуряя

Камчатке.

Бренча,

Откатилась от крупных камней

Пятнистая галька пугливо:

Во всю ширину развернулся над ней

Оскаленный гребень прилива.

Сейчас

За скалой

Закричит пароход,

Стремительный,

С белой каймою,

И, вздрогнув,

Жующий олень повернет

Крылатую голову

К морю.

Очертя голову

Не заботясь о конце благополучном,

Сшиблись яростно, как бык и матадор,

Открывателя веселенький задор

С угрожающим открытием научным.

Да свершается науки торжество!

Открывателя не гложет червь сомнений:

В тайну вечности его вникает гений,

Но вникает ли и гений: для чего?

Ради шума? Ради прыткости спортивной?

Ради Истины? (Уж слишком «объективной», -

Равнодушной, как чудовищная ложь?)

Благо там, где не капральская отвага

Станет спутницей астролога и мага,

А руки предупреждающая дрожь.

Ошибки зависти

«Зависть есть признание себя побежденным»

                        (Скрябин)

Честность работает. Мудрость вопросы решает.

Зависть - одна лишь! - досуга себя не лишает.

Ах! Не трудом же назвать неустанное рвенье,

С коим она и труду и таланту мешает.

Даже завидуя гению, зависть ленива,

Даже завидуя диву труда - нерадива,

Даже завидуя доброму делу - злонравна,

Даже завидуя правде - коварна и лжива.

Будь осторожен! Завидуя славной судьбе

Славного брата, - по скользкой же ходишь тропе!

Сам рассчитай: посягнувши на всю его славу, -

Все его подвиги делать придется тебе.

Где та гора, что завистники встарь своротили?

Где те моря, что завистники вплавь переплыли?

Очень бы я почему-то услышать хотела

Истину ту, что завистники миру открыли!

Люди всему позавидуют, надо - не надо.

Если вы Гойя - завидуют горечи взгляда,

Если вы Данте - они восклицают: «Еще бы!

Я и не то сочинил бы в условиях ада!»

«Хочешь ли видеть собрата простертым у ног

Или в него самого обратиться разок?» -

Дьявол спросил у завистника. Но одновременно

Оба заказа - и дьявол исполнить не мог!

Памяти Пришвина

Растает ли снег? Развернется ли ландыш весною?

О чем соловьи запоют на заре без него?

Ходил он один, а умел рассыпаться толпою;

На все наши дебри хватало его одного!

Любил он природу: сносил ее козни, насмешки,

Трясину месил и укусы прощал комарам.

Пил чай с муравьями и с острым дождем вперемешку,

Давился туманом и кланялся мокрым грибам.

По-прежнему ветер пройдет по дорогам весною

И в глину проталин тревожно просыплются иглы сосны.

Но больше не выйдет он с книжкой своей записною -

Разносчик мечты и седой проповедник весны.

Растает ли снег? Расцветет ли подснежник весною?

О чем соловей запоет на заре без него?

Ходил он один, а умел рассыпаться толпою;

На все наши дебри хватало его одного!

Пастух по стаду выстрелил кнутом...

Пастух по стаду выстрелил кнутом.

Дорога в лес тепла и лиловата.

Узоры листьев черным решетом

Просеивают золото заката.

     Темнеет; кольца плавятся на пне...

     Шум сосен сух, как теплый шорох шлака.

     Между стволами, в розовом огне,

     Танцуют мошки, словно крошки мрака.

А я еще живу минувшим днем,

Танцую про себя, отстав от танца,

Бегу за убегающим огнем:

«Стой, солнце, я прошу тебя: останься!»

     Но вот и ночь, горячая, как весть,

     Что завтра снова будет день погожий.

     И чувствую, что солнце где-то здесь:

     Под тонкой тьмою, точно кровь под кожей.

Переводчик

Вильгельму Вениаминовичу Левику

Кто мог бы стать Рембо? Никто из нас.

(И даже сам Рембо не мог бы лично

Опять родиться, стать собой вторично

И вновь создать уж созданное раз. )

Но переводчик - вот он! Те слова,

Что раз дались, но больше не дадутся

Бодлеру, - диво! - вновь на стол кладутся...

Как?! Та минутка хрупкая жива?

И хрупкостью пробила срок столетний?

Пришла опять? К другому? Не к тому?

Та муза, чей приход (всегда - последний)

Предназначался только одному?!

Чу! Дальний звон...Сверхтайное творится:

Сейчас неповторимость - повторится.

Песни Киплинга

Ты похлопывал гиен дружески по спинам,

Родственным пожатием жало кобры жал,

Трогал солнце и луну потным карабином,

Словно прихоти твоей мир принадлежал.

Кроткий глобус по щеке потрепав заранее,

Ты, как столб заявочный, в землю вбив приклад,

Свил поэзии гнездо в той смертельной ране,

Что рукою зажимал рядовой солдат.

Песня - шагом, шагом, под британским флагом.

Навстречу - пальма пыльная плыла издалека;

Меж листами - кровь заката, словно к ране там прижата

С растопыренными пальцами рука.

Брось! Не думай, Томми, о родимом доме;

Бей в барабан! Бей в барабан!

Эй, Томми, не грусти!

Слава - слева, слава - справа,

Впереди и сзади - слава,

И забытая могила - посреди...

Но, прихрамывая, шел Томми безучастный,

Без улыбки, без души, по земле чужой,

И смутили Томми слух музыкой прекрасной,

Чтоб с улыбкой умирал, убивал - с душой.

И взлетела рядом с пулей, со снарядом

Песенка: о добрых кобрах, о дневных нетопырях,

Об акулах благодарных, о казармах светозарных

И о радужных холерных лагерях.

Сколько, сколько силы в этой песне было!

Сколько жизни...в честь могилы! Сколько истины - для лжи!

(Постижим и непостижен, удержал - так отпусти же,

Отпусти нас или крепче привяжи!)

Песня! Все на свете дышит песней;

Ветер, гомон гонга, говор Ганга, мерный шаг слона...

Да не спеть нам ни единой, ни единой - лебединой,

Ибо в песню вся планета впряжена.

...Ноги черные сложив, как горелый крендель,

На земле сидит факир - заклинатель змей.

Встала кобра как цветок, и на пестрой флейте

Песню скорби и любви он играет ей.

Точно бусы в три ряда, у него на шее

Спит гремучая змея; зло приглохло в ней.

Властью песни быть людьми могут даже змеи,

Властью песни из людей можно делать змей.

...Так прощай, могучий дар, напрасно жгучий!

Уходи! Э, нет! Останься! Слушай! Что наделал ты? -

Ты, Нанесший без опаски нестареющие краски

На изъеденные временем холсты!

1961

Песня в песне

На плоту уплывающем стоя,

Огибая речную излуку,

Древней руны руно золотое

Перекинула я через руку.

     Суетились у пристани лодки,

     Цепи якорные рокотали,

     Под водой, как белье на веревке,

     Отраженья домов трепетали.

И плыла я и пела: «Недаром

Шар земной называется шаром;

Оттого что земля не квадратна,

Я всегда приплываю обратно».

     И речные плывущие вещи

     С никуда не плывущими вместе

     По-домашнему мне подпевали

     И других подпевать подбивали.

Пели шлюпы с цветными бортами,

Пели кольца безмолвного дыма,

Как немые, с закрытыми ртами,

Пели бревна, плывущие мимо,

     Пели волны, уключины пели,

     Но никто их, казалось, не слышал,

     И никто из темнеющей двери

     На темнеющий берег не вышел.

