В вагоне

Осенний день притих, поник,

И день и солнце скрылись разом.

Ну, что ж, засветит проводник —

Стеклянный шар кичливым газом.

Твой зонтик снова зацветет

Зеленым, ярким, зыбким шелком,

И струйка света упадет

На нас, сидящих тихомолком.

Черней и уже станет бровь,

Ресницы стиснутся до боли,

И сердцу новая любовь

Подскажет слово новой роли.

1904

Весна

Весной украдет облака

С небес любая лужица.

Нахохлив мокрые бока,

Рой воробьев закружится.

Уж на реке сыпучий лед

Ручьями исковеркало.

Вновь по асфальту потечет

Расплавленное зеркало.

И ты себя увидишь там,

Ступающей по облаку,

По дальним, синим небесам,

По солнечному облику.

Не раздави! Не наступай!

Иди по ним с опаскою —

Не то назад умчится Май,

Не обласкав нас ласкою.

1904

Ветер, белый ветер моря...

Ветер, белый ветер моря,

Занеси окно любви!

А когда в седом узоре

На стекле заблещут зори, —

Позови.

Я приду к своей богине,

Зацелую снег окна,

Растоплю кристальный иней,

Разовью узоры линий,

Как весна.

1904

Да или нет

Тетка моя Варвара

Выпивала полсамовара,

А дядя Увар —

Самовар.

Пили они, как утки,

Круглые сутки,

Зимою и летом,

И были умны при этом,

А знакомый мне критик,

Знаток всех пиитик,

Писал так много

Об исканиях Бога,

О символизме,

Об эмпиризме,

Об Андрееве и вечности,

О Брюсове в бесконечности,

О мифотворчестве Нитче,

Чем больше, тем прытче,

Был признан всем светом —

И был глуп при этом.

Отчего одни глупее,

А другие умнее?

Я тоже пью много чаю

И статьи иногда помещаю,

По разным газетам,

Но умен или глуп при этом,

Ей-ей, не знаю.

Из этих двух положений

В течение года

Искал я исхода,

Пока не встретился с Женей,

Не терпевшей никаких положений

И возражений.

Она мне все объяснила,

Так просто и мило...

Сперва меня обласкала,

А потом сказала: —

«Ты меня любишь, Петя,

Значит, ты самый умный на свете,

А если б ты не любил меня —

Ты был бы глупее любого пня».

И я вполне согласен с Женей

В разрешении моих сомнений.

1909

Две собаки грызутся

Славный, светлый, зимний день,

Пахнет солнцем и морозом.

Черный пудель, словно тень,

Проскользнул за водовозом.

Вдруг, откинув ухо, стал,

Посмотрел на ком зеленый,

Где, не знаю что, клевал

Воробей, в еду влюбленный.

И, прельстившись воробьем,

Подобрался, подтянулся,

Пулей кинулся на ком

И, конечно, промахнулся.

Огорченный свыше мер,

Начал думать о причине.

Мимошедший фокстерьер

Обозвал его разиней.

Пудель вспыхнул: сам дурак!

Фокстерьер оскалил зубы,

И от злости у собак

Мехом вывернулись шубы.

Быть бы драке, но барбос

Рявкнул: это что такое!

И, лизнув друг друга в нос,

Разошлись они без боя.

Я смотрел на них в окно

И решил умом убогим:

Хорошо, что суждено

Быть барбосу очень строгим!

Ну, а если б, например,

В этот миг гулял я с Женей,

И взбешенный фокстерьер

Не расчел своих движений

И отгрыз бы, дик и зол,

(Если б не было барбоса)

Жене бархатный подол,

Ну, а мне, хоть кончик носа.

Сколько б было стонов, слез,

Сколько ругани и грома!..

Хорошо, что есть барбос

И что я и Женя дома.

1909

Жара

Солнце палит, солнце пышет,

Разморило небосклон.

На трубе, у самой крыши,

Тянет песню Филимон.

  Стену дома кистью мажет

  И поет, поет, поет...

  Что поет, никто не скажет

  И никто ни разберет.

Красят капли яркой краски

Запыленный известняк:

Глазки, лапки, лапки, глазки —

Пестрый фай, а не плитняк.

  На ступеньке, у парадной,

  Чьи-то кошки мирно спят,

  Где-то слышен визг трехрядный

  И «халат, халат, халат».

