1828 год

Друзья! Вот вам из отдаленья

В стихах визитный мой билет,

И с Новым годом поздравленья

На много радостей и лет.

Раздайся весело будильник

На новой, годовой заре,

И всех благих надежд светильник

Зажгись на новом алтаре!

Друзья! По вздоху, полной чаше

За старый год! И по тройной

За новый! Будущее наше

Спит в колыбели роковой.

Год новый! Каждый, новой страстью

Волнуясь, молит новых благ:

Кто рад испытанному счастью,

Кто от приволья ни на шаг.

Судьба на алчное желанье

В нас обрекла жрецов и жертв.

Желанье есть души дыханье:

Кто не желает, тот уж мертв.

Оно - в лампаде жизни масло;

Как выгорит - хоть выкинь прочь!

Жар и сиянье -всё погасло;

Зевнув, скажи: покойна ночь!

На всё тогда гляди бесстрастно

И чувство в _убылых_ пиши;

Огнивой жизни бьешь напрасно

В кремень беспламенной души:

Не выбьешь искры вдохновенной,

Не бросишь звука в мертвый слух,

Во тьме святыни упраздненной,

Без жизни - жертвенник потух.

Во мне еще живого много,

И сердце полно через край;

Но опытность нас учит строго:

Иного про себя желай!

И так в признаньях задушевных

Я сердца не опорожню,

А из желаний ежедневных

Кое-что бегло начерню.

Будь в этот год - бедам помеха,

А на добро - попутный ветр;

Будь меньше слез, а боле смеха;

Будь всё на _ясном_ барометр!

Будь счастье в скорби сердобольно;

Будь скорбь в смирении горда;

Будь торжество не своевольно,

А слабость совестью тверда.

Будь, как у нас бывало древле,

На православной стороне:

Друг и шампанское дешевле,

А совесть, ум и рожь - в цене.

Будь искренность не горьким блюдом;

В храм счастья - чистое крыльцо,

Рубли и мысли - не под спудом,

А сор и вздор - не налицо.

Будь в этот год, другим неравный,

Все наши умники - умны,

Мольеры русские забавны,

А Кребильоны не смешны.

Будь наши истины не сказки,

Стихи не проза, свет не тьма,

И не тенета ближних ласки,

И чувства не игра ума.

Назло безграмотных нахалов

И всех, кто только им сродни,

Дай бог нам более журналов:

Плодят читателей они.

Где есть поветрие на чтенье,

В чести там грамота, перо;

Где грамота - там просвещенье;

Где просвещенье - там добро.

Козлов и Пушкин с Боратынским!

Кого ж еще бы к вам причесть?

Дай вам подрядом исполинским,

Что день, стихов нам ставить десть!

А вам, поставщикам всех бредней

На мельницах поэм и од,

Дай муза рифмою последней

Вам захлебнуться в Новый год!

Дай бог за скрепой и печатью

Свершиться прочной мировой:

У пишущих - с капризной ятью,

У сердца - с гордой головой;

У отцветающих красавиц -

С красавицами в цвете дней;

У юридических пиявиц -

С поживкой тяжебных сетей.

Но как ни бегай рифмой прыткой,

Рифм ко всему прибрать нельзя.

К новорожденному попыткой

С одной мольбой пойдем, друзья:

Пусть всё худое в вечность канет

С последним вздохом декабря

И всё прекрасное проглянет

С улыбкой первой января.

1827

Ага, плутовка мышь, попалась, нет спасенья!..

Ага, плутовка мышь, попалась, нет спасенья!

Умри! Ты грызть пришла здесь Дмитриева том,

Тогда как у меня валялись под столом

Графова сочиненья!

Александрийский стих

...А стих александрийский?..

Уж не его ль себе я залучу?

Извилистый, проворный, длинный, склизкий

И с жалом даже, точная змея;

Мне кажется, что с ним управлюсь я.

Пушкин. «Домик в Коломне»

Я, признаюсь, люблю мой стих александрийский,

Ложится хорошо в него язык российский,

Глагол наш великан плечистый и с брюшком,

Неповоротливый, тяжелый на подъем,

И руки что шесты, и ноги что ходули,

В телодвижениях неловкий. На ходу ли

Пядь полновесную как в землю вдавит он -

Подумаешь, что тут прохаживался слон.

А если пропустить слона иль бегемота,

То настежь растворяй широкие ворота,

В калитку не пройдет: не дозволяет чин.

Иному слову рост без малого в аршин;

Тут как ни гни его рукою расторопной,

Но всё же не вогнешь в ваш стих четверостопный.

А в нашем словаре не много ль слов таких,

Которых не свезет и шестистопный стих?

На усеченье слов теперь пошла опала:

С другими прочими и эта вольность пала.

В златой поэтов век, в блаженные года,

Отцы в подстрижке слов не ведали стыда.

Херасков и Княжнин, Петров и Богданович,

Державин, Дмитриев и сам Василий Львович,

Как строго ни хранил классический устав,

Не клали под сукно поэту данных прав.

С словами не чинясь, так поступали просто

И Шекспир, и Клопшток, Камоэнс, Ариосто,

И от того их стих не хуже - видит бог, -

Что здесь и там они отсекли лишний слог.

Свободой дорожа, разумное их племя

Не изменило им и в нынешнее время.

Но мы, им вопреки, неволей дорожим:

Над каждой буквой мы трясемся и корпим

И, отвергая сплошь наследственные льготы,

Из слова не хотим пожертвовать йоты.

А в песнях старины, в сих свежих и живых

Преданьях, в отзывах сочувствий нам родных,

Где звучно врезались наш дух и склад народный,

Где изливается душа струей свободной,

Что птица божия, - свободные певцы

Счастливых вольностей нам дали образцы.

Их бросив, отдались мы чопорным французам

И предали себя чужеязычным узам.

На музу русскую, полей привольных дочь,

Чтоб красоте ее искусственно помочь,

Надели мы корсет и оковали в цепи

Ее, свободную, как ветр свободной степи.

Святая старина! И то сказать, тогда,

Законодатели и дома господа,

Не ведали певцы журнальных гог-магогов;

Им не страшна была указка педагогов,

Которые, другим указывая путь,

Не в силах за порог ногой перешагнуть

И, сидя на своем подмостке, всенародно

Многоглагольствуют обильно и бесплодно.

Как бы то ни было, но с нашим словарем

Александрийский стих с своим шестериком

Для громоздких поклаж нелишняя упряжка.

И то еще порой он охает, бедняжка,

И если бы к нему на выручку подчас

Хоть пару или две иметь еще в запас

(Как на крутых горах волами на подмогу

Вывозят экипаж на ровную дорогу),

Не знаю, как другим, которых боек стих

И вывезть мысль готов без нужды в подставных, -

Но стихоплетам, нам - из дюжинного круга,

В сих припряжных волах под стать была б услуга.

Известно: в старину российский грекофил

Гекзаметр древнего покроя обновил,

Но сглазил сам его злосчастный Третьяковский;

Там Гнедич в ход пустил, и в честь возвел Жуковский.

Конечно, этот стих на прочих не похож:

Он поместителен, гостеприимен тож,

И многие слова, величиной с Федору,

Находят в нем приют благодаря простору.

Битв прежних не хочу поднять и шум и пыль;

Уж в общине стихов гекзаметр не бобыль:

Уваров за него сражался в поле чистом

И с блеском одержал победу над Капнистом.

Под бойкой стычкой их (дошел до нас рассказ)

Беседа, царство сна, проснулась в первый раз.

Я знаю, что о том давно уж споры стихли,

А все-таки спрошу: гекзаметр, полно, стих ли?

Тень милая! Прости, что дерзко и шутя

Твоих преклонных лет любимое дитя

Злословлю. Но не твой гекзаметр, сердцу милый,

Пытаюсь уколоть я эпиграммой хилой.

Гекзаметр твой люблю читать и величать,

Как всё, на чем горит руки твоей печать.

Особенно люблю, когда с слепцом всезрячим

Отважно на морях ты, по следам горячим

Улисса, странствуешь и кормчий твой Омир

В гекзаметрах твоих нас вводит в новый мир.

Там свежей древностью и жизнью первобытной

С природой заодно, в сени ее защитной

Всё дышит и цветет в спокойной красоте.

Искусства не видать: искусство - в простоте;

Гекзаметру вослед - гекзаметр жизнью полный.

Так, в полноводие реки широкой волны

Свободно катятся, и берегов краса,

И вечной прелестью младые небеса

Рисуются в стекле прозрачности прохладной;

Не налюбуешься картиной ненаглядной,

Наслушаться нельзя поэзии твоей.

Мир внешней красоты, мир внутренних страстей,

Рой помыслов благих и помыслов порочных,

Действительность и сны видений, нам заочных,

Из области мечты приветный блеск и весть,

Вся жизнь как есть она, весь человек как есть, -

В твоих гекзаметрах, с природы верных сколках

(И как тут помышлять о наших школьных толках?),

Всё отражается, как в зеркале живом.

Твой не читаешь стих, - живешь с твоим стихом.

Для нас стихи твои не мерных слов таблица:

Звучит живая речь, глядят живые лица.

Всё так! Но, признаюсь, по рифме я грущу

И по опушке строк ее с тоской ищу.

Так дети в летний день, преследуя забавы,

Порхают весело тропинкой вдоль дубравы,

И стережет и ждет их жадная рука

То красной ягодки, то пестрого цветка.

Так, признаюсь, мила мне рифма-побрякушка,

Детей до старости веселая игрушка.

Аукаться люблю я с нею в темноту,

Нечаянно ловить шалунью на лету

И по кайме стихов и с прихотью и с блеском

Ткань украшать свою игривым арабеском.

Мне белые стихи - что дева-красота,

Которой не цветут улыбкою уста.

А может быть, и то, что виноград мне кисел,

Что сроду я не мог сложить созвучных чисел

В гекзаметр правильный, - что, на мою беду,

Знать, к ямбу я прирос и с ямбом в гроб сойду.

1853

Александру Андреевичу Иванову

Я видел древний Иордан.

Святой любви и страха полный,

В его евангельские волны,

Купель крещенья христиан,

Я погружался троекратно,

Молясь, чтоб и душа моя

От язв и пятен бытия

Волной омылась благодатно.

От оных дум, от оных дней,

Среди житейских попечений,

Как мало свежих впечатлений

Осталось на душе моей!

Они поблекли под соблазном

И едким холодом сует:

Во мне паломника уж нет.

Во мне, давно сосуде праздном.

Краснею, глядя на тебя,

Поэт и труженик-художник!

Отвергнув льстивых муз треножник

И крест единый возлюбя,

Святой земли жилец заочный,

Ее душой ты угадал,

Ее для нас завоевал

Своею кистью полномочной.

И что тебе народный суд?

В наш век блестящих скороспелок,

Промышленных и всяких сделок,

Как добросовестен твой труд!

В одно созданье мысль и чувство,

Всю жизнь сосредоточил ты;

Поклонник чистой красоты,

Ты свято веровал в искусство.

В избытке задушевных сил,

Как схимник, жаждущий спасенья,

Свой дух постом уединенья

Ты отрезвил, ты окрилил.

В искусе строго одиноком

Ты прожил долгие года

И то прозрел, что никогда

Не увидать телесным оком.

Священной книги чудеса

Тебе явились без покрова,

И над твоей главою снова

Разверзлись в славе небеса.

Глас вопиющего в пустыне

Ты слышал, ты уразумел -

И ты сей день запечатлел

С своей душой в своей картине.

Спокойно лоно светлых вод;

На берегу реки - Предтеча;

Из мест окрестных, издалече,

К нему стекается народ;

Он растворяет упованью

Слепцов хладеющую грудь;

Уготовляя божий путь.

Народ зовет он к покаянью.

А там спускается с вершин

Неведомый, смиренный странник:

«Грядет он, господа избранник,

Грядет на жатву божий сын.

В руке лопата; придет время,

Он отребит свое гумно,

Сберет пшеничное зерно

И в пламя бросит злое семя.

Сильней и впереди меня

Тот, кто идет вослед за мною;

Ему - припав к ногам - не стою

Я развязать с ноги ремня.

Рожденья суетного мира,

Покайтесь: близок суд. Беда

Древам, растущим без плода:

При корне их лежит секира».

Так говорил перед толпой,

В недоуменье ждавшей чуда,

Покрытый кожею верблюда

Посланник божий, муж святой.

В картине, полной откровенья,

Всё это передал ты нам,

Как будто от Предтечи сам

Ты принял таинство крещенья.

1858

Альбом

Альбом, как жизнь, противоречий смесь,

Смесь доброго, худого, пустословья:

Здесь дружбы дань, тут светского условья,

Тут жар любви, там умничанья спесь.

Изящное в нем наряду с ничтожным,

Ум с глупостью иль истинное с ложным -

Идей и чувств пестреет маскарад;

Всё счетом, всё в обрез и по наряду;

Частехонько ни складу нет, ни ладу.

Здесь рифм набор, а там пустой обряд.

Как в жизни, так не точно ль и в альбоме

Плоды души сжимает светский лед,

Под свой аршин приличье всех гнетет

И на цепи, как узник в желтом доме,

Которого нам видеть смех и жаль,

Иль тот зверок, что к колесу привязан,

В одном кругу вертеться ум обязан

И, двигаясь, не подвигаться вдаль?

Пусть отомстит мне пчел альбомных жало,

Но я еще сравненье им припас.

Поэзии и меда в жизни мало,

А в сих стихах и менее подчас.

К цветным листкам альбомов стих болтливый

Рад применить пестреющие дни:

Есть светлые, как радуги отливы,

Есть темные, померкшие в тени!

Как на веку день на день не придется

И будни вслед за праздником - равно

В альбоме то ж: здесь сердце улыбнется,

А там зевнет с рассудком заодно.

Иной листок для памяти сердечной

Дороже нам поэмы долговечной,

И день иной нам памятней, чем ряд

Бесплодных лет, что выдохлись, как чад.

Счастлив, кому, по милости фортуны,

Отсчитан день для сердца вечно юный!

Счастлив и тот, чей стих, любовь друзей,

Как сердца звук на сердце отзовется, -

Тот без молвы стотрубной обойдется

И без прислуг журнальных трубачей!

Боясь в дверях бессмертья душной давки,

Стремглав не рвусь к ступеням книжной лавки

И счастья жду в смиренном уголке.

Пусть гордый свет меня купает в Лете,

Лишь был бы я у дружбы на примете

И жив у вас на памятном листке.

Англичанке

Когда, беснуясь, ваши братья

На нас шлют ядры и проклятья

И варварами нас зовут, -

Назло Джон-Булю и французам,

Вы, улыбаясь русским музам,

Им дали у себя приют.

Вы любите напев их стройный,

Ум русский, светлый и спокойный,

Простосердечный и прямой.

Язык есть исповедь народа:

В нем слышится его природа,

Его душа и быт родной.

Крылова стих простой и сильный

И поговорками обильный

Вы затвердили наизусть;

Равно и Пушкина вам милы

Мечты, стих звучный, легкокрылый

И упоительная грусть.

Умом открытым и свободным

Предубежденьям лженародным

Не поддались вы на заказ

И, презирая вопли черни,

В наш лавр не заплетая терний,

Не колете нам ими глаз.

Вы любите свою отчизну,

Другим не ставя в укоризну,

Что и у них отчизна есть.

Вам, англичанке беспристрастной,

Вам, предрассудкам неподвластной, -

Признательность, хвала и честь.

Боясь, чтоб Пальмерстон не сведал

И вас за руссицизм не предал

Под уголовную статью,

Украдкой варварскую руку,

Сердечных чувств моих в поруку,

Вам дружелюбно подаю.

1855

Баден-Баден

Люблю вас, баденские тени,

Когда чуть явится весна

И, мать сердечных снов и лени,

Еще в вас дремлет тишина;

Когда вы скромно и безлюдно

Своей красою хороши

И жизнь лелеют обоюдно

Природы мир и мир души.

Кругом благоухает радость,

И средь улыбчивых картин

Зеленых рощей блещет младость

В виду развалин и седин.

Теперь досужно и свободно

Прогулкам, чтенью и мечтам:

Иди - куда глазам угодно,

И делай, что захочешь сам.

Уму легко теперь - и груди

Дышать просторно и свежо;

А всё испортят эти люди,

Которые придут ужо.

Тогда Париж и Лондон рыжий,

Капернаум и Вавилон,

На Баден мой направив лыжи,

Стеснят его со всех сторон.

Тогда от Сены, Темзы, Тибра

Нахлынет стоком мутных вод

Разнонародного калибра

Праздношатающийся сброд:

Дюшессы, виконтессы, леди,

Гурт лордов тучных и сухих,

Маркиз Г*** {1}, принцесса В*** {2},

А лучше бы не ведать их;

И кавалеры-апокрифы

Собственноручных орденов,

И гофкикиморы, и мифы

Мифологических дворов;

И рыцари слепой рулетки

За сбором золотых крупиц,

Сукна зеленого наседки,

В надежде золотых яиц;

Фортуны олухи и плуты,

Карикатур различных смесь:

Здесь - важностью пузырь надутый,

Там - накрахмаленная спесь.

Вот знатью так и пышет личность,

А если ближе разберешь:

Вся эта личность и наличность -

И медный лоб, и медный грош.

Вот разрумяненные львицы

И львы с козлиной бородой,

Вот доморощенные птицы

И клев орлиный наклейной.

Давно известные кокетки,

Здесь выставляющие вновь

Свои прорвавшиеся сетки

И допотопную любовь.

Всех бывших мятежей потомки,

Отцы всех мятежей других,

От разных баррикад обломки

Булыжных буйных мостовых.

Все залежавшиеся в лавке

Невесты, славы и умы,

Все знаменитости в отставке,

Все соискатели тюрьмы.

И Баден мой, где я, как инок,

Весь в созерцанье погружен,

Уж завтра будет - шумный рынок, -

Дом сумасшедших и притон.

1855

Бастей

Что за бури прошли,

Что за чудо здесь было?

Море ль здесь перерыло

Лоно твердой земли?

Изверженье ли ада

Сей гранитный хаос?

На утесе - утес,

На громаде - громада!

Всё здесь глушь, дичь и тень!

А у горных подножий

Тих и строен мир божий,

Улыбается день;

Льется Эльба, сияя,

Словно зеркальный путь,

Словно зыбкую ртуть

Полосой разливая.

Рек и жизнь, и краса -

По волнам лодок стая

Мчится, быстро мелькая,

Распустив паруса.

Вот громадой плавучей

Пропыхтел пароход.

Неба яхонтный свод

Закоптил дымной тучей;

Бархат пестрых лугов,

Храмы, замки, беседки

И зеленые сетки

Виноградных садов;

Жатвы свежее злато,

Колыхаясь, горит;

Всё так чудно глядит,

Всё так пышно, богато!

Там - в игривых лучах

Жизни блеск, скоротечность;

Здесь - суровая вечность

На гранитных столпах.

1853

Бахчисарай

Из тысячи и одной ночи

На часть одна пришлась и мне,

И наяву прозрели очи,

Что только видится во сне.

Здесь ярко блещет баснословный

И поэтический восток;

Свой рай прекрасный, хоть греховный,

Себе устроил здесь пророк.

Сады, сквозь сумрак, разноцветно

Пестреют в лентах огневых,

И прихотливо, и приветно

Облита блеском зелень их.

Красуясь стройностию чудной,

И тополь здесь, и кипарис,

И крупной кистью изумрудной

Роскошно виноград повис.

Обвитый огненной чалмою,

Встает стрельчатый минарет,

И слышится ночною тьмою

С него молитвенный привет.

И негой, полной упоенья,

Ночного воздуха струи

Нам навевают обольщенья,

Мечты и марева свои.

Вот одалиски легким роем

Воздушно по саду скользят;

Глаза их пышут страстным зноем

И в душу вкрадчиво глядят.

Чуть слышится их тайный шепот

В кустах благоуханных роз;

Фонтаны льют свой свежий ропот

И зыбкий жемчуг звонких слез.

Здесь, как из недр волшебной сказки,

Мгновенно выдаются вновь

Давно отжившей жизни краски,

Власть, роскошь, слава и любовь.

Волшебства мир разнообразный,

Снов фантастических игра,

И утонченные соблазны,

И пышность ханского двора.

Здесь многих таинств, многих былей

Во мраке летопись слышна,

Здесь диким прихотям и силе

Служили молча племена;

Здесь, в царстве неги, бушевало

Немало смут, домашних гроз;

Здесь счастье блага расточало,

Но много пролито и слез.

Вот стены темного гарема!

От страстных дум не отрешась,

Еще здесь носится Зарема,

Загробной ревностью томясь.

Она еще простить не может

Младой сопернице своей,

И тень ее еще тревожит

Живая скорбь минувших дней.

Невольной роковою страстью

Несется тень ее к местам,

Где жадно предавалась счастью

И сердце ненадежным снам.

Где так любила, так страдала,

Где на любовь ее в ответ

Любви измена и опала

Ее скосили в цвете лет.

Во дни счастливых вдохновений

Тревожно посетил дворец

Страстей сердечных и волнений

Сам и страдалец, и певец.

Он слушал с трепетным вниманьем

Рыданьем прерванный не раз

И дышащий еще страданьем

Печальной повести рассказ.

Он понял раздраженной тени

Любовь, познавшую обман,

Ее и жалобы, и пени,

И боль неисцелимых ран.

Пред ним Зарема и Мария -

Сковала их судьбы рука -

Грозы две жертвы роковые,

Два опаленные цветка.

Он плакал над Марией бедной:

И образ узницы младой,

Тоской измученный и бледный,

Но светлый чистой красотой.

И непорочность, и стыдливость

На девственном ее челе,

И безутешная тоскливость

По милой и родной земле.

Ее молитва пред иконой,

Чтобы от гибели и зла

Небес царица обороной

И огражденьем ей была,-

Все понял он! Ему не ново

И вчуже сознавать печаль,

И пояснять нам слово в слово

Сердечной повести скрижаль.

Марии девственные слезы

Как чистый жемчуг он собрал

И свежий кипарис, и розы

В венок посмертный он связал.

Но вместе и Заремы гневной

Любил он ревность, страстный пыл

И отголосок задушевный

В себе их воплям находил.

И в нем борьба страстей кипела,

Душа и в нем от юных лет

Страдала, плакала и пела,

И под грозой созрел поэт.

Он передал нам вещим словом

Все впечатления свои,

Все, что прозрел он за покровом,

Который скрыл былые дни.

Тень и его здесь грустно бродит,

И он, наш Данте молодой,

И нас по царству теней водит,

Даруя образ им живой.

Под плеск фонтана сладкозвучный

Здесь плачется его напев.

И он - сопутник неразлучный

Младых бахчисарайских дев.

1867

Береза

Средь избранных дерев - береза

Не поэтически глядит;

Но в ней - душе родная проза

Живым наречьем говорит.

Милей всех песней сладкозвучных -

От ближних радостная весть,

Хоть пара строк собственноручных,

Где сердцу много что прочесть.

Почтовый фактор - на чужбине

Нам всем приятель дорогой;

В лесу он просек, ключ - в пустыне,

Нам проводник в стране чужой.

Из нас кто мог бы хладнокровно

Завидеть русское клеймо?

Нам здесь и ты, береза, словно

От милой матери письмо.

1855

* * *

Бесконечная Россия

Словно вечность на земле!

Едешь, едешь, едешь, едешь,

Дни и версты нипочем!

Тонут время и пространство

В необъятности твоей.

Степь широко на просторе

Поперек и вдоль лежит,

Словно огненное море

Зноем пышет и палит.

Цепенеет воздух сжатый,

Не пахнет на душный день

С неба ветерок крылатый,

Ни прохладной тучки тень.

Небеса, как купол медный,

Раскалились. Степь гола;

Кое–где пред хатой бедной

Сохнет бедная ветла.

С кровли аист долгоногой

Смотрит, верный домосед;

Добрый друг семьи убогой,

Он хранит ее от бед.

Шагом, с важностью спокойной

Тащут тяжести волы;

Пыль метет метелью знойной,

Вьюгой огненной золы.

Как разбитые палатки

На распутии племен —

Вот курганы, вот загадки

Неразгаданных времен.

Пусто всё, однообразно,

Словно замер жизни дух;

Мысль и чувство дремлют праздно,

Голодают взор и слух.

