Работа

Он сейчас не сорвиголова, не бретёр,

Как могло нам казаться по чьим-то запискам,

И в ответах не столь уже быстр и остер,

И не юн на таком расстоянии близком.

Это сильный, привыкший к труду человек,

Как арабский скакун уходившийся, в пене.

Глубока синева его выпуклых век.

Обожгло его горькие губы терпенье.

Да, терпенье. Свеча наплывает. Шандал

Неудобен и погнут. За окнами вьюга.

С малых лет он такой тишины поджидал

В дортуарах Лицея, под звездами юга,

На Кавказе, в Тавриде, в Молдавии - там,

Где цыганом бродил или бредил о Ризнич.

Но не кинется старая грусть по следам

Заметенным. Ей нечего делать на тризне.

Все стихии легли, как овчарки, у ног.

Эта ночь хороша для больших начинаний.

Кончен пир. Наконец человек одинок.

Ни друзей, ни любовниц. Одна только няня.

Тишина. Тишина. На две тысячи верст

Ледяной каземат, ледяная империя.

Он в Михайловском. Хлеб его черен и черств.

Голубеют в стакане гусиные перья.

Нянька бедная, может быть, вправду права,

Что полжизни ухожено, за тридцать скоро.

В старой печке стреляют сухие дрова.

Стонет вьюга в трубе, как из дикого хора

Заклинающий голос:

            "Вернись, оглянись!

Меня по снегу мчат, в Петропавловке морят.

Я - как Терек, по кручам свергаемый вниз.

Я - как вольная прозелень Черного моря».

Что поймешь в этих звуках? Иль это в груди

Словно птица колотится в клетке? Иль снова

Ничего еще не было, все - впереди?

Только б вырвать единственно нужное слово!

Только б вырвать!

          Из няниной сказки, из книг,

Из пурги этой, из глубины равелина,

Где бессонный Рылеев1 к решетке приник,-

Только б выхватить слово!

             И, будто бы глина,

Рухнут мокрыми комьями на черновик

Ликованье и горе, сменяя друг друга.

Он рассудит их спор. Он измлада привык

Мять, ломать и давить у гончарного круга.

И такая наступит тогда тишина,

Что за тысячи верст и в течение века

Дальше пушек и дальше набата слышна

Еле слышная, тайная мысль человека.

1937