1911

Застрелилась, а смеется ...

Застрелилась, а смеется —

Розовая вся.

Только солнце, луч кося,

Золотой косы коснется, —

Улыбнется, засмеется,

Розовая вся.

Гробик ласков, словно люлька

Желтая кайма.

Что ни гвоздик, то висюлька,

Кисти, бахрома-

Гробик ласков, словно люлька..

Как дитя, сама.

Завтра, после литургии

(Только б не забыть!),

Надо кисти золотые

Попрочней прибить, —

Завтра, после литургии,

Будут выносить.

1912

Идиллия

Околоточный Иванов злым домой

Из участка полицейского вернулся.

Хлопнул дверью, двинул пса ногой,

А на вой собачий и не обернулся.

Прямиком прошел Иванов в кабинет

И фальшиво не свистел он «Периколу» —

Нынче времени на «Периколу» нет,

Нынче он идет излавливать крамолу.

Приставом своим назначен нынче он

В лекционный зал на реферат дежурить,

И ему придется прения сторон

Олегалить, оскопить и оцензурить.

Ну, а как цензурить, если Иванов

(Иль Иванов, это, в общем, безразлично)

Не знавал значенья иностранных слов,

Кроме слов «шикарно» или «симпатично»?

И решил Иванов бедный почитать

Хоть немножко перед лекцией по книжкам.

После обыска на Курской, сорок пять,

У него брошюр имеется с излишком.

Вынул книжку, начал разбирать — куда!

Ничего не понял и позвал сынишку,

И сынишка-гимназист не без труда

Начал объяснять ему лихую книжку.

Через час взопрел и младший Иванов:

«Нет, папаша, будет! Я вам приготовлю

Список нецензурных иностранных слов,

С этим списком и ступайте вы на ловлю».

Так и сделали. Сынишка написал

Сорок с лишком измов, уций, аций,

Бебель, Каутский, и Бокль, и «Капитал» —

Все сюда попали, даже сам Гораций.

Только Маркса околоточный изъял,

Вычеркнув из списка и испортив строчку:

Карла Маркса знал он, ибо получал

«Ниву» с приложеньями семь лет в рассрочку.

1912

Лебяжья канавка

Барышня в синей шляпке,

Опять ты явилась мне.

Сколько цветов в охапке?

Сколько любви по весне?

Вынесло в море Невою

Последний сыпучий лед.

Снова иду за тобою.

Следом любовь идет.

Смело на сером камне

Твои каблуки стучат.

Ну, посмотри в глаза мне,

Ну, обернись назад!

Возле Лебяжьей канавки

Глянешь со ступеней —

Будто поправишь булавки

Синей шляпки твоей.

Холодно станет от взгляда

Твоих подведенных глаз.

Разве любви не надо?

Разве январь у нас?

Но неземной богиней

Уйдешь, насмешку тая...

Барышня в шляпке синей

Опять, опять не моя!

1912

Майская встреча

Стук пролетки мягок, сладок,

На вуали много складок.

Ветер вьется, вьет вуаль...

Ветер, ты лица не жаль,

Улетай в лесную таль!

За пролеткой лает звонко,

Лает тонко собачонка.

Собачонка — громче лай,

Наше счастье догоняй,

Говори, что близок Май!

1912

Мой осенний, золотой...

Мой осенний, золотой,

Чахлым солнцем залитой,

Желтый, красный и зеленый

Сад.

На террасе в пестрых стеклах

Вижу краски снов облеклых.

Где ты, где ты, мой влюбленный

Взгляд?

На газоне, сер и хмур,

Ждет весны опять амур,

Держит старый и разбитый

Шар.

Ах, давно ли у фонтана,

Без предела, без обмана,

Нас томил любви сердитый

Жар!..

1912

Невольница серых и северных дней...

Невольница серых и северных дней,

Она позабыла про радость огней,

Лишь млечное небо было над ней.

Ночью, когда застывала река,

Раму окна открывала рука.

Белая ночь становилась близка.

Мечтала о черных, как очи, ночах,

Мечтала о белых, как тело, плечах,

Мечтала о сладких, как ласка, речах.

Делалась белая ночь горячей,

Окна мансарды цвели розовей,

Падали слезы на землю крупней.