Грустно! Но ты грусти этой

Не порочь и не злословь:

От нее в душе согретой

Свято теплится любовь.

Степи голые, немые,

Всё же вам и песнь, и честь!

Всё вы — матушка–Россия,

Какова она ни есть!

Сентябрь 1868

Бессонница

В тоске бессонницы, средь тишины ночной,

Как раздражителен часов докучный бой.

Как молотом кузнец стучит по наковальной,

Так каждый их удар, тяжелый и печальный,

По сердцу моему однообразно бьет,

И с каждым боем всё тоска моя растет.

Часы, «глагол времен, металла звон» надгробный,

Чего вы от меня с настойчивостью злобной

Хотите? Дайте мне забыться. Я устал.

Кукушки вдоволь я намеков насчитал.

Я знаю и без вас, что время мимолетно;

Безостановочно оно, бесповоротно;

Тем лучше! И кому, в ком здравый разум есть,

Охота бы пришла жизнь сызнова прочесть?

Но, скучные часы моей бессонной пытки,

В движениях своих куда как вы не прытки,

И, словно гирями крыло обременя,

Вы тащитесь по мне, царапая меня.

И сколько диких дум, бессмысленных, несвязных,

Чудовищных картин, видений безобразных,

То вынырнув из тьмы, то погружаясь в тьму,

Мерещится глазам и грезится уму!

Грудь давит темный страх и бешеная злоба,

Когда змеи ночной бездонная утроба

За часом час начнет прожорливо глотать,

А сна на жаркий одр не сходит благодать.

Тоска бессонницы, ты мне давно знакома;

Но всё мне невтерпеж твой гнет, твоя истома,

Как будто в первый раз мне изменяет сон,

И крепко-накрепко был застрахован он;

Как будто по ночам бессонным не в привычку

Томительных часов мне слушать перекличку;

Как будто я и впрямь на всероссийский лад

Спать богатырским сном всегда и всюду рад,

И только головой подушку чуть пригрею -

Уж с Храповицким речь затягивать умею.

Битва жизни

Когда припомню я и жизнь, и всё былое,

Рисуется мне жизнь - как поле боевое,

Обложенное всё рядами мертвых тел,

Средь коих я один как чудом уцелел.

Дружиной бодрою, отважной молодежью

Мы рано вышли все в поход, на волю божью.

У каждого был жезл фельдмаршальский в суме,

У каждого - своя победа на уме,

У каждого - свои надежды, цель и радость;

Доверчиво судьбу опрашивала младость.

Но скоро ворвалась смерть в юный наш отряд.

Сплошной сомкнули мы разорванный свой ряд

И, скорбью помянув утраченного брата,

Самонадеянно, удалые ребята

И каждый о себе беспечный, шли вперед,

Бегом - на крутизну, потоком - вплавь и вброд.

Мы песнью боевой весь воздух оглашали.

Задачи бытия восторженно решали

Горячие сердца и смелые умы.

Но полдень наступил, и оглянулись мы:

Уж многих наших нет, и лучших нет из братии;

Смерть выхватила их из дружеских объятий

Внезапно, в золотой поре цветущих сил,

Когда их зрелый дух так плодороден был!

Тут робкий взгляд - вперед и на себя - печальный

Вперили мы: хладел тот пыл первоначальный,

Которым наша грудь кипела, а наш ум

Насытиться не мог в тревоге смелых дум.

Стал небосклон темней и путь как будто _у_же,

В угасших днях друзей и наши гасли вчуже;

А всё еще редел, простреленный насквозь,

Строй - некогда стена, теперь - разбитый врозь.

Когда же зорю мы пробили в час молитвы,

Нас налицо два-три сошлись на поле битвы.

Стал недочет и в тех, оставшихся... Поздней

Оплакивал один я всех моих друзей.

Битый пес

Пес лаял на воров; пса утром отодрали -

За то, что лаем смел встревожить барский сон.

Пес спал в другую ночь; дом воры обокрали:

Отодран пес за то, зачем не лаял он.

Благословенный плод проклятого терпенья...

Благословенный плод проклятого терпенья

За цену сходную он отдает в печать;

Но, к большей верности, зачем не досказать:

За цену, сходную с достоинством творенья.

Босфор

У меня под окном, темной ночью и днем,

Вечно возишься ты, беспокойное море;

Не уляжешься ты, и, с собою в борьбе,

Словно тесно тебе на свободном просторе.

О, шуми и бушуй, пой и плачь, и тоскуй,

Своенравный сосед, безумолкное море!

Наглядеться мне дай, мне наслушаться дай,

Как играешь волной, как ты мыкаешь горе.

Всё в тебе я люблю. Жадным слухом ловлю

Твой протяжный распев, волн дробящихся грохот,

И подводный твой гул, и твой плеск, и твой рев,

И твой жалобный стон, и твой бешеный хохот.

Глаз с тебя не свожу, за волнами слежу;

Тишь лежит ли на них, нежно веет ли с юга,—

Все слились в бирюзу; но, почуя грозу,

Что с полночи летит,— почернеют с испуга.

Всё сильней их испуг, и запрыгают вдруг,

Как стада диких коз по горам и стремнинам;

Ветер роет волну, ветер мечет волну,

И беснуется он по кипящим пучинам.

Но вот буйный уснул; волн смирился разгул,

Только шаткая зыбь всё еще бродит, бродит;

Море вздрогнет порой — как усталый больной,

Облегчившись от мук, дух с трудом переводит.

Каждый день, каждый час новым зрелищем нас

Манит в чудную даль голубая равнина:

Там, в пространстве пустом, в углубленьи морском,

Всё — приманка глазам, каждый образ — картина.

Паруса распустив, как легок и красив

Двух стихий властелин, величавый и гибкий,

Бриг несется — орлом средь воздушных равнин,

Змий морской — он скользит по поверхности зыбкой.

Закоптив неба свод, вот валит пароход,

По покорным волнам он стучит и колотит;

Огнедышащий кит, море он кипятит,

Бой огромных колес волны в брызги молотит.

Не под тенью густой,— над прозрачной волной

Собирается птиц среброперая стая;

Все кружат на лету; то махнут в высоту,

То, спустившись, нырнут, грустный крик испуская.

От прилива судов со всемирных концов

Площадь моря кипит многолюдным базаром;

Здесь и север, и юг, запад здесь и восток —

Все приносят оброк разнородным товаром.

Вот снуют здесь и там — против волн, по волнам,

Челноки, каики вереницей проворной;

Лиц, одежд пестрота; всех отродий цвета,

Кож людских образцы: белой, смуглой и черной.

Но на лоно земли сон и мрак уж сошли;

Только море не спит и рыбак с ним не праздный;

Там на лодках, в тени, загорелись огни;

Опоясалась ночь словно нитью алмазной.

Нет пространству границ! Мыслью падаешь ниц —

И мила эта даль, и страшна бесконечность!

И в единый символ, и в единый глагол

Совмещается нам — скоротечность и вечность.

Море, с первого дня ты пленило меня!

Как полюбишь тебя — разлюбить нет уж силы;

Опостылит земля — и леса, и поля,

Прежде милые нам, после нам уж не милы;

Нужны нам: звучный плеск, разноцветный твой блеск,

Твой прибой и отбой, твой простор и свобода;

Ты природы душа! Как ни будь хороша,—

Где нет жизни твоей — там бездушна природа!

1849

Брайтон

Сошел на Брайтон мир глубокий,

И, утомившись битвой дня,

Спят люди, нужды и пороки,

И только моря гул широкий

Во тьме доходит до меня.

О чем ты, море, так тоскуешь?

О чем рыданий грудь полна?

Ты с тишиной ночной враждуешь,

Ты рвешься, вопишь, негодуешь,

На ложе мечешься без сна.

Красноречивы и могучи

Земли и неба голоса,

Когда в огнях грохочут тучи

И с бурей, полные созвучий,

Перекликаются леса.

Но всё, о море! всё ничтожно

Пред жалобой твоей ночной,

Когда смутишься вдруг тревожно

И зарыдаешь так, что можно

Всю душу выплакать с тобой.

1838

* * *

Булгарин — вот поляк примерный,

В нем истинных сарматов кровь:

Смотрите, как в груди сей верной

Хитра к отечеству любовь.

То мало, что из злобы к русским,

Хоть от природы трусоват,

Ходил он под орлом французским

И в битвах жизни был не рад.

Патриотический предатель,

Расстрига, самозванец сей —

Уже не воин, а писатель,

Уж русский, к сраму наших дней.

Двойной присягою играя,

Подлец в двойную цель попал:

Он Польшу спас от негодяя

И русских братством запятнал.

1831

Булгарин, убедись, что брань его не жалит,...

Булгарин, убедись, что брань его не жалит,

Переменил теперь и тактику и речь:

Чтоб Грибоедова упечь,

Он Грибоедова в своем журнале хвалит.

Врагов своих не мог он фонарем прижечь,

То хоть надеется, что, подслужась, обсалит.

1824-1825

Быль

Был древний храм готического зданья,

Обитель сов, унынья и молчанья.

Узрел его художник молодой,

Постиг умом обилье средств, в нем скрытых,

Сломал ряд стен, уж временем подрытых,

И, чародей, испытанной рукой

На груде их, из их развалин новый

Чертог воздвиг. Величье, простота,

Искусство, вкус, красивость, чистота

Дивят глаза, и зодчий... Но суровый

Закон судьбы свершился и над ним.

Так решено: на всех не угодим!

И зодчий наш, причастный вечной славы,

Не избежал хулителей трудов.

Враги нашлись; но где ж? - в семействе сов.

Из теплых гнезд изгнанники, в дубравы

Они с стыдом пустились, и в дуплах,

В досаде злой, в остервененье диком,

Совиный их ночной ареопаг

Труд зодчего позорил дерзким криком.

Быль в преисподнуй

«Кто там стучится в дверь? -

Воскликнул Сатана. - Мне недосуг теперь!»

- «Се я, певец ночей, шахматно-пегий гений,

Бибрис! Меня занес к вам в полночь ветр осенний,

Погреться дайте мне, слезит дождь в уши мне!»

- «Что врешь ты за сумбур? Кто ты? Тебя не знают!»

- «Ага! Здесь, видно, так, как и на той стране, -

Покойник говорит, - меня не понимают!»

1810

Быль, которая сбудется

Когда Красовского пресекла парка годы,

Того Красовского, который в жизни сам

Был паркою ума и мыслящей свободы,

Побрел он на покой к _Нелепости_ во храм.

«Кто ты? - кричат ему привратники святыни,

_Невежество_ и _Ханжество_. -

Яви! чем заслужил признательность богини?

Твой чин? Твой формуляр? Занятья? Мастерство?

Ответствуй перед нами!»

- «Я при Голицыне был цензор!» - молвил он.

И вдруг пред ним чета кладет земной поклон,

И двери растворились сами!

* * *

В воспоминаниях ищу я вдохновенья,

Одною памятью живу я наизусть,

И радости мои не чужды сожаленья,

И мне отрадою моя бывает грусть.

Жизнь мысли в нынешнем; а сердца жизнь в минувшем,

Средь битвы я один из братьев уцелел:

Кругом умолкнул бой, и на поле уснувшем

Я занят набожно прибраньем братских тел.

Хоть мертвые, но мне они живые братья:

Их жизнь во мне, их дней я пасмурный закат,

И ждут они, чтоб в их загробные объятья

Припал их старый друг, их запоздавший брат.

1877

В двух дюжинах поэм воспевший предков сечи...

В двух дюжинах поэм воспевший предков сечи,

Глаголом ни стиха наш лирик не убил.

Как жалко мне, что он частей и прочих речи,

Как и глаголы, не щадил.

1810

* * *

В каких лесах, в какой долине,

В часы вечерней тишины,

Задумчиво ты бродишь ныне

Под светлым сумраком луны?

Кто сердце мыслью потаенной,

Кто прелестью твоей мечты?

Кого на одр уединенный

С зарею призываешь ты?

Чей голос слышишь ты в журчанье

Ручья, бегущего с холмов,

В таинственном лесов молчанье,

В шептаньи легких ветерков?

Кто первым чувством пробужденья,

Последней тайной перед сном?

Чье имя беглый след смущенья

Наводит на лице твоем?

Кто и в отсутствии далеком

Присутствен сердцу одному?

Кого в борьбе с жестоким роком

Зовешь к спасенью своему?

Чей образ на душе остылой

Погаснет с пламенем в крови,

С последней жизненною силой,

С последней ласкою любви?

Важное открытие

Я знал давно, что подл Фиглярин,

Что он поляк и русский сплошь,

Что завтра будет он татарин,

Когда б за то ему дать грош;

Я знал, что пошлый он писатель,

Что усыпляет он с двух строк,

Что он доносчик, и предатель,

И мелкотравчатый Видок;

Что на все мерзости он падок,

Что совесть в нем - истертый знак,

Что он душой и рожей гадок,

Но я не знал, что он дурак.

Теперь и в том я убедился:

Улика важная. Нахал,

Спасибо, сам проговорился

И в глупости расписку дал.

Сказал я как-то мимоходом,

И разве в бровь, не прямо в глаз,

Что между авторским народом

Шпионы завелись у нас;

Что там, где им изменит сила

С лица на недруга напасть,

Они к нему подходят с тыла

И за собою тащат в часть;

Что страшен их не бой журнальный,

Но что они опасны нам,

Когда жандарм или квартальный

В их эпиграммах пополам.

Ему смолчать бы, как смолчали

Другие, закусив язык.

Не все ж бы тотчас угадали,

Кто целью был моих улик.

Но он не вытерпел, _ответил_

И сдуру ясно доказал,

Что хоть в кого бы я ни метил,

А прямо в лоб ему попал.

1845

* * *

Василий Львович милый! здравствуй!

Я бью челом на новый год!

Веселье, мир с тобою царствуй,

Подагру черт пусть поберет.

Пусть смотрят на тебя красотки

Как за двадцать смотрели лет,

И говорят — на зов твой ходки —

Что не стареется поэт.

Пусть цедится рукою Вакха

В бокал твой лучший виноград,

И будешь пить с Толстым1 без страха,

Что за плечами Гиппократ.

Пусть Феб умножит в двадцать первый

На рифмы у тебя расход,

И кляп наложится Минервой

Всем русским Вральманам на рот.

Пусть Вестник, будто бы Европы,

По–европейски говорит,

И разных глупостей потопы

Рассудка солнце осушит.

Пусть нашим ценсорам дозволят

Дозволить мысли вход в печать;

Пусть баре варварства не холят

И не невежничает знать.

Будь в этот год, другим не равный:

Все наши умники умны,

Менандры невские забавны,

А Еврипиды не смешны,

Исправники в судах исправны,

Полковники не палачи,

Министры не самодержавны,

А стражи света не сычи.

Пусть щук поболе народится,

Чтоб не дремали караси;

Пусть белых негров прекратится

Продажа на святой Руси.

Но как ни будь и в слове прыток,

Всего нельзя спустить с пера;

Будь в этот год нам в зле убыток

И прибыль в бюджете добра.

1820

Вевейская рябина

1

Я отыскал свою рябину,

Которой песнь я посвятил,

С которой русскую кручину

Здесь на чужбине я делил.

В нарядном красном сарафане,

Под блеском солнечного дня,

Еще пышней, еще румяней

Глядит красавица моя.

Радушно-ласковым приветом

Мы молча обменялись с ней;

Красуясь пред своим поэтом,

С гостеприимством прежних дней,

И чем богата, тем и рада,

Спешит землячка мне поднесть

Кисть нам родного винограда,

Родных садов живую весть.

А я принес в ее поляны

Года увядшие мои,

И скорби новые, и раны

Незаживающей души.

2

Когда же на земле простынет

Мой след в молчанье гробовом

И время в сумрак отодвинет

То, что своим теперь зовем,

Не всё ж волной своей мятежной

Затопит быстрых дней поток,

Хоть в сердце ближних дружбой нежной

Мне отведется уголок.

В весельях юности беспечной

Подчас на самый светлый день

Тайком из глубины сердечной

Находит облачная тень.

В те дни, возлюбленная внучка,

Когда хандра на ум найдет

И память обо мне, как тучка,

По небу твоему мелькнет -

Быть может, думою печальной

Прогулку нашу вспомнишь ты,

И Леман яхонтно-зерцальный,

И разноцветных гор хребты,

Красивой осени картину,

Лазурь небес и облака,

Мою заветную рябину,

А с ней и деда-старика.

1864

Венеция

Город чудный, чресполосный -

Суша, море по клочкам, -

Безлошадный, бесколесный,

Город - рознь всем городам!

Пешеходу для прогулки

Сотни мостиков сочтешь;

Переулки, закоулки, -

В их мытарствах пропадешь.

Вместо улиц - коридоры,

Где народ валит гуськом,

Зданья - мраморные горы,

Изваянные резцом.

Здесь - прозрачные дороги,

И в их почве голубой

Отражаются чертоги,

Строя город под водой.

Экипажи - точно гробы,

Кучера - одни гребцы.

Рядом - грязные трущобы

И роскошные дворцы.

Нищеты, великолепья

Изумительная смесь;

Злато, мрамор и отрепья:

Падшей славы скорбь и спесь]

Здесь живое населенье

Меди, мрамора, картин,

И прошло их поколенье

Сквозь грозу и мрак годин.

Живо здесь бессмертьем славы

Племя светлых сограждан:

Сансовино величавый,

Тинторетто, Тициан,

Жиордано, Порденоне,

Гвидо-Рени, Веронез, -

Мир, зачавшийся в их лоне,

При австрийцах не исчез.

Торжествуя над веками

И над злобною враждой,

Он цветет еще пред нами

Всемогущей красотой.

Здесь лишь статуи да бюсты

Жизнь домашнюю ведут;

Люди - их жилища пусты -

Все на площади живут.

Эта площадь - их казино,

Вечный раут круглый год:

Убрал залу Сансовино,

Крыша ей - небесный свод.

Здесь с факином правнук дожа,

Здесь красавиц рой блестит,

Взглядом нежа и тревожа

Двор подвластных волокит.

Вот аббат в мантилье черной,

В нем минувший быт и век;

Словно вышел из уборной

Принчипессы - имярек.

В круглой шляпке, с водоноской

Черноглазая краса;

Из-под шляпки черным лоском

Блещет тучная коса.

Здесь разносчиков ватага,

Разной дряни торгаши,

И что шаг - то побродяга,

Промышляющий гроши.

Тенор здесь хрипит рулады,

Там скрипит скрипач слепой

Так, что все оглохнуть рады,

Только б дать ушам покой.

Кофе пьют, едят _сорбети_

И, свою балуя лень,

Юга сч_а_стливые дети

Так проводят праздный день.

Здесь, как в пестром маскараде,

Разноцветный караван;

Весь восток в своем наряде:

Грек - накинув долиман,

Турок - феску нахлобуча,

И средь лиц из разных стран

Голубей привольных куча,

А тем паче англичан.

Все они несут под мышкой

Целый пук карандашей,

Телескоп с дорожной книжкой,

Проверяя всё по ней.

Дай им волю - и в Сан-Марко

Впишут, не жалея стен,

Святотатственно и марко

Длинный ряд своих имен.

Если ж при ночном светиле

Окуется серебром

Базилика, Кампаниле

И дворец, почивший сном,

И крылатый лев заблещет,

И спросонья, при луне,

Он крылами затрепещет,

Мчась в воздушной вышине,

И весь этот край лагунный,

Весь волшебный этот мир

Облечется ночью лунной

В злато, жемчуг и сафир;

Пред картиной этой чудной

Цепенеют глаз и ум -

И, тревоги многолюдной

Позабыв поток и шум,

Ты душой уединишься!

Весь ты зренье и любовь,

Ты глядишь и заглядишься,

И глядеть всё хочешь вновь,

И, всем прочим не в обиду, -

Красоту столиц земных,

Златовласую Киприду,

Дочь потоков голубых,

Приласкаешь, приголубишь

Мыслью, чувством и мечтой,

И Венецию полюбишь

Без ума и всей душой.

Но одно здесь спорит резко

С красотою здешних мест:

Наложил лихой тедеско

На Венецию арест.

Здесь, где дожей память славит

Вековечная молва,

Тут пятой Горшковский давит

Цепью скованного льва;

Он и скованный сатрапу

Страшен. Всё в испуге ждет:

Не подымет ли он лапу?

Гривой грозно ль не тряхнет?

1853

Весеннее

По зыбким, белым облакам

Горят пылающие розы;

Денницы утренние слезы

Блестят, как жемчуг, по лугам,

И с пышной липы и березы

Душистый веет фимиам!

Разлитое струями злато

Волнуется на теме гор;

Садов богини верный двор,

Зефиров легких рой крылатый

Летит на сотканный ковер

Рукою Флоры тароватой!

Настал любви условный час,

Час упоений, час желаний;

Спи, Аргус, под крылом мечтаний!

Не открывай, ревнивец, глаз!

Красавицы! Звезда свиданий,

Звезда Венеры будит вас!

Оставь ты одр уединенный,

Услышь, о Дафна, друга зов,

Накинь свой утренний покров

И матери непробужденной

Оставь неблагосклонный кров,

Восторгами не освященный!

Приди ко мне! Нас в рощах ждет

Под сень таинственного свода

Теперь и нега, и свобода!

Птиц ожил хор и шепот вод,

И для любви сама природа

От сна, о Дафна, восстает!

1815

Вечер

Прелестный вечер! В сладком обаянье

Душа притихла, словно в чудном сне.

И небеса в безоблачном сиянье,

И вся земля почила в тишине.

Куда б глаза пытливо ни смотрели,

Таинственной завесой мир одет,

Слух звука ждет - но звуки онемели;

Движенья ищет взор - движенья нет.

Не дрогнет лист, не зарябится влага,

Ие проскользнет воздушная струя;

Всё тишь!.. Как будто в пресыщенье блага

Жизнь замерла и не слыхать ея.

Но в видимом бездейственном покое

Не истощенье сил, не мертвый сон:

Присущны здесь и таинство живое,

И стройного могущества закон.

И молча жизнь кругом благоухает,

И в неподвижной красоте своей

Прохладный вечер молча расточает

Поэзию без звуков, без речей.

И в этот час, когда, в тени немея,

Всё, притаясь, глубокий мир хранит

И тихий ангел, крыльями чуть вея,

Землей любуясь, медленно парит, -

Природа вся цветет, красуясь пышно,

И, нас склоня к мечтам и забытью,

Передает незримо и неслышно

Нам всю любовь и душу всю свою.

1861

Вечер в Ницце

По взморью я люблю один бродить, глазея.

Особенно мила мне тихая пора,

Когда сгорает день, великолепно рдея

Под пурпурным огнем небесного костра.

Уж замер гам толпы, шум жизни, визг шарманок,

Пустеет берег: он очищен, он заснул;

И пеших англичан, и конных англичанок

Последний караван уж в город повернул,

В прозрачном сумраке всё постепенно тонет,

Утих мятежных волн междоусобный бой;

И только изредка чуть вздрогнет, чуть простонет

За зыбью зыбь, волна за сонною волной.

Куда рассеянно ни поведу глазами,

Везде волшебный ряд пленительных картин:

Там берег Франции красуется горами

И выпуклой резьбой узорчатых вершин.

На оконечности приморского изгиба,

Где каменная грудь дает отпор волнам,

Вот свой маяк зажгла красивая Антиба -

В пустыне столб огня кочующим пловцам,

И здесь ему в ответ святого Иоанна

Маяк вонзил во тьму свой пламень подвижной -

То вспыхнет молнией из дальнего тумана,

То пропадет из глаз падучею звездой.

Так манит нас звезда надежды, то светлея,

То спрятавшись от нас, то улыбаясь вновь;

Так дева робкая, пред юношей краснея,

Желает выразить и скрыть свою любовь.

1859

Вечер на Волге

Дыханье вечера долину освежило,

Благоухает древ трепещущая сень,

И яркое светило,

Спустившись в недра вод, уже переступило

Пылающих небес последнюю ступень.

Повсюду разлилось священное молчанье;

Почило на волнах

Игривых ветров трепетанье,

И скатерть синих вод сровнялась в берегах.

Чья кисть, соперница природы,

О Волга, рек краса, тебя изобразит?

Кто в облачной дали конец тебе прозрит?

