Рюрик Ивнев
* * *
Ах, с судьбою мы вечно спорим,
Надоели мне эти игры,
Чередуется счастье с горем,
Точно полосы на шкуре тигра.
Серых глаз ворожба и тайна,
Ну совсем как средневековье.
Неужели они случайно
На любовь отвечали любовью?
Что мне солнце с его участьем,
Эти пригоршни желтой соли.
Я вчера задыхался от счастья,
А сегодня кричу от боли.
Ах, с судьбою мы вечно спорим,
Надоели мне эти игры,
Чередуется счастье с горем,
Точно полосы на шкуре тигра.
1926, Владивосток
Баладжары
Я смотрю на клубы пара,
Детство в памяти храня,
Баладжары, Баладжары
Уплывают от меня.
Как давно я с вами не был,
Только мимо проезжал.
Но запомнил я и небо,
И затерянный вокзал.
Солнце жжет и светит ярко,
Помнишь, много лет назад,
Баладжары, Баладжары,
Материнские глаза.
Пересадка. На вокзале
Скука, пыль и суета,
Но тогда меня вздымали
К небу юные года.
А потом от злых ударов,
Задыхаясь, падал я.
Баладжары, Баладжары,
Станьте грудью за меня.
Возвратите образ карский
Наяву или во сне.
Дуновенье первой ласки
При мальчишеской луне.
Фонари, колеса, фары,
Золотые поезда,
Баладжары, Баладжары,
Мы простимся навсегда.
Что осталось в этом старом
И обветренном лице?
Баладжары, Баладжары,
Кто мог думать о конце!
Звезды в небе не погасли,
Мир не заперт на засов.
Все же был я в жизни счастлив,
Счастлив несколько часов.
В дни смятенья и пожара
Или в полной тишине,
Баладжары, Баладжары,
Вспоминайте обо мне.
3 марта 1958, Баладжары
Без тебя
А. Федоренко
И все–таки сквозь дым фантасмагорий
И сквозь туман космической земли
Читаю я в твоем холодном взоре
То, что прочесть другие не смогли.
И позабыв о всех своих тревогах
И о друзьях, деливших хлеб со мной,—
Иду к тебе не каменной дорогой,
А как лунатик, движимый луной.
Пусть небеса рассудят наши чувства
И нам пошлют затишье или гром.
Мне без тебя томительно и грустно,
Но тяжело с тобою быть вдвоем.
1979
Безвестному герою
Склонись, склонись мятежной головою,
Остановись на берегу реки,
Здесь прах лежит безвестного героя,
Что пал в бою от вражеской руки.
Кругом поля и небо голубое,
Как музыка, родная льется речь.
Узнает ли потомок место боя,
Следы былых ожесточенных сеч?
Но никого природа не обманет,
Забьется сердце, позабыв века,
И пред глазами светлый образ встанет,
Слезою отуманенный слегка.
На берегу, среди полей и в чаще,
Средь шума волн, и в песне, и в тиши,
Он вечно с нами, друг наш настоящий,
Свет наших дум и пламенной души.
1948
* * *
Блеснула боль в твоем прощальном взоре,
Покрылись сумраком любимые черты.
Никто не дал мне столько горя
И столько радости, как ты.
Как сон, исчезло в суете вокзальной
Лицо любимое, – и вот опять покой.
Никто не дал любви такой печальной
И в то же время радостной такой.
Прощальный взор запомнил я навеки –
Он в мертвого легко мог жизнь вдохнуть, –
И серые глаза, и вскинутые веки,
И губы, детские чуть–чуть.
Блеснула боль в твоем прощальном взоре,
Покрылись сумраком любимые черты,
Никто не дал мне столько горя
И столько радости, как ты.
1928, Новосибирск–Ишим
Бювар
Бювар старинный! Бабушка в Париже
Тебя ласкала тайно от гостей.
Ведь ты ей был всех самых близких ближе
Походный сейф волнений и страстей.
Амур и лира из слоновой кости,
Миниатюрный ключик золотой —
Меж письмами и первым чувством мостик,—
Подкладка цвета зелени густой.
Когда–то ты, красуясь на витрине,
Не мог не очаровывать людей,
Для знатоков простая строгость линий
Была ценнее черных лебедей.
Тогда еще ты не хранил ни писем,
Ни надписи: «Последнее прости».
И может быть, на миг спустившись с выси,
Тебя хотел Бальзак приобрести.
Когда скрывалась в сумерках Химера
И пахла Сена сыростью ночной,
Быть может, взгляд задумчивый Флобера,
Как луч, скользил по лире костяной.
Тогда еще не обнажилась рана,
Ты незнаком был с Вислой и Невой,
Быть может, ты смотрел на Мопассана
Среди вещей, как человек живой.
Любители прогулок и пасьянса
В науке антикварной знают толк,
Быть может, пальцы Анатоля Франса
По–юношески гладили твой шелк.
Уже потом, познав пути и тропы,
Меняя цвет свой, как хамелеон,
Ты вспоминал и города Европы,
И берег Карса–Чая, и Рион.
Прошли года. Как сон, мелькнули страны,
И прошумел над шелком океан.
Теперь вблизи тбилисского майдана
Ты отдыхаешь, старый ветеран.
Ты вспоминаешь очи голубые,
Крутой изгиб пленительных бровей
Той, кто тебя приобрела впервые
И увезла из Франции твоей.
С владельцем–внуком ты не очень дружен:
Хоть жар такой же и в его крови,
Он не хранит в тебе своих жемчужин —
Семейных тайн и пламенной любви.
Лишь изредка тебе стихи доверит,
Но тотчас же обратно их возьмет,
Боясь эгоистически потери:
Уж очень ненадежен переплет.
Безмолвны горы. Дышит ночь глухая
Не так же ли, как твой Париж родной?
О чем, о чем зеленый шелк вздыхает,
О чем амур тоскует костяной?
Кто знает, не мелькнут ли вновь зарницы,
Не ждут ли и тебя твои «Сто дней»?
И вновь в тебе зашелестят страницы
Чудесных писем, что зари нежней.
Быть может, вновь, хотя бы ненадолго,
Последних чувств стремительный поток
Сильней, чем пламя, и полней, чем Волга,
Через тебя промчится, словно ток.
1940, Тбилиси
В.Сорокину (Я Вам протягиваю руку...)
Я Вам протягиваю руку
Не для пожатья невозможного,
А для того, чтоб дальним внукам
Донесся голос мой тревожный.
Пронзая взглядом пласт столетий
Я сам, как правнук дней Коммуны,
Давно в душе своей отметил,
Что дух бунтарства вечно юный.
Порой мне снится: я в Париже,
И радуюсь победе скорой,
И коммунаров ясно вижу,
Как те, что жили в нем в ту пору.
Ту правду, что пылает в сердце,
Залить водой никто не может,
Недаром нас учили с детства
Бороться с клеветой и ложью.
1979, Москва
* * *
Веселитесь! Звените бокалом вина!
Пропивайте и жгите мильоны.
Хорошо веселиться... И жизнь не видна,
И не слышны проклятья и стоны!
Веселитесь! Забудьте про все. Наплевать!
Лишь бы было хмельней и задорней.
Пусть рыдает над сыном голодная мать.
«Человек, demi–sec1, попроворней!»
Веселитесь! Зачем вам томиться и знать,
Что вдали за столицей холодной?
Пальцы собственных рук он готов искусать,
Этот люд, люд бездольный, голодный.
Веселитесь! И пейте, и лейте вино,
И звените звучнее бокалом,
Пусть за яркой столицей — бездолье одно,
Голод страшный с отравленным жалом;
Пусть над трупом другой возвышается труп,
Вырастают их сотни, мильоны!
Не понять вам шептаний измученных губ,
Непонятны вам тихие стоны!
1912
Ветерочек, святой ветерочек...
Ветерочек, святой ветерочек
По Белому морю гулял,
От крови был ал платочек,
Корабль наш мыс огибал.
Голубочек наш, голубочек,
Голубочек наш погибал.
Видения
Словно кубики слова перебираю,
Все они затерты и замызганы.
Как назвать тебя и с кем сравнить — не знаю,
Разве только с солнечными брызгами.
Разве только с чайкою Камчатки,
Разве только с океаном утренним,
Разве только с полотном палатки
И с ее простым убранством внутренним.
В дни, когда тоски нельзя измерить,
Ты приходишь, словно избавление,
Чтоб опять я мог любить, и верить,
И дышать с таким же наслаждением.
1938, Москва
* * *
Вижу птиц синеющую стаю,
Прорезающую облачные дали.
Неужели чувства воскресают?
Да они совсем не умирали.
Снова краски вспыхнули, как пламя.
Даже статуя могла б зашевелиться
От всего испытанного нами,
Что мы отразили на страницах.
И опять как будто все впервые,
И опять, как будто в день рожденья,
Лошади несутся скаковые
Первых чувств и первого волненья.
1939, Москва
* * *
Все забыть — и прошлые года,
И тот мир, который был безбрежным,
Я тебя не видел никогда
Вот таким особенным и нежным.
Что душе сокровища веков?
Даже солнца для нее не стало.
Точно кисть голландских мастеров
Для меня — тебя нарисовала.
Этот дар, как таинство небес,
Может быть, таинственнее даже,
Этот дар волшебней всех чудес —
И о нем словами не расскажешь.
1980, Москва
Все повторяется
Все повторяется на свете –
Вагоны, облака, дымок.
Я, трижды совершеннолетний,
Дышу, как юноша, легко.
Бурлит поток воспоминаний,
И льются музыкою вновь
Ручьи недопитых желаний,
Без спроса проникая в кровь.
В смятенье сам себе не верю,
Что я по–прежнему пою.
Должно быть, добрые деревья
Мне свежесть отдали свою.
Здесь нет вопросов и ответов,
Все ясно, и понятно все.
Пусть поезд вновь меня по свету,
Как теплый дождик, пронесет.
1966
* * *
Глаза засыпаны песком —
Могу ли ветер осудить за это?
Бывают странности. Понять их нелегко —
Не осуди, не обесславь поэта.
Да не растопчет ненависти конь
Души моей помолодевшей.
Широкую горячую ладонь
Не отнимай от губ похолодевших.
Пусть снегом нашу землю занесло
И льды сковали наши реки,
Горячее соленое тепло
Проникло в кровь и будет жить вовеки.
Прости меня за странные часы —
Часы любви, волненья и тревоги,
Я знаю: брошены на строгие весы
Две наши очень разные дороги.
1979, Москва
Говорят - есть язва, чума...
Говорят - есть язва, чума,
А это что -
Когда сходишь от любви с ума
И делаешься скотом!
За кусочек тела когда
Бога своего предаешь
И на просьбу: - хлеба подай -
Камень рябой подаешь.
Я бы лизал языком
Твоего любимого пса,
Я бы оставил свой дом,
Я бы забыл небеса,
Или так надо, чтоб скот
Кончил концом скота,
Чтобы тяжелый пот литься не перестал.
Господи! За упоминанье...
Господи! За упоминанье
Имени твоего
Не осуди мою душу.
Каждый час - (я ведь только странник!)
Слышу горькое торжество
И вижу, как храм твой рушится.
Каждый час - укол и удар,
Вздрагивает ничтожное сердце.
И вижу будущее: мерзок и стар,
Разменивая на гадости Божий дар,
Буду у чужого костра
Телом, покрытым пупырышками, греться.
Гроздья любви
Еще до рожденья звездой путеводной
Нам служат горячие гроздья любви
На торжищах людных, в пустыне безводной,
На дне подсознанья, в душе и в крови.
И мы, повинуясь магической силе,
Несемся песчинками, словно самум,
Становимся сами мифической пылью,
Не мысля опомниться, взяться за ум.
Несемся мы бурей и буре подобны.
Никто мы и всё. Нет для нас аксиом.
Мы солнце Вселенной и хаос загробный,
Но гроздьям любви мы послушны во всем.
И в этом чудовищно–быстром движенье,
Медлительно–долгом, спокойном на вид,
Быть может, мы только твое отраженье,
Звезда путеводная первой любви.
1967
Душу измученную и перепачканную...
Душу измученную и перепачканную,
Отвратительную, но родную мою,
Господь, укрепи своею подачкою,
Видишь: я на краю.
Может быть завтра забуду о раскаянии,
Паясничая, как клоун из последнего кабака...
Всё возмутительнее и необычайнее
Моя крестящаяся рука.
* * *
85–й годовщине со дня рождения
Сергея Есенина посвящаю
Есенина нет, но горячее сердце
Забилось сильнее при думе о нем.
Оно помогает мне снова согреться
Есенинским неугасимым огнем.
И вот, будто горечь желая рассеять
И новое солнце зажечь в облаках,
Отбросив полвека, как листик осенний,
Застрявший в петлице его пиджака,
Веселый и юный вернулся Есенин
И мне протянул новый свой акростих.
Невиданной встречей вконец потрясенный,
Над этим листком я смущенно затих.
И мне захотелось, чтоб все повторилось,
Но только без грустных начал и концов.
Чтоб новое имя пред нами забилось,
Как бьются сердца годовалых птенцов.
Чтоб было бы все не похоже на муки,
Которые в наше сознанье вошли,
Я вновь вспоминаю свиданья, разлуки
Пред тем, как навечно отплыть от земли.
Осень 1980, Сретенка, Москва
Еще недавно - камни, пыль и зной...
Еще недавно - камни, пыль и зной.
Теперь - прохлада ключевой воды.
И кажется, что вот - передо мной
Раскинулись не крыши, а сады.
Так вырастают крылья на горе,
А мертвый сон становится живым.
Я засыпаю с мыслью о тебе
И просыпаюсь с именем твоим.
Животворящий взгляд
Казалось мне, что все слова истерты,
Что свежих слов мне не найти родник,
Но взгляд один — и воскресает мертвый,
И оживает скованный язык.
Но взгляд не тот, что в тишине укромной
Ласкал меня, как трепетный ночник,
А тот палящий, из пространств огромных,
Что вместе с бурей предо мной возник.
Как звезды те, которых нет на свете,
Неотличимые от звезд других,
Спустя столетья так же ярко светят,
Как будто жизнь не покидала их.
1956
* * *
Жизнь прошла. О! Боже! Боже! Боже!
Кто бы мог ее остановить,
Чтобы вспомнить пламенное ложе,
Спутника бичующей любви?
Чтобы вспомнить кудри золотые
И другие, черные как смоль,
Чтобы вспомнить берега крутые
И незатихающую боль.
Чтобы вспомнить синюю тетрадку
Первых ученических стихов,
Пыльный Карс и снежную Камчатку,
Запахи фиалок и мехов.
Все, что было, даже слово злое
Вспоминаю, как янтарный мед.
Боже мой! С какою быстротою
Жизнь прошла, и я уже не тот.
Но в тоске протягиваю руки
К той душе, что все еще жива,
Ей дарю оставшиеся муки,
Ей дарю последние слова.
Есть у каждого своя Цусима,
В жизни каждый испытал Седан,
Но горит огонь неугасимый
В сердце, изнывающем от ран.
1938, Москва
Жизнь твоя
Ты прожил жизнь. Чего еще ты хочешь?
Ты не болел проказой и чумой
И, спотыкаясь, средь полярной ночи
Не брел в тоске с дорожною сумой.
Ты получил незримые награды
И кубок счастья осушал до дна.
Зеленых звезд ночные кавалькады
Ты наблюдал сквозь легкий полог сна.
Ты властвовал над юными сердцами
И сам, любя, чужим сердцам служил.
В своей душе негаснущее пламя
Ты сохранил и землю ты любил.
Ты прожил жизнь. Чего еще ты хочешь?
Пусть гром небесный грянет над тобой,
Пусть в час прощальный ты закроешь очи,
Ты прожил жизнь, хранимую судьбой.
1980, Москва
Заплакать бы, сердце свое обнажив...
Заплакать бы, сердце свое обнажив,
Спокойно и гордо заплакать.
Мой господи! Я еле жив,
Я, как снег растаявший, как слякоть.
Я изолгавшийся уставший крот,
Ненавидящий блеск алмазный!
Ты видишь, как злится мой рот,
Какой я грязный!
И сердце… но есть ли оно?
И голос… Боже! Поймешь ли?
Почему я как темное дно,
Почему я такой нехороший?
Я пробовал молиться, жег
Свою душу, свою кровь, свое тело,
Но дух мой любить не мог,
И плоть моя не горела.
Теперь - равнина, путь…
Все прямо, без извилистых точек.
О, Господи, подыши мне на грудь
И пошли на меня ветерочек.
* * *
Как все пустынно! Пламенная медь.
Тугих колоколов язвительное жало.
Как мне хотелось бы внезапно умереть,
Как Анненский у Царскосельского вокзала!
И чтоб не видеть больше никогда
Ни этих язв на человечьей коже,
Ни мертвые пустынные года,
Что на шары замерзшие похожи.
Какая боль! Какая тишина!
Где ж этот шум, когда–то теплокровный?
И льется час мой, как из кувшина,
На голову – холодный, мертвый, ровный.
Декабрь 1918, Москва
Короткого, горького счастья всплеск...
Анатолию Мариенгофу
Короткого, горького счастья всплеск,
Скрип эшафота.
Пьяных и жестких глаз воровской блеск,
Запах крови и пота.
Что ж ты не душишь меня,
Медлишь напрасно?
Может быть, Судного дня
Ждешь ты, о друг мой несчастный?
Горек и страшен плод
Нашей недолгой любви.
Песня - что бритва. Весь рот
От этих песен в крови.
Ладони рук к лицу прижаты...
Ладони рук к лицу прижаты.
Как облак, подо мной плывет земля.
Так лошадь под кнутом горбатым
Стоит, ушами шевеля.
Я задыхаюсь. Где-то воздух, воля,
Кузнечики молитвенно звенят.
За что, за что, как зверя в чистом поле,
За что, за что ты затравил меня?
* * *
Любовь моя – ты солнцем сожжена.
Молчу и жду последнего удара.
Сухие губы. Тёмная луна.
И фонари проклятого бульвара.
Нет ничего безумней и страшней
Вот этого спокойного молчанья.
Раздавленное тело дней
Лежит в пыли без содроганья.
Любовь, любовь, так вот она какая...
Любовь, любовь, так вот она какая -
Безжалостная, темная, слепая.
Я на нее гляжу, как на топор,
Который смотрит на меня в упор,
И вижу кровь и слышу запах душный,
Безумью лишь да ужасу послушный.
М.Ельпидифорову (Я знаю...)
Я знаю: он несчастней всех,
Хоть ловко носит тогу счастья.
Его улыбка, голос, смех...
На это он великий мастер,
И потому, как чародей,
Легко он вводит в заблужденье
И любознательных людей,
Что счастлив он со дня рожденья.
И только я случайно смог
Понять лишь по одной примете,
Как он жестоко одинок
На этом мнимом белом свете.
Однажды я ему сказал:
«Я рад за вас, что вы счастливы...
Он на меня скосил глаза
И улыбнулся сиