Павел
Полозов

Пепельное

прикрываю глаза,

ибо внутренний свет ярче света наружного.

когда жарко внутри, на поверхность сочатся слова.

растекаясь чернильным пятном, избавляюсь от самого нужного.

высыхаю. и снова чертовски болит голова.

мне становится холодно.

холодно.

холодно.

ярок свет, и прикрыты больные глаза.

я – сгоревшее тело, но мною полна эта комната –

заливается светом из клякс в середине листа.

* * *

В обращении поэта к Христу

Истина прибита к кресту.

Человек говорит человеку:

«Господи, и зачем мне это? 

На воду смотрю – вижу дно.

Скажи, это точно оно?».

В обращении поэта к кресту

Человек говорит Христу:

«Расскажу тебе анекдот,

Открывай шире рот и держи живот.

Как просмеёшься, подам воды,

А потом перейдём на “ты”».

А когда перешли на «ты»,

Человек с человека снимал кресты,

Поджигал и сжигал стихи.

Господи, у меня есть ты.

* * *

1.

Что видишь ты, рождённый в истоке Дуная?

Летит дирижабль на восток – Златокрылый Гагарин,

Не знать мне твоей седины, ни слезы, ни лозы виноградной,

Взращённой из косточки, не знать мне твоей седины и слезы.

Взлетал ли когда-нибудь майский жук с твоих пальцев?

Взлетал ли когда майский жук с твоих рук?

Поил ли ты кур, златокудрый Гагарин,

Поил ли ты кур, собирал ли грибы?

2.

Язык ли раздвоен иль немота с колокольни –

То рыба-звонарь раздулась и поднялась над землёй.

Смотри на неё, сильнее скрещивай пальцы,

Прислушайся к небу – там небо бормочет псалом.

* * *

Кто из вас поэт, поэты?

Кто может выразительно молчать:

Рифмуя тишину со звуком,

Облизывая высохшие губы?

Кто жизни не боится? 

Услышите ещё свои творенья

На популярных роликах в YouТube:

Когда бубнят приговорённые к расстрелу,

Молитв не знающие, заменяющие их

Словами, строками твоих стихотворений,

Что ты почувствуешь тогда,

Скажи, поэт?

За каждое слово твоё, 

За каждую правду твою

Хватит ли стыда твоего?

* * *

В хоспис имени Харуки Мураками

Дедушка мороз по коже

Принёс подарки

В честь столетия революции

Уильяму Шекспиру собрание сочинений

Уильяма Фолкнера

Кашель

Снегурочка подметает волосы

Морфий 

Кто не боится боли

Боль-ль-ли

За помещением помещение

Чем же заканчивается безумие

Каким-то взводом солдат 

И выдохами

Выходи

Стройсь

Пли

Общей могилой

Кустом сирени

Птичьими трелями 

Боль-ль-ю

Хосписом имени Харуки Мураками

* * *

Одна из белых собак в кошмарном бреду моём

Носит твоё лицо, смотрится в водоём,

Нюхает руки мне, лижет моё лицо.

Сердце от стука сводит – это ночной танцор

Бил мне по рёбрам танцем, чтобы проснулся, и

В горле саднила рана, чтобы остался крик,

С тихим воздушным свистом чтобы ушла душа.

Если так умирают, то чёрный воздушный шар,

Сшитый огнём и пеплом чёрной души моей,

Станет огромной птицей. Нет её в мире злей.

* * *

Отец говорит:

– Верую в то, что делаю.

А сажаем мы с ним сухое дерево –

Он его притянул с того берега.

– Каждый мужчина должен посадить дерево.

Я мужчина, а он тем более.

Осень стылая, очень холодно.

Он копал, я подкапывал, сверху капало.

Посадили мы дерево.

Всякому

Человеку видней, чем нам.

А меня поливать заставляет отец –

И хожу с ведром каждый день и час,

Жду, когда оно зацветёт уже.

* * *

Дай мне имя –

Я буду твоим, 

До тех пор, 

Пока буду свободен. 

Птицей падаю 

В тёмные льды. 

Говорят –

К перемене погоды. 

Да и пусть говорят. 

Но отчаяние то, 

Когда лёд превращается в реку, 

Пережить нужно, чтобы понять.

Назови меня 

– вновь –

Человеком.

* * *

– Почём мандарины? 

– По двадцать. 

– Для души отдаёшь?

Просто так?

Моя мама любила испанца 

До того, что сломала кровать.

Я родился. 

А вишни бродили,

угорев, переспев в облаках,

в тех садах, что растут у Кастильи. 

Их испанец сажал,

просто так.

Для души. 

Ведь падение яблок

означает по-своему жизнь.

Я родился, и ссыпали с яблонь

наливные большие плоды.

Говорят, что плохое приходит,

когда только надумаешь жить.

Так великий писатель героям

на прямые и виражи

разделяет судьбу и судьбину,

так и мне от ворот поворот

на закатное солнышко злое.

Капал только тринадцатый год,

я ушёл, а за мною поднялись

и дожди, и подсолнух, и мак,

реки сдвинулись, горы сломались,

я ушёл, как уходит моряк.

То и правда – подался на море,

по большой, сердобольной воде,

я к угрюмому солнцу собрался,

не попал, в звездопад, на звезде.

Я увидел, услышал и понял:

быть беде – заболело внутри.

У меня на ладонях, в ладонях,

будто свечи зажглись и костры –

так горело, как солнце сгорает,

словно пепел, просыпалась ночь. 