С лазурной высотой твои сровнялись воды,

И пораженный взор, оцепенев, стоит

Над влажною равниной;

Иль, увлекаемый окрестного картиной,

Он бродит по твоим красивым берегам:

Здесь темный ряд лесов под ризою туманов,

Гряда воздушная синеющих курганов,

Вдали громада сел, лежащих по горам,

Луга, платящие дань злачную стадам,

Поля, одетые волнующимся златом, -

И взор теряется с прибережных вершин

В разнообразии богатом

Очаровательных картин.

Но вдруг перед собой зрю новое явленье:

Плывущим островам подобяся, вдали

Огромные суда в медлительном паренье

Несут по лону вод сокровища земли;

Их крылья смелые по воздуху белеют,

Их мачты, как в водах бродящий лес, темнеют.

Люблю в вечерний час. очарованья полн,

Прислушивать, о Волга величава!

Глас поэтический твоих священных волн;

В них отзывается России древней слава.

Или, покинув брег, люблю гнать резвый челн

По ропотным твоим зыбям - и, сердцем весел,

Под шумом дружных весел,

Забывшись, наяву один дремать в мечтах.

Поэзии сынам твои знакомы воды!

И музы на твоих прохладных берегах,

В шумящих тростниках,

В час утренней свободы,

С цевницами в руках

Водили хороводы

Со стаей нимф младых;

И отзыв гор крутых,

И вековые своды

Встревоженных дубрав

Их песнями звучали

И звонкий глас забав

Окрест передавали.

Державин, Нестор муз, и мудрый Карамзин,

И Дмитриев, харит счастливый обожатель,

Величья твоего певец-повествователь,

Тобой воспоены средь отческих долин.

Младое пенье их твой берег оглашало,

И слава их чиста, как вод твоих зерцало,

Когда глядится в них лазурный свод небес,

Безмолвной тишиной окован ближний лес

И резвый ветерок не шевелит струею.

Их гений мужествен, как гений вод твоих,

Когда гроза во тьме клубится над тобою

И пеною кипят громады волн седых;

Противник наглых бурь, он злобе их упорной

Смеется, опершись на брег, ему покорный;

Обширен их полет, как бег обширен твой;

Как ты, сверша свой путь, назначенный судьбой,

В пучину Каспия мчишь воды обновленны,

Так славные их дни, согражданам священны,

Сольются, круг сверша, с бессмертием в веках!

Но мне ли помышлять, но мне ли петь о славе?

Мой жребий: бег ручья в безвестных берегах,

Виющийся в дубраве!

Счастлив он, если мог цветы струей омыть,

И ропотом приятным

Младых любовников шаги остановить,

И сердце их склонить к мечтаньям благодатным.

1815

Во имя хартии, свободы...

Во имя хартии, свободы,

Всего, чего у нас nie ma,

Что у людей одной породы

Зовется: наших дней чума,

Сей табакеркой либеральной

Я нос ваш антифеодальный

Хочу потешить и почтить.

Вам нечего себя лечить;

Но впрок ее употребляйте,

Молю я вас самим Христом,

Набив гишпанским табаком,

Вы нюхать из нее давайте:

Всем староверческим носам

Невежественного раскола

И званья всякого и пола;

Всем двигающимся мощам

Сената, Английского клоба;

Всем губернаторам и виц,

Всем баричам в бегах из гроба

Иль из Обуховских больниц;

Всем представительным витиям

Всех предрассудков двух столиц;

Всем мелкотравчатым Батыям,

Крещеным нехристям; врагам

Завоеваний мысли смелой;

Друзьям привычки закоснелой:

Всем Траверсе по письменам

И всем Антонским по Совету;

Всем государственным совам,

Хранящим злость к дневному свету,

Всем государственным столбам

Одервенелым в министерстве;

Всем государственным чинам,

Обабившимся в кавалерстве

И помрачившихся в звездах;

Всем государственным лакеям;

Всем первоклассным фалалеям

На государственных местах.

Попробуйте. Благим влияньем

Свершится чудо, может быть:

Авось удастся осветить,

Авось целительным чиханьем

Удастся их очистить мозг,

Который страх как сух и плоск

И страх как завалился сором.

Вы, кои мозговым запором

Совсем утратили чутье

И онемевшее бытье

Волочите под приговором

Судьбы, не слушающей нас:

О, отчихните в добрый час

Всю дрянь, что накопилась в вас,

И мы вам «Здравствуй!» грянем хором.

1820

Воли не давай рукам

Воли не давай рукам! -

Говорили наши предки;

Изменяли тем словам

Лишь тогда, как стрелы метки

Посылали в грудь врагам.

Мы смеемся старикам,

Мы не просим их советов;

По Парнасу, по судам,

От архонтов до поэтов,

Волю все дают рукам.

Волю беглым дав рукам,

Карп стихи, как сено, косит,

Пальцы с ртутью пополам,

В голове зато лишь носит

Он свинец на горе нам.

Загляни к Фемиде в храм:

Пусть слепа, да руки зрячи;

Знает вес давать вескам:

Гладит тех, с кого ждет дачи,

Бедных бьет же по рукам.

Но не всё ж злословить нам,

Живо в памяти народной,

Как в сенате, в страх врагам,

Долгоруков благородный

Смело волю дал рукам.

Мой Пегас под стать ослам,

Крыльев нет, не та замашка;

Жмут оглобли по бокам,

Лишь лягается бедняжка,

Крепко прибранный к рукам.

* * *

Вписавшись в цех зоилов строгих,

Будь и к себе ты судия.

Жуковский1 пишет для немногих,

А ты для одного себя.

Январь 1819

Всё в скорбь мне и во вред. Всё в общем заговоре...

Всё в скорбь мне и во вред. Всё в общем заговоре

Мне силится вредить и нанести мне горе.

Сдается, что судьбой я отдан с давних пор

Ее чиновникам под мелочной надзор,

Что каждому из них особым порученьем

Дано за мной следить и с злобным ухищреньем,

Чего б ни пожелал, что делать ни начну,

Всё мне в беду зачесть иль ставить мне в вину.

От сих лазутчиков, усердных и прилежных,

Невидимых всегда и всюду неизбежных,

Укрыться не могу: их тяжкая рука,

То явно, то в тиши таясь, исподтишка,

Царапиной, щелчком или ударом грома, -

Мне чуется во всем и на людях, и дома,

Где с глазу на глаз я с собой назаперти

Хотел бы в самого себя от них уйти.

Иль я игрок плохой, иль жизнь игра плохая,

Но всё я в дураках, внаклад себе играя,

То в картах _синглетон_, то на бильярде _кикс_.

Так к лучшему идет всё в лучшем нашем мире,

Где для меня успех - всё неизвестный _х_,

А неудача сплошь - как _дважды два четыре_.

1863

Всё грустно, всё грустней, час от часу тяжелей,...

Всё грустно, всё грустней, час от часу тяжелей,

Час от часу на жизнь темней ложится мгла,

На жизнь, где нет тебя, на жизнь, где ты доселе

Любимых дум моих святая цель была.

Всё повод мне к слезам, все впечатленья полны

Тобой, одной тобой: подъятые тоской,

Теснятся ли к груди воспоминаний волны -

Всё образ твой, всё ты, всё ты передо мной,

Ты, неотступно ты! Грядущего ли даль

Откроется глазам пустынею безбрежной -

Ты там уж ждешь меня с тоскою безнадежной;

Пророчески тебя и в будущем мне жаль.

1835

* * *

Все сверстники мои давно уж на покое,

И младшие давно сошли уж на покой:

Зачем же я один несу ярмо земное,

Забытый каторжник на каторге земной?

Не я ли искупил ценой страданий многих

Всё, чем пред промыслом я быть виновным мог?

Иль только для меня своих законов строгих

Не властен отменить злопамятливый бог?

1872, Царское Село

Всякой на свой покрой

Портных у нас в столице много,

Все моде следуют одной:

Шьют ровной, кажется, иглой,

Но видишь, всматриваясь строго,

Что каждый шьет на свой покрой.

Портными нас всех можно счислить:

Покрой у каждого есть свой,

И тот, кто мастер сам плохой,

Других принудить хочет мыслить

И поступать на свой покрой.

Дай бог покойнику здоровье!

Вольтер чудесный был портной:

В стихах, записочке простой,

В ксторье, в сказках, в богословье

Везде найдешь его покрой.

Уча, нас комик забавляет:

Денис тому пример живой;

Но Вралькин сам себе большой,

И на смех прочим одевает

Он Талию на свой покрой.

Старик Федул, муж правил строгих,

Быть хочет в доме головой;

Жена пред ним равна с травой,

Но голове, не хуже многих,

Наряды шьет на свой покрой.

Язык наш был кафтан тяжелый

И слишком пахнул стариной;

Дал Карамзин покрой иной.

Пускай ворчат себе расколы!

Все приняли его покрой.

Пускай баллады - бабьи сказки,

Пусть черт качает в них горой;

Но в них я вижу слог живой,

Воображенье, чувство, краски, -

Люблю Жуковского покрой.

Пусть мне дурачество с любовью

Дурацкий шьют колпак порой;

Лишь парк бы только причет злой

Не торопился по условью

Убрать меня на свой покрой!

Выдержка

Мой ум - колода карт. «Вот вздор!

Но, знать, не первого разбора!» -

Прибавит, в виде приговора,

Журнальной партьи _матадор_.

Вам, господа, и книги в руки!

Но, с вашей легкой мне руки,

Спасибо вам, могу от скуки

Играть в _носки_ и в _дураки_.

В моей колоде по мастям

Рассортированы все люди:

Сдаю я желуди, иль _жлуди_,

По вислоухим игрокам;

Есть _бубны_ - славным за горами;

Вскрываю _вины_ для друзей;

Живоусопшими творцами

Я вдоволь лакомлю _червей_.

На выдержку ль играть начну,

Трещит _банк_ глупостей союзных,

И банкомет, из самых грузных,

Не усидит, когда загну;

Сменяются, берут с испуга

Вновь дольщиков в игру свою...

Бог помощь им топить друг друга,

А я их гуртом всех топлю.

Что мысли? Выдержки ума! -

А у кого задержки в этом? -

Тот засдается, век с лабетом

В игре и речи и письма;

Какой ни сделает попытки,

А глупость срежет на просак!

Он проиграется до нитки

И выйдет начисто дурак.

Вот партьи дамской игрочки,

Друзья, два бедные Макара:

На них от каждого удара

Валятся шишки и щелчки;

Один, с поблекшими цветами,

С _последней жертвой_, на мель стал;

Тот мелом, белыми стихами,

Вписал свой проигрыш в журнал.

Игра честей в большом ходу,

В нее играть не всем здорово:

Играя на честн_о_е слово,

Как раз наскочишь на беду.

Тот ставит свечку злому духу,

Впрок не пойдет того казна,

Кто легкоумье ловит в _муху_,

Чтоб делать из нее слона.

Не суйтеся к большим тузам,

Вы мне под пару недоростки;

Игрушки кошке, мышке слезки -

Давно твердит рассудок нам;

Поищем по себе игорку,

Да игроков под нашу масть:

Кто не по силам лезет в _горку_,

Тот может и впросак попасть.

А как играть тому сплеча,

Кто заручился у фортуны;

Он лука натяни все струны

И бей все взятки сгоряча.

Другой ведет расчет, и строгий,

Но за бессчетных счастье бог,

И там, где умный _выйграл ноги_,

Там дурачок всех срезал с ног.

Бедняк, дурак и нам с руки,

Заброшенный в народной давке,

У счастья и у всех в отставке,

Клим разве мог играть в _плевки_;

Теперь он стер успехов губкой

Всё, чем обчелся в старину,

В игре коммерческой с прикупкой

Он вскрыл удачно на жену.

Друзья! Кто хочет быть умен,

Тот по пословице поступит:

Продаст он книги, карты купит;

Так древле нажил ум Семен.

Ум в картах - соглашусь охотно!

В ученом мире видим сплошь:

Дом книгами набит, и плотно,

Да карт не сыщешь ни на грош.

Памфил, пустая голова!

Ты игроком себя не числи:

Не вскроешь ты на козырь мысли,

Как ни тасуй себе слова.

Не такова твоя порода,

Игрой ты не убьешь бобра:

Твой ум и полная колода,

Я знаю, но не карт игра.

Год Новый встретя с беспристрастьем,...

Год Новый встретя с беспристрастьем,

Как день всем прочим дням под стать,

Вас с Новым годом, с новым счастьем

Я не намерен поздравлять,

Я счастью новому не верю;

Нет, счастье не случайный цвет:

Оно есть плод; ценю и мерю

Его я полнотою лет.

Оно растет и созревает

Не по часам, а по годам,

И тем святей благоухает,

Чем дольше присмотрелось нам.

Сроднясь с привычкою сердечной,

Нам счастье давностью милей;

Привычка в жизни скоротечной,

Она дает оседлость ей.

Привычка - русло, где спокойно,

Как волны, льются наши дни

И где всегда светло и стройно

Возобновляются они.

Нет счастья без привычки милой,

И в счастье верить мудрено,

Когда родных преданий силой

Не освещается оно.

Напрасно алчною тревогой

Мятется ненасытный свет;

Мы тесною идем дорогой:

Двум счастьям в жизни места нет.

Горжусь и радуюсь я вами,...

Горжусь и радуюсь я вами,

И словом - счастье для меня,

Что мы, сочувствуя сердцами,

Еще к тому же и родня.

Но вечно что-то закорючкой

Глядит в моей лихой судьбе:

В вас рад я любоваться внучкой,

Но деду я не рад в себе.

1865

Горы ночью

Морского берега стена сторожевая,

Дающая отбой бушующим волнам,

В лазурной глубине подошву омывая,

Ты гордую главу возносишь к облакам.

Рукой неведомой иссеченные горы,

С их своенравною и выпуклой резьбой!

Нельзя от них отвлечь вперившиеся взоры,

И мысль запугана их дикой красотой.

Здесь в грозной прелести могуществом и славой

Природа царствует с первоначальных дней;

Здесь стелется она твердыней величавой,

И кто помериться осмелился бы с ней?

Уж внятно, кажется, природа человеку

Сказала: здесь твоим наездам места нет,

Здесь бурям и орлам одним испокон веку

Раздолье и простор! А ты будь домосед.

Но смертный на земле есть гость неугомонный,

Природы-матери он непослушный сын;

Он с нею борется, и волей непреклонной

Он хочет матери быть полный властелин.

Крамольный сын, ее он вызывает к бою;

Смельчак, пробил ее он каменную грудь,

Утесам он сказал: раздвиньтесь предо мною

И прихотям моим свободный дайте путь!

И с русской удалью, татарски-беззаботно,

По страшным крутизнам во всю несемся прыть,

И смелый лозунг наш в сей скачке поворотной:

То be or not to be - иль быть, или не быть..

Здесь пропасть, там обрыв: всё трынь-трава,

всё сказки!

Валяй, ямщик, пока не разрешен вопрос:

Иль в море выскочим из скачущей коляски,

Иль лбом на всем скаку ударимся в утес!

1867

Графу М. А. Корфу

С родного очага судьбиной

Давно отрезанный ломоть,

Закабален я был чужбиной

И осужден в ней дни молоть.

Как ни мелю, всё по-пустому:

Не перемелется мука,

Одну мякину да солому

Сбирает нехотя рука.

Между собой всё так похоже:

День каждый завтрашнему дню

Передает одно и то же,

И ночи ночь - тоску свою.

Бессонница, как ведьма злая,

И с нею дочь ее, хандра,

Ночь напролет надоедая,

Торчат у праздного одра.

И вы здоровья, силы свежей,

Как я, пришли сюда искать:

В нас немощь и недуги те же,

И сна чужда нам благодать.

Кажись, выносим труд немалый,

Чтоб только сном глаза сомкнуть,

Читаем русские журналы,

А всё не можем мы заснуть.

Такая, знать, у нас натура,

Что ни подушки, ни тюфяк,

Ни русская литература

Не убаюкают никак.

Досадно, тяжело и больно;

Так горемычный часовой

Стоит и слышит, как привольно

Весь стан храпит во тьме ночной.

Посмотришь, все благополучно

Спят русским сном от русских книг;

От них мне до зевоты скучно,

А сна не выжмешь ни на миг.

Судьба свела нас издалеча

В чужой и тихой стороне;

Будь в добрый час нам эта встреча!

Чего желать и вам, и мне?

«Царевичу младому Хлору»

Молюсь, чтоб, к нам он доброхот,

«Нас взвел на ту высоку гору,

Где без хлорала сон растет».

1874

Д. В. Давыдову (Давыдов! где ты?..)

Давыдов! где ты? что ты? сроду

Таких проказ я не видал;

Год канул вслед другому году...

Или, перенимая моду

Певцов конфект и опахал

И причесав для них в угоду

Жеманной музе мадригал,

Скажу: май два раза природу

Зеленым бархатом постлал,

И разогрел дыханьем воду,

И вечных граций хороводу

Резвиться в рощах заказал,—

С тех пор, как от тебя ни строчки,

Ни двоеточия, ни точки

Хоть на смех я не получал.

Чем мне почесть твое забвенье?

Теряюсь я в недоуменье.

Иль, как мундирный идеал,

Под ношей тучных эполетов,

Ты вместо речи и ответов

Плечом да шпорой говоришь,

И лучшего пера не знаешь,

Как то, которым щеголяешь

И гордо с шляпы шевелишь?

Иль дружба, может быть, в отставке,

Отбитая сестрой своей,

Сидит печально на прилавке

У непризнательных дверей.

И для отсутственных друзей

Помина нет в походной ставке

Непостоянных усачей?

Ты наслаждайся с новой гостью,

Но берегись, чтоб наконец,

Платя за хлеб–соль сердца злостью,

Не захозяйничал жилец.

Иль, может быть, мудрец угрюмый,

На светлое свое чело

Ты, розам радостей назло,

Навел бразды спесивой думы;

Оценщик строгий строгих благ,

Страшась любви и дружбы ныне,

От двух сердечных побродяг

Ты держишь сердце в карантине.

Чем не пошутит хитрый враг?

Уж верить ли моим гаданьям?

Сказав прости очарованьям,

Назло пленительных грехов,

И упоительным мечтаньям

Весны, веселий и стихов,

Любви призыву ты не внемлешь,

Но в клире нравственных певцов

Перо Хераскова приемлешь1

И мысленно заране дремлешь

В академических венках!

В твоем камине на кострах

Пылают: красоты угодник —

Роскошный Душеньки певец2,

Теоса мудрый греховодник3

И соблазнительный мудрец —

Наставник счастия Гораций;

И окаянного Парни4,

Поклонника единых граций,

Которому и ты сродни

(Сказать не в гнев, а мимоходом),

Уж не заставишь в оны дни

Ожить под русским переводом.

Простясь и чувством и умом,

Не знаешь прежних мясоедов,

Ни шумных дружеских обедов,

Ни тайных ужинов вдвоем,

Где с полночи до ранней зори

Веселье бодро спорит с сном.

Теперь живой memento mori5,

Мороча и себя и нас,

Не испугавшись Молиера,

Играешь ролю лицемера6;

Иль, может... но на этот раз

Моим поклепам и догадкам

И стихотворческим нападкам

Пора мне положить конец.

Лихого Бурцова знакомец7,

Тройного хмеля будь питомец —

Вина, и песен, и любви,

Или, мудрец тяжеловесный,

Свой стих веселый протрезви

Водою нравственности пресной,—

До этого мне дела нет:

Рядись как хочешь на досуге,

Но мне на голос дай ответ,

И, помня о старинном друге,

Ты будь Денисом прежних лет!

1816

Давно плыву житейским морем,...

Давно плыву житейским морем,

Не раз при мне вздымался вал,

Который счастьем или горем

Пловцов случайно заливал.

Но в красный день и под ненастьем

Не мог я хорошо понять,

Что люди признавали счастьем

И что способны горем звать.

Их поиски мне были чужды,

И чужды их забот плоды.

В их счастье не имел я нужды,

В их горе не видал беды.

Чужому мненью, словно игу,

Не подставлял я головы;

Как знал, читал я жизни книгу,

Но не со слов людской молвы.

Теперь, что с альфы на омегу

Я окончательно попал,

Теперь, что после бурь ко брегу

Несет меня последний вал,

Еще с толпою разнородней

Своим фарватером плыву,

И мнится мне, всё сумасбродней -

Все люди бредят наяву.

Я прав иль нет? Не мне задачу

Решить, но с грустью сознаюсь;

О торжествах я часто плачу,

А над страданьями смеюсь.

1864

Давным-давно

Давно ли ум с фортуной в ссоре,

А глупость - счастия зерно?

Давно ли искренним быть - горе,

Давно ли честным быть смешно?

Давно ль тридцатый год Изоре?

Давным-давно.

Когда Эраст глядел вельможей,

Ты, Фрол, дышал с ним заодно.

Вчера уж не в его прихожей

Вертелось счастья веретно;

Давно ль с ним виделся? - «О боже!

Давным-давно».

«Давно ль в ладу с здоровьем, силой

Честил любовь я и вино?» -

Раз говорил подагрик хилый;

Жена в углу молчала, но...

В ответ примолвил вздох унылый:

Давным-давно.

Давно ль знак чести на позорном

Лишь только яркое пятно,

Давно ль на воздухе придворном

Вдруг и тепло и студено

И держат правду в теле черном?

Давным-давно.

Два живописца

В столицу съехались портретны мастера.

Петр плох, но с де́ньгами; соперник Рафаэлю —

Иван, но без гроша. От утра до утра

То женщин, то мужчин малюет кисть Петра;

Иван едва ли кисть и раз возьмет в неделю.

За что ж им от судьбы не равен так дележ?

Портрет Петра был льстив, портрет Ивана — схож.

1819

Два разговора в книжной лавке

1

«Чем занимается теперь Гизо российской?»

- «Да, верно, тем же всё: какой-нибудь подпиской

На книгу новую, которую - бог даст -

Когда-нибудь и он напишет да издаст!»

-----

«Пусть говорят, что он сплетатель скучных врак,

Но публики _никто, как он, не занимает_!»

- «Как, публики? Бог весть, кто вкус ее узнает?

У публики - вот это _так_!»

1832

Два чижа

«О чем так тужишь ты? - чиж говорил чижу. -

Здесь в клетке во сто раз приятней жить, чем в поле».

- «Так, - молвил тот, - тебе, рожденному в неволе;

Но я, я волю знал, и я о ней тужу».

Две луны

Посмотрите, как полна

Златоликая луна!

Словно чаша круговая

Посреди ночных огней,

Словно скатерть голубая

Расстилается под ней.

Посмотрите, как светла

Чаша чистого стекла!

Златом гроздий благовонных

Как сияет нам она,

Полуночников бессонных

Беззакатная луна!

Хороша небес луна -

Но надежна ли она?

Нет, в красотке вероломной

Постоянства не найти:

То сидит за тучкой темной,

То убудет - и прости!

А застольная луна

Постоянно нам верна,

Всё по мере жажды краше

С погребов встает она:

Застраховано нам в чаше

Полнолуние вина.

Про небесную луну

Я и то упомяну:

На нее глаза таращишь,

Да и только! Как тут быть?

Но с небес ее не стащишь,

Но зубами не схватить.

А ручная-то луна

Словно нежная жена!

Так и льнет к губам любовно,

Как домашняя, своя!

В душу так и льется, словно

Закадышная, струя!

1825

Две собаки

«За что ты в спальне спишь, а зябну я в сенях?» -

У мопса жирного спросил кобель курчавый.

«- За что? - тот отвечал. - Вся тайна в двух словах:

Ты в дом для службы взят, а я взят для забавы».

Двуличен он! Избави боже!...

Двуличен он! Избави боже!

Напрасно поклепал глупца:

На этой откровенной роже

Нет и единого лица.

* * *

Дельвиг, Пушкин, Баратынский,

Русской музы близнецы,

С бородою бородинской

Завербованный в певцы,

Ты, наездник, ты, гуляка,

А подчас и Жомини,

Сочетавший песнь бивака

С песнью нежною Парни!

Ты, Языков простодушный,

Наш заволжский соловей,

Безыскусственно послушный

Тайной прихоти своей!

Ваши дружеские тени

Часто вьются надо мной,

Ваших звучных песнопений

Слышен мне напев родной;

Ваши споры и беседы,

Словно шли они вчера,

И веселые обеды

Вплоть до самого утра –

Всё мне памятно и живо.