1912

Увеселительный сад

Терзает уши злой румын,

Тошна его свирель.

У тира толстый господин

Напрасно целит в цель.

Мешает потная спина,

Мешают перья дам.

Повсюду серая волна

Шляп, котелков, панам.

Аплодисменты, вой и стон.

На небе ночь пьяна,

А по бокам со всех сторон

Угрюмая стена.

1912

Христос и Пахарь

Шел Христос крестным путем,

Крестным путем, со терновым венцом.

Кровью раны Его источалися,

Колени под Ним подгибалися, -

Ношей великою обременен,

Тяжестью крестной согбен.

       Следом валом валит народ,

       На казнь на Его подивиться идет, -

       Мастера цеховые, люди простые,

       Купцы тугие, богатеи злые,

       Всякого люди звания,

       Всякого звания-состояния.

       Впереди едут рыцари конные,

       Все бароны да графы исконные,

       А за ними попы, фарисеи,

       Фарисеи, законники, саддукеи.

       Бранью Господа Христа оскорбляют,

       К народу Израилеву взывают:

       «Вы взгляните, люди еврейские,

       Посмотрите, люди еврейские,

       Как мы набожны, как мы жалостливы,

       Ко злодеям своим, как мы милостивы.

       Вот мы гоним его на распятие,

       Весь в крови и поту он, братие,

       А слезы ни одной, сердце черствое,

       Не пролил, во грехах упорствуя.

       Мы же слезы по нем проливаем,

       Мы ж его от грехов омываем.

       Подгоните-ка, люди честные,

       За его за дела за лихие,

       Подгоните его на расплату -

       На Голгофе ему быть распяту».

А и люди ко Христу подвигаются,

А и руки над Христом подымаются:

«Ишь, идти-то ему неспособно!

Нет, ступай-ка на место на лобное!»

       Припадает Христос ко земле.

       Капли крови на ясном челе.

       Христа Господа силы оставили,

       Говоит он народу Израилеву:

       «Люди добрые, люди пригожие,

       Дорогие мои люди Божие,

       Ради вашего блага спасения,

       Ради ваших грехов искупления,

       Пособите на крестном пути,

       Пособите мне крест донести».

И никто на зов не отзывается.

Вдругоряд Христос обращается:

«За все цехи, сословья да звания

Аки агнец иду на заклание,

В жертву Господу волей Отцовой

Принесен буду в казни суровой.

Пособите же мне, постарайтесь,

Пособите мне - не раскаетесь».

       Но никто тех слов не услышал,

       И никто из толпы не вышел.

       Всем зазорно креста поношения,

       Всем зазорно делу спасения

       Быть причастником, быть работником…

       И шушукается столяр с плотником:

       «Не к тебе ль это слово-пророчество, -

       Ведь и он работал по плотничеству».

       Плотник - слесарю, слесарь помалкивает,

       Трубочиста слесарь подталкивает,

       Ждет сапожник в портном потатчика,

       А портной глядит на кабатчика,

       И никто-то Христу не внемлет,

       И Христова креста не подъемлет.

Опечалилось сердце Христово.

Упадает Он наземь снова.

       А палачи-каты бичами бьют,

       Тело Христово на части рвут,

       Ругают Его, издеваются,

       Поносят Его, измываются:

       «Ишь ты, на крест ему лезть не способно.

       Нет, брат, иди-ка на место на лобное!

       Вон два разбойничка там уж торчат,

       Будешь ты третьим с ними распят!

       Два там креста на горе-то покоятся -

       Лишь твоего не хватает до троицы!»

А и в третий Христос упадает,

А и в третий Христос возглашает:

«Люди добрые, услышьте моления,

Дайте кончить дело спасения -

Помогите палачам моим катам,

Чтобы стать мне от них распятым».

       Но никто с места не своротится,

       Никто о благе людском не озаботится.

       Никто ко Христу не проследует,

       О спасении людском не посетует.

В те поры проходил по дороге той

Симон Киренеянин, пахарь простой.

Увидал Христа, - прослезился,

Прослезился, ко Христу пробился,

Поднял крест, Христу причастился,

Христу причастился, не постыдился.

       И пошел Христос к палачам-катам,

       Чтобы стать на Голгофе распятым.

И чело-то Христово изрезано,

И тело Его всё истерзано,

Из ребра из Его прободенного

Каплет кровь Его драгоценная.

