Мемуаристка

Старуха-деспотка, всезнайка, самодурка,

полна разгадками. Как вещая каурка,

всё вынесет, всё чует, всё раскусит:

душа при ней парит, а сердце трусит.

Она дороже мне всех молодых сестёр

и братьев доблестных. Покуда на костёр

толкает юношей, шлёт теноров эпохи

и с барского стола швыряет крохи.

Старуха дерзкая! Тебе б носить жабо,

чаи гонять и ни гу-гу, что знаешь...

А ты героев, словно бибабо,

то кланяться, то каяться гоняешь.

И гребень сказочный на черный снег роняешь...

Старуха дивная! Перед тобою мгла

и обоюдоострый ушлый месяц.

Ты всех обставила – ты всех пережила:

врагов, любовников, наперсников, прелестниц.

И к небу тянутся каскады шатких лестниц.

Теперь рассказывай. Кто ел из этих рук.

Кто пил из туфельки. Кто гнал тебя по трактам.

Кто шею гнул, кто поломал каблук.

Ты помнишь всё, не доверяя фактам,

и жест важнее, чем сюжетный трюк.

А факты – что? Их можно тасовать,

бить, словно козырем, нагнать такого дыма,

что под призором их затосковать

по жизни подлинной, которая – помимо,

неописуема почти, неуловима...

Твои истории – то сон дурной, то сруб

паленый: кто – хозяин? где – скиталец?

И тут же появляется: у губ

фигура умолчанья держит палец,

глаза большие делает: луп-луп.

Нет, ты раскрой лицо, разоблачи

мотив податливый, кольни, найди, где сердце.

На поясе твоём бренчат ключи

от скважин мировых, от скрытой дверцы.

Кто там за нею? Ну-ка, постучи...

Чтоб вещи сдвинулись, поплыли, отворя

всё, что там пряталось за ними, меркло, блекло:

любовь таинственней, чем звёзды, чем моря,

а ревность пламенней, рубинового пекла,

ан – рядится то в мышь, то в снегиря.

А смерть прекраснее, чем первый день зимы.

И сад в снегу с открытыми глазами.

Старуха вещая, на дне твоей сумы

давно написано, что происходит с нами,

совсем не так, как это видим мы.

Три тайны вручены тебе, смотри:

одна – любви, другая – смерти... Страсти

при них тускнеют, словно фонари.

А третья тайна – это тайна власти.

Всё было так, как скажешь. Говори.