Прикоснетесь вы меня,

Словно вызовет огниво

Искр потоки из кремня.

Дни минувшие и речи,

Уж замолкшие давно,

В столкновеньи милой встречи

Все воспрянет заодно, –

Дело пополам с бездельем,

Труд степенный, неги лень,

Смех и грусти за весельем

Набегающая тень,

Всё, чем жизни блеск наружный

Соблазняет легкий ум,

Всё, что в тишине досужной

Пища тайных чувств и дум,

Сходит всё благим наитьем

В поздний сумрак на меня,

И событьем за событьем

Льется памяти струя.

В их живой поток невольно

Окунусь я глубоко, –

Сладко мне, свежо и больно,

Сердцу тяжко и легко.

1820

Деревня. Отрывки

1

Я слышу, слышу ваш красноречивый зов,

Спешу под вашу тень, под ваш зеленый кров,

Гостеприимные, прохладные дубровы!

С негодованьем рву постыдные оковы,

В которых суетность опутала меня;

Целебней воздух здесь, живей сиянье дня,

И жизнь прекраснее, и сердце безмятежней!

Здесь человек с собой беседует прилежней.

Степенней ум его и радостней мечты.

Здесь нет цепей, здесь нет господства суеты!

Ко счастью след открыв, наперсник верных таин -

Здесь мыслям, и делам, и времени хозяин -

Не принужден платить предубежденью дань

И в мятеже страстей вести с собою брань;

Мужаю бытием и зрею в полных силах,

Живительный огонь в моих струится жилах.

Как воздух, так и ум в людских оградах сжат;

Их всюду тяжкие препятствия теснят.

И думать и дышать равно в столицах душно!

В них мысль запугана, в них чувство малодушно,

Желания без крыл прикованы к земле

И жизнь как пламенник, тускнеющий во мгле!

В полях - сынов земли свободной колыбели -

Стремится бытие к первоначальной цели:

Отвагою надежд кипит живая грудь

И думам пламенным открыт свободный путь.

Под веяньем древес и беглых вод журчаньем

Спит честолюбие с язвительным желаньем.

В виду широких нив, в виду высоких гор,

Небес, раскинувших сияющий шатер,

Как низки замыслы тщеты высокомерной

И как смешон кумир, толпою суеверной

Взнесенный на плечах в ряды полубогов!

Как жалки и они, искатели оков,

Когда глядишь на них из области свободы.

Когда, уединясь в святилище природы,

Ты зришь, как в облаках купается орел,

А царь земли, как червь, смиренно топчет дол.

Я видел их вблизи, сих временных счастливцев,.

Сих гордых подлецов и подлых горделивцев.

И чем польстит мне их мишурная судьба?

Пойду ль в толпе рабов почетного раба

Стезею почестей, уклончивой от чести,

Бесстыдною рукой кадить кадилом лести

Нелепым идолам попранных алтарей?

Пойду ль молить венков от ветреных судей,

Равно и в милости и в казни безрассудных?

Пойду ль искать ценой пожертвований трудных

Надежд обманчивых к обманчивым дарам

И счастья тень ловить по призрачным следам,

Когда оно меня рукой невероломной

Готово принять здесь под свой приют укромный?

О независимость! Небес первейший дар!

Храни в груди моей твой мужественный жар!

Он - пламенник души, к изящному вожатый;

Безропотно снесу даров судьбы утраты,

Но, разлучась с тобой, остыну к жизни я.

Рабу ли дорожить наследством бытия?

Страстей мятежных раб, корысти раб послушный,

Раб светских прихотей иль неги малодушной,

Равно унизил он свой промысл на земле.

Равно затмил печать величья на челе.

Здесь утром как хочу я сам располагаю,

Ни важных мелочей, ни мелких дел не знаю.

Когда послышу муз таинственный призыв

И вдохновенных дум пробудится порыв,

Могу не трепетать: нежданный посетитель

Чужого времени жестокий расточитель,

Не явится ко мне с вестями о дожде

Иль с неба на глупца свалившейся звезде.

Как часто три часа, не шевелясь со стула,

Злодей держал меня под пыткой караула

И холостой стрельбой пустых своих вестей.

Счастлив еще, когда, освободясь гостей

И светского ярма свалив с себя обузу,

Мог залучить я вновь запуганную музу

И, рифму отыскав под дружеским пером, .

Стих сиротливый свесть с отставшим близнецом.

2

БАЙРОН

Если  я мог бы дать тело и выход из груди

своей тому, что наиболее во мне, если я мог бы

извергнуть  мысли  свои  на выражение и, таким

образом,  душу,  сердце,  ум, страсти, чувство

слабое или мощное, всё, что я хотел бы некогда

искать, и всё, что ищу, ношу, знаю, чувствую и

выдыхаю,  еще бросить в одно слово, и будь это

одно  слово  перун,  то я высказал бы его; но,

как    оно,   теперь   живу   и   умираю,   не

расслушанный, с мыслью совершенно безголосною,

влагая ее как меч в ножны...

«Чайльд Гарольд».

Песнь 3, строфа XCVII

Поэзия! Твое святилище природа!

Как древний Промефей с безоблачного свода

Похитил луч живой предвечного огня,

Так ты свой черпай огнь из тайных недр ея.

Природу заменить вотще труда усилья;

Наука водит нас, она дает нам крылья

И чадам избранным указывает след

В безвестный для толпы и чудотворный свет.

Счастлив поэт, когда он внял из колыбели

Ее таинственный призыв к заветной цели.

Счастлив, кто с первых дней приял, как лучший дар.

Волненье, смелый пыл, неутолимый жар;

Кто, детских игр беглец, объятый дикой думой,

Любил паденью вод внимать с скалы угрюмой,

Прокладывал следы в заглохшие леса,

Взор вопрошающий вперял на небеса

И, тайною тоской и тайной негой полный,

Любил скалы, леса, и облака, и волны.

В младенческих глазах горит души рассвет,

И мысли на челе прорезан ранний след,

И, чувствам чуждая, душа, еще младая,

Живет в предчувствии, грядущим обладая.

Счастлив он, сын небес, наследник высших благ!

Поведает ему о чуде каждый шаг.

Раскрыта перед ним природы дивной книга;

Воспитанник ее, он чужд земного ига;

Пред ним отверстый мир: он мира властелин!

Чем дале от людей, тем мене он один.

Везде он слышит глас, душе его знакомый:

О страшных таинствах ей возвещают громы,

Ей водопад ревет, ласкается ручей,

Ей шепчет ветерок и стонет соловей.

Но не молчит и он: певец, в пылу свободы,

Поэзию души с поэзией природы,

С гармонией земли гармонию небес

Сливает песнями он в звучный строй чудес,

И стих его тогда, как пламень окрыленный,

Взрывает юный дух, еще не пробужденный,

В нем зажигая жар возвышенных надежд;

Иль, как Перуна глас, казнит слепых невежд,

В которых, под ярмом презрительных желаний,

Ум без грядущего и сердце без преданий.

Таков, о Байрон, глас поэзии твоей!

Отважный исполин, Колумб новейших дней,

Как он предугадал мир юный, первобытный,

Так ты, снедаемый тоскою ненасытной

И презря рубежи боязненной толпы,

В полете смелом сшиб Иракловы столпы:

Их нет для гения в полете непреклонном!

Пусть их лобзает чернь в порабощенье сонном,

Но он, вдали прозрев заповедную грань,

Насильства памятник и суеверья дань,

Он жадно чрез нее стремится в бесконечность!

Стихия высших дум - простор небес и вечность.

Так, Байрон, так и ты, за грань перескочив

И душу в пламенной стихии закалив,

Забыл и дольный мир, и суд надменной черни;

Стезей высоких благ и благодатных терний

Достиг ты таинства, ты мыслью их проник,

И чудно осветил ты ими свой язык.

Как страшно-сладостно в наречье, сердцу новом,

Нас пробуждаешь ты молниеносным словом

И мыслью, как стрелой Перунного огня,

Вдруг освещаешь ночь души и бытия!

Так вспыхнуть из тебя оно было готово -

На языке земном несбыточное слово,

То слово, где б вся жизнь, вся повесть благ и мук

Сосредоточились в единый полный звук;

То слово, где б слились, как в верный отголосок,

И жизни зрелый плод, и жизни недоносок,

Весь пыл надежд, страстей, желаний, знойных дум,

Что создали мечты и ниспровергнул ум,

Что намекает жизнь и недоскажет время,

То слово - тайное и роковое бремя,

Которое тебя тревожило и жгло,

Которым грудь твоя, как Зевсово чело,

Когда им овладел недуг необычайный,

Тягчилась под ярмом неразрешенной тайны!

И если персти сын, как баснословный бог,

Ту думу кровную осуществить не мог,

Утешься: из среды души твоей глубокой

Нам слышалась она, как гул грозы далекой,

Не грянувшей еще над нашею главой,

Но нам вещающей о тайне страшной той,

Пред коей гордый ум немеет боязливо,

Которую весь мир хранит красноречиво!

Мысль всемогуща в нас, но тот, кто мыслит, слаб;

Мысль независима, но времени он раб.

Как искра вечности, как пламень беспредельный,

С небес запавшая она в сосуд скудельный,

Иль гаснет без вести, или сожжет сосуд.

О Байрон! Над тобой свершился грозный суд!

И, лучших благ земли и поздних дней достойный,

Увы! не выдержал ты пыла мысли знойной,

Мучительно тебя снедавшей с юных пор.

И гроб, твой ранний гроб, как Фениксов костер,

Благоухающий и жертвой упраздненный,

Бессмертья светлого алтарь немой и тленный,

Свидетельствует нам весь подвиг бытия.

Гроб, сей Ираклов столп, один был грань твоя, -

И жизнь твоя гласит, разбившись на могиле:

Чем смертный может быть и чем он быть не в силе.

3

БИБЛИОТЕКА

В хранилище веков, в святыне их наследства,

Творцов приветствую, любимых мной из детства,

Путеводителей, наставников, друзей.

Их пламень воспалил рассвет души моей;

Обязан вкусом им, занятьем и забавой,

Быть может - как узнать? - обязан буду славой.

Вергилий, друг полей и благодетель их,

Любить их, украшать и петь твой учит стих.

Гораций, всех веков по духу современник,

Поэт всех возрастов, всех наций соплеменник,

Которому всегда довольны, в смех и в грусть,

И учатся еще, уж зная наизусть.

И жизнь исправил ты, и встретил смерть с улыбкой;

Мудрец незыблемый и царедворец гибкой,

Ты льстил не приторно, учил не свысока,

И время на тебе не тронуло венка,

Который соплели веселье и рассудок

Из сладострастных роз и вечных незабудок.

Кипящий Марциал, дурачеств римских бич!

Где ни подметил их, спешил стихом настичь;

И я тебе вослед наметываю руку

В безграмотную спесь и грамотную скуку.

Проперций и Тибулл, у коих в наши дни,

Педантам не во гнев, исхитил лавр Парни.

Андрей Шенье! {1} Певец и мученик свободы,

На плаху в жертву ты принес младые годы

И полное надежд грядущее принес,

Когда тиранов серп, во дни гражданских гроз,

Свирепо пожинал под жатвою кровавой

Всё, что грозило им иль доблестью, иль славой.

Так умирая, ты сказать со вздохом мог,

Что многого еще хранил в себе залог.

Твой стих - неполный звук души в мечтах обильной.

Уныл и сладостен, как памятник умильный

Надежд, растерзанных под бурею судеб.

Феб древних алтарей и новых песней Феб

Животворят его согласным вдохновеньем.

По древним образцам романтик исполненьем,

Шенье! в трудах твоих решился бы тот спор,

Что к музам внес вражду междоусобных ссор

И вечно без конца, как подвиг Пенелопы,

Не довершен ни мной, ни «Вестником Европы».

Руссо, враг общества и человека друг,

Сколь в сердце вкрадчив к нам сердечный твой недуг!

Писатель-Бриарей! Колдун! Протей-писатель!

Вождь века своего, умов завоеватель,

В руке твоей перо - сраженья острый меч.

Но, пылкий, не всегда умел его беречь

Для битвы праведной и, сам страстям покорный,

Враг фанатизма, был фанатик ты упорный.

Другим оставя труд костер твой воздвигать,

Покаюсь: я люблю с тобою рассуждать,

Вослед тебе идти от важных истин к шуткам

И смело пламенеть враждою к предрассудкам.

Как смертный ты блуждал, как гений ты парил

И в области ума светилом новым был.

Плутарховых времен достойная Коринна,

По сердцу женщина и по душе мужчина,

Философ мудростью и пламенем поэт,

Восторгов для тебя в нас недоступных нет,

Страстями движешь ты, умом, воображеньем;

Твой слог, трепещущий сердечным вдохновеньем,

Как отголосок чувств, всегда красноречив;

Как прихоть женщины, как радуги отлив,

Разнообразен он, струист и своенравен.

О, долго будешь ты воспоминаньем славен,

Коппет! {2} где Неккеру, игре народных бурь

Блеснула в тишине спокойствия лазурь

И где изгнанница тревожила из ссылки

Деспота чуткий ум и гнев, в порывах пылкий.

В сиянье, он робел отдельного луча

И, мир поработив владычеству меча,

С владычеством ума в совместничестве гордом

Он личного врага воюя в мненье твердом,

Державу мысли сам невольно признавал.

Осуществивший нам поэта идеал,

О Шиллер, как тебя прекрасно отражало

Поэзии твоей блестящее зерцало.

В тоске неведенья, в борьбе с самим собой,

Влечешь ли ты и нас в междоусобный бой

_Незрелых помыслов, надежд высокомерных,

Ты возвращаешь ли в унынье чувств неверных_,

На счастье данную, {3} сомнительный залог,

Который выплатить мир целый бы не мог;

Иль, гордыя души смирив хаос мятежный,

Мрак бури озаришь ты радугой надежной

И гласом сладостным, как звуком горних лир,

Врачуешь сердца скорбь и водворяешь мир

В стихию буйную желаний беспокойных,

Равно господствуешь ты властью песней стройных.

И вас здесь собрала усердная рука,

Законодателей родного языка,

Любимцев русских муз, ревнителей науки,

Которых внятные, живые сердцу звуки

Будили в отроке, на лоне простоты,

Восторги светлые и ранние мечты.

Вас ум не понимал, но сердце уж любило:

К вам темное меня предчувствие стремило.

Непосвященный жрец, неведомый себе,

Свой жребий в вашей я угадывал судьбе.

Ваш мерный глас мой слух пробудит ли случайно,

Ему, затрепетав, я радовался тайно.

Сколь часто, весь не свой, заслушивался я,

Как гула стройных волн иль песней соловья,

Созвучья стройных строф певца Елисаветы,

И слезы вещие, грядущих дум приметы,

В глазах смеющихся сверкали у меня,

И весь я полон был волненья и огня.

И ныне в возраст тот, как вкус верней и строже

Ценит, что чувствовал, когда я был моложе,

Умильно дань плачу признательности вам,

Ума споспешникам, прекрасного жрецам!

К отечеству любовь была в вас просвещеньем.

К успехам сограждан пылая чистым рвеньем,

Как силою меча, могуществом пера

Герои мирные, сподвижники Петра,

На светлом поприще, где он, боец державный,

В борьбе с невежеством, настойчивой и славной,

Ум завоевывал и предрассудки гнал,

Стяжали вы венец заслуженных похвал.

Но многим ли из вас расцвел и лавр бесплодный?

Забывчивой молвой и памятью народной

Уважен, признан ли ваш бескорыстный труд?

К вам света хладного внимателен ли суд?

Не многих чистое, родное достоянье,

Нам выше светится во тьме благодеянье.

Наследовали мы ваш к пользе смелый жар

И свято предадим его потомкам в дар.

Пусть чернь блестящая у праздности в объятьях

О ваших именах, заслугах и занятьях

Толкует наобум и в адрес-календарь

Заглядывать должна, чтоб справиться, кто встарь

Был пламенный Петров, порывистый и сжатый,

Иль юной Душеньки певец замысловатый.

Утешьтесь! Не вотще в виду родной земли

Вы звезды ясные в окрестной тьме зажгли.

Языку нашему вложило мысль и чувство,

Под тенью здешних древ - твой деятельный ум

Готовил в тишине созданье зрелых дум!

Покорный истине и сердца чистой клятве,

Ты мудрость вопрошал на плодовитой жатве

Событий, опытов, столетий и племен

И современником минувших был времен.

Сроднившись с предками, их слышал ты, их видел,

Дружился с добрыми, порочных ненавидел,

И совести одной, поработив язык,

Ты смело поучал народы и владык.

О Карамзин! Ты здесь с любимыми творцами;

В душе твой образ слит с священными мечтами!

Родитель, на одре болезни роковой,

Тебе вверял меня хладеющей рукой

И мыслью отдыхал в страданиях недуга,

Что сын его найдет в тебе отца и друга.

О, как исполнил ты сей дружества завет!

Ты юности моей взлелеял сирый цвет,

О мой второй отец! Любовью, делом, словом

Ты мне был отческим примером и покровом.

Когда могу, как он, избрав кумиром честь,

Дань непозорную на прах отца принесть,

Когда могу, к добру усердьем пламенея,

Я именем отца гордиться, не краснея,

Кого как не тебя благодарить бы мог?

Так, ты развил во мне наследственный залог.

Ты совращал меня с стези порока низкой

И к добродетели, душе твоей столь близкой,

Ты сердце приучал - любовию к себе.

Изнемогаю ль я в сомнительной борьбе

С страстями? Мучит ли желаний едких жало?

Душевной чистоты священное зерцало -

Твой образ в совести - упрека будит глас.

Как часто в лживых снах, как свет рассудка гас

И нега слабостей господствовала мною,

Ты совести моей был совестью живою.

Как радостно тебя воображаю здесь!

Откинув славы чин и авторскую спесь,

Счастливый семьянин, мудрец простосердечный,

В кругу детей своих, с весною их беспечной

Ты осень строгих лет умеешь сочетать.

Супруга нежная, заботливая мать

Перед тобой сидят в святилище ученья,

Как добрый гений твой, как муза вдохновенья;

В твой тихий кабинет, где мир желанный ваш,

Где мудрость ясная - любви и счастья страж,

Не вхож ни глас молвы, ни света глас мятежный.

Труд - слава для тебя, а счастье - труд прилежный,

О! Если б просиял желанный сердцем день,

Когда ты вновь придешь под дружескую сень

Дубравы, веющей знакомою прохладой,

Сочтясь со славою, полезных дел наградой,

От подвига почить на лоне тишины!

О! Если б наяву сбылись надежды сны!

Но что я говорю, блуждающий мечтатель!

Своих желаний враг, надежд своих предатель,

Надолго ли, и сам в себе уединясь,

Я с светом разорвал взыскательную связь?

Быть может, день еще - и ветр непостоянный

Умчит неверный челн от пристани желанной!

Прохладный мрак лесов, игривый ропот вод!

Надолго ли при вас, свободный от забот,

Вам преданный, вкушал я блага драгоценны!

Занятья чистые, досуг уединенный,

Душ прояснившихся веселье и любовь!

Иль с тем я вас познал, чтобы утратить вновь?

1821-1826

Дивлюсь всегда тому счастливцу,...

Дивлюсь всегда тому счастливцу,

Который, чуждый всех забот,

Как подобает горделивцу,

Самоуверенно живет.

Случайной жизнью, как хозяин, -

Распоряжаться он привык,

Нет для него в ней темных тайн,

Что ставят часто нас в тупик.

Он книгу жизни вскользь толкует,

Всё в ней ему как _б-а - ба_;

Он словно сам ее диктует,

И пишет набело судьба.

Нет места в нем раздумью, горю,

Нет места внутренней борьбе,

Пловец, он доверяет морю,

А пуще верит сам себе.

Идет вперед, отвагой полный,

Надменно выдвигая грудь,

А жизнь - уступчивые волны,

Пред ним широкий, гладкий путь.

Мудрец он, зоркий и глубокой?

Нахал ли, путник ли слепой,

Который с крутизны высокой

Не чует бездны под собой?

В недоуменье пребываю:

Благоговеть ли перед ним

Иль сожалеть о нем? Не знаю,

Мне сей вопрос неразрешим.

Но как различны в нас понятья,

Наш взгляд на жизнь и взгляд его:

Мы ощупью, меньшая братья,

Впотьмах бредем, страшась всего.

Что шаг - в виду Харибды, Сциллы,

Что шаг - Иракловы столбы;

Всегда под роковою силой

Мы внешних случаев рабы.

Вот хоть бы я: давно и даже

Давно за срок и зауряд

С житейской лямкой я на страже,

А всё же я плохой солдат.

И виноград и лавр мне зелен;

Не раз прострелен был насквозь,

А всё еще я не обстрелян

И не привык твердить: небось.

Напротив, в скуке обоюдной,

В кругу безвыходном верчусь

И в вечной распре с жизнью трудной

Боюсь себя, ее боюсь.

При ясном дне тревогой тайной

Я чую в небе облака,

Мне в каждой радости случайной

Грозит зародышем тоска.

1856

Для славы ты здоровья не жалеешь,...

Для славы ты здоровья не жалеешь,

Но берегись, недолго до греха;

Над рифмою ты целый век потеешь,

А там как раз прозябнешь от стиха.

1818

Доведь

Попавшись в доведи на шашечной доске,

Зазналась шашка пред другими,

Забыв, что из одной она и кости с ними

И на одном сработана станке.

Игрок по прихоти сменил ее другою

И продолжал игру, не думая о ней.

При счастье чванство впрок бывает у людей;

Но что, скажите, в нем, как счастье к нам спиною?

О доведи-временщики

На шахматном паркете!

Не забывайте, что на свете

Игрушки царской вы руки.

1817

Дом Ивана Ивановича Дмитриева

Я помню этот дом, я помню этот сад:

Хозяин их всегда гостям своим был рад,

И ждали каждого, с радушьем теплой встречи,

Улыбка светлая и прелесть умной речи.

Он в свете был министр, а у себя поэт,

Отрекшийся от всех соблазнов и сует;

Пред старшими был горд заслуженным почетом:

Он шел прямым путем и вывел честным счетом

Итог своих чинов и почестей своих.

Он правильную жизнь и правильный свой стих

Мог выставить в пример вельможам и поэтам,

Но с младшими ему по чину и по летам

Спесь щекотливую охотно забывал;

Он ум отыскивал, талант разузнавал,

И где их находил - там, радуясь успеху,

Не спрашивал: каких чинов они иль цеху?

Но настежь растворял и душу им, и дом.

Заранее в цветке любуяся плодом,

Ласкал он молодежь, любил ее порывы,

Но не был он пред ней низкопоклонник льстивый,

Не закупал ценой хвалебных ей речей

Прощенья седине и доблести своей.

Вниманьем ласковым, судом бесстрастно-строгим

Он был доступен всем и верный кормчий многим.

Зато в глупцов метка была его стрела!

Жужжащий враль, комар с замашками орла,

Чужих достоинств враг, за неименьем личных;

Поэт ли, образец поэтов горемычных;

Надутый самохвал, сыгравший жизнь вничью,

Влюбленный по уши в посредственность свою

(А уши у него Мидасовых не хуже);

Профессор ли вранья и наглости к тому же;

Пролаз ли с сладенькой улыбкою ханжи;

Болтун ли, вестовщик, разносчик всякой лжи;

Ласкатель ли в глаза, а клеветник заочно, -

Кто б ни задел его, случайно иль нарочно,

Кто б ни был из среды сей пестрой и смешной,

Он каждого колол незлобивой рукой,

Болячку подсыпал аттическою солью -

И с неизгладимой царапиной и болью

Пойдет на весь свой век отмеченный бедняк

И понесет тавро: подлец или дурак.

Под римской тогою наружности холодной,

Он с любящей душой ум острый и свободный

Соединял; в своих он мненьях был упрям,

Но и простор давать любил чужим речам.

Тип самобытности, он самобытность ту же

Не только допускал, но уважал и вчуже;

Ни пред собою он, ни пред людьми не лгал.

Власть моды на дела и платья отвергал:

Когда все были сплошь под черный цвет одеты,

Он и зеленый фрак, и пестрые жилеты

Носил; на свой покрой он жизнь свою кроил.

Сын века своего и вместе старожил,

Хоть он Карамзина предпочитал Шишкову,

Но тот же старовер, любви к родному слову,

Наречием чужим прельстясь, не оскорблял

И русским русский ум по-русски заявлял.

Притом, храня во всем рассудка толк и меру,

Петрова он любил, но не в ущерб Вольтеру,

За Лафонтеном вслед он вымысла цветы,

С оттенком свежести и блеском красоты,

На почву русскую переносил удачно.

И плавный стих его, струящийся прозрачно,

Как в зеркале и мысль и чувство отражал.

Лабазным словарем он стих свой не ссужал,

Но кистью верною художника-поэта

Изящно подбирал он краски для предмета:

И смотрят у него, как будто с полотна,

Воинственный _Ермак_ и _Модная жена_.

Случайно ль заглянусь на дом сей мимоходом -

Скользят за мыслью мысль и год за дальним годом,

Прозрачен здесь поток и сумрак дней былых:

Здесь память с стаею заветных снов своих

Свила себе гнездо под этим милым кровом;

Картина старины, всегда во блеске новом,

Рисуется моим внимательным глазам,

С приветом ласковым улыбке иль слезам.

Как много вечеров, без светских развлечений,

Но полных прелести и мудрых поучений,

Здесь с старцем я провел; его живой рассказ

Ушам был музыка и живопись для глаз.

Давно минувших дней то Рембрандт, то Светоний,

Гражданских доблестей и наглых беззаконий

Он краской яркою картину согревал.

Под кисть на голос свой он лица вызывал

С их бытом, нравами, одеждой, обстановкой;

Он личность каждую скрепит чертою ловкой

И в метком слове даст портрет и приговор.

Екатерины век, ее роскошный двор,

Созвездие имен сопутников Фелицы,

Народной повести блестящие страницы,

Сановники, вожди, хор избранных певцов,

Глашатаи побед Державин и Петров -

Всё облекалось в жизнь, в движенье и в глаголы.

То, возвратясь мечтой в тот возраст свой веселый,

Когда он отроком счастливо расцветал

При матери, в глазах любовь ее читал,

И тайну первых дум и первых вдохновений

Любимцу своему поведал вещий гений, -

Он тут воспоминал родной дубравы тень,

Над светлой Волгою горящий летний день,

На крыльях парусов летящие расшивы,

Златою жатвою струящиеся нивы,

Картины зимние и праздники весны,

И дом родительский, святыню старины,

Куда издалека вторгалась с новым лоском

Жизнь новая, а с ней слетались отголоском

Шум и событья дня, одно другому вслед:

То задунайский гром румянцовских побед,

То весть иных побед миролюбивой славы,

Науки торжество и мудрые уставы,

Забота и плоды державного пера,

То спор временщиков на поприще двора,

То книга новая со сплетнею вчерашней.

Всю эту жизнь среды семейной и домашней,

Весь этот свежий мир поэзии родной,

Еще сочувственный душе его младой,

Умевшей сохранить средь искушений света

Всю впечатлительность и свежесть чувств поэта, -

Всё помнил он, умел всему он придавать

Блеск поэтический и местности печать.

Он память вопрошал, и живописью слова

Давал минувшему он плоть и краски снова.

То, Гогарта схватив игривый карандаш

(Который за десять из новых не отдашь),

Он, с русским юмором и напрямик с натуры,

Из глупостей людских кроил карикатуры.

Бесстрастное лицо и медленная речь,

А слушателя он умел с собой увлечь,

И поучал его, и трогал - как придется,

Иль со смеху морил, а сам не улыбнется.

Как живо памятны мне эти вечера:

Сдается, старца я заслушался вчера.

Давно уж нет его в Москве осиротевшей!

С ним светлой личности, в нем резко уцелевшей,

Утрачен навсегда последний образец.

Теперь все под один чекан: один резец

Всем тот же дал объем и вес; мы променяли

На деньги мелкие - старинные медали;

Не выжмешь личности из уровня людей.

Отрекшись от своих кумиров и властей,

Таланта и ума клянем аристократство;

Теперь в большом ходу посредственности братство;

За норму общую - посредственность берем,

Боясь, чтоб кто-нибудь владычества ярем

Не наложил на нас своим авторитетом;

Мы равенством больны и видим здравье в этом.

Нам душно, мысль одна о том нам давит грудь,

Чтоб уважать могли и мы кого-нибудь;

Все говорить спешим, а слушать не умеем;

Мы платонической к себе любовью тлеем,

И на коленях мы - но только пред собой.

В ином и поотстал наш век передовой,

Как ни цени его победы и открытья:

В науке жить умно, в искусстве общежитья,

В сей вежливости форм изящных и простых,

Дававшей людям блеск и мягкость нравам их,

Которая была, в условленных границах, -

Что слог в писателе и миловидность в лицах;

В уживчивости свойств, в терпимости, в любви,

Которую теперь гуманностью зови;

Во всем, чем общество тогда благоухало

И, не стыдясь, свой путь цветами усыпало,

Во всем, чем встарь жилось по вкусу, по душе,

Пред старым - новый век не слишком в барыше.

Тот разговорчив был: средь дружеской беседы

Менялись мыслями и юноши и деды,

Одни с преданьями, плодами дум и лет,

Других манил вперед надежды пышный цвет.

Тут был простор для всех и возрастов, и мнений

И не было вражды у встречных поколений.

Так видим над Невой, в прозрачный летний день,

Заката светлого серебряная тень

Сливается в красе, торжественной и мирной,

С зарею утренней на вышине сафирной:

Здесь вечер в зареве, там утро рассвело.

И вечер так хорош, и утро так светло,

Что радости своей предела ты не знаешь:

Ты провожаешь день, ты новый день встречаешь,

И любишь дня закат, и любишь дня рассвет, -

И осень старости, и весну юных лет.

1860

Дорогою

Были годы, было время -

Я любил пускаться в путь;

Дум домашних сброшу бремя

И лечу куда-нибудь.

Любо духом встрепенуться

И повыше от людей

Вольной птицей окунуться

В вольном воздухе полей.

Мчатся удалые кони,

Режут воздух на лету;

В этой ухарской погоне

И в мороз они в поту.

Тут коляски легкой качкой

Разыграется мечта,

И восторженной горячкой

Заглагольствуют уста.

Только звонко застрекочет

Колокольчик-стрекоза,

Рифма тотчас вслед наскочит,

Завертится егоза.

И пойдет тут перестрелка:

Колокольчик дробью бьет,

А воструха-скороспелка

Свой трезвон себе несет.

И под их скороговорку

Обаяньем ум обдаст.

Ну, ямщик, с горы на горку,

А на водку барин даст.

Нипочем мне дождь и ведро,

Лето, осень иль зима;

Заезжал я даже бодро

В станционные дома -

Род сараев, балаганов,

Где содержат для гостей

Очень много тараканов,

Очень мало лошадей.

Ныне - старость одолела,

Прихотливее я стал;

С грустным увяданьем тела

И мой дух поприувял.

Нужен _к_о_мфорт_ мне; добра же

Нет того здесь и примет,

Нет в российской жизни, даже

В словаре российском нет.

И на рифму нет улову,

Разбрелись двойчатки врозь,

Не пригонишь слово к слову -

Все ложатся вкривь и вкось.

1864

Дорожная дума

В столицу съехались портретны мастера,

   Петр плох, но с деньгами; соперник Рафаэлю —

Иван, но без гроша. От утра до утра

   То женщин, то мужчин малюет кисть Петра;

Иван едва ли кисть и раз возьмет в неделю.

За что ж им от судьбы не равен так дележ?

Портрет Петра был льстив, портрет Ивана — схож.

1830

Другу Северину

От детских лет друзья, преданьями родные,

На опустевшем поле боевом,

Мы, уцелевшие от боя часовые,

Стоим еще с тобою под ружьем.

Теченьем волн своих нас время разлучило;

Когда же сердце в нас подернется тоской

И тень вечерняя сменяет дня светило,

Мы окликаемся с тобой.

1858

Друзьям

Колокольчик однозвучный,

Крик протяжный ямщика,

Зимней степи сумрак скучный,

Саван неба, облака!

И простертый саван снежный

На холодный труп земли!

Вы в какой–то мир безбрежный

Ум и сердце занесли.

И в бесчувственности праздной,

Между бдения и сна,

В глубь тоски однообразной

Мысль моя погружена.

Мне не скучно, мне не грустно, –

Будто роздых бытия!

Но не выразить изустно,

Чем так смутно полон я.

1862

Ещё дорожная дума

Колокольчик, замотайся,

Зазвени-ка, загуди!

Пыль, волнуйся, подымайся,

Что-то будет впереди!

Не сидится мне на месте,

Спертый воздух давит грудь;

Как жених спешит к невесте,

Я спешу куда-нибудь!

Даль - невеста под фатою!

Даль - таинственная даль!

Сочетаешься с тобою -

И в жене невесту жаль!

Еще тройка

Я пью за здоровье не многих,

Не многих, но верных друзей,

Друзей неуклончиво строгих

В соблазнах изменчивых дней.

Я пью за здоровье далеких,

Далеких, но милых друзей,

Друзей, как и я, одиноких

Средь чуждых сердцам их людей.

В мой кубок с вином льются слезы,

Но сладок и чист их поток;

Так, с алыми – черные розы

Вплелись в мой застольный венок.

Мой кубок за здравье не многих,

Не многих, но верных друзей,

Друзей неуклончиво строгих

В соблазнах изменчивых дней;

За здравье и ближних далеких,

Далеких, но сердцу родных,

И в память друзей одиноких,

Почивших в могилах немых.

1834

Желание

Не искушай меня без нужды...

Боратынский

Как в беззащитную обитель

Вошедший нагло тать ночной,

Желанье, хитрый искуситель,

Довольно ты владело мной.

Протей, всегда разнообразный,

Во все приманки красоты,

Во все мечты, во все соблазны

Волшебно облекалось ты.

Меня влекло ты, уносило,

Как там рассудок ни грози;

Вдали всё так казалось мило,

Всё было приторно вблизи.

Довольно раб твой безоружный

Тебе игралищем служил.

В душе усталой и недужной

Уж нет порывов, нет уж сил.

Давно твое их точит жало,

Давно исчерпан ключ страстей;

Мою ты алчность раздражало,

Но пищи не давало ей.

Всегда искал я целей новых

И не достиг ни до одной;

Ценою опытов суровых

Я дослужился на покой.

Но смертный слаб, он малодушен,

Он суеверен, - вновь могу

Невольно быть тебе послушен,

Тебе, любезному врагу.

Мне страшно думать, что, безумный,

Желать еще способен я,

Что в море, под погодой шумной,

Моя сорвется ладия.

Молю: улыбкой вероломной

Не растравляй заснувших ран,

Не вызывай из бездны темной

Снов, обличивших свой обман.

Бесплодны будут заклинанья;

Отстань, не искушай меня;

В одном отсутствии желанья

Хочу провесть остаток дня.

1858

* * *

Жизнь наша в старости – изношенный халат:

И совестно носить его, и жаль оставить;

Мы с ним давно сжились, давно, как с братом брат;

Нельзя нас починить и заново исправить.

Как мы состарились, состарился и он;

В лохмотьях наша жизнь, и он в лохмотьях тоже,

Чернилами он весь расписан, окроплен,

Но эти пятна нам узоров всех дороже;

В них отпрыски пера, которому во дни

Мы светлой радости иль облачной печали

Свои все помыслы, все таинства свои,

Всю исповедь, всю быль свою передавали.

На жизни также есть минувшего следы:

Записаны на ней и жалобы, и пени,

И на нее легла тень скорби и беды,

Но прелесть грустная таится в этой тени.

В ней есть предания, в ней отзыв наш родной

Сердечной памятью еще живет в утрате,

И утро свежее, и полдня блеск и зной

Припоминаем мы и при дневном закате.

Еще люблю подчас жизнь старую свою

С ее ущербами и грустным поворотом,

И, как боец свой плащ, простреленный в бою,

Я холю свой халат с любовью и почетом.

1852, Карлсбад

Жрец и кумир

Льстить любят многие; хвалить умеет редкой.

Не в меру похвала опасней брани едкой.

Усердья ложного подать ли образец?

В рассказ мой вслушайтесь: какой-то древний жрец,

К кумиру своему излишне богомольный,

Так уж кадил ему, уж так ему кадил,

Что с ног до головы его он закоптил.

И полно? - Нет! и, тем уроком недовольный,

Так размахнулся раз, в пылу слепой руки,

Что он кадильницей расшиб его в куски.

Фортуны баловни! Кумиры черни зыбкой!

Любимцы срочные забывчивой молвы!

Не стрел вражды крутой, но лести гибкой,

Кадильниц берегитесь вы!..

1819

Жужжащий враль, едва заметный слуху!...

Жужжащий враль, едва заметный слуху!

Ты хочешь выслужить удар моей руки?

Но знай: на ястребов охотятся стрелки;

А сам скажи: как целить в муху?

1823

* * *

За милой встречей вслед на жизненном пути

Как часто близок день утрат и расставанья.

И там, где молодость воскликнет: до свиданья!

Там старость говорит печальное прости.

1863

Запретная роза

Прелестный цвет, душистый, ненаглядный,

Московских роз царица и краса!

Вотще тебя свежит зефир прохладный,

Заря златит и серебрит роса.

Судьбою злой гонимая жестоко,

Свой красный день ты тратишь одиноко,

Ты про себя таишь дары свои:

Румянец свой, и мед, и запах сладкой,

И с завистью пчела любви, украдкой,

Глядит на цвет, запретный для любви.

Тебя, цветок, коварством бескорыстным

Похитил шмель, пчеле и розе враг;

Он оскорбил лобзаньем ненавистным,

Он погубил весну надежд и благ.

Счастлив, кто, сняв с цветка запрет враждебный,

Кто, возвратив _ее_ пчеле любви,

Ей скажет: цвет прелестный! цвет волшебный!

Познай весну и к счастью оживи!

Зачем глупцов ты задеваешь?...

«Зачем глупцов ты задеваешь? -

Не раз мне Пушкин говорил.-

Их не сразишь, хоть поражаешь;

В них перевес числа и сил.

Против тебя у них орудья:

На сплетни - злые языки,

На убежденье простолюдья -

У них печатные станки.

Ты только им к восстанью служишь;

Пожалуй, ранишь кой-кого:

Что ж? одного обезоружишь,

А сотня встанет за него».

Совет разумен был. Но к горю,

Не вразумил меня совет;

До старых лет с глупцами спорю,

А переспорить средства нет.

Сединам в бороду, навстречу,

Знать, завсегда и бес в ребро:

Как скоро глупость где подмечу,

Сейчас зачешется перо.

1862

Зачем Фемиды лик ваятели, пииты...

Зачем Фемиды лик ваятели, пииты

С весами и мечом привыкли представлять?

Дан меч ей, чтоб разить невинность без защиты,

Весы - чтоб точный вес червонцев узнавать.

1810

* * *

Здравствуй, в белом сарафане

Из серебряной парчи!

На тебе горят алмазы,

Словно яркие лучи.

Ты живительной улыбкой,

Свежей прелестью лица

Пробуждаешь к чувствам новым

Усыпленные сердца!

Здравствуй, русская молодка,

Раскрасавица–душа,

Белоснежная лебедка,

Здравствуй, матушка–зима!

Из–за льдистого Урала

Как сюда ты невзначай,

Как, родная, ты попала

В бусурманский этот край?

Здесь ты, сирая, не дома,

Здесь тебе не по нутру;

Нет приличного приема

И народ не на юру.

Чем твою мы милость встретим?

Как задать здесь пир горой?

Не суметь им, немцам этим,

Поздороваться с тобой.

Не напрасно дедов слово

Затвердил народный ум:

«Что для русского здорово,

То для немца карачун!»

Нам не страшен снег суровый,

С снегом — батюшка–мороз,

Наш природный, наш дешевый

Пароход и паровоз.

Ты у нас краса и слава,

Наша сила и казна,

Наша бодрая забава,

Молодецкая зима!

Скоро масленицы бойкой

Закипит широкий пир,

И блинами и настойкой

Закутит крещеный мир.

В честь тебе и ей Россия,

Православных предков дочь,

Строит горы ледяные

И гуляет день и ночь.

Игры, братские попойки,

Настежь двери и сердца!

Пышут бешеные тройки,

Снег топоча у крыльца.

Вот взвились и полетели,

Что твой сокол в облаках!

Красота ямской артели

Вожжи ловко сжал в руках;

В шапке, в синем полушубке

Так и смотрит молодцом,

Погоняет закадычных

Свистом, ласковым словцом.

Мать дородная в шубейке

Важно в розвальнях сидит,

Дочка рядом в душегрейке,

Словно маков цвет горит.

Яркой пылью иней сыплет

И одежду серебрит,

А мороз, лаская, щиплет

Нежный бархатец ланит.

И белее и румяней

Дева блещет красотой,

Как алеет на поляне

Снег под утренней зарей.

Мчатся вихрем, без помехи

По полям и по рекам,

Звонко щелкают орехи

На веселие зубкам.

Пряник, мой однофамилец,

Также тут не позабыт,

А наш пенник, наш кормилец,

Сердце любо веселит.

Разгулялись город, села,

Загулялись стар и млад,—

Всем зима родная гостья,

Каждый масленице рад.

Нет конца веселым кликам,

Песням, удали, пирам.

Где тут немцам–горемыкам

Вторить вам, богатырям?

Сани здесь — подобной дряни

Не видал я на веку;

Стыдно сесть в чужие сани

Коренному русаку.

Нет, красавица, не место

Здесь тебе, не обиход,

Снег здесь — рыхленькое тесто,

Вял мороз и вял народ.

Чем почтят тебя, сударку?

Разве кружкою пивной,

Да копеечной сигаркой,

Да копченой колбасой.

С пива только кровь густеет,

Ум раскиснет и лицо;

То ли дело, как прогреет

Наше рьяное винцо!

Как шепнет оно в догадку

Ретивому на ушко,—

Не споет, ей–ей, так сладко

Хоть бы вдовушка Клико!

Выпьет чарку–чародейку

Забубенный наш земляк:

Жизнь копейка!— смерть–злодейку

Он считает за пустяк.

Немец к мудрецам причислен,

Немец — дока для всего,

Немец так глубокомыслен,

Что провалишься в него.

Но, по нашему покрою,

Если немца взять врасплох,

А особенно зимою,

Немец — воля ваша!— плох.

1870

Зима

«Зачем вы, дни?» – сказал поэт.

А я спрошу: «Зачем вы, ночи?»

Зачем ваш мрак сгоняет свет

И занавешивает очи?

И так жизнь наша коротка,

И время годы быстро косит,

А сон из этого клочка

Едва ль не треть еще уносит.

Счастливцу – сон? Он у него

Часы блаженства похищает,

А на лету и без того

Он их так мало насчитает.

Счастливцу сон – разрыв со всем,

Чем сердце радостью дышало:

Как мертвый, слеп он, глух и нем,

Души как будто не бывало.

Смерть называют вечным сном,

А в здешнем – временно мертвеем.

Зачем нам спать, когда потом

Мы вдоволь выспаться успеем?

Когда б я с счастьем был знаком,

О, как бы сон я ненавидел!

Но клад мой, на святыню в нем

Я посягателя бы видел.

Страдальцу сон же не с руки,

Средь тяжких дум, средь грозных мраков,

На одр недуга и тоски

Не сыплет он прохладных маков.

Весь мутный ил, которым дни

Заволокли родник душевный,

Из благ – обломки их одни,

Разбитые волною гневной, –

Всплывает всё со дна души

В тоске бессонницы печальной,

Когда в таинственной тиши,

Как будто отзыв погребальный,

Несется с башни бой часов;

И мне в тревогу и смущенье

Шум собственных моих шагов

И сердца каждое биенье...

Ум весь в огне; без сна горят

Неосвежаемые очи,

Злость и тоска меня томят...

И вопию: «Зачем вы, ночи?»

Ноябрь 1848

Зимние карикатуры

1

РУССКАЯ ЛУНА

Русак, поистине сказать,

Не полунощник, не лунатик:

Не любит ночью наш флегматик

На звезды и луну зевать.

И если в лавках музы русской

Луной торгуют наподхват,

То разве взятой напрокат

Луной немецкой иль французской.

Когда ж в каникулы зимы

Горит у нас мороз трескучий,

И месяц в небе из-за тучи,

Наверно, мерзнет, как и мы.

«Теперь-то быть в дороге славно!»

Подхватит тут прямой русак.

Да, черта с два! Как бы не та:;,

Куда приятно и забавно!

Нет, воля ваша, господа!

Когда мороз дерет по коже,

Мне теплая постель дороже,

Чем ваша прыткая езда.

2

КИБИТКА

Что за медвежие набеги

Сам-друг с медведем на спине?

Нет, нет, путь зимний не по мне:

Мороз, ухабы, вьюги, снеги.

А подвижной сей каземат,

А подвижная эта пытка,

Которую зовут: кибитка,

А изобрел нам зимний ад.

Неволя, духота и холод;

Нос зябнет, а в ногах тоска,

То подтолкнет тебя в бока,

То головой стучишь, как молот.

И всё, что небо обрекло

На сон вещественный смерти,

Движеньем облекают черти

Страдальцу горькому назло.

Подушки, отдыха приюты,

Неугомонною возней

Скользят, вертятся под тобой,

Как будто в них бесенок лютый,

Иль шерстью с зверя царства тьмы

Набил их адский пересмешник,

И, разорвав свой саван, грешник

Дал ведьмам наволки взаймы.

И в шапке дьявол колобродит:

То лоб теснит, то с лба ползет,

То голова в нее уйдет,

То с головы она уходит.

Что в платье шов, то уж рубец,

В оковах словно руки, ноги,

Их снаряжая для дороги,

Твой камердинер был кузнец.

Дремота липнет ли к реснице,

Твой сон - горячки бред шальной:

То обопрется домовой

На грудь железной рукавицей;

То хочешь ты без крыл лететь,

То падаешь в пучину с моста,

То вдруг невиданного роста

Идет здороваться медведь;

То новый враг перед страдальцем:

С тетрадью толстой рифмодул

Стихами в петлю затянул,

Схватя за петлю мощным пальцем.

3

МЕТЕЛЬ

День светит; вдруг не видно зги,

Вдруг ветер налетел размахом,

Степь поднялася мокрым прахом

И завивается в круги.

Снег сверху бьет, снег прыщет снизу,

Нет воздуха, небес, земли;

На землю облака сошли,

На день насунув ночи ризу.

Штурм сухопутный: тьма и страх!

Компас не в помощь, ни кормило:

Чутье заглохло и застыло

И в ямщике и в лошадях.

Тут выскочит проказник леший,

Ему раздолье в кутерьме:

То огонек блеснет во тьме,

То перейдет дорогу пеший,

Там колокольчик где-то бряк,

Тут добрый человек аукнет,

То кто-нибудь в ворота стукнет,

То слышен лай дворных собак.

Пойдешь вперед, поищешь сбоку,

Всё глушь, всё снег, да мерзлый пар.

И божий мир стал снежный шар,

Где как ни шаришь, всё без проку.

Тут к лошадям косматый враг

Кувыркнется с поклоном в ноги,

И в полночь самую с дороги

Кибитка набок - и в овраг.

Ночлег и тихий и с простором:

Тут тараканам не залезть,

И разве волк ночным дозором

Придет проведать: кто тут есть?

4

УХАБЫ. ОБОЗЫ

Какой враждебный дух, дух зла, дух разрушенья,

Какой свирепый ураган

Стоячей качкою, волнами без движенья

Изрыл сей снежный океан?

Кибитка-ладия шатается, ныряет:

То вглубь ударится со скользкой крутизны,

То дыбом на хребет замерзнувшей волны

Ее насильственно кидает.

Хозяйство, урожай, плоды земных работ,

В народном бюджете вы светлые итоги,

Вы капитал земли стремите в оборот,

Но жаль, что портите вы зимние дороги.

На креслах у огня, не хуже чем Дюпень,

Движенья сил земных я радуюсь избытку;

Но рад я проклинать, как попаду в кибитку,

Труды, промышленность и пользы деревень.

Обозы, на Руси быть _зимним судоходством_ {*}

{* Подражание князю Потемкину, который называл

жидов судоходством Польши.}

Вас русский бог обрек, - и милость велика:

Помещики от вас и с деньгой и с дородством,

Но в проезжающих болят от вас бока.

Покажется декабрь - и тысяча обозов

Из пристаней степных пойдут за барышом,

И путь, уравненный от снега и морозов,

Начнут коверкать непутем;

Несут к столицам ненасытным

Что целый год росло, а люди в день съедят:

Богатства русские под видом первобытным

Гречихи, ржи, овса и мерзлых поросят,

И сельских прихотей запас разнообразный,

Ко внукам бабушек гостинцы из села,

И городским властям невинные соблазны:

Соленые грибы, наливки, пастила.

Как муравьи, они копышатся роями,

Как муравьям, им счета не свести;

Как змии длинные, во всю длину пути

Перегибаются ленивыми хребтами.

То разрывают снег пронзительным ребром,

И застывает след, прорезанный глубоко;

То разгребают снег хвостом,

Который с бока в бок волочится широко.

Уж хлебосольная Москва

Ждет сухопутные флотильи,

В гостеприимном изобильи

Ее повысились права.

Всю душу передав заботливому взору,

К окну, раз десять в день, подходит бригадир,

Глядит и думает: придет ли помощь в пору?

Задаст ли с честью он свой именинный пир?

С умильной радостью, с слезой мягкосердечья

Уж исчисляет он гостей почетных съезд,

И сколько блюд и сколько звезд

Украсят пир его в глазах Замоскворечья.

Уж предначертан план, как дастся сытный бой,

Чтоб быть ему гостей и дня того достойным;

Уж в тесной зале стол большой

Рисуется пред ним покоем беспокойным.

_Простор локтям_! - изрек французской кухни суд,

Но нам он не указ, благодарим покорно!

Друг друга поприжав, нам будет всем просторно;

Ведь люди в тесноте живут.

И хриплым голосом, и брюхом на виду

Рожденный быть вождем в служительских фалангах,

Дворецкий с важностью в лице и на ходу

Разносит кушанья по табели о рангах.

Дверь настежь: с торжеством, как витязь на щитах,

Толпой рабов осетр выносится картинно;

За ним, салфеткою спеленутую чинно,

Несут вдову Клико, согретую в руках.

Молю, в желанный срок да не придет обоз,

И за мои бока молю я мщенья! Мщенья!

А если и придет, да волей провиденья

День именин твоих днем будет горьких слез.

Испорченный судьбой, кухмистром и дворецким,

Будь пир твой в стыд тебе, гостям твоим во вред;

Будь гость, краса и честь пирам замоскворецким,

Отозван на другой обед!

Но если он тебя прибытьем удостоит,

Пусть не покажется ему твоя хлеб-соль

И что-нибудь нечаянно расстроит

Устроенный ему за месяц рокамболь.

1828

Зимняя прогулка

В дни лета природа роскошно,

Как дева младая, цветет

И радостно денно и нощно

Ликует, пирует, поет.

Красуясь в наряде богатом,

Природа царицей глядит,

Сафиром, пурпуром, златом

Облитая, чудно горит.

И пышные кудри и косы

Скользят с–под златого венца,

И утром и вечером росы

Лелеют румянец лица.

И полные плечи и груди –

Всё в ней красота и любовь,

И ею любуются люди,

И жарче струится в них кровь.

С приманки влечет на приманку!

Приманка приманки милей!

И день с ней восторг спозаранку,

И ночь упоительна с ней!

Но поздняя осень настанет:

Природа состарится вдруг;

С днем каждым всё вянет, всё вянет,

И ноет в ней тайный недуг.

Морщина морщину пригонит,

В глазах потухающих тьма,

Ко сну горемычную клонит,

И вот к ней приходит зима.

Из снежно–лебяжьего пуху

Спешит пуховик ей постлать,

И тихо уложит старуху,

И скажет ей: спи, наша мать!

И спит она дни и недели,

И полгода спит напролет,

И сосны над нею и ели

Раскинули темный намет.

И вьюга ночная тоскует

И воет над снежным одром,

И месяц морозный целует

Старушку, убитую сном.

Ноябрь 1868, Царское Село

Зонненштейн

Прекрасен здесь вид Эльбы величавой,

Роскошной жизнью берега цветут,

По ребрам гор дубрава за дубравой,

За виллой вилла, летних нег приют.

Везде кругом из каменистых рамок

Картины блещут свежей красотой:

Вот на утес перешагнувший замок

К главе его прирос своей пятой.

Волшебный край, то светлый, то угрюмый!

Живой кипсек всех прелестей земли!

Но облаком в душе засевшей думы

Согнать, развлечь с души вы не могли.

Я предан был другому впечатленью, -

Любезный образ в душу налетал,

Страдальца образ - и печальной тенью

Он красоту природы омрачал.

Здесь он страдал, томился здесь когда-то,

Жуковского и мой душевный брат,

Он, песнями и скорбью наш Торквато,

Он, заживо познавший свой закат.

Не для его очей цвела природа,

Святой глагол ее пред ним немел,

Здесь для него с лазоревого свода

Веселый день не радостью горел.

Он в мире внутреннем ночных видений

Жил взаперти, как узник средь тюрьмы,

И был он мертв для внешних впечатлений,

И божий мир ему был царством тьмы.

Но видел он, но ум его тревожил,

Что созидал ума его недуг;

Так, бедный, здесь лета страданья прожил,

Так и теперь живет несчастный друг.

1853

Из очерков Москвы

Твердят: ты с Азией Европа,

Славянский и татарский Рим,

И то, что зрелось до потопа,

В тебе еще и ныне зрим.

В тебе и новый мир, и древний;

В тебе пасут свои стада

Патриархальные деревни

У Патриаршего пруда.

Строенья всех цветов и зодчеств,

А надписи на воротах -

Набор таких имен и отчеств,

Что просто зарябит в глазах.

Здесь чудо - барские палаты

С гербом, где вписан знатный род;

Вблизи на курьих ножках хаты

И с огурцами огород.

Поэзия с торговлей рядом;

Ворвался Манчестер в Царьград,

Паровики дымятся смрадом, -

Рай неги и рабочий ад!

Кузнецкий мост давно без кузниц -

Парижа пестрый уголок,

Где он вербует русских узниц,

Где он сбирает с них оброк.

А тут, посмотришь, - Русь родная

С своею древней простотой,

Не стертая, не початая,

Как самородок золотой,

Русь в кичке, в красной душегрейке,

Она, как будто за сто лет,

Живет себе на Маросейке,

И до Европы дела нет.

Всё это так - и тем прекрасней!

Разнообразье - красота:

Быль жизни с своенравной басней;

Здесь хлам, там свежая мечта.

Здесь личность есть и самобытность,

Кто я, так я, не каждый мы,

Чувств подчиненность или скрытность

Не заморозила умы.

Нет обстановки хладно-вялой,

Упряжки общей, общих форм;

Что конь степной, здесь каждый малый

Разнуздан на подножный корм.

У каждого свои причуды

И свой аршин с своим коньком,

Свой нрав, свой толк и пересуды

О том, о сем и ни о чем.

Москва! Под оболочкой пестрой

Храни свой самородный быт!

Пусть Грибоедов шуткой острой

Тебя насмешливо язвит,

Ты не смущайся, не меняйся,

Веками вылитая в медь,

На Кремль свой гордо опирайся

И, чем была, тем будь и впредь!

Величье есть в твоем упадке,

В рубцах твоих истертых лат!

Есть прелесть в этом беспорядке

Твоих разбросанных палат,

Твоих садов и огородов,

Высоких башен, пустырей,

С железной мачтою заводов

И с колокольнями церквей!

Есть прелесть в дружбе хлебосольной

Гостеприимных москвичей,

В их важности самодовольной,

В игре невинных их затей.

Здесь повсеместный и всегдашний

Есть русский склад, есть русский дух,

Начать - от Сухаревой башни

И кончить - сплетнями старух.

1858

Из поминок

Поэтической дружины

Смелый вождь и исполин!

С детства твой полет орлиный

Достигал крутых вершин.

Помню я младую братью,

Милый цвет грядущих дней:

Отрок с огненной печатью,

С тайным заревом лучей

Вдохновенья и призванья

На пророческом челе,

Полном думы и мечтанья,

Крыльев наших на земле,

Вещий отрок, отрок славы,

Отделившись от других,

Хладно смотрит на забавы

Шумных сверстников своих.

Но гроза зажжет ли блеском

Почерневший неба свод,

Волны ль однозвучным плеском

Пробудятся в лоне вод;

Ветром тронутый, тоскуя

Запоет ли темный лес,

Как Мемнонова статуя

Под златым лучом небес;

За ветвистою палаткой

Соловей ли в тьме ночной,

С свежей негой, с грустью сладкой,

Изливает говор свой;

Взор красавицы ль случайно

Нежно проскользнет на нем, -

Сердце разгорится тайно

Преждевременным огнем;

Чуткий отрок затрепещет,

Молча сердце даст ответ,

И в младых глазах заблещет

Поэтический рассвет.

Там, где царскосельских сеней

Сумрак манит в знойный день,

Где над роем славных теней

Вьется царственная тень;

Где владычица полмира

И владычица сердец,

Притаив на лоне мира

Ослепительный венец,

Отрешась от пышной скуки

И тщеславья не любя,

Ум, искусства и науки

Угощала у себя;

Где являлась не царицей

«Пред восторженным певцом,

А бессмертною Фелицей

И державным мудрецом.

Где в местах, любимых ею,

Память так о ней жива

И дней славных эпопею

Внукам предает молва, -

Там таинственные громы,

Словно битв далеких гул,

Повторяют нам знакомый

Оклик: Чесма и Кагул.

Той эпохи величавой

Блеск еще там не потух,

И поэзией и славой

Всё питало юный дух.

Там поэт в родной стихии

Стих златой свой закалил,

И для славы и России

Он расцвел в избытке сил.

Век блестящий переживший,

Переживший сам себя,

Взор, от лет полуостывший,

Славу юную любя,

На преемнике цветущем

Старец-бард остановил,

О себе вздохнув, - в грядущем

Он певца благословил.

Брата обнял в нем Жуковский,

И с сочувствием родным,

С властью, нежностью отцовской

Карамзин следил за ним...

Как прекрасно над тобою

Утро жизни рассвело;

Ранним лавром, взятым с бою,

Ты обвил свое чело.

Свет холодный, равнодушный

Был тобою пробужден,

И, волшебнику послушный,

За тобой увлекся он.

Пред тобой соблазны пели,

Уловляя в плен сетей,

И в младой груди кипели

Страсти Африки твоей.

Ты с отвагою безумной

Устремился в быстрину,

Жизнью бурной, жизнью шумной

Ты пробился сквозь волну.

Но души не опозорил

Бурь житейских мутный вал;

За тебя твой гений спорил

И святыню отстоял.

От паденья, жрец духовный,

Дум и творчества залог -

Пламень чистый и верховный -

Ты в душе своей сберег.

Всё ясней, всё безмятежней

Разливался свет в тебе,

И всё строже, всё прилежней,

С обольщеньями в борьбе,

На таинственных скрижалях

Повесть сердца ты читал,

В радостях его, в печалях

Вдохновений ты искал.

Ты внимал живым глаголам

Поучительных веков,

Чуждый распрям и расколам

. . . . . . . . .умов.

1854

Из собрания стихотворений Хандра с проблесками

Пью по ночам хлорал запоем,

Привыкший к яду Митридат,

Чтоб усладить себя покоем

И сном, хоть взятым напрокат.

Мне в тягость жить; хочу забыться,

Хочу не знать, что я живу,

Хочу от жизни отрешиться

И от всего, что наяву.

Ничтожества сон непробудный!

Затишье по тревожном дне!

Возмездьем будь за подвиг трудный,

За жизнь, столь тягостную мне.

2

И жизнь, и жизни все явленья

Мне чудятся, как в смутном сне,

Болезненно все впечатленья

Перерождаются во мне.

Скучаю прежним я весельем,

Сержусь на то, что я любил:

Недуг каким-то горьким зельем

Мои все чувства отравил.

Во мне идет с ожесточеньем

Борьба враждебных двух начал:

Ум не скудеет размышленьем,

Но воли нет, но дух упал.

Разумным и пытливым взором

Я на борьбу свою гляжу,

И сам, как вчуже, я дозором

За нею пристально слежу.

Себя сознательным упреком

Я порицанью предаю,

Но суд не действует уроком

На немощь и тоску мою.

В моем сознанье проку мало:

В нем бодрых сил не почерпнуть;

Оно лишь новое мне жало

И так в у_я_звленную грудь.

Своих страданий раб послушный,

Не спорю с ними, не борюсь:

Нет, я, как воин малодушный,

Без боя в плен им отдаюсь.

3

Чувств одичалых и суровых

Гнездилище душа моя:

Я ненавижу всех здоровых,

Счастливцев ненавижу я.

В них узнаю свои утраты:

М мне сдается, что они -

Мои лихие супостаты

И разорители мои,

Что под враждебным мне условьем,

С лицом насмешливым и злым,

Они живут моим здоровьем

И счастьем, некогда моим.

4

ЗАГАДКА

Меня за книгу засадили,

С трудом читается она:

В ней смесь и вымысла, и были,

Плох вымысел, и быль скучна.

Как много в книге опечаток!

Как много непонятных мест!

Сил и охоты недостаток

Читать ее в один присест.

Пред догорающей лампадой

И в ожиданье темноты

Читаю с грустью и досадой

Ее последние листы.

Всё это опыт, уверяют,

Терпенья надобно иметь,

И в ободренье обещают,

Что будет продолженье впредь.

Благодарю! С меня довольно!

Так надоел мне первый том,

Что мне зараней думать больно,

Что вновь засяду на втором.

5

Я - прозябаемого царства:

Мне нужны воздух, солнце, тень,

На жизнь и все ее мытарства

Работать мне тоска и лень.

В юдоли сей трудов и плача

Заботы, жертвы и борьба -

Головоломная задача,

А голова моя слаба.

Скажу со скорбью и упреком:

Не приспособлен я к борьбе

И сотворен я человеком

Назло природе и себе.

Нет, я растительного царства,

Питаюсь теплым блеском дня;

А жизнь и все ее мытарства

Непроходимы для меня.

6

ЦВЕТОК

Зачем не увядаем мы,

Когда час смерти наступает,

Как с приближением зимы

Цветок спокойно умирает?

К нему природы благ закон,

Ему природа - мать родная:

Еще благоухает он,

Еще красив и увядая.

Его иссохшие листки

Еще хранят свой запах нежный,

Он дар нам памятной руки

Б день слез разлуки безнадежной.

Его мы свято бережем

В заветной книге дум сердечных,

Как весть, как песню о былом,

О днях, так грустно скоротечных.

Для нас он памятник живой,

Хотя он жизнью уж не дышит,

Не вспрыснут утренней росой

И в полночь соловья не слышит.

Как с другом, с ним мы говорим

О прошлом, нам родном и общем,

И молча вместе с ним грустим

О счастье, уж давно усопшем.

Цветку не тяжек смертный час:

Сегодня нас он блеском манит,

А завтра нам в последний раз

Он улыбнется и завянет.

А нас и корчит, и томит

Болезнь пред роковой могилой,

Нам диким пугалом грозит

Успенья гений белокрылый.

Мертвящий холод в грудь проник,

Жизнь одичала в мутном взоре,

Обезображен светлый лик,

Друзьям и ближним в страх и горе.

А там нас в тесный гроб кладут,

Опустят в мраки подземелья

И сытной пищей предадут

Червям на праздник новоселья.

В предсмертных муках и в борьбе,

Неумолимой, беспощадной,

Как позавидую тебе,

Цветок мой милый, ненаглядный!

Будь ласковой рукой храним,

Загробным будь моим преданьем,

И в память мне друзьям моим

Еще повей благоуханьем.

7

Что выехал в Ростов.

Дмитриев

«Такой-то умер». Что ж? Он жил да был и умер.

Да, умер! Вот и всё. Всем жребий нам таков.

Из книги бытия один был вырван нумер.

И в книгу внесено, что «выехал в Ростов».

Мы все попутчики в Ростов. Один поране,

Другой так попоздней, но всем ночлег один:

Есть подорожная у каждого в кармане,

И похороны всем - последствие крестин.

А после? Вот вопрос. Как знать, зачем пришли мы?

Зачем уходим мы? На всем лежит покров,

И думают себе земные пилигримы:

А что-то скажет нам загадочный Ростов?

1876

Из Царского Села в Ливадию

Смотрю я вашим Аюдагом,

В берлоге, как медведь, сижу,

Иль медленно, медвежьим шагом

В саду пустынном я брожу.

Но, как медведю, ради скуки

Сосать мне лапу не под стать:

Мои так исхудали руки,

Что в них уж нечего сосать.

И ум, и сердце исхудали;

Побит морозом жизни цвет.

Того, которого вы знали,

Того уж Вяземского нет.

Есть разве темное преданье

О светлой некогда судьбе,

На хладном гробе начертанье,

Поминки по самом себе.

Там, где сияньем, вечно новым,

Ласкается к вам южный день,

Вы помяните добрым словом

Мою тоскующую тень.

1

Икалось ли тебе, Давыдов,

Когда шампанское я пил

Различных вкусов, свойств и видов,

Различных возрастов и сил,

Когда в подвалах у Моэта

Я жадно поминал тебя,

Любя наездника–поэта,

Да и шампанское любя?

Здесь бьет Кастальский ключ, питая

Небаснословною струей;

Поэзия — здесь вещь ручная:

Пять франков дай — и пей и пой!

Моэт — вот сочинитель славный!

Он пишет прямо набело,

И стих его, живой и плавный,

Ложится на душу светло.

Живет он славой всенародной;

Поэт доступный, всем с руки,

Он переводится свободно

На все живые языки.

Недаром он стяжал известность

И в школу все к нему спешат:

Его текущую словесность

Все поглощают нарасхват.

Поэм в стеклянном переплете

В его архивах миллион.

Гомер! хоть ты в большом почете,—

Что твой воспетый Илион?

Когда тревожила нас младость

И жажда ощущений жгла,

Его поэма, наша радость,

Настольной книгой нам была.

Как много мы ночей бессонных,

Забыв все тягости земли,

Ночей прозрачных, благосклонных,

С тобой над нею провели.

Прочтешь поэму — и, бывало,

Давай полдюжину поэм!

Как ни читай,— кажись, всё мало...

И зачитаешься совсем.

В тех подземелиях гуляя,

Я думой ожил в старине;

Гляжу: биваком рать родная

Расположилась в Эперне.

Лихой казак, глазам и слуху,

Предстал мне: песни и гульба!

Пьют эпернейскую сивуху,

Жалея только, что слаба.

Люблю я русскую натуру:

В бою он лев; пробьют отбой —

Весельчаку и балагуру

И враг всё тот же брат родной.

Оставя боевую пику,

Казак здесь мирно пировал,

Но за Москву, французам в пику,

Их погреба он осушал.

Вином кипучим с гор французских

Он поминал родимый Дон,

И, чтоб не пить из рюмок узких,

Пил прямо из бутылок он.

Да и тебя я тут подметил,

Мой бородинский бородач!

Ты тут друзей давнишних встретил,

И поцелуй твой был горяч.

Дней прошлых свитки развернулись,

Все поэтические сны

В тебе проснулись, встрепенулись

Из–за душевной глубины.

Вот край, где радость льет обильно

Виноточивая лоза;

И из очей твоих умильно

Скатилась пьяная слеза!

           2

Так из чужбины отдаленной

Мой стих искал тебя, Денис!

А уж тебя ждал неизменный

Не виноград, а кипарис.

На мой привет отчизне милой

Ответом скорбный голос был,

Что свежей братскою могилой

Дополнен ряд моих могил.

Искал я друга в день возврата,

Но грустен был возврата день!

И собутыльника и брата

Одну я с грустью обнял тень.

Остыл поэта светлый кубок,

Остыл и партизанский меч;

Средь благовонных чаш и трубок

Уж не кипит живая речь.

С нее не сыплются, как звезды,

Огни и вспышки острых слов,

И речь наездника — наезды

Не совершает на глупцов.

Струей не льется вечно новой

Бивачных повестей рассказ

Про льды Финляндии суровой,

Про огнедышащий Кавказ,

Про год, запечатленный кровью,

Когда, под заревом Кремля,

Пылая местью и любовью,

Восстала русская земля.

Когда, принесши безусловно

Все жертвы на алтарь родной,

Единодушно, поголовно

Народ пошел на смертный бой.

Под твой рассказ народной были,

Животрепещущий рассказ,

Из гроба тени выходили,

И блеск их ослеплял наш глаз.

Багратион — Ахилл душою,

Кутузов — мудрый Одиссей,

Сеславин, Кульнев — простотою

И доблестью муж древних дней!

Богатыри эпохи сильной,

Эпохи славной, вас уж нет!

И вот сошел во мрак могильный

Ваш сослуживец, ваш поэт!

Смерть сокрушила славы наши,

И смотрим мы с слезой тоски

На опрокинутые чаши,

На упраздненные венки.

Зову,— молчит припев бывалый;

Ищу тебя,— но дом твой пуст;

Не встретит стих мой запоздалый

Улыбки охладевших уст.

Но песнь мою, души преданье

О светлых, безвозвратных днях,

Прими, Денис, как возлиянье

На прах твой, сердцу милый прах!

Иссохлось бы перо твое бесплодно...

Иссохлось бы перо твое бесплодно,

Засухою скончались бы листы,

Но помогать бедам искусству сродно:

В желчь зависти перо обмокнешь ты -

И сызнова на месяц-два свободно

С него польются клеветы.

1818

К ...

Ты требуешь стихов моих,

Но что достойного себя увидишь в них?

Язык богов, язык святого вдохновенья -

В стихах моих язык сухого поученья.

Я, строгой истиной вооружая стих,

Был чужд волшебства муз и вымыслов счастливых,

К которым грации, соперницы твои,

По утренним цветам любимцев горделивых

Ведут, их озарив улыбкой в юны дни.

Повиновение всегда к тебе готово.

Но что узнаешь ты, прочтя стихи мои?

Зевая, может быть, поверишь мне на слово,

Что над славянскими я одами зевал,

Что комик наш Гашпар плач Юнга подорвал,

Что трагик наш Гашпар Скаррона побеждал,

Что, маковым венком увенчанный меж нами,

Сей старец-юноша, певец Анакреон

Не счастьем, не вином роскошно усыплен,

Но вялыми стихами;

Что Сафе нового Фаона бог привел,

Ей в переводчики убийцу нарекая,

Что сей на Грея был и на рассудок зол,

А тот, чтоб запастись местечком в недрах рая,

Водой своих стихов Вольтера соль развел.

Но мне ль терзать твое терпение искусом

И вызывать в глазах твоих из тьмы гробов

Незнаемых досель ни красотой, ни вкусом,

Смертельной скукою живущих мертвецов?

Тебе ль, благих богов любимице счастливой,

Рожденной розы рвать на жизненном пути,

Тебе ли, небесам назло, мне поднести

Венок, сплетенный мной из терния с крапивой?

Когда Мелецкого иль Дмитриева дар

Питал бы творческою силой

В груди моей, как пепл таящийся остылой,

Бесплодный стихотворства жар,

Когда бы, прелестей природы созерцатель,

Умел я, как они, счастливый подражатель,

Их новой прелестью стихов одушевлять

Иль, тайных чувств сердец удачный толкователь,

Неизъяснимое стихами изъяснять, -

Почувствовавши муз святую благодать,

Пришел бы я с душой, к изящному пристрастной,

Природы красоте учиться при тебе;

Но, заглядевшися на подлинник прекрасный,

Забыл бы, верно, я о списке и себе.

1816

К Батюшкову

Шумит по рощам ветр осенний,

Древа стоят без украшений,

Дриады скрылись по дуплам;

И разувенчанная Флора,

Воздушного не слыша хора,

В печали бродит по садам.

Певец любви, певец игривый

И граций баловень счастливый,

Стыдись! Тебе ли жить в полях?

Ты ль будешь в праздности постылой

В деревне тратить век унылый,

Как в келье дремлющий монах?

Нет! Быть отшельником от света -

Ни славы в том, ни пользы нет;

Будь терпелив, приспеют лета -

И сам тебя оставит свет.

Теперь, пока еще умильно

Глядят красавицы на нас

И сердце, чувствами обильно,

Знакомо с счастием подчас,

Пока еще у нас играет

Живой румянец на щеках

И радость с нами заседает

На шумных Вакховых пирах -

Не будем, вопреки природы

И гласу сердца вопреки,

Свои предупреждая годы,

Мы добиваться в старики!

Доколе роз в садах не тронет

Мертвящей осени рука,

Любимца Флоры, мотылька,

Ничто от розы не отгонит.

Пример и мы с него возьмем!

Как мотылек весною к розе,

И мы к веселью так прильнем,

Смеяся времени угрозе!

Ах! юностью подорожим!

В свое пусть старость придет время,

Пусть лет на нас наложит бремя -

Навстречу к ней не поспешим.

Любви, небесным вдохновеньям,

Забавам, дружбе, наслажденьям

Дней наших поручая бег,

Судьбе предавшися послушно,

Ее ударов равнодушно

Дождемся мы средь игр и нег.

Когда же смерть нам в дверь заглянет

Звать в заточение свое,

Пусть лучше на пиру застанет,

Чем мертвыми и до нее.

К вдове С. Ф. Безобразовой в деревню

Что делает в деревне дальной

Совсем не сельская вдова?

Какие головы кружит в глуши печальной,

Хоть, может быть, и есть в селенье голова?

Где двор, блестящий двор вздыхателей любезных,

Хоть дворня и полна дворовых бесполезных

И крепостных рабов по милости судьбы

В России крепостной искать нам не со свечкой!

Но добровольные рабы,

Которые, гордясь цветочною уздечкой,

Накинутой на них любовью с красотой,

Предпочитают плен и вольности самой...

Их нет! Не красота душами там владеет:

Ее плохие барыши!

И ловко взятки брать с души

Один подьячий дар имеет!

Какая ссылка для вдовы,

Которой вдовствовать совсем бы не у места,

Для милой красоты, которая, как вы,

Вдова случайностью, но прелестью - невеста!

Как должен длиться скучный день!

Как медленно вертит бездейственная лень

Колеса тяжкие часов однообразных!

Там скука мрачная, владычица дней праздных,

На жизнь навесть должна безжизненную тень

И на окрестность мрак кладбища!

Есть книги - знаю я - уму, занятью пища;

Но книги - всё одни бездушные листы!

Есть зеркало, последняя отрада

Уединенной красоты;

Но в нем не вспыхнет жизнь от пламенного взгляда,

Как ни сиди пред ним, не дашь ему ума,

А только влюбишься в лице свое сама.

Нужнее воздуха красавице мужчины!

Желанье нравиться с ней вместе родилось;

Оно - вторая жизнь и нравственная ось,

На коей движутся все женские пружины.

Потомства женского отлив и образец,

Прабабка Ева нам быть может в том порукой:

В раю - уж, кажется, в раю ли знаться с скукой? -

Ей стало скучно под конец!

Явился змей! Подбитый Асмодеем,

Он с _яблочком_ умел к ней хитро подойти,

И на безлюдии, чтоб время провести,

Шутя, кокетствовать она пустилась с змеем.

Таких чудес не видим в наши дни!

В наш бедный век остепенились змеи

И, позабыв любовные затеи,

Не донжуанствуют они!

Но яблока желудок женской

Переварить еще не мог:

Красавицам оно на память и в залог!

Что ж делает вдова в пустыне деревенской,

Где Евы яблоко бессильно на умы,

Где б первенством никто не предпочел Киприды

И где уездные Париды,

Боясь красавиц, как чумы,

Для яблок лучшего не знают назначенья,

Как впрок солить их для зимы?

Пора вам разорвать оковы заточенья

И бросить скучный плен, чтобы других пленять,

Оставьте вы леса медведям и соседам -

Они уж свыклися, но вам тут не под стать!

Столица вас зовет к забавам и победам,

И зов ее услышьте вы!

Любовь без вас глядит сироткой средь Москвы,

Блестящий храм ее - заброшенная келья!

И пылкие веселья

Печально вдовствуют в отсутствие вдовы!

1822

К графу В. А. Соллогубу

Что делает, мой граф, красавица Эмилья?

Сгрустнулось мне по ней и хочется узнать,

Как, милая, она изволит поживать?

Как русским языком играет без усилья?

Как здравствуют ее красивые плеча -

Младого лебедя возвышенные крылья,

Глаза ее, души два светлые луча,

Уста с улыбкою, вдыхающей веселье,

И свежих жемчугов живое ожерелье,

Которыми ее унизаны уста,

И всё, что прелесть в ней, и всё, что красота?

Сей горделивый стан царицы сановитой

С беспечной простотой, с младенчеством чела,

По коим набожно Минервою-Харитой

Златая старина ее бы нарекла?

Но в наш железный век, в сей век холодной прозы,

Где светлых вымыслов ощипаны все розы,

Где веры нет к мечтам и мертвы чудеса,

Где разум всё сушит, где даже и на лире

Доказывать должны, что дважды два - четыре,

Где и поэзия, отвергнув небеса,

Чтоб не предать себя изгнанью и проклятью,

Благовествует нам гражданскою печатью,

И где, из красоты кумиров не творя,

Поэты, закрутив мечтам своим поводья,

Буквально держатся имен календаря

И скромно тащатся тропой простонародья.

Как родилась она некстати, боже мой!

Богиня лучших дней, она смиренно ныне

В уездном городке, как лилия в пустыне,

Цветет инкогнито дворянкой молодой!

Но в черством веке сем есть огненная младость,

В сосуд холодного и трезвого питья

Вливает хмель она и чары бытия -

Любви, поэзии и снов сердечных сладость!

Есть край; там, темный плащ закинув за плечо,

Питомец южных дум, на севере рожденный,

Студент и трубадур, с гитарой вдохновенной

Поет, и чувствует, и любит горячо.

У окон красоты, в часы ночной прохлады,

Приносит робко ей он в жертву серенады,

Смущая сладостно девические сны,

Вдыхает негу в них и юга, и весны.

Улыбка алая уста ее объемлет,

Душа бессонная любовной песне внемлет

И радуется ей, и безмятежный вздох

Из груди вырвался и на сердце заглох.

Сон поэтический! Волшебно с изголовья

Она несется в край мечты и баснословья,

И мыслью чистою - как с лилии роса

Иль на груди ее девическая лента -

Приветствует она влюбленный гимн студента,

Земную жизнь и мир забыв на полчаса.

К друзьям

Гонители моей невинной лени,

Ко мне и льстивые, и строгие друзья!

Благодарю за похвалы и пени, -

Но не ленив, а осторожен я!

Пускай, довольствуясь быть знаем в круге малом,

Я ни одним еще не завладел журналом,

И, пальцем на меня указывая, свет

Не говорит: вот записной поэт!

Но признаюсь, хотя и лестно, а робею:

Легко, не согласясь с способностью моею,

Обогатить, друзья, себе и вам назло

Писателей дурных богатое число.

Немало видим мы в поэтах жертв несчастных

Успеха первого и первой похвалы;

Для них день ясный был предтечей дней ненастных,

И ветр, сорвав с брегов, их бросил на скалы.

Притом хотя они бессмертного рожденья,

Но музы - женщины, не нужны объясненья!

Смешон, кто с первых ласк им ввериться готов;

Как часто вас они коварно задирают,

Когда вы их не ищете даров!

А там еще стократ коварней покидают,

Когда вы, соблазнясь притворной лаской их,

Владычиц видите в них и богинь своих!

Смотрите - не искать тому примеров дальних!

Мы здесь окружены толпой

Обманутых любовников печальных!

Не знавшись с музами, они б цвели душой,

И в неге тишины целебной

По слуху знали бы и хлопоты и труд!

Но первый их экспромт разрушил мир волшебный,

И рифмы-коршуны, в них впившись, их грызут.

Быть может, удалось крылатым вдохновеньем

И мне подчас склонять на робкий глас певца

Красавиц, внемлющих мне с тайным умиленьем,

Иль, на беду его, счастливым выраженьем

Со смехом сочетать прозвание глупца.

И смерть пускай его предаст забвенья злобе,

Мой деятельный стих его и в дальнем гробе

Преследует, найдет, потомству воскресит

И внуков памятью о деде рассмешит!

Иль, смелою рукой младую лиру строя,

Быть может, с похвалой воспел царя-героя!

И, скромность в сторону, шепну на всякий страх -

Быть может, боле я и в четырех стихах

Сказал о нем, чем сонм лже-Пиндаров надутых

В громадах пресловутых

Их од торжественных, где торжествует вздор!

И мать счастливая увенчанного сына

(Награда лестная! Завидная судьбина!)

Приветливый на них остановила взор.

Я праведно бы мог гордиться в упоенье;

Но, строгий для других, иль буду к одному

Я снисходителен себе, на смех уму?

Нет! нет! Опасное отвергнув обольщенье,

Удачу не сочту за несомненный дар;

И Рубан при одном стихе вошел в храм славы!

И в наши, может, дни (чем не шутил лукавый?)

Порядочным стихом промолвится Гашпар.

О, дайте мне, друзья, под безмятежной сенью,

Куда укрылся я от шума и от гроз,

На ложе сладостном из маков и из роз,

Разостланном счастливой ленью,

Понежиться еще в безвестности своей!

Успехов просит ум, а сердце счастья просит!

И самолюбия нож острый часто косит

Весенние цветы младых и красных дней.

Нет! нет! Решился я, что б мне ни обещали,

Блаженным Скюдери не буду подражать!

Чтоб более меня читали,

Я стану менее писать!

1814

К друзьям (Кинем печали!...)

Кинем печали!

Боги нам дали

Радость на час;

Радость от нас

Молний быстрее

Быстро парит,

Птичек резвее

Резво летит.

Неумолимый

Неумолим,

Невозвратимый

Невозвратим.

Утром гордится

Роза красой;

Утром свежится

Роза росой.

Ветер не смеет

Тронуть листков,

Флора лелеет

Прелесть садов!

К ночи прелестный

Вянет цветок;

Други! Безвестно,

Сколько здесь рок

Утр нам отложит, -

Вечер, быть может,

Наш недалек.

1815

К журнальным благоприятелям

К чему, скажите ради бога,

Журнальный Марс восстал с одра

И барабанная тревога

Гусиных витязей пера?

К чему вы тяжко развозились,

За что так на меня озлились,

Мои нежданные враги,

Которых я люблю, как душу?

К чему с плеча и от ноги

Бы через влагу, через сушу,

Чрез влагу пресных эпиграмм,

Чрез сушу прозы вашей пыльной,

Несетесь по моим пятам

Ордой задорной и бессильной?

Спроситесь средств своих и сил,

Себя изведав, осмотритесь,

Одумайтесь, прохолодитесь

Хотя на льду своих чернил.

В вас две причины: хлад и пламень,

Пыл гнева и таланта лед;

Сей в гору сгоряча несет,

Тот сдуру тащит вниз, как камень.

Останьтесь в равновесном сне

И, чувствуя свою природу,

Не обжигайтесь на огне,

Когда вас так и тянет в воду.

И как идти вам на меня?

Неблагодарные! Не я ли

Из хаоса небытия

Вас вывел в жизнь! Вы прозябали,

Вы были мертвы. В добрый час

Не я ли в люди вывел вас

Из глазуновского кладбища,

Живых покойников жилища,

Где вас смертельный сон настиг

И где заглавья многих книг

Гласят в замену эпитафий,

Что тут наборщика рукой

На лобном месте типографий

Казнен иль тот, или другой.

Скажите, скольких мимоходом

Из вас я п_о_вил пред народом

Под мой насмешливый свисток,

Взлелеял вас под шапкой пестрой

И скольких выкормил я впрок

На копьях эпиграммы острой?

Тогда вас только свет и знал,

В тени таившихся малюток,

Когда под качку резвых шуток

Мой стих вас на смех подымал.

Пигмея выровнил мой хлыстик,

А там под ним, другим в пример,

Свернувшийся в журнальный листик

Развился мелкий эфемер;

Задавленный под глыбой снежной

Своих комедий ледяных,

Иной ждал смерти неизбежной

И костенел уж, как свой стих;

Его отрыл я музой чуткой

И на ноги поднять успел

И раздражительною шуткой

Его оттер и отогрел.

Кто, на стихе моем повиснув,

Вскарабкавшись, с поэмой всплыл;

Кого, живой водою спрыснув,

Я от угара протрезвил.

Калек, замерзших и утопших,

Полуживых, полуусопших,

Слепых, хромых, без рук, без ног,

Расслабленных и слабоумных,

Сухоточных, опухлых, чумных, -

Я призрел всех, я всех сберег.

Без просьбы, без лицеприятья

Имеет вся меньшая братья

Заступника в лице моем:

В моей сатире хлебосольной

Заботой музы сердобольной

Открыт странноприимный дом.

Есть богадельня при больнице;

Дверь настежь: милости прошу,

И тотчас каждого в таблице

С отметкой имя запишу.

И что ж? В угаре своеволья,

Забыв и долг, и честь, и связь,

Против опеки сердоболья

Больница буйно поднялась.

1830

К журнальным близнецам

Цып! цып! сердитые малютки!

Вам злиться, право, не под стать.

Скажите: стоило ль из шутки

Вам страшный писк такой поднять?

Напрасна ваших сил утрата!

И так со смехом все глядят,

Как раздраженные цыплята

Распетушились невпопад.

1824

К Илличевскому

И за письмо и за подарок

Стихами наскоро плачу.

Пред Фебом ты зажег огарок,

А не огромную свечу;

Но разноцветен он и ярок

И музе нашей по плечу;

Пылает он потешным блеском,

Подсыпан порохом слегка,

Звездой рассыпчатой со треском

Взрывается исподтишка

И мечет, за народным плеском,

Шутихи под нос дурака.

Пальбой огней своих потешных

Пугай глупцов и радуй нас;

Не кайся в шалостях безгрешных;

То поделом, то для проказ

И встречных ты и поперечных

Коли и в бровь и прямо в глаз.

Задорной музы собеседник,

Когда-то знал я твой язык.

Но нет! Ты мне не ученик,

А разве заживо наследник.

1827

К итальянцу, возвращающемуся в отечество

Под небом голубым Италии прекрасной,

В отечестве надежд и счастья сладких снов,

Где воздух напоен любовью сладострастной,

Где мирт колеблется и блеск златых плодов

В густой теки дерев с лучами дня играет,

Да жизни пред тобой всегда светлеет путь,

Да радость и любовь чело твое венчает,

Но северных снегов не позабудь!

В стране, где гордый Тибр златые катит воды,

Где Капитолиум вознес свою главу,

Воспомни прах Кремля, сей памятник свободы,

Воспомни славную в падении Москву!

Иди, куда тебя отца зовут моленья;

В объятиях согрей ты старческую грудь,

Но в первой радости любви и умиленья

Нас, северных друзей, не позабудь.

К кораблю

Графине М. Б. Перовской

Ждет тройка у крыльца; порывом

Коней умчит нас быстрый бег.

Смотрите — месячным отливом

Озолотился первый снег.

Кругом серебряные сосны;

Здесь северной Армиды1 сад:

Роскошно с ветви плодоносной

Висит алмазный виноград;

Вдоль по деревьям арабеском

Змеятся нити хрусталя;

Серебряным, прозрачным блеском

Сияют воздух и земля.

И небо синее над нами —

Звездами утканный шатер,

И в поле искрится звездами

Зимой разостланный ковер.

Он, словно из лебяжьей ткани,

Пушист и светит белизной;

Скользя, как челн волшебный, сани

Несутся с плавной быстротой.

Все так таинственно, так чудно;

Глядишь — не верится глазам.

Вчерашний мир спит беспробудно,

И новый мир открылся нам.

Гордяся зимнею обновой,

Ночь блещет в светозарной тьме;

Есть прелесть в сей красе суровой,

Есть прелесть в молодой зиме,

Есть обаянье, грусть и нега,

Поэзия и чувств обман;

Степь бесконечная и снега

Необозримый океан.

Вот леший — скоморох мохнатый,

Кикимор пляска и игра,

Вдали мерещатся палаты,

Все из литого серебра.

Русалок рой среброкудрявый,

Проснувшись в сей полночный час,

С деревьев резво и лукаво

Стряхает иней свой на нас.

Июнь 1819

К лагунам, как frutti di mare, ...

К лагунам, как frutti di mare,

Я крепко и сонно прирос.

Что было - с днем каждым всё старей,

Что будет? Мне чужд сей вопрос.

Сегодня второе изданье

Того, что прочел я вчера;

А завтра? Напрасно гаданье!

Еще доживу ль до утра?

А если дожить и придется,

Не сыщется новая цель:

По-прежнему мне приведется

Всё ту же тянуть канитель.

Спросите улитку: чего бы

Она пожелала себе?

Страстями любви или злобы

Горит ли, томится ль в борьбе?

Знакома ль ей грусть сожалений?

Надежда - сей призрак в тени?

И мучит ли жажда сомнений

Ее равнодушные дни?

И если ваш розыск подметит

В ней признак и смысл бытия,

И если улитка ответит, -

Быть может, ответ дам и я.

1863-1864

К мнимой счастливице

Куда летишь? К каким пристанешь берегам,

     Корабль, несущий по волнам

     Судьбы великого парода?

Что ждет тебя? Покой иль бурей непогода?

Погибнешь иль прейдешь со славою к векам,

Потомок древних сосн, Петра рукою мощной

Во прах низверженных в степях, где Белы полнощный,

Дивясь, зрел новый град, возникший средь чудес?

Да будет над тобой покров благих небес!

     Мы видели тебя игрой сердитой влаги,

     Грозой разбитый мачт конец твой предвещал;

Под блеском молний ты носился между скал,

Но силою пловцов, чад славы и отваги,

На якорь опершись, ты твердо устоял.

Недаром ты преплыл погибельные мели,

И тучи над тобой рассек приветный свет;

     Обдержанный под бурей бед,

Незримым кормщиком1 ты призван к славной цели.

Шести морей державный властелин,

Ты стой в лицо врагам, как браней исполин!

Давно посол небес твой страж, орел двуглавый

На гордом флаге свил гнездо побед и славы.

Пускай почиет днесь он в грозной тишине,

Приосенив тебя своим крылом обширным!

Довольно гром метал ты в пламенной войне

От утренних морей к вечерней стороне.

Днесь путь тебе иной: теки к победам мирным!

Вселенною да твой благословится бег!

Открой нам новый мир за новым небосклоном!

Пловцов ты приведи на тот счастливый брег,

Где царствует в согласии с законом

Свобода смелая, народов божество;

Где рабства нет вериг, оков немеют звуки,

Где благоденствуют торговля, мир, науки,

И счастие граждан — владыки торжество!

1825

К моим друзьям Жуковскому, Батюшкову и Северину

Где вы, товарищи-друзья?

Кто разлучил соединенных

Душой, руками соплетенных?

Один, без сердцу драгоценных,

Один теперь тоскую я!

И, может быть, сей сердца стон

Вотще по воздуху несется,

Вотще средь ночи раздается;

До вас он, может, не коснется,

Не будет вами слышен он!

И, может быть, в сей самый час,

Как ночи сон тревожит вьюга,

Один из вас в борьбах недуга

Угасшим гласом имя друга

В последний произносит раз!

Почий, счастливец, кротким сном!

Стремлюсь надежой за тобою...

От бури ты идешь к покою.

Пловец, томившийся грозою,

Усни на берегу родном!

Но долго ль вас, друзья, мне ждать?

Когда просветит день свиданья?

Иль - жертвы вечного изгнанья -

Не будем чаши ликованья

Друг другу мы передавать?

Иль суждено, чтоб сердца хлад

Уже во мне не согревался,

Как ветр в пустыне, стон терялся,

И с взглядом друга не встречался

Бродящий мой во мраке взгляд?

Давно ль, с любовью пополам,

Плели нам резвые хариты

Венки, из свежих роз увиты,

И пели юные пииты

Гимн благодарности богам?

Давно ль? - и сладкий сон исчез!

И гимны наши - голос муки,

И дни восторгов - дни разлуки!

Вотще возносим к небу руки:

Пощады нет нам от небес!

А вы, товарищи-друзья,

Явитесь мне хоть в сновиденье,

И, оживя в воображенье

Часов протекших наслажденье,

Обманом счастлив буду я!

Но вот уж мрак сошел с полей

И вьюга с ночью удалилась,

А вас душа не допросилась;

Зарей окрестность озлатилась...

Прийти ль когда заре моей?

Октябрь 1812

К ним

За что служу я целью мести вашей,

Чем возбудить могу завистливую злость?

За трапезой мирской, непразднуемый гость,

Не обойден ли я пирующею чашей?

Всмотритесь, истиной прочистите глаза:

Она утешит вас моею наготою,

Быть может, язвами, которыми гроза

Меня прожгла незримою стрелою.

И что же в дар судьбы мне принесли?

В раскладке жребиев участок был мне нужен.

Что? Две-три мысли, два-три чувства, не из дюжин,

Которые в ходу на торжищах земли,

И только! Но сей дар вам не был бы по нраву,

Он заколдован искони;

На сладость тайную, на тайную отраву

Ему подвластные он обрекает дни.

Сей дар для избранных бывает мздой и казнью,

Его ношу в груди, болящей от забот,

Как мать преступная с любовью и боязнью

Во чреве носит тайный плод.

Еще до бытия приял, враждой закона,

Он отвержения печать;

Он гордо ближними от их отринут лона,

Как бытия крамольный тать.

И я за кровный дар перед толпой краснею,

И только в тишине и скрытно от людей

Я бремя милое лелею

И промысл за него молю у алтарей.

Счастливцы! Вы и я, мы служим двум фортунам.

Я к вашей не прошусь; моя мне зарекла

Противопоставлять волненью и перунам

Мир чистой совести и хладный мир чела.

1828-1829

К овечкам

Овечки милые! Как счастлив ваш удел.

Недаром вашей мы завидуем судьбине.

И женский Теокрит в стихах вас стройных пел,

Для вас луга цветут, для вас ручей в долине

С игривым шумом льет студеные струи,

При вас младой Ликас поет природы радость,

Приветствуя рассвет алеющей зари.

С каким надзором он лелеет вашу младость,

Как охраняет вас в тиши родимых мест.

А там, как вскормит он, взрастит рукой прилежной, -

Зажарит и с пастушкой нежной

О праздник за обедом съест.

1816

К партизану–поэту (Анакреон под дуломаном...)

Мне грустно, на тебя смотря,

   Твоя не верится мне радость,

И розами твоя увенчанная младость

Есть дня холодного блестящая заря.

   Нет прозаического счастья

   Для поэтической души:

Поэзией любви дни наши хороши,

А ты чужда ее святого сладострастья.

   Нет, нет – он не любим тобой;

   Нет, нет – любить его не можешь;

В стихии спорные одно движенье вложишь,

С фальшивым верный звук сольешь в согласный строй;

   Насильством хитрого искусства

Стесненная, творит природа чудеса,

   Но не позволят небеса,

Чтоб предрассудков власть уравнивала чувства.

   Сердцам избранным дан язык

   Непосвященному невнятный;

Кто в таинства его с рожденья не проник,

Тот не постигнет их награды благодатной.

   Где в двух сердцах нет тайного сродства,

Поверья общего, сочувствия, понятья,

   Там холодны любви права,

   Там холодны любви объятья!

Товарищи в земном плену житейских уз,

Друг другу чужды вы вне рокового круга:

Не промысл вас берег и прочил друг для друга,

Но света произвол вам наложил союз.

   Я знаю, ты не лицемеришь;

Как свежая роса, душа твоя светла;

Но, суеверная, рассудку слепо веришь

И сердце на его поруку отдала.

Ты веришь, что, как честь, насильственным обетом

И сердце вольное нетрудно обложить,

   И что ему под добровольным гнетом

      Долг может счастье заменить!

О женщины, какой мудрец вас разгадает?

В вас две природы, в вас два спорят существа.

   В вас часто любит голова

   И часто сердце рассуждает.

Но силой ли души, иль слепотой почесть,

Когда вы жизни сей, дарами столь убогой,

Надежды лучшие дерзаете принесть

На жертвенник обязанности строгой?

Что к отреченью вас влечет? Какая власть

Вас счастья признаком дарит на плахе счастья?

Смиренья ль чистого возвышенная страсть,

Иль безмятежный сон холодного бесстрастья?

Вы совершенней ли иль хладнокровней нас?

Вы жизни выше ли иль, как в избранный камень

От Пигмальоновой любви, равно и в вас

   Ударить должен чистый пламень?

Иль, в тяжбе с обществом и с силою в борьбе,

Страшась испытывать игру превратных долей,

Заране ищете убежища себе

   В благоразумьи и неволе?

Умеренность – расчет, когда начнут от лет

Ум боле поверять, а сердце меней верить,

Необходимостью свои желанья мерить –

Нам и природы глас и опыта совет.

Но в возраст тот, когда печальных истин свиток

В мерцаньи радужном еще сокрыт от нас,

Для сердца жадного и самый благ избыток

   Есть недостаточный запас.

   А ты, разбив сосуд волшебный

И с жизни оборвав поэзии цветы,

Чем сердце обольстишь, когда рукой враждебной

   Сердечный мир разворожила ты?

Есть к счастью выдержка в долине зол и плача,

Но в свет заброшенный небесный сей залог

Не положительный известных благ итог,

Не алгеброй ума решенная задача.

Нет, вдохновением дается счастье нам,

Как искра творчества живой душе поэта,

   Как розе свежий фимиам,

Как нега звучная певцу любви и лета.

И горе смертному, который в слепоте

Взысканьям общества сей вышний дар уступит,

Иль, робко жертвуя приличью и тщете,

Земные выгоды его ценою купит.

   Мне грустно, на тебя смотря;

   Твоя не верится мне радость,

И розами твоя увенчанная младость

Есть дня холодного блестящая заря.

С полудня светлого переселенец милый,

Цветок, предчувствие о лучшей стороне,

К растенью севера привитый гневной силой,

Цветет нерадостно, тоскуя по весне.

Иль, жертва долгая минуты ослепленья,

Младая пери, дочь воздушныя семьи,

Из чаши благ земных не почерпнет забвенья

Обетованных ей восторгов и любви.

Любуйся тишиной под небом безмятежным,

Но хлад рассудка, хлад до сердца не проник;

В нем пламень не потух; так под убором снежным

Кипит невидимо земных огней тайник.

В сердечном забытьи, а не во сне спокойном,

Еще таишь в себе мятежных дум следы;

Еще тоскуешь ты о бурях, небе знойном,

Под коим зреют в нас душевные плоды.

   Завидуя мученьям милым

И бурным радостям, неведомым тебе,

Хотела б жертвовать ты счастием постылым

   Страстей волненью и борьбе.

1814

К партизану–поэту (Давыдов, баловень счастливый...)

Анакреон1 под дуломаном2,

Поэт, рубака, весельчак!

Ты с лирой, саблей иль стаканом3

Равно не попадешь впросак.

Носи любви и Марсу дани!

Со славой крепок твой союз:

В день брани — ты любитель брани!

В день мира — ты любимец муз!

Душа, двойным огнем согрета,

В тебе не может охладеть:

На пламенной груди поэта

Георгия приятно зреть4.

Воинским соблазнясь примером,

Когда б Парнас давал кресты,

И Аполлона кавалером

Давно, конечно, был бы ты.

1814

К перу моему

Перо! Тебя давно бродящая рука

По преданной тебе бумаге не водила;

Дремотой праздности окованы чернила;

И муза, притаясь, любимцу ни стишка

Из жалости к нему и ближним не внушила.

Я рад! Пора давно расстаться мне с тобой.

Что пользы над стихом других и свой покой,

Как труженик, губить с утра до ночи темной

И теребить свой ум, чтоб шуткою нескромной

Улыбку иногда с насмешника сорвать?

Довольно без меня здесь есть кому писать;

И книжный ряд моей не алчет скудной дани.

К тому ж, прощаясь, я могу тебе сказать:

С тобой не наживу похвал себе, а брани.

Обычай дурен твой, пропасть недолго с ним.

Не раз против меня ты подстрекало мщенье;

Рожденный сердцем добр, я б всеми был любим,

Когда б не ты меня вводило в искушенье.

Как часто я, скрепясь, поздравить был готов

Иного с одою, другого с новой драмой,

Но ты меня с пути сбивало с первых слов!

Приветствием начну, а кончу эпиграммой.

Что ж тут хорошего? В посланиях моих

Нескромности твоей доносчик каждый стих.

Всегда я заведен болтливостью твоею;

Всё выскажешь тотчас, что на сердце имею.

Хочу ли намекнуть об авторе смешном?

Вздыхалов, как живой, на острие твоем.

Невеждой нужно ль мне докончить стих начатый?

То этот, то другой в мой стих идет заплатой.

И кто мне право дал, вооружась тобой,

Парнасской братьи быть убийцей-судией?

Мне ль, славе чуждому, других в стихах бесславить?,

Мне ль, быв защитником неправедной войны,

Бессовестно казнить виновных без вины?

Или могу в вину по чести я поставить

Иному комику, что за дурной успех

Он попытался нас трагедией забавить,

Когда венчал ее единодушный смех?

Прямой талант - деспот, и властен он на сцене

Дать Талии колпак, гремушку Мельпомене.

Иль, вопреки уму, падет мой приговор

На од торжественных торжественный набор,

Сих обреченных жертв гостеприимству Леты,

Которым душат нас бездушные поэты?

Давно - не мне чета - от них зевает двор!

Но как ни оскорбляй рифмач рассудок здравый,

В глазах увенчанной премудрости и славы

Под милостивый он подходит манифест.

Виновник и вина - равно забыты оба;

Без нас их колыбель стоит в преддверье гроба.

Пускай живут они, пока их моль не съест!

Еще когда б - чужих ошибок замечатель -

Ошибок чужд я был, не столько б я робел,

С возвышенным челом вокруг себя смотрел,

И презрен был бы мной бессильный неприятель.

Но утаить нельзя: в стихах моих пятно

В угоду критике найдется не одно.

Язык мой не всегда бывает непорочным,

Вкус верным, чистым слог, а выраженье точным;

И часто, как примусь шутить насчет других,

Коварно надо мной подшучивает стих.

Дай только выйти в свет, и злоба ополчится!

И так уже хотел какой-то доброхот

Мидасовым со мной убором поделиться.

Дай срок! И казни день решительный придет.

Обиженных творцов, острящих втайне жалы,

Восстанет на меня злопамятный народ.

Там бранью закипят досужные журналы;

А здесь, перед людьми и небом обвиня,

Смущенный моралист безделкою невинной

За шутку отомстит мне проповедью длинной,

От коей сном одним избавлюсь разве я.

Брань ядовитая - не признак дарованья.

Насмешник может быть сам жертвой осмеянья.

Не тщетной остротой, но прелестью стихов

Жуковский каждый час казнит своих врагов,

И вкуса, и ума врагов ожесточенных.

В творениях его, бессмертью обреченных,

Насмешек не найдет злословцев жадный взор;

Но смелый стих его бледнеющим зоилам

Есть укоризны нож и смерти приговор.

Пример с него бери! Но если не по силам

С его примером мне успехам подражать,

То лучше до беды бумаге и чернилам,

Перо мое, поклон нам навсегда отдать.

Расторгнем наш союз! В нем вред нам неизбежный;

В бездействии благом покойся на столе;

О суете мирской забудь в своем угле

И будь поверенным одной ты дружбы нежной.

Но если верить мне внушениям ума,

Хоть наш разрыв с тобой и мудр, и осторожен,

Но, с грустью признаюсь, не может быть надежен;

Едва ль не скажет то ж и опытность сама.

Героев зрели мы, с полей кровавой бури

Склонившихся под сень безоблачной лазури

И в мирной тишине забывших браней гром;

Вития прошлых битв - меч праздный со щитом

В обители висел в торжественном покое;

Семейный гражданин не думал о герое.

Корысти алчный раб, родных брегов беглец,

Для злата смерть презрев средь бездны разъяренной,

Спокойный домосед, богатством пресыщенный,

Под кровом отческим встречает дней конец,

Любовник не всегда невольником бывает.

Опомнится и он - оковы разрывает

И равнодушно зрит, отступник красоты,

Обманчивый восторг поклонников мечты.

Есть свой черед всему - трудам, успокоенью;

И зоркий опыт вслед слепому заблужденью

С светильником идет по скользкому пути.

Рассудку возраст есть; но в летописях света

Наш любопытный взгляд едва ль бы мог найти

От ремесла стихов отставшего поэта.

Он пишет, он писал, он будет век писать.

Ни летам, ни судьбе печати не сорвать

С упрямого чела служителя Парнаса.

В пеленках Арует стихами лепетал,

И смерть угрюмую стихами он встречал.

Несчастия от муз не отучили Тасса.

И Бавий наш в стране, где зла, ни мести нет

(О тени славные! Светила прежних лет!

Простите дерзкое имен мне сочетанье),

И Бавий - за него пред небом клятву дам -

По гроб не изменит ни рифмам, ни свисткам.

Вотще насмешки, брань и дружбы увещанье!

С последним вздохом он издаст последний стих.

Так, видно, вопреки намерений благих,

Хоть Бавия пример и бедствен и ужасен,

Но наш с тобой разрыв, перо мое, напрасен!

Природа победит! И в самый этот час,

Как проповедь себе читал я в первый раз,

Коварный демон рифм, злословцам потакая

И слабый разум мой прельщеньем усыпляя,

Без ведома его, рукой моей водил

И пред лицом судей с избытком отягчил

Повинную главу еще виною новой.

С душою робкою, к раскаянью готовой,

Смиряюсь пред судьбой и вновь дружусь с пером.

Но Бавия вдали угадываю взором:

Он место близ себя, добытое позором,

Указывает мне пророческим жезлом.

1816

К подруге

От шума, от раздоров,

Гостинных сплетен, споров,

От важных дураков,

Забавников докучных

И вечных болтунов,

С злословьем неразлучных,

От жалких пастушков,

При дамских туалетах

Вздыхающих в сонетах;

От критиков-слепцов,

Завистников талантов,

Нахмуренных педантов,

Бродящих фолиантов,

Богатых знаньем слов;

От суетного круга,

Что прозван свет большой,

О милая подруга!

Укроемся со мной.

Простись с блестящим светом,

Приди с своим поэтом,

Приди под кров родной,

Под кров уединенный,

Счастливый и простой,

Где счастье неизменно

И дружбой крыл лишенно

Нас угостит с тобой!

Хотя мы жили мало,

Но в вихре юных лет

Нас горе испытало,

И, по морю сует

Пловцы неосторожны,

Мы часто брали ложный

Путь гибели и бед

За верный и надежный,

Казавший к благу след.

И там с бедой встречались,

Где мы найти ласкались

И счастье, и покой.

О друг бесценный мой!

Испытанное горе

Забвенью предадим,

И треволнений море

Уступим мы другим.

Дар редкой, особливый,

С небес необходим,

Чтоб управлять счастливо

На нем челном своим.

Что ж делать? Не имеем

Искусства мы сего;

Зато, мой друг, умеем

Прожить и без него.

Уже воображенье

Сближает отдаленье

Мне тех счастливых дней,

Когда уединенье,

Покой и размышленье

Смирят души смятенье

И усыпят страстей

Коварное волненье!

Уже среди полей,

Украшенных природой,

Я, свергнув плен цепей,

Горжусь своей свободой

И восхищаюсь ей,

Как пленник свобожденный,

В отчизну возвращенный

От вражеских брегов,

С восторгом внемлет пенью

Знакомых голосов

И веселится тенью

Родительских дубов.

Уже тебя мечтою

Я, утренней порою,

Бегущей вижу в сад,

Для неги и прохлад

И Флорой и тобою

Украшенный стократ!

Твой утренний наряд,

И скромный и прелестный,

Меж зелени древесной

Белеется вдали, -

Ты всё обозреваешь:

Здесь мирты поливаешь,

Гвоздику расправляешь,

Склоненную к земли;

А там тропу от спальни

К беседке у купальни

Прокладываешь ты!

Но воздух тмится паром,

И солнце пышет жаром

С лазурной высоты;

Тут ты работы бросишь

И розу мне приносишь -

Подобие себя!

Но, ах! могу ли я

Грядущего картину

Искусною рукой

Представить пред тобой?

Нет! Разве тень едину

Тебе изображу;

Нет, разве половину

Я радостей скажу,

Которые нас встретят,

Украсят и осветят

Смиренный наш приют!

С волшебной быстротою

Дни резвые бегут:

Меж утренней зарею

И сумрачной порою

Лишь несколько минут

Сочтем, мой друг, с тобою!

Тогда как в тех домах,

Где гордость с суетою

И подлость впопыхах,

Одна перед другою

В натянутых словах

Невольно открывают

Всю скуку, что питают

В изношенных душах,

Едва тащится время

И каждый миг, как бремя,

Тягчится на плечах.

Быть может, к нам в обитель

Заманим мы друзей:

И тишины любитель,

И младости моей

Наставник и хранитель,

Бессмертной Клии сын,

Трудами утомленный,

Под кров уединенный

Придет вкусить покой;

И, может быть, младой

Наперсник фей и граций,

Веселый, как Гораций,

И сумрачный порой,

Как самый Громобой,

В полуночи ненастной

Балладою ужасной

Придет нас восхищать

И внемлющих безгласно

И трогать, и пугать;

А с ним и сладострастный

Питерских битв певец,

Тибулл наш сладкогласный,

И гражданин, и жрец

Благословенной Книды,

От Марса и Киприды

Приявший свой венец,

Быть может, к нам в дубравы

Перенесет Тибур

И, сердцем Эпикур,

Все обольщенья славы

И шумные забавы

Столицы между нас

Придет забыть на час.

О дружба! Жизни радость,

Твою святую сладость

Из детства выше всех

Я почитал утех!

Всегда была ты страстью

Души моей младой,

И трудный путь ко счастью

Мне проложен тобой.

О дружба! Весь я твой.

И на одре недуга

Я, в час мой роковой,

Хочу коснуться друга

Трепещущей рукой!

И, сим прикосновеньем

Как будто возрожден,

С надеждой, с утешеньем

Я встречу смерти сон.

1815

К подушке Филлиды

Поведай тайны мне свои,

Подушка, смятая Филлидой,

Пух с горлиц, вскормленных Кипридой.

Иль с легких крылиев любви!

Не сказывай, что взор встречает,

Когда покров с себя ночной

Откинет легкою ногой,

Или зефир его сдувает!

Не сказывай ты мне равно,

Как уст прелестных осязаньем

И сладостным она дыханьем

Твое согрела полотно!

И сам Амур красноречивый

Всего бы мне не рассказал

Того, что прежде угадал

Мечтою я нетерпеливой!

Нет, нет! Поведай мне сперва,

Как часто с робостию скромной

Любви восторгов шепчет томно

Она волшебные слова?

Скажи мне, сколько слез укоры

И ревности упало слез

В тебя, когда я веткой роз

Украсил грудь Элеоноры?

На днях украдкою в тени

Она меня поцеловала.

«Ты видишь - ты любим, - сказала, -

Но от самой меня храни».

Я тут с Филлидою расстался.

Скажи, могла ль она заснуть?

Скажи, как трепетала грудь,

Как вздох за вздохом вырывался?

Девица в поздние часы

Под завесой не столь таится:

Душа ее нагая зрится,

Как и открытые красы.

Другим бы, может быть, скорее

Пристало тайны знать твои,

Но из поклонников любви

Достойней тот, кто всех нежнее.

Когда, ущедренный судьбою,

Я при тебе к груди своей

Прижму ее и робость в ней

Я поцелуем успокою?

Вечор мне руку подала,

Затрепетала и вздохнула.

«Ты завтра приходи», - шепнула

И, закрасневшись, отошли.

О боги! Можно ли мне льститься?

Прелестной верить ли судьбе?

Подушка! Вечером к тебе

Приду ответа допроситься.

К портрету выспренного поэта

Нет спора, что Бибрис богов языком пел:

Из смертных бо никто его не разумел.

1810

К приятелю

Пусть бестолковый свет толкует,

Нам толков праздных не унять;

Счастлив, кому дано судьбой о них не знать,

Умен, кто, зная, не тоскует.

Пусть добрый полотер ползком и на лету

Обшаркал начисто все крыльца бар почетных,

Чтоб сделаться с глупцов бессчетных

Глупцом в столице на счету;

Пускай Мизинцева в припадке

То в прозу, как в озноб, то на стихи, как в бред,

Кидает, словно в лихорадке,

От коей хины нет;

Пусть рыцарь классиков из азбучного класса,

Пусть сей журнальный Дон-Кишот

За образец ума - себя, а за Пегаса

Нам Россинанту выдает!

Сей умничай вничью, дурачься тот с успехом,

Иной, как колокол, будь и тяжел и пуст,

Иль сплетней городских будь он стоустым эхом,

В котором гласа нет без посторонних уст!

В устройстве общества и цех глупцов потребен;

В мирском быту полезны и они:

Со скуки б умерли здесь умники одни,

Глупцы смешат - а смех целебен!

Терпимость - мудрости порука и сестра.

Оставим мы взыскательность пустую;

Я на один норок могущий негодую,

Я на него храню гнев сердца и пера.

Но слабостям прощать я совестью обязан

И боле! Как бы им я сострадать не мог,

Как раб невольнику, который цепью связан,

Или рифмач без рук - танцмейстеру без ног!

Я слышу, говорят нередко:

«У каждого свой ум!» - Вранье, сударь! Вранье!

Скажите вы - и попадете метко:

У каждого чудачество свое!

Мы все с дурачеством, все с пятнышком родимым;

В оттенках каждого различие одно:

Здесь ярче - там бледней, в ком чуть бывает зримым -

А в ком и всё лицо - родимое пятно!

1813

К старому гусару

Давыдов, баловень счастливый

Не той волшебницы слепой,

И благосклонной и спесивой,

Вертящей мир своей клюкой,

Пред коею народ трусливый

Поник просительной главой1,—

Но музы острой и шутливой

И Марса, ярого в боях!

Пусть грудь твоя, противным страх,

Не отливается игриво

В златистых и цветных лучах,

Как радуга на облаках;

Но мне твой ус красноречивый,

Взращенный, завитый в полях

И дымом брани окуренный,—

Повествователь неизменный

Твоих набегов удалых

И ухарских врагам приветов,

Колеблющих дружины их!

Пусть генеральских эполетов

Не вижу на плечах твоих,

От коих часто поневоле

Вздымаются плеча других;

Не все быть могут в равной доле,

И жребий с жребием несхож!

Иной, бесстрашный в ратном поле,

Застенчив при дверях вельмож;

Другой, застенчивый средь боя,

С неколебимостью героя

Вельможей осаждает дверь;

Но не тужи о том теперь!

На барскую ты половину

Ходить с поклоном не любил,

И скромную свою судьбину

Ты благородством золотил.

Врагам был грозен не по чину,

Друзьям ты не по чину мил!

Спеши в объятья их без страха

И, в соприсутствии нам Вакха,

С друзьями здесь возобнови

Союз священный и прекрасный,

Союз и братства и любви,

Судьбе могущей неподвластный!..

Где чаши светлого стекла?

Пускай их в ряд, в сей день счастливый,

Уставит грозно и спесиво

Обширность круглого стола!

Сокрытый в них рукой целебной,

Дар благодатный, дар волшебной

Благословенного Аи2

Кипит, бьет искрами и пеной! —

Так жизнь кипит в младые дни!

Так за столом непринужденно

Родятся искры острых слов,

Друг друга гонят, упреждают

И, загоревшись, угасают

При шумном смехе остряков!

Ударим радостно и смело

Мы чашу с чашей в звонкий лад!..

Но твой, Давыдов, беглый взгляд

Окинул круг друзей веселый,

И, среди нас осиротелый,

Ты к чаше с грустью приступил,

И вздох невольный и тяжелый

Поверхность чаши заструил!..

Вздох сердца твоего мне внятен,—

Он скорбной траты тайный глас;

И сей бродящий взор понятен —

Он ищет Бурцова3 средь нас.

О Бурцов! Бурцов! честь гусаров,

По сердцу Вакха человек!

Ты не поморщился вовек

Ни с блеска сабельных ударов,

Светящих над твоим челом,

Ни с разогретого арака,

Желтеющего за стеклом

При дымном пламени бивака!

От сиротствующих пиров

Ты был оторван смертью жадной!

Так резкий ветр, посол снегов,

Сразившись с лозой виноградной,

Красой и гордостью садов,

Срывает с корнем, повергает,

И в ней надежду убивает

Усердных Вакховых сынов!

Не удалось судьбой жестокой

Ударить робко чашей мне

С твоею чашею широкой,

Всегда потопленной в вине!

Я не видал ланит румяных,

Ни на челе следов багряных

Побед, одержанных тобой;

Но здесь, за чашей круговой,

Клянусь Давыдовым и Вакхом:

Пойду на холм надгробный твой

С благоговением и страхом;

Водяных слез я не пролью,

Но свежим плющем холм украшу,

И, опрокинув полну чашу,

Я жажду праха утолю!

И мой резец, в руке дрожащий,

Изобразит от сердца стих:

«Здесь Бурцов, друг пиров младых;

Сном вечности и хмеля спящий.

Любил он в чашах видеть дно,

Врагам казать лицо средь боя.—

Почтите падшего героя

За честь, отчизну и вино!»

1832

К Тиртею славян

Давно ли ты, среди грозы военной,

Младой Тиртей, на лире вдохновенной

Победу цел перед вождем побед?

И лаврами его означил след?

Давно ли ты, воспламенен героем,

Воспел его, с бестрепетным покоем

Стоящего пред трепетным врагом?

О, сколь тебе прекрасен перед строем

Казался он с израненным челом!

И ты прочел в священном упоенье

На сем челе судьбины приговор:

Успех вождя и пришлеца позор,

И ты предрек грядущих дней явленье!

Но где тобой обещанный возврат?

Где вождь побед? Увы! и стар и млад,

Предупредя дрожащий луч денницы,

Во сретенье к нему не поспешат!

Не окружат победной колесницы

И спасшей их отмстительной десницы

К устам своим не поднесут стократ!

И каждый шаг его не огласят

Языком чувств, хвалою благодарной!

Не придет сей желанный нами день!

Внезапно смерть простерла ночи тень

На путь вождя, путь славы лучезарной!

Спасенья муж свой зоркий взгляд смежил,

И тесный гроб- великого вместил!

Обвей свою ты кипарисом лиру,

Тиртей славян! И прах, священный миру,

Да песнь твоя проводит в мрачный свод,

И тень его, с безоблачных высот

Склонясь на глас знакомых песнопений,

Твой будет щит и вдохновенья гений.

1813

К усопшим льнет, как червь, Фиглярин неотвязный...

К усопшим льнет, как червь, Фиглярин неотвязный.

В живых ни одного он друга не найдет;

Зато, когда из лиц почетных кто умрет,

Клеймит он прах его своею дружбой грязной.

- Так что же? Тут расчет: он с прибылью двойной,

Презренье от живых на мертвых вымещает,

И, чтоб нажить друзей, как Чичиков другой,

Он души мертвые скупает.

Январь 1845

К Языкову

Я у тебя в гостях, Языков!

Я в княжестве твоих стихов,

Где эхо не забыло кликов

Твоих восторгов и пиров.

Я в Дерпте, павшем пред тобою!

Его твой стих завоевал:

Ты рифмоносною рукою

Дерпт за собою записал.

Ты русским духом, русской речью

В нем православья поднял тень

И русских рифм своих картечью

Вновь Дерпту задал Юрьев день.

Хвала тебе! Живое пламя

Ты не вотще в груди таил:

Державина святое знамя

Ты здесь с победой водрузил!

Ты под его широкой славой

Священный заключил союз:

Орла поэзии двуглавой

С орлом германских древних муз.

Он твой, сей Дерпт германо-росский!

По стогнам, в россказнях бесед

Еще грохочут отголоски

Твоих студенческих побед.

Ни лет поток, ни элементы

Тебе не страшны под венцом,

И будут поздние студенты

Здесь пить о имени твоем.

В Италии читай Вергилья,

В Париже Беранже читай:

Где музы оперились крылья,

Там на полет ее взирай.

Я здесь читал, твердил прилежно

И с полным наслажденьем вновь

Стихи, где стройно и мятежно