И где капля крови упадает -

Алый крин на земле расцветает.

       «Кто сорвет себе крин пунцовый,

       Тот спасен будет в жизни новой».

       Цеховые люди и сословные,

       Люди знатные и титулованные,

       Одержимы мыслию единою,

       Прут вперед, напирают лавиною,

       Но не рвут они крина алого, -

       Что им пользы от дара столь малого?

       А за ними толпа напирает,

       Напирает, - крины попирает!

       Что им крины, крины пунцовые? -

       Им увидеть бы муки крестовые!

Собирают крины, собирают свято,

Только жены да малые ребята, -

На следах Христова прохождения

Обретают они вечное спасение.

       Дьяволу-то дело пришлось не по нраву,

       Порешил всё дело испортить Лукавый,

       Порешил испортить он дело Христово,

       Дело спасения рода людского.

Золота насыпал он лукошко,

Драгоценностей великую кошевку -

Знай бросает между жен на землю,

Рядом с алыми златые крины вывел.

И кричит уж баба пекариха

Пекарю: «Оставь, оставь Христа-то!»

Мясника мясничиха терзает:

«Брось Христа, - собирай скорее злато!»

       Все-то рвут крины золотые,

       Крины золотые, Дьяволом привитые,

       Жадностью толпа-то распалилась,

       Распалилась толпа, расходилась…

       И промолвил Христос: «Свершилось!»

И стоит Киренеянин Симон и видит -

Дух из тела Божия вот-вот изыдет.

И взмолился бедный пахарь к Богу:

«Ох, не умирай Ты, погоди немного.

Коль меня оставишь без награды,

Не видать мне от жены пощады».

       Но Господен дух от тела отлетел,

       С пахарем Христос расчесться не успел.

И оттоль на свете так ведется,

Что сильнее всех над хлебом пахарь бьется.

Не трудясь живет иной богатый,

Загребает золото лопатой,

Много благ ему дано земных,

Много кринов дьявольских златых…

На земле легка его дорога,

На зато трудна к чертогам Бога.

Пахарь трудится трудом тяжелым,

Золотом не часто награжден,

Но зато к чертогам Бога он

Радостно идет путем веселым.

1912

Честь

Служа в охранке

Уж лет десять,

Свои замашки

И привычки

Давно успел уравновесить

Иван Петров.

Подле часов

Всегда в кармашке

Носил он спички,

Медаль в петличке,

И в Новом банке

Имел он свой вклад —

Сто пятьдесят.

Мужчина в соку,

Под тридцать лет,

Вставал он чуть свет

И до поздней ночи

Был начеку.

За всеми следил,

За всеми ходил

Походкой тяжелой,

Подняв воротник...

Короче —

Наблюдал за крамолой,

Как честный шпик.

Была у него любовница,

Мелкая чиновница,

Угощала его по воскресеньям

Пирогами

С грибами.

Сравнивала себя с грациями

И завязывала банки с вареньем

Прокламациями.

Любил он ее лет пять,

И жизнь его была благодать.

Но вдруг все вокруг изменилось.

Распустились цветочки акаций,

И чиновница весною влюбилась.

Нет уже прокламаций

На банках с вареньем,

Явились с новой любовью

Пироги с морковью,

А на сладкое бомбы.

И, обиженный сим охлажденьем,

Лишился совсем апломба

Мой Иван Петров.

И хмур, и суров,

Ходит он, опустив воротник,

И судьбу ругает аллигатором,

Ведь обидно: он — честный шпик,

А она связалась с провокатором.

И с горя о чувстве столь чистом

Стал мой шпик октябристом.

1911

Я люблю и пою про весну, про весну...

Я люблю и пою про весну, про весну,

Я тону и иду в глубину, в синеву.

Пусть иду я ко дну, но люблю я одну,

ТУ, мою — лишь засну, не мою — наяву.

Увлекай, уверяй, расцветай, милый Май,

Милый облик не мой, и она не моя!

Лишь во сне я весной, лишь во сне край мой — рай,

Лишь во сне вижу я поцелуев роя!

Я люблю и пою про весну, про весну,

Я тону и иду в глубину, в синеву,

Пусть иду я ко дну, но люблю я одну,

Ту, мою — лишь засну, не мою — наяву.

1915