Регина
Соболева

Тюрьма

Когда-нибудь выпьешь и вспомнишь эту тюрьму.

Она тебя вспомнит у последнего поезда

На Колыму.

В нём пахнет раскормленной печкой в плену

У холодного климата. Поезд на Колыму.

Мне рассказывал дядя, как возили людей на задворки

Вселенной, истины, совести, мира, страны. На полках

По три человека до самого потолка.

В вагон уместить – два с половиной полка.

Мой дед, когда выпивал, вспоминал институт МВД

По-теперешнему. Раньше бывало: «Хорошо – не бордель».

Бабушка на диване с тарелкой клубники спелой

Рассказывала о самом вкусном военном хлебе.

Папа спасал людей из огня и пахнул всегда костром

И никогда не рассказывал мне об этом. Всегда молчал о том,

Как человеческим мясом, жаренным над огнём,

Был заполнен каждый полуистлевший дом.

Мама моя не вспомнит меня, а я не помню её.

Хоть упейся, нажрись, забудься пьяненьким сном.

Нет памяти – нет человека. Я не рождалась на свет.

Делайте вид, что меня просто-напросто нет.

Когда-нибудь выпьешь и вспомнишь эту тюрьму.

Большую Россию, непонятную никому.

В ней леса будто степи, озера – моря, а реки

Песни поют и с каждым болтают как человеки.

В ней клеток на каждую клетку любого тела.

Страна кристаллических решёток графита и мела.

Чуть-чуть и – алмаз. Чуть-чуть – и степная воля.

Как в автобусе, и непременно – стоя.

Бог

Бог мне сегодня сказал, что его нет.

Он – атеист с две тыщи какого-то года.

Он в себя не верит. Говорит, что он – бред.

И добавляет: «Нет никакого Бога!»

Я на последние деньги купила ему еды.

Запаршивел, бедняга. Кожа да кожа, да кости.

Господь бомжует. Не стало б какой беды.

Пришлось пригласить несчастного в гости.

Он осмотрелся, уселся на пол, потребовал воды,

Напился, отёрся моим рукавом и лег вздремнуть.

Я сидела возле и боялась его разбудить.

Не ляпнуть бы при боге этакого чего-нибудь.

Когда он проснулся и сигаретку свою закурил,

Он сам ни с того ни с сего заговорил.

«Ты дура! – сказал и добавил. – Большая дура!».

Я согласилась с ним. И, успокоившись, заснула.

Ганс и Гретель

Откуси от хлебного неба кусочек.

Сочный.

Из этих крошечных строчек.

Из этих хлебных корочек

Вырви несколько крошек

И насыпь на все семь дорожек

Из лесу,

Из густого,

Тёмного,

Чтобы помнить дорогу до города.

Не заплутать в тех местах,

Где небушко,

Будто краешек чёрного хлебушка,

Что в подол завернула матушка

Со слезами, в кармашке твоём

Спрятанными.

Невероятно, но

На каждый шаг твой –

Крошка и капля горькая.

Крошки птицы склюют,

От воды будет соль. И только.

Сладкими станут домики

Ведьм и всякой подобной нечисти.

Добровольные

Карамельные пленники,

Разрешите от хлеба вашего откусить.

Точка

Это и есть единственно верная

Точка зрения –

Точка чёрная на белом полотне

Вселенной.

Воплощенное всё

В одном маленьком лабиринте…

Возьмите план со стола

И на полу раскиньте.

Выпейте из него

Пунктиров и стрелок тесто.

И я стану картой –

Пути неизвестного вместо.

От пальчика указательного

До впадинки на животе.

Это я вам показываю

Вселенная зарождается где.

Где любимого бога семя

Обволакивает пылинку.

А потом только – бог Время.

А потом только – бог Льдинка.

И вспыхивает огнём

Льда раскрытого тело.

Ты знаешь, куда смотреть.

Ты знаешь, что надо делать.

Это и есть единственно верная

Точка зрения –

Точка чёрная на белом полотне

Постели.

город Вологда – улица Чехова

на улице драматурга Чехова

без пенсне, без сюртуков и бричек

я стояла, почти голая, и ловила птичек.

такая вся лёгкая на улице в честь великого драматурга.

бегала за голубями, называла их мясом

и после каждой неудачи начинала смеяться.

такая вся насмерть прозрачная на улице живого писателя.

вот на этой улице профессора медицины,

а может, простого доктора со стетоскопом старинным

такая вся глупая ловила себе на обед

голубиного сокола.

на улице умного дяди Чехова.

на улице драматурга Чехова

было тихо, но почему-то весело.

без пенсне, ридикюлей и томиков Пушкина,

как на какой-нибудь Пролетарской улице.

дорогой Антон Павлович, будь умницей,

уговори рогатого тебя отпустить на часок

и на твоим именем зачем-то названную улицу

подойди почитать из раннего…

на улице драматурга Чехова

без Чехова, Кюхельбекера и Ланского

я уже совсем, можно сказать, готова

расплакаться, потому что – где же Чехов?

Мыши

Под одним одеялом,

Под одною крышей,

Под одним небом…

Две мышки

С оторванными хвостами

В порядке бреда.

В беспорядке эмоций

И хвалённых чувств

Выгрызают в одеяльном центре

Дверь в космос.

Вкус

У этого хлопка – сырный.

Слышите довольный писк мышиный?

Очень приятно рваться

Из одеяльного плена

Сырных хлопчатых нитей.

Мыши:

– Рады стараться.

Я:

– Смирно, вольно, отменно.

Кто-то:

– Милая, да вы чушь говорите.

А я чушь несу

В решете и сите.

Её мне в руки дали

И сказали:

Несите!

Это легче чем две сумки

Продуктов…

Ну сыра там всякого,

Концентрированного супа…

Так что в обеих руках,

Как каравай с солью.

Чтобы в руки мне больше

Никто ничего не совал.

С меня довольно.

А мыши?

Прогрызли дырку

В серединке.

И разбежались.

Больше – 

Ни под одеялом,

Ни под одною крышей,

Но под одним небом.

Пойди отыщи их

Из тыщи и тысячи тыщ

Таких же.

На мосту у реки

Милая крошка

Сдувает с ладошки крошки

Птичкам,

Швейцарским лётчикам,

Которым всё равно

На что именно гадить.

Я бы хотела погладить

Того утёнка,

Который этакой осенью

Вылупился из яйца.

Хотелось бы посмотреть на мать его

И отца.

И выскрести до конца

Из кармана пальто

Все зернышки.

Голуби, ощетинив перышки,

На ветках как яблоки,

Сгнившие серым-серым

Небушком.

Им тоже – хлебушка.

У перилл подростки.

Один из них кажется

Слишком взрослым.

У второго в глазах тоска.

Третий крутит пальцем у виска

И показывает на меня.

Я остаюсь серьёзной.

Мальчики рожи показывают реке.

У каждого по перчатке

На каждой руке.

Мои руки вымазаны

Сладкой

Шоколадкой.

Мне шесть лет,

И я в психологическом тупике.

Можно ли на людях

Облизывать пальцы на левой руке?

На правой – конечно, можно.

Особенно если

Испачкался мороженным

И идёшь на каникулах

Погулять к реке.

Подружки

Детство моё, запечённое в кровяную корочку на коленке…

Я дарила игрушки свои подружке Ленке.

А потом мы писали друг другу письма

Из Вологды в Уренгой… из Уренгоя… мысли

Утекали в пруды, поросшие бурой ряской.

Мы купались в них из-за пиявок с опаской.

А потом на перегонки с ветерком да с горки.

А лопух, тысячелистник и подорожник горькие.

И с разбитых коленок смывая водой из лужи

Пыль и травинки, мы точно знали, что дружим.

Сегодня Лена зашла ко мне на минутку.

Минуты этой хватила на «как дела?» и шутку.

Я отдала ей книгу. Она сказала: «Спасибо!».

Это дружба, либо приятельство, либо знакомство, либо…

Я не знаю, куда подевались дворовые игры:

«Птички на дереве», «прятки», «козлик, прыгни»…

Мы, как хитрые лисы, разбежались по норкам в горках,

С которых, как зайчики, катались столько,

Что краснели лица и синели губы, немели пальцы…

Мы не друзья друг другу. Мы – самозванцы.

Обязанности

Радостно на душе по-детски.

На мне сарафан из маминой занавески,

Красные бантики и сандальки.

И день такой летний, маленький, жаркий.

Бровки в поту, и носочки слетают.

Я – в незнакомом городе никого не знаю.

Знаю, что надо суп съедать до конца,

Уважать и слушаться мать и отца,

Не обижать братика,

Не играть в солдатики.

Кукол укладывать спать.

На улице не бегать, не прятаться, не орать.

Загибаю на правой ручке пальцы.

Учусь считать. А ещё мне нельзя драться.

И бережно обращаться с ранцем,

Который больше меня. Заканчиваются пальцы.

Но не заканчиваются мои обязанности...

Любовь

в кармане куртки – ключи и жвачка,

а мимо – машины, прохожие, плееры…

сигареты куплю в ларьке… на пачке

чьи-то стихи наклеены

на остановке, завёрнутый в нашу газету,

валяется очень хороший повешенный –

достану из пачки уже горящую сигарету,

и стану бешеной

по курку на каждую пару глаз,

пистолет для каждого указательного –

я ненавижу, я обожаю вас

бессознательно

выну руку из тёплого левого верхнего,

а в ней – парабеллум в ржавчине…

смазанный – выходи, приехали,

расплатись за меня… мои истрачены…

ты и ты… каждый помечен мной

умри, мой добрый любимый встречный

я ненавижу тебя! я обожаю! боль

больше не будет вечной

Волосы могил

А теперь она кажется мне прекрасными

нестриженными волосами могил…

У. Уитмен

Я собираю пепел и глажу волосы могил.

Ветер приносит запах мокрой травы,

Запах тех самых волос у могил,

Что я глажу, хотя не могу разглядеть воды.

И хочется смотреть на рябь бесконечно,

Слушать журчание, плескать в ответ.

Из чего растёте вы? Откуда произрастаете?

Как глубоко корнями зацепились вы за живое?

Вы растёте из живого, из сердца, раскрытого,

Как на операционном столе.

Вы – волосы бесконечных могил.

Вот на этом клочке земли умер пекарь

По дороге в свою пекарню.

Я стою сейчас здесь, на его могиле,

И радуюсь и ощущаю запах хлеба.

Чуть подальше умер и был похоронен нищий,

За неимением еды и того самого хлеба

Он умер, по случайности недалеко от пекаря.

Я сделаю шаг и постою и на его могиле,

Если не возражаете.

Ещё один шаг – и вот могила моей матери,

Которой я не помню. Она умерла, спасая меня от воды.

Но по случайности нелепой и человеческой

Я на девяносто процентов состою из той самой воды.

Шаг и тысячи шагов и любой из шагов –

Могила. Везде, куда ты не кинешь взор –

Кладбища. И мы сыновья и дочери мёртвого,

Не могущего быть мёртвым, ибо

Всё мёртвое в ту же секунду – живо.

И если скажут – встаньте, скиньте покровы травы.

Они встанут и окажутся плечом к плечу с нами,

Так плотно, что не сможем мы повернуть головы,

А я не смогу наклониться и погладить волосы могил.

Так разлепите веки без ресниц и кожи,

Раздвиньте покровы, которых нет,

Раздерите почву, встаньте рядом с нами,

Потому что кому ещё стоять рядом, как не вам.

Сегодня я собираю пепел и глажу землю

Раскрытой ладонью с удовольствием и болью.

Сегодня слушаю ветер и ищу глазами воду.

Сегодня вокруг меня мир, густо населённый.

Из каждого существа, из каждого камня

На меня глядят сотни людей и животных.

Всё живо вокруг, всё отражается и искрится,

И нет конца и начала нет тоже, и смерти нет,

И жизни, и тебя и меня. Никого.

Только волосы могил, что так мягки и так призывны,

Только руки земли, что тянутся к солнцу и опадают назад.

Только улыбки текущей куда-то воды.

Только мой голос о нечёсаных волосах могил.

Ещё не родившийся

Он – такой молодой.

Он ещё не родился даже.

Он носит руки с собою

И ходит повсюду ногами.

Кажется, что он всегда

Остаётся с нами

Своими словами,

Всей своей головою.

Такой молодой,

Имени не имеющий

И названий.

Становящийся в драках

Как раз меж нами.

Он знает

Каждого из прошедших

Мир до его половины.

Ему бывает неимоверно стыдно.

Думает, что во всём

Его нерожденье повинно.

Когда он поёт о родителях,

Рыбаках в деревне,

Вспоминается море

И вечер летний.

И в играх его

Так много недетской лени.

У него печальные песни.

У него весёлые песни

Только в те дни, когда

Есть приливы и луны –

По шесть на все континенты,

По одной на каждый полюс,

По нулю на экватор.

Голос

Его возвышается до созвездий

Девы и льва, прилёгшего

У коленей.

Он вспоминает то,

Чего не случалось,

Но что предстоит

На протяжении

Причитающихся ему

Поколений…

В рыбацкой деревне

У самой кромки моря.

Мудрость не родившегося

И его горе.

Мария с ребёнком

Мария с ребёнком

от туристической группы отстали.

Мария глядела на шпили

Готических замков.

Её дитя плакало и просило

Его на руки поднять,

Повыше,

К каменным ангелам

И столбам.

Сновали бледные люди

В шортах с крыльями за плечами.

Жёлто-оранжево-красно-зелёным

Расписана площадь

Какого-то там восстанья.

За решётчатыми воротами

Усыпала тайна

Монашеских подземелий

С мумифицированными

Святыми и богатыми купцами.

Мария с ребёнком сели

На брусчатую землю.

Мария смотрела в цветные окна

Закрытых наглухо зданий.

Её дитя плакало и повторяло

За матерью суммы названий

Дикого страшного места

Во глубине Италии.

Ватикан изобретал тиары,

Папские буллы,

Епископские владенья,

Аббатов,

Монастырские садики,

Огороды, библиотеки,

Приходы при школах

И сами воскресные школы.

Мария на площади тихо сидела,

Смотрела на встрёпанные

Кудряшки сына.

И уходить не хотела.

И мысленно бога молила,

Просила…

Глядела мимо

Проходящих ангелов

С камерами на красных шеях.

Мария сочиняла прошение

К Римскому Папе

О всех возможных лишениях,

Испытываемых горгульей

На возвышении

В холод и дождь.

Маленький сын Марии

Сидел тихо у ног матери.

И внимательно

Слушал хор ангелов

В сандалиях,

На носки одетыми.

Итальянское лето

Кончалось автобусом,

Подъехавшем

Прямо к портикам.

Мария одёрнула на сыне

Хлопчатобумажные шортики

И в последний раз воззрилась

На чудо европейской готики.

Её дитя удивленно

Внимало сиянью воды

В фонтане.

Тихим латинским

Vale

Прощалась его матерь

С безвоздушным пространством

Италии.

Мария с ребёнком

От туристической группы отстали

Ровно на полчаса.

За это время

На площади всемирного

Восстанья, потопа, гибели

Приключились

Святого взгляда

Разные чудеса.