Только там, где река поворотом

Прилила к повороту дороги,

Тихо стал неотчетливый кто-то

На едва освещенном пороге.

     Человеком ли, дымной ветлою,

     Или ивой, чье синее знамя

     Прячет в воду концы, или мглою,

     Полной каверз, он был - я не знала.

И была ль моя песня во мраке

Пузырьком на подводной коряге,

Или звоном в ушах, или следом

Птицы в небе - он тоже не ведал.

     Но почудилось мне почему-то,

     Что расслышал он все - безупречно!

     И река загорелась - как будто

     Этот миг утвердился навечно.

И плыла я и пела: «Недаром

Шар земной называется шаром;

Оттого что земля не квадратна,

Я всегда приплываю обратно».

Песня моряка

Стихи И.Киуру

Был ли я капитаном?

Нет. Но матросом - был.

Сам ставил мачты и сам же (э-гей!)

Я в бурю мачты рубил.

В ураганах, как птица, летал,

С буйной ватагой океан бороздил;

Плыл простором зеленым,

Серым простором плыл.

Припев: Море выплескивает из себя

        Цветоподобных медуз,

        Но раковина жемчужная

        Всегда в глубине.

И во многие порты заходили мы

познавать кабаки.

И там пускали мы немедленно в ход

Тоскующие кулаки.

Тяжеловаты были наши кулаки;

Вставали на суше мы не с той, видать, ноги!

Зато, как чайки, на ванты

В море взлетали мы...

Припев.

Был ли я капитаном?

Нет. Но матросом - был.

Сам ставил мачты и сам же (э-гей!)

Я в бурю мачты рубил.

Многие годы, как вода, утекли,

Как волны ушли они, исчезли между скал,

Но разве теперь я знаю,

Чего я в море искал?

Многие годы, как вода, утекли,

Как волны ушли они, пропали между скал...

Чего же искал я в море?

Какую тайну искал?

Припев.

Песня о холмах

Конь при дороге траву щипал,

Ночь наступила — и конь пропал...

Если пойдёшь за конём вослед —

Скоро мелькнёт за холмами свет.

        Там разместился весёлый стан,

        Стан разместился бродяг-цыган.

        Там, на холмах, под гитарный звон

        Слышались песни былых времён.

Тропка по сумраку чуть вилась...

Издали, издали чудилось:

В таборе том, в старых песнях тех

Не было слов, кроме «ах» да «эх».

        Что же так тянет меня туда?

        Что же так манит на дальний свет?

        В сердце ведь нет у цыган стыда,

        А рассудить — так и сердца нет!

В тёмных глазах — океана дно,

Вечные звёзды и вечный путь,

А на душе — лишь одно, одно:

Как бы последний твой грош стянуть!

        Что же так тянет туда меня?

        Что же так манит на дальний свет,

        Если в цыганских преданиях

        Даже и слов настоящих нет?

Или бранят песнопевцев зря?

Зря облагают наветами?

Или приблизиться к ним нельзя

Даже совсем не поэтому?

        Нет, не пойду я на дальний свет.

        Встану — покину ковыльный рай...

        Только, цыганочка, пой мне вслед,

        Только позвонче, цыган, играй...

Песня с пингвинами

Там никогда не снился мир цивилизованный.

Покрыто море голубым и белым льдом.

Там даже в воздухе не пахнет робинзонами.

Но кто ж построил, кто построил этот дом?

Как накрахмаленные стеганые ватники,

Стоят пингвины - даже руки развели...

Там не живут ни рыбаки, ни медвежатники,

Туда не ходят, не доходят корабли.

        Нетопленая печь,

        Неписаный закон,

        Незапертая дверь,

        Ненастный небосклон.

        И ты туда придешь,

        И я туда приду,

        И ты меня найдешь,

        И я тебя найду.

А по весне и горячо и утомительно

Сверкает снег, - сверкает так, как блещет меч.

А ледники с лазурных гор ползут медлительно,

Ползут лениво, как плащи с покатых плеч.

Но снова сумерки встают со дна расселины,

И гаснут искры, беспокойные для глаз,

И возвращается ненастье темно-серое -

В который раз! В который раз! В который раз!

        Без удержу кружит,

        Без умолку ревет;

        Без помощи небес

        Бес беса не найдет.

        Но ты туда придешь,

        Но я туда приду,

        Но ты меня найдешь,

        И я тебя найду.

Песня свободы

Из дальних стран пришел бродяга нищий

И все бродил по улицам Мадрида.

Но не просил ни крова он, ни пищи:

Он только пел, пел для тебя,

     Старый Мадрид.

При первом слове той чудесной песни

Склонились девушки со всех балконов,

Весь город ожил, улицы воскресли, -

Смеялся, плакал и вздыхал

     Старый Мадрид.

- Где были вы, сеньор, все эти годы?

Где прятали ваш голос, ваши песни?

И неужели музыка Свободы

Всех песен вам дороже и милей?

- Я был в изгнанье, под холодным солнцем,

Но не жалел, что полюбил Свободу:

Кому дано за родину бороться,

Тот чаще всех живет в разлуке с ней.

И снова, снова струны трогал странник,

И трепетал жасмин в садах Мадрида...

Летели дни...А патриот-изгнанник

Все звонче пел, пел для тебя,

     Старый Мадрид!

Когда же враг в Испанию ворвался

И черный дым затмил чело Мадрида, -

Он как герой на улицах сражался

И с честью пал. Пал за тебя,

     Старый Мадрид.

Песня шагом, шагом...

Стихи Н.Матвеевой

                Музыка В.Берковского

Am             Dm    G

Песня - шагом, шагом

                 С

Под британским флагом.

                    E7

Навстречу - пальма пыльная

Плыла издалека;

A7             Dm

Меж листами - кровь заката,

  G            С

Словно к ране там прижата

   Dm        Am         E7

С растопыренными пальцами рука...

Am           Dm    G

Ты не сетуй, Томми,

           С

О родимом доме;

     Dm            Am

Бей барабан! Бей барабан!

     E7

Эй, Томми, не грусти!

  A7              Dm

Слева - слава, справа - слава,

  G         С

Впереди и сзади - слава,

D       Am          Em   Am

И забытая могила - посреди...

И взвилась рядом

С пулей, со снарядом

Песенка о добрых кобрах

И земных нетопырях,

Об акулах благодарных,

О казармах лучезарных

И о радужных холерных лагерях.

Так нужна ли миру

Киплингова лира?

Бей барабан! Бей барабан!

Эй, Томми, не грусти!

Властью песни быть людьми

Могут даже змеи,

Властью песни из людей

Можно сделать змей.

1958

Пингвин

Как сосулька с отколотым кончиком,

Или звон столкновения льдин,

Или птичье крыло с колокольчиком,

Призвенелось мне слово «пингвин».

Что такое «Пин Гвин»? Где разыскивать?

А какой он, Пинг Вин? Как живет?

Над снегами зеленоискрыми

Седоватый запел самолет.

Каждый день пробегал необыденно:

С пестрой песней, с простертой рукой...

А когда я пингвина увидела,

Оказалось: пингвин не такой!

Никогда не летающей птицею

Был пингвин. Но, пожалуй (как знать!),

Не являл ли собой репетицию

Тех пингвинов, что будут летать?

Потому что отвергнутым чучелом,

Снежной куклою, вкопанной в лед,

Он глядел, как тускнеет за тучами

Прилетавший за ним самолет.

Он стоял, уменьшаясь беспомощно,

На расставленных ножках своих

И как будто придумывал поручни,

Чтоб скорей ухватиться за них.

1962

Платок вышивая цветной, не старый, не новый...

Платок вышивая цветной, не старый, не новый,

Я знаю, для встречи со мной вы нынче готовы.

Свои же намерения означу словами,

На сивом на мерине я приеду за вами.

        Ох, вот ведь какая судьба,

        ах, удивительно злая судьба,

        ох, вот ведь какая судьба, ах,

        поразительно злая судьба.

А впрочем, извольте понять, дорога ужасна,

Едва ли я стану гонять конягу напрасно.

К тому же, мой конь семенит, идет как по буквам,

И скорости чтобы сменить, я пеший приду к вам.

        Ох, вот ведь какая судьба,

        ах, удивительно злая судьба,

        ох, вот ведь какая судьба, ах,

        исключительно злая судьба.

А впрчем, ботинки надеть нельзя без расходу,

В них можно стоять и сидеть в любую погоду.

Но портить подошвы ходьбой не так по душе мне,

Я лучше приду к вам босой, - так будет дешевле.

        Ох, вот ведь какая судьба,

        ах, удивительно злая судьба,

        ох, вот ведь какая судьба, ах,

        сокрушительно злая судьба.

А впрочем, не стану скрывать, болят мои пятки,

К тому же дорога, видать, опять не в порядке.

Не скоро до вас добреду, устану же скоро.

Я лучше совсем не приду, прощайте, сеньора!

        Ох, вот ведь какая судьба,

        ах, удивительно злая судьба,

        ох, вот ведь какая ......, ах,

        непростительно злая судьба.

Под прошлогоднею листвой...

Под прошлогоднею листвой

Источник сумрачный клокочет.

Туманно-синий колокольчик

Покачивает головой.

       А над водою бурелом

       Навис, готовый обвалиться:

       Под ним теченье рвется, длится,

       Как будто пламя под котлом.

Туда пойти бы как-нибудь,

Найти знакомый муравейник,

И в муравейник заглянуть,

Как в закипающий кофейник,

И злого ежика спугнуть...

       И странный стебель, что до плеч

       В травинку трубчатую вложен,

       Как мягкий меч - из мягких ножен,

       (Чтоб шелком свистнул он!) извлечь.

И палец - просто так - продеть

В кольцо бересты...Посидеть

На том поваленном стволе,

С которого сбегают пятна

Теней...Найти в его дупле

Орех...И положить обратно...

Подземелья

Ключи от подземелий подсознанья

Звенят опять на поясе моем.

Сегодня я, заблудшее созданье,

Сойду туда с коптящим фонарем.

Как воют своды в страшной анфиладе!

А впрочем, выясняется в конце,

Что все подвалы наши - на эстраде.

Все тайны, как посмотришь, - на лице.

У нас и подсознание - снаружи.

Все просто: нам получше - вам похуже,

Кот хочет сала, палки просит пес.

Успех собрата мучит нас до слез.

Но чтоб до истин этих доискаться,

Не стоит в преисподнюю спускаться!

Подсолнух

Подсолнух еще не исчерпан!

           Ироническое. Из критики

Подсолнух, собственно, неисчерпаем,

Как прочий мир. Порукой в том роенье

Пчел, чуящих крыла прозрачным краем

Растительного космоса струенье.

Его — в сумбурах — четкое строенье.

И в нас, поэтах, с нашим пестрым паем

Есть космос и закон. Хоть мы не знаем,

Какую мысль подскажет настроенье.

Подсолнечное семечко без блеска

Сейчас — вот словно тусклая железка

В тевтонской маске... Но, прозрев, тяжелый

Кольчужный лик яснеет... Всходят сами

От сердцевины образы: венцами,

Кругами радиации веселой...

Пожарный

Жил-был пожарный в каске ярко-бронзовой.

Носил, чудак, фиалку на груди!

Ему хотелось ночью красно-розовой

Из пламени кого-либо спасти.

Мечта глухая жгла его и нежила:

Вот кто-то спичку выронит, и вот...

Но в том краю как раз пожаров не было:

Там жил предусмотрительный народ.

Из-за ветвей следить любила в детстве я

Как человек шагал на каланче...

Не то, чтобы ему хотелось бедствия!

Но он грустил о чём-то — вообще...

Спала в пыли дороженька широкая.

Набат на башне каменно молчал.

А между тем...горело очень многое,

Но этого никто не замечал.

Полетел сереброкрылый Ту...

* * *

Полетел сереброкрылый «Ту»,

Розовую зиму облаков

В летнем небе встретил на лету,

Пролетел сквозь них — и был таков.

В предвечерних гаснущих тонах

Сизо-алый клеверовый склон.

На откосе как босой монах

Одинокий бледный шампиньон.

Уж росе и сырости ночной

Начал день позиции сдавать,

Но небесной трассе надо мной

Не придется долго пустовать!

И опять — над далью сжатых нив

Самолет... (И к северу небось?)

В поле зренья мчался, молчалив,

А исчез — и громом отдалось!

Чем-то дразним мы небесный гнев:

Часто музы покидают нас!

Надо переждать, перетерпев,

Неблагоприятный, смутный час.

Пусть и на земле притихло... Пусть

Иногда запаздывает звук;

Жди: молчанье долго сжатых уст

Новой песней разорвется вдруг.

Половодье

Воды шумят и плещут, режут глаза сверканьем;

Мокрая щепка блещет, как драгоценный камень!

Кружится половодье, злится, мосты смывает...

Я опущу поводья: конь мой дорогу знает.

Выберусь на дорогу: глина на ней размыта.

Жаль, что по ней не могут звонче стучать копыта!

Ах, как мне снится лето! Теплое и сухое;

Сосны сухого цвета, с легким дыханьем хвоя,

Тонкой калины ветки, грустной кукушки «слезки»

И на березках редких - пятнышки и полоски!

Кружится половодье, злится, мосты срывает...

Я отпущу поводья: конь мой дорогу знает.

1963

Попугай

По клетке, шкафами задвинутой,

Где книги в пыли вековой,

Взъерошенный, всеми покинутый,

Он бегает вниз головой.

Чудак с потускневшими перьями!

Чудит, а под веками - грусть.

Язык истребленного племени

Он знает почти наизусть.

Язык, за которым ученые

Спускаются в недра веков,

Где спят города, занесенные

Золой раскаленных песков...

Язык, что плетьми виноградными

Петляет по плитам гробниц

И хвостиками непонятными

Виляет с разбитых таблиц.

Прекрасный язык - но забылся он,

Забылся, навеки уснув.

Огромный - но весь поместился он,

Как семечко, в маленький клюв.

Привык попугай разбазаривать

Бесценную ношу в тоске,

С собою самим разговаривать

На умершем языке,

В кольце кувыркаться стремительно,

Вниманья не видя ни в ком,

И сверху смотреть снисходительно,

Когда назовут дураком.

После дождя

Наконец, утомясь и опомнясь,

Шум докучный дожди прекратили.

Но закрытым остался шиповник,

Будто в лампе огонь прикрутили.

     Ночь дымила в плетней перелазах,

     Сучья щелкали, капли мигали,

     И вершины расщепленных вязов

     Серым трепетом перебегали.

В лужах, полных небесной весною,

Тени вязов - как трубы органа.

Замираешь над бездной такою,

Хоть воды в ней - не больше стакана.

     Соловей из пространственной трели

     Строил своды, раскатывал залы...

     Развернуться цветы не хотели,

     Но и так (про себя) были алы.

Тихо лужи стояли по саду,

Точно лампы с остатками масла,

И за всеми их стеклами кряду

Молчаливая молния гасла.

После падения зноя...

После падения зноя

Местность как будто другая...

Сумерки множат чудное,

Будничным пренебрегая;

     Это спускается лучший мой

     Час - между сумерками и тьмой,

     Бегству лучей помогая.

Мирно и весело, - к темным

Замершим травам слетает,

К тропам - родным и бездомным -

С тихим смешком припадает,

     К белой земле между темных трав, -

     Той, что свеченье у дня украв,

     Тьму белизной питает.

Пыли налет жемчужный,

Сумерек обаянье...

Трав хоровод многокружный

Слушает, полный вниманья,

     Вроде как... - звон остыванья золы, -

     Песню морщинок на рожице мглы,

     Музыку неузнаванья

     Мест, утерявших названья...

Ночью - земля печальной

Станет, в росе остынет.

Вечера отблеск дальний

Надолго нас покинет.

     Сердце земное луна подберет,

     В небо возьмет.

     Но, - достигнув высот

     Где-то вдали, - не спросит, -

     Прямо на камни сбросит.

     Может быть, разобьет.

Поступь света

Островки травы

Уже открылись в парке.

Блики солнца ярки.

Бледной синевы

Перепевы спят

В пластах последних снега.

Прошлогодний лист кидается с разбега

Под ноги. И нега

Обегает сад.

Зренье изнуряя всеми степенями

Света (сговор света на лету — с тенями),

Тени (сговор тени с светом на лету),

Рощи пахнут тенью. Тень сквозит зеленым

Пламенем. А свет ступает ослепленным

Старцем, простирая руку в пустоту.

Руку в пустоту, но радуясь пустотам,

Ибо кто войдет в них выйдет не банкротом,

Хоть не видно — кто там;

Чей прищур цветущий на сухих местах?

   Льдистые ль доспехи скинул

                стебелек брусничный?

   Или это сам подснежник? (Слишком симпатичный,

   Чтоб не прятаться в нарочно съеженных листах!)

Так, в «гусиных лапах» скрыв улыбку лета,

Вдаль плывут морщины старческого света,

Свет аквамариновый, старинный, дряхлый свет.

Чей хрусталь состарен так, что уж не бьется!

           Лишь над временем смеется

           Не страшась грядущих бед

Так, по островкам травы,

По канавам серым,

Чередою рощ, за облаком-сырцом,

Свет идет слепцом,

Свет шествует Гомером!

              Старцем неимущим

      С посохом цветущим,

С поднятым лицом.

Поэзия

Не в том, какого колорита

Ваш тон; не в том, какой вам цвет

Милей - оракулом зарыто

Ручательство, что вы - поэт.

Вниманье к тем, чья жизнь забыта,

Чья суть забита, чей расцвет

Растоптан злостно - вот предмет

Заботы истинной пиита.

Поэзия есть область боли

Не за богатых и здоровых,

А за беднейших, за больных.

А там - едино: голубой ли

Иль рыжий; вольный иль в оковах;

Классический иль новый стих.

80-е гг.

Поэзия должна быть глуповата...

«Поэзия должна быть глуповата», -

Сказал поэт, умнейший на Руси.

Что значит: обладай умом Сократа,

Но поучений не произноси.

Не отражай критических атак,

Предупреждай возможность плагиата...

Поэзия должна быть глуповата,

Но сам поэт - не должен быть дурак.

Поэт

Поэт, который тих, пока дела вершатся,

Но громок после дел, - не знает, как смешон.

Поэт не отражать, а столь же - отражаться,

Не факты воспевать, а действовать пришел.

В хвосте истории ему не место жаться.

(По закругленье дел - кого ожжет глагол?!)

Он призван небом слов, как Зевс, распоряжаться

Он двигатель идей. Он - основатель школ.

Что значит «отразил»? Скажите, Бога ради!

Поэт не озеро в кувшинковых заплатках:

Он - боль и ненависть, надежда и прогноз...

И человечество с поэтом на запятках

Подобно армии со знаменосцем сзади

И с барабанщиком, отправленным в обоз.

Поэты

Памяти Тудора Аргези

Когда потеряют значение слова и предметы,

На землю, для их обновленья, приходят поэты.

Под звездами с ними не страшно: их ждешь, как покоя!

Осмотрятся, спросят (так важно!): «Ну, что здесь

                                              такое?

Опять непорядок на свете без нас!»

(Кругом суета:

Мышь ловит кота,

К мосту рукава пришиты...

У всякой букашки просит защиты

Бедный великан!

          Зеленый да алый

          На листьях дымок;

          Их бархат усталый

          В жаре изнемог...)

Вступая с такими словами на землю планеты,

За дело, тряхнув головами, берутся поэты:

Волшебной росой вдохновенья

                     кропят мир несчастный

И сердцем возвращают волненье,

                     а лбам — разум ясный.

               А сколько работы еще впереди!

Живыми сгорать,

От ран умирать,

Эпохи таскать на спинах,

Дрожа, заклинать моря в котловинах,

Небо подпирать!

          (Лучами блистает

          Роса на листе,

          Спеша, прорастает

          Зерно в борозде.)

Привет сочинителям славным, чьи судьбы предивны!

Но колбасникам, тайным и явным, поэты противны —

Что в чужие встревают печали, вопросы решают...

«Ах, вопросы нам жить не мешали: ответы — мешают!

И скажут ребятам такие слова:

«Вы славу стяжали,

Вы небосвод

На слабых плечах держали,

Вы горы свернули,

В русло вернули

Волны грозных вод...»

          Потом засмеются

          И скажут потом:

          «Так вымойте блюдце

          За нашим котом!»

Когда потеряют значенье слова и предметы,

На землю, для их обновленья, приходят поэты;

Их тоска над разгадкою скверных, проклятых

                                     вопросов —

Это каторжный труд суеверных старинных матросов,

       Спасающих старую шхуну Земли.

Предсказание Эгля

Подойди ко мне, я в твоих глазах вижу капли слёз.

В мире много зла, но не надо все принимать всерьёз.

Ты не верь земле, чёрствой и сухой, – верь волне морей.

Пусть она скользит, дразнит и грозит – больше правды в ней.

Пробегут года быстрой чередой, как в ручье вода.

Видишь тот обрыв и простор морской – посмотри туда.

Там, в дали морской, ты увидишь блеск алых парусов.

С берегов крутых ровно в пять часов ты завидишь их.

Это будет бриг из далёких стран, из других широт.

Ровно в пять часов от его бортов шлюпка отойдёт,

И прекрасный принц, сказочный герой, наречённый твой,

Весел и умён, строен и высок, ступит на песок.

Слушай, он затем только приплывёт, чтоб тебя спасти.

Если он тебя сразу не найдёт, ты его прости!

Ступит на песок – радость на лице сильная, как боль, –

Скажет: «Добрый день!» Спросит он: «А где тут живёт Ассоль?»

Не грусти, не плачь. Ясных глаз не прячь, слёзы с них сотри.

Верь моим словам, чаще по утрам на море смотри.

Верь волне морей. Верь судьбе своей. Час наступит твой.

Ты увидишь блеск алых парусов – это за тобой.

Прилива плеск так звонок в этом месте!..

Прилива плеск так звонок в этом месте! -

Визгливым звоном битого стекла.

Как будто я по вздыбившейся жести,

А не по круглым камешкам пришла.

     Мне чайка, будто вилкой - дно тарелки,

     Голодным криком выскоблила слух...

     Свистит песок...Но все смягчают белки,

     Смешные, невесомые как пух.

Шепча хвостом, просвечивая тельцем,

Вокруг стволов певучих и живых

Они кружатся, словно по ступенькам

Незримых глазу лестниц винтовых.

     Глазенками поблескивая странно,

     То вдруг собьются в тесную семью,

     То - прянут врозь (как брызги из-под крана,

     Когда подставишь палец под струю).

...Я ухожу от моря понемногу

В сосновый лес по узенькой тропе,

Но чувствую: оно заходит сбоку

И вновь напоминает о себе -

     То как бы отнятым от горизонта

     Корабликом, застывшим на весу

     Между ветвей, далеким - дальше солнца,

     Но поднесенным к самому лицу;

     То - раковиной, найденной в лесу...

Среди камней позванивает вереск -

То суше, то свободней и свежей:

Отчетливый, почти точеный шелест -

Резьба на слух, гравюра для ушей!

     Мое вниманье, как стрела на луке,

     Трепещет. Тишина, как тетива,

     Натянута...О, тише! - Эти звуки

     Не звуки, а почти уже слова.

Пробрезжил красным листик темной зелени...

Пробрезжил красным листик темной зелени,

Роса упала, волос поседел.

Скажи, когда они все это сделали?

И в щелку-то никто не подглядел!

Как незаметно, призрачно приделаны

Пределы к суткам сутолочных дел!

Вот - паутинка меж кустом и деревом:

Уж не она ли в чем-то - твой предел?

И может быть, тропинкой цвета финика

По желтым листьям в рощу забредешь

И паутинку, словно ленту финиша,

На самой середине разорвешь.

И далее по этой же тропинке

Пойдешь не так, как шел до паутинки.

Прогулка

Горшки плетней нахальны и толсты

И горячи - как только что с плиты.

Вдоль гряд - разнообразные румянцы...

А под плетнями, с их светоигрой

Подсолнухов, сраженных детворой,

Корявые горят протуберанцы.

     Протуберанец я подобрала:

     Вот падший демон для театра кукол!

     Плащ золотой его полуокутал,

     А в сердцевине - тряпочная мгла.

На льва похож: такой же яркий, внятный...

Но маску льва напялил пудель ватный,

Неразличимо пахнущий в душе

Льноволокном, сырьем прядильно-ткацким,

Каким-то полотном предельно штатским,

Речной водою и папье-маше.

     ... Плетусь по зною. Неводы плетней

     В морях жары становятся бледней...

     И вдруг, пером заглавным помавая,

     И гордый (как казенный изумруд

     Иль радуга сугубо деловая),

     Готовя крик и зная: все замрут, -

     На возвышенье жгучее петух

     Ракетою взмывает безотказной;

     Вздувается, слагается из дуг,

     Вздымается, сливаясь в полукруг

     (И хвост - мостом, и клич - дугообразный

     И, бросив обруч, - прыгающий крик, -

     Склоняет набок шапочку-язык.

... Точильщиком за сад зашла весна,

На круглом камне круглый блеск точила.

И столько искр просыпала она,

Что прямо с диска лето получила.

     Бобы на нитях стали созревать,

     Сердца полусырые согревать.

Я опущу на красный выступ дома

Подсолнуха увядший пенопласт,

Как вызов человечеству от гнома...

     А между тем навстречу мне, мордаст,

     Воспитанник иных садов подсобных,

     Уже другой вздымается подсолнух...

     Ища иной к его фигуре ключ,

     Остановилась. Из разрыва туч

     Он, как сердитый мэр в окно фиакра,

     Выглядывал. И в то же время он

     Дышал грозой, как древний стадион,

     Как желтый котлован амфитеатра.

     Ста львиных цирков образ наливной,

     Утыканный сиденьями для черни,

     Подсолнух цвел...

     А дальше, за стеной,

     Уже скользил деревьев шум вечерний

     И падал, падал зной...

Прошел, прошел, осыпался Новый год...

Прошел, прошел, осыпался Новый год:

Все куклы с елки попадали вниз лицом...

Блестящий шарик, как перезрелый плод,

Свалился с ветки - смирился с таким концом.

Морозной ночью, стыдливо крадясь как вор,

Уносишь елку - бросаешь на задний двор,

Но завтра снова - за шкафом и там, в углу, -

Найдешь от елки еще не одну иглу.

И долго будешь от игол свой дом полоть,

А иглы будут с укором тебя колоть -

Так тихо-тихо, как, долгую мысль тая,

Свою же руку порою кольнет швея.

1964

Путешественник

Есть путешественник: не я, не ты, не тот, не этот,

А некто, чей блокнот не оглашен.

Бесчисленные первые за ним идут и едут,

Не ведая, что первый - это он.

Ему знакома ночь в горах - без запаха и вкуса,

Прорубленная в дебрях колея,

И электрический толчок змеиного укуса,

Как выстрел из бесшумного ружья.

     И лихорадки пестрый бред, и вопли попугаев,

     И рябь на реках, нудная, как сыпь.

     И гроздья гадов на стене в гостинице на сваях,

     Где не житье, хоть золотом осыпь.

     И широко расставленные звезды ночи южной,

     И плоские ступени длинных волн,

     И крепкий трепет кораблей бегущих, и недужный

     Девятый вал, набыченный, как вол...

Есть путешественник, но ты его не сдвинешь с места,

Когда колибри - птичка-огонек -

Трепещет, вдетая в кольцо из собственного блеска,

Как тонкий пальчик в тонкий перстенек.

И он не спит, когда в ночи от дуновений беглых

Жасмина проступают лепестки,

Как в темно-пепельной толпе идущих в ногу негров

Лукавых глаз косящие белки.

     Идет он пыльной пристанью, белеющей дорогой,

     И где-то на пути его лежит

     Жемчужина, подернутая томной поволокой,

     Жемчужницу зажмурив и смежив.

     И где-то сфинксы вдалеке, очерченные слабо,

     Уступчиво-уклончивый песок...

     И где-то степь шершавая и каменная баба

     С едва заметным сусликом у ног...

Есть добрый путешественник: его рукопожатье

Надежней, чем гербовая печать.

Все страны сестры для него и все народы - братья:

Он хочет всех увидеть, все узнать...

Быть может, где-нибудь ему за это руки свяжут,

Как драчуну в угаре кабака,

А он на помощь позовет и о себе расскажет,

И все о нем узнают...А пока -

     Есть путешественник: не я, не ты, не тот, не этот,

     А некто, чей блокнот не оглашен.

     Бесчисленные первые за ним идут и едут,

     Не ведая, что первый - это он.

Радость

У ворот июля замерли улитки,

Хлопает листами

Вымокший орех,

Ветер из дождя

Выдергивает нитки,

Солнце сыплет блеск

Из облачных прорех.

Светятся лягушки и себя не помня

Скачут через камни рыжего ручья...

Дай мне задержаться

На пороге полдня,

Дай облокотиться

О косяк луча!

Разговор начистоту

«Поэты сплошь пищат!» - вздохнули вы с тоской,

Не разбираясь в том, вкруг по околотку

Одни «пищат» затем, что голос их такой,

Другие - потому, что схвачены за глотку.

Вам не в пример, Иван-Царевич не страдал

Гигантоманией! В лесах, за краем света,

Не у басистых ведьм герой предпочитал,

А у пискливейших мышат просить совета.

Жаль! Властный, но отнюдь не злополучный, бас

В родной поэзии устраивает вас :

Неважно : хамоват, брюзглив или вульгарен...

Так знайте ж, друг людей, что их не только сноб

До модный хлыщ теснит; их бьет, сбивая с ног, -

И псевдовик иной, - ваш громогласный барин.

Рассветные звезды гаснут...

Рассветные звезды гаснут.

Бескрыло перелетая,

Не двигаясь, пересела

Просветов лиственных стая.

     Бледнеет небо текучим

     Истаивающим движеньем

     С томительным, напряженным

     И каменным выраженьем.

Упорна, высокомерна,

Словно статуй белые очи,

Но слаба и нежна основа

Ветерком изорванной ночи.

     Дуновений темные пятна,

     Островки проталин воздушных,

     Точно ямочки, заиграли

     На ее щеках равнодушных...

Как плащи итальянских нищих,

Облака цветные простерлись;

Износилась хламида мрака,

Нити сумерек перетерлись.

     Старый вяз к румянцу востока

     Повернул вниманье немое:

     Блещет небо за облаками,

     Как за сохнущими сетями - Море...

Лишь в углу, - где ворсом перчаток

Лезет мох из глянцевых яблонь,

Там, где Севера отпечаток

Резче явлен и глубже вдавлен, -

Все витает там ветер мнимый,

Ночи выученик любимый:

Завиваясь унылою пляской,

В легких папоротниках колобродит

И по лбу моему проводит

Серых перьев невидимой связкой...

Река

Когда одна я, совсем одна,

И вечер свеж после жарких дней,

И так высоко светит луна,

Что земля темна и при ней,

И холодный ветер пахнет травой,

И веки смыкаются в полусне,—

Тогда является мне на стене

Река

И чёлн теневой.

А в том челне старина Гек Финн

Стоит вполуоборот;

И садится он,

И ложится в челнок,

И плывёт, закурив, плывёт...

В лучах пароходов и городов,

Один-одинёшенек-одинок,

Становится точкой его челнок,

Но не так, чтоб исчезнуть совсем,

Но не так, чтоб исчезнуть совсем.

И все ему на реке слышны

Остроты встречных плотовщиков...

Спросите: а чем они так смешны?

И смысл у них каков?

А просто — смех на реке живёт,

А просто — весело ночью плыть

Вдоль глухих берегов,

По реке рабов,

Но в свободный штат, может быть!

Вдоль глухих берегов,

По реке рабов,

Но в свободный штат, может быть...

1973 и начало 80-х гг.

Река текла как дождь, лежащий на боку...

Река текла как дождь, лежащий на боку,

А дождик шел, как речка в вертикали,

И мост подныривал подобно поплавку,

Когда струи по нем перетекали.

Казалось: из руки выскальзывает меч;

Волна то прятала настил, то обнажала...

Дождь высказался, смолк, но дождевую речь

Всю ночь река вела и продолжала.

Пойти проведать ночь? Лопух водой налит.

Во мгле не разглядишь, но тронешь и припомнишь

В зубцах и в капельках зелено-синий лист -

Прикушенно-алеющий шиповник...

Сад свищет свежестью, как нитка в полотне,

Сирень ноздрится в шахматных деленьях,

Жасмин белеется в мучнистой полутьме

Из-под сырых расплывчатых деревьев.

Сойду к реке: не захлебнулся ль мост?

Деревья пререкаются во мраке,

Тьмы черных листьев трутся между звезд,

Как толпы человечков из бумаги.

Из черной же. Высоко в темноте.

Они гарцуют, пляшут, шьют, дерутся,

Пьют, валятся с коней... Но в близости к воде

Расступятся, как карты разберутся.

1965

Реквизит одного поэта

Все прелое, все квелое, томленое,

Все - шмяклое, наплывшее на край

Губы...Но в то же время все - ядреное,

Бой-бабистое, прочное, как ларь,

Брыкастое, бедрасто-беспардонное,

В большом платке, цветастом, как букварь,

Хотя притом - опять-таки - сморенное,

Сомлелое...И муть...И хмырь...И хмарь...

Должно быть, надо много умудренности;

Взопревшим надо быть, но удалым,

Чтоб совмещать теорию ядрености

Все время с чем-то прелым и гнилым.

Неуж тебе и вспомнить не случается,

Что крутосварье прелью исключается?!

Рембрандт

Он умер в Голландии, холодом моря повитой.

Оборванный бог, нищий гений.

Он умер и дивную тайну унес нераскрытой.

Он был королем светотени.

Бессмертную кисть, точно жезл королевский, держал он

Над царством мечты негасимой

Той самой рукою, что старческой дрожью дрожала,

Когда подаянья просил он.

Закутанный в тряпки, бродил он окраиной смутной

У двориков заиндевелых.

Ладонь исполина он лодочкой складывал утлой

И зябко подсчитывал мелочь.

Считал ли он то, сколько сам человечеству отдал?

Не столько ему подавали!

Король светотени - он все ж оставался голодным,

Когда королем его звали.

Когда же, отпетый отпетыми, низший из низших,

Упал он с последней ступени,

Его схоронили (с оглядкой!) на кладбище нищих.

Его - короля светотени!

...Пылится палитра. Паук на рембрандтовской раме

В кругу паутины распластан.

На кладбище нищих. В старинном седом Амстердаме

Лежит император контрастов.

С порывами ветра проносится иней печально,

Туманятся кровли и шпили...

Бьет море в плотины...Не скоро откроется тайна,

Уснувшая в нищей могиле!

Но скоро в потемки сквозь вычурный щит паутины

Весны дуновенье прорвется:

Какие для славы откроются миру картины

В лучах нидерландского солнца!

И юный художник, взволнованный звонкой молвою,

И старый прославленный гений

На кладбище нищих с поникшей придут головою

Почтить короля светотени.

А тень от него никогда не отступит. Хоть часто

Он свет перемешивал с нею.

И мастер контраста - увы! - не увидит контраста

Меж смертью и славой своею.

Всемирная слава пылает над кладбищем нищих:

Там тень, но и солнце не там ли?

Но тише! Он спит. И на ощупь художники ищут

Ключи неразгаданной тайны.

Речь в защиту мыльных пузырей

Телом слабый, но сияньем - сильный,

Точно дух, пузырь явился мыльный

Изнутри соломинки сквозной.

Пусть живет! Он пить и есть не просит.

(Хоть и сам дохода не приносит

Даже там, где жертвует собой. )

     Все его бранят за то, что мало

     Он живет. (Еще недоставало

     Долго жить, где все тебя бранят!)

     А дадут ли жить на свете долго?

     Скажут: «Век чужой заел без толка.

     Эх! Не в том, так в этом обвинят.

Брань его покрыла толстым слоем,

Как броня. И если мы усвоим,

Сколько он за свой короткий взлет

Успевает вынести нападок, -

Век его совсем не так уж краток:

Счастье кратко, долог век невзгод.

     Слышал он проклятья кредиторов.

     В счет его росли счета в конторах,

     Яхты в море, виллы на горах...

     Что же сам он видел, кроме мыла?

     Да и мыла с ним не больше было,

     Чем бывает в мыльных пузырях.

Оттого, что пуст и легковесен,

В честь его никто не сложит песен.

(Ибо скальдов вещие уста

Только Весом бредят повсеместно.

И уж если вещь тяжеловесна,

Ей простится, что она - пуста. )

     ...На его чуть дышащую хрупкость

     Сваливают собственную грубость.

     «Он такой надутый!» - говорят...

     Правда есть. Но логику - найду ли?

     Ведь не он надул! - его надули!

     А сорвать на нем же норовят.

С мыльными связавшись пузырями,

Не к чему глядеть на них зверями;

Ну какая вам от них беда?!

Пусть хоть раз, - хотя бы в миг полета, -

И они порадуют кого-то;

А потом исчезнут без следа.

Роберт Бернс

Переплетается туман в лощинах поутру,

Румяный вереск по холмам струится на ветру.

Полутемно еще в лесу, но к утру лес готов,

И солнце залпом пьет росу из листьев и цветов.

        Полутемно еще в лесу,

        Но солнце залпом пьет росу,

        Пронзает золотом лозу,

        Рябит кору дубов...

В дорогу, путник, выходи! Ты слышишь пенье птиц?

Прохлада хлынет вдоль пути и свеет сон с ресниц.

Не зря в лугах твоих родных когда-то жил поэт,

Который раньше всех других приветствовал рассвет,

        Когда бледнеет влажный лог,

        И пламенеют облака,

        И разгорается восток,

        Как девичья щека.

Писал он песни, как дитя, как будто не писал,

Как будто в озеро шутя он камешки бросал.

Но до сих пор по склонам гор слышны его шаги,

И не сомкнулись до сих пор на озере круги.

        Светло. Трава на дне видна...

        Достали камешки до дна,

        Но все идет еще волна

        Вокруг его строки.

Пропали в склепах без следа и герцог и барон,

Затихла праздная пальба раскатистых имен.

Но все идет еще волна, и все живет певец;

Достали камешки до дна, а песни - до сердец.

...И замка, Робин, нет прочней, чем песенка твоя:

Как прежде, пахарь пашет с ней, и с нею шьет швея,

И вечерок проводят с ней за чаркой два дружка,

И пляшет с ней толпа теней в мельканье камелька.

        Пронизан ею вкус вина,

        Во всех ветрах шумит она,

        Дождем в окно стучит она,

        Когда идет весна...

Ты слышишь, Робин? С ней кузнец вздымает молот свой...

Народ - навеки твой венец, твой памятник живой.

За то, что был ты верный сын своих лесов, полей,

Своих вершин, своих долин, Шотландии своей, -

        Спасибо, славный Робин! Знай:

        Свободным будет этот край,

        Счастливым будет этот край

        До окончанья дней!

1959

Роберт Фрост

Если тебе не довольно света

Солнца, луны и звезд,

Вспомни,

Что существует где-то

Старенький фермер Фрост.

   И если в горле твоем слеза

   Как полупроглоченный нож,

   Готовый вылезти через глаза,-

   Ты улыбнешься все ж.

Ты улыбнешься лесным закатам,

Всплескам индейских озер,

Тупым вершинам,

Зернистым скатам

Шероховатых гор,

   Багряным соснам,

   Клюквенным кочкам,

   Звонко промерзшим насквозь;

   Лощинам сочным,

   Лиловым почкам,

   Долинам, где бродит лось,

Метису Джимми,

Джо или Робби,

Чей доблестный род уснул;

Последним каплям

Индейской крови

Под бурою кожей скул,

Солнцу, надетому сеткой бликов

На черенки мотыг...

   Если бы не было жизни в книгах -

   В жизни бы не было книг.

Если тебе не довольно света

Солнца, луны и звезд,

Вспомни, что существует где-то

Старенький фермер Фрост.

   Лошадь глядит из-под мягкой челки,

   Хрипло поют петухи,

   Книга стоит на смолистой полке -

   Фермеровы стихи.

Раскроешь книгу - повеет лесом,

Так, безо всяких муз;

Словно смеющимся надрезом

Брызнет в лицо арбуз,

   Словно

   Вспугнешь в великаньей чаще

   Маленького зверька,

   Словно достанешь

   Тыквенной чашей

   Воду из родника.

И в этом диком лесном напитке

Весь отразится свет -

Мир необъятный,

Где все в избытке,

Но вечно чего-то нет...

   И снова примешь ты все на свете:

   И терпкое слово «пусть»,

   И путь далекий,

   И зимний ветер,

   И мужественную грусть.

Рожь

Страшно мне за рожь перед грозою!

Вот уж пополудни скоро шесть,

В ней же и разгневанному зною,

И дневному блеску место есть.

     В красной мгле ее сухих разливов

     Будто шерсть горящая трещит,

     Будто электрический загривок

     Медных кошек...Будто медный щит

     Собранного к битве полководца,

     Рдеет поле с трещиной межи:

     Искры неба ждет - не дозовется

     Искра, затаенная во ржи.

Но безвредней капли застучали,

Благодушней, чем земля ждала.

В каждой капле тлел заряд печали,

Но угрозу ночь превозмогла.

     Сломанные, смятые плюмажи

     Тихо уронив за край земли,

     Навзничь, как подкупленные стражи,

     Пьяные колосья полегли...

Подобрался низенький туманец,

Упаковку блеска разорвал,

Затаенный в воздухе румянец,

Как живую розу, своровал...

     Не боюсь огней небесной боли!

     Мне не страшно искры той сухой.

     Поскучнев, межа уходит с поля

     И, намокнув, гаснет за ольхой.

Рыжая девочка

И. Земской

Рыжая девочка в синей матроске села на белые доски;

Хочется ей, чтобы море размыло этот сыпучий медленный спуск...

Скользкий да мокрый, как в мыльнице мыло,

В радужной ракушке дремлет моллюск.

Ил обнял сваю. Я засыпаю и засыпаю песком свои следы...

Снятся мне сны целебные: рощи великолепные,

Войлочные, волшебные пальмовые сады!

        Что ж вы не признаётесь? Вы надо мной смеетесь!

        Я не прощу вам! Не прощу!

        Но солнце тоже смеется надо мною. Ну, значит, так и надо;

        Если солнце смеяться перестанет - я загрущу.

...Юбочки клеш надевают медузы и световые рейтузы

И уплывают на праздник свеченья, перед собой держа зеркала...

Сыплются, сыплются искры теченья, синим огнем обгорает скала...

Что там? Витрина или ветрило? Ах, я забыла: где море, где земля...

Световыми рекламами рыбки по небу плавали,

Плавниками из пламени медленно шевеля...

        Что ж вы не признаетесь? Вы надо мной смеетесь!

        Я ни за что вам не прощу!

        Но солнце тоже смеется надо мною... Ну, значит, так и надо;

        Если солнце смеяться перестанет - я загрущу.

1962

Световая бочка

Наездник-мальчик с горы спустился:

При нем ружье, а на нем ковбойка.

А с горизонта свет катился

С треском и грохотом, как бочка...

Был день для мальчика только начат:

Сверкали камушков острия...

В пустыне встретились свет и мальчик, -

И мальчик выстрелил из ружья.

     Был выстрел вверх,

     Были песня и смех,

     И пыль столбом,

     И спиралью - свет,

     И конь кружился внутри луча,

     Остатки тени своей топча,

Как топчут пламя, пока не поздно...

Вдали синели разрывы чащ...

А свет - не крался, не плыл, не ползал:

Скакал, как бочка, шумел, как плащ...

Как плащ под ветром, вздувались горы,

И ткань пустыни слегка взвилась...

А бочка света распалась на створы, -

Кругами в озеро улеглась.

     Я знаю много других событий,

     Живых, как пятнышки в манго-луне,

     Но все бледней они, все забытей,

     И гаснут, гаснут они во мне...

Сводники

Кухарка вышла замуж за компот,

Взял гусеницу в жены огородник,

Грядущий день влюбился в прошлый год,

А виноваты - сводница и сводник.

У сводников - своих законов свод:

К бирюльке в плен идет бирюк-работник,

Прилежницу всегда прельщает мот,

Но никогда негодницу негодник.

Всех сводят сводники:

      козла с капустой, сор

С отсутствием метлы, рубашку - с молью,

Огонь - с водой, пилу или топор -

С деревьями, шиш - с маслом, рану - с

                                   солью.

Но близок час расплаты; он придет

И сводника... со своднею сведет.

Сию же минуту проверить веками

Бесславного гневит прославленный коллега.

Как будто слава - хлеб отобранный, телега,

Везущая не всех...А слава - степь без края,

Где каждый волен взять свою пригоршню снега.

Чтоб не забыли мы, какой поэт забыт,

И вспомнили опять: кто нынче знаменит,

Пусть критик (подтвердив безвестность безызвестных)

Нас о известности известных известит.

Как? Слава кончилась?! Где? Чья? Какая жалость!

На это зрелище опять толпа сбежалась.

И если рассудить по ярости забвенья,

Легко предположить, что слава - продолжалась.

О! Слава автора действительно хитра,

Когда поют ее десятка с полтора

Пристрастных циников! Но то ж - не столько слава,

Сколь пар без лошади и дужка без ведра.

Друг! Радуясь за тех, чья слава миновала,

Как сам ты избежал столь грустного провала?

Прикрывшись и зардясь, мне критик отвечает:

«Забвенью не бывать, где славы не бывало».

...И в час, как будем мы действительно забыты,

О критик! мы придем у вас искать защиты

От страшных летских вод. Забвенье – мать прощенья, -

А вы - вы будете всегда на нас сердиты.

Следы

Ночь напечатала прописью

Чьи-то на глине следы...

Над плоскодонного пропастью

Эхо, как пушечный дым...

   Видно, прошел тут и, шепотом,

   Песню пропел пилигрим:

   Долго — стреляющим хохотом!—

   Горы смеялись над ним...

      (Вижу, как ночь приближается

      Высохшим руслом реки:

      Но все равно продолжается

      Песня, словам вопреки!)

Где это море?— вы спросите,—

Где этот пляшущий риф?

Где — без морщинки, без проседи —

Юный зеленый залив?

   Где эти заросли тесные,

   В лунной бесплотной пыльце?

   Звери да птицы чудесные?

   Люди с огнем на лице?

      Гибкие пальцы упрямые?

      Чаши? Цепочки с резьбой?

      (Эхо! Не путай слова мои:

      Я говорю не с тобой!

      ...Вижу, как ночь приближается

      Высохшим руслом реки:

      Но все равно продолжается

      Песня, словам вопреки.)

Ночь напечатала прописью

Чьи-то на глине следы.

Над плоскодонного пропастью

Эхо, как пушечный дым.

   В сумрак, исчерченный змеями,

   Русло уходит, ветвясь...

   В путь!— между розными звеньями

   Рвусь восстанавливать связь.

1962

Смех фавна

Суди меня весь мир! Но фавна темный смех

Мне больше нестерпим! Довольно я молчала!

В нем - луч младенчества, в нем же - зрелый грех:

Возможно ль сочетать столь разные начала?

Но сплавил древний миф козлиный хвост и мех

С людским обличием. Невинный вид нахала

С чертами дьявола. Злу Злом казаться мало.

Зло любит пошутить. И в том его успех.

Но есть же логика! И путь ее упрям:

Грех черен и хитер. А юмор чист и прям.

Где для греха простор - там юмору могила...

А если мы, шутя, вросли однажды в грязь,

Солгали с юмором и предали смеясь,

То чувство юмора нам просто изменило.

Снег выпал ночью и растаял днем...

* * *

Снег выпал ночью и растаял днем.

С ним улетел, задержанный на нем,

Взгляд мой рассеянный —

Верхом на трепете

Истаиванья. Так на диком лебеде

Нильс некогда, наказанный школяр,

Летел, опередив дыханья жар,

За горы гор, в зимы холодный пар,

В гусиную Лапландию... Далёко

От грифеля и школьного урока.

   Лишь сырости да свежести следы

   Легли от снега — новый круг теней!

   Трава еще не выпрямилась; белые

   Станицы снега выспались на ней

   И унеслись, предтечи зимних дней,

   В Лапландию видений. Столь далекую,

   Что в небе неба только сердце, ёкая,

   Крылом затрепетало и зашлось

   От ужаса, что с ними унеслось!

Снег растворился воздухом блистающим

Над конским щавелем, склоненным ниц,

И взгляд мой улетел со снегом тающим,

Как с дикими гусями — мальчик Нильс.

Совершенство

Боюсь совершенства, боюсь мастерства,

Своей же вершины боюсь безотчётно;

Там снег, там уже замерзают слова

И снова в долины сошли бы охотно.

Гнетёт меня ровный томительный свет

Того поэтического Арарата,

Откуда и кверху пути уже нет

И вниз уже больше не будет возврата.

Но мне, в утешенье, сказали вчера,

Что нет на земле совершенства. И что же?

Мне надо бы радостно крикнуть: «Ура!»,

А я сокрушённо подумала: «Боже!»

Солнечный зайчик

Памяти С.Я. Маршака

Я зайчик солнечный, снующий

По занавескам в тишине,

Живой, по-заячьи жующий

Цветы обоев на стене.

На грядке стрельчатого лука,

Который ночью ждал зарю,

Из полумрака, полузвука

Рождаюсь я и говорю:

Я зайчик солнечный, дразнящий!

И, если кинусь я бежать,

Напрасно зайчик настоящий

Меня старается догнать!

По золотистым кольцам дыма,

По крышам, рощам, парусам

Бегу, привязанный незримо

Лучом восхода к небесам.

И замедляюсь только к ночи,

Когда туманится восток,

Когда становится короче

Луча ослабший поводок.

И тени – черные собаки –

Всё чаще дышат за спиной,

Всё удлиняются во мраке,

Всё шибче гонятся за мной…

И должен я остановиться,

И умереть в конце пути,

Чтобы наутро вновь родиться

И нараспев произнести:

Я зайчик солнечный, дрожащий,

Но не от страха я дрожу,

А потому, что я – спешащий:

Всегда навстречу вам спешу!

Солнце осеннее нежаще...

Солнце осеннее нежаще

Греет гряду облаков:

Это моржовое лежбище,

Пастбище дымных быков.

     Гибкого моря волна,

     Осыпи дюн безучастные,

     Сосны до окиси красные,

     Медные дозелена...

Между пеньками сосновыми

Позднее солнце ловлю.

...И без основ, и с основами -

Чайки кричат...Я люблю

     В море их блеск меловой,

     В воздухе лапки сафьянные,

     Тонкие вопли стеклянные,

     Крылья, как сабельный бой.

Нитями, стружками, пробами

Цеха, не то - кустаря, -

Нет! - ремешками для обуви,

Лавкою чеботаря

     Водоросли рядком

     Вдоль побережья расстелены, -

     Тонким песком приметелены,

     Выбелены ветерком.

Знаю, что все это кружево -

Моря кушак вырезной,

Творчество волн перетруженных -

Смоет такой же волной.

(Что ей простая трава!

Надо стихиям прожорливым,

Чтобы скрипели под жерновом

Только шедевры: едва

От ювелира, от резчика,

От живописца картин...)

Вот только первая трещинка

В береге; только один

     Сдвиг на песке водяной, -

     А уже с моря опознаны

     Блудные травы...

     И позваны

     Страшной морской глубиной.

Весь этот ворох: соломки,

Лыка, подошвенных швов -

Зыбким хозяйством паломника

Стронуться с места готов...

     (Шнур, переплет, перехват -

     Смутный прообраз сандалии...

     Что-то от пройденной дали,

     Всё - от позвавшей назад. )

И в тишине разговорчивой

Слышу я голос немой

(С моря - такой неразборчивый!):

«Странницы-травы! Домой!»

     Словно питомцев своих

     Мать позвала бесприютная...