Мне тринадцать, а кожа чужая,

будто уголь, и уголь точь-в-точь

согревает и тлеет, краснея,

оставляя лишь пепел и боль,

и от края земли и до края,

как чума, вдруг пошёл разговор. 

– Человек, состоящий из солнца,

я, фруктового сада сын,

отдаю тебе золото даром,

ибо слышу тебя, господин.

* * *

«Боже праведный, дай мне в руки любви», –

Шепчет стихотворение лейтенант, –

«Утром погибну, как обгорелый танк».

У танков водится бог и душа внутри.

Танк танку – брат, а это уже – семья.

Вся по скамьям, а над скамьёй икона,

Икона стонет, им отвечая: война,

А у войны исподволь свои законы. 

Плавится и ломается человек,

Смерть устаёт, как устают металлы,

Пишут молитвы, хлеба прося и снег

Белый и нежный, как сарафан и саван,

Ангел как будто, и белый, как правда, снег,

Белый, как сажа, сажа – душа у танка. 

Пишет стихи и молится человек,

Тот, что останется навсегда

Лейтенантом.

* * *

Остановилось время на стене.

Я тоже часть стены,

Я – жёлтый камень,

И стрелка, задрожав на мне,

Остановилась,

Дёрнув память,

Как одеяло поднимает мать,

Пытаясь докричаться, добудиться.

И вот, шумя волнами, поднялась

И принялась за грязное пространство.

И в этом страшно мёртвом море кит,

Огромный кит,

И берег-фортепьяно,

Гранит скалы, как будто полка книг,

И облако, как рожа обезьяны.

Сыра стена

И сгорблена,

Стара.

Я часть её:

Немой седой кирпич,

Усеянный огромной сетью трещин.

Я просто вспоминаю слово «жить»

И снова возвращаюсь к одеялу,

Пытаясь с головой себя укрыть.

Мой сон о том, что стены плачут стоя,

Что не хватает солнца и любви,

Что не одна стена слыла героем

Среди мирской и мирной суеты.

К ней прикоснись – и остановит время

Седой старик, безумный часовщик:

Один из тех, всё могущих, евреев,

Что любят, позволяя не любить,

Что позволяют беспокоить память,

Укрытую столетнею тоской.

Как будут эти стены плакать –

Они-то знают,

Начиная бой.

б-е

в этом доме жил малыш, но не было Карлсона.

в это окно перед сном было видно две звёздочки:

ближнюю звали Ка, а дальнюю – Лёрточка.

из краюшка одеяла их зазывал по имени,

и два светлячка прилетали в форточку.

на уголёк, что летит по воздуху,

след за собой оставляя огненный,

были похожи, милые Ка и Лёрточка.

сон мне писали

лоб целовали

и улетали в форточку.

не разговаривал, но им я рассказывал сказки,

книжку читал про малыша и Карлсона.

ма мне не верила, и мы ходили к доктору

в стол-кабинет, к той голове-качалке,

из-за которой был десять дней без сна:

шторы задёрнуты, да и окно без форточки,

комната шире, душно, и не могу уснуть.

губы шевелятся: «здравствуйте Ка и Лёрточка,

сон мне рисуйте цветной,

липкий,

тяжёлый, как ртуть».

я вспоминаю детство –

давит виски и сердце,

и не могу вздохнуть...

* * *

В песочном городе идут дожди.

Размыто всё: аллеи, скверы, парки...

Я ощущаю, как уходит жизнь

Прощальной каплей на почтовой марке.

Сезон письма из хмурых, точных слов,

Стеной стихов, где стёрт автограф Гёте,

Где много одарённых дураков,

Бумажных кораблей и самолётов,

Где пляшут тени – призраки тепла.

Огниво вечно – бесконечно пламя.

Добра не видел и не знает зла,

Не мучает, не будоражит память

Песочный город. Будто золотой,

Любимый мной как жителем и богом.

Я сам придумал этот город свой

И сам разрушил. 

Вместо эпилога

В себя не верю и не верю всем.

Элегия окончена. До встречи.

Я зарекался не касаться тем,

Подобных этой,

                          но

                               песочен

                                             вечер.

Если останусь жив

женщину жду каждую злую ночь.

кажется мне, что в неё верит бог,

пишет её слово за словом в стих

и на глазах не продолжает жизнь.

ночью фонят радио и ветра,

сердце болит, что она умерла.

тьма беспросветна, а ночь глубока.

я – рыба, и горе – моя река.

женщину жду несколько лет подряд,

рано встаю, завтрак ношу в кровать,

слово шепчу – слово чужой любви.

бог обещал ей написать стихи.

горе вернёт, сердце растопит льды,

вера умрёт, жизнь пролетит во лжи.

буквы себе я сложу под язык,

встречу её. если останусь жив.

* * *

знаете ли вы, что снится кипарису?

горы маиса? 

Иса?

медленный поезд в стылое утро, 

и остановка как будто

пора выходить или вставать.

мама, застелите за мной кровать,

соберите меня на работу/в школу,

я сейчас ко всему готова.

тают оковы, тают.

знали ли вы, что нас читают?

знали ли вы, что нас пишут

по строчке в день за унцию риса?

мама, мы сон кипариса.

по тёплым ладоням дождём стекаем.

мама, я в вас души не чаю.

если хотите – сделаю чаю.

если бы вы знали, как я скучаю,

только от случая к случаю снюсь.

мама, мама сонники врут,

врут толкователи:

мир – это ложь,

помните, мама.

волнуется рожь,

ветер над полем, и чёрные тучи.

снюсь вам от случая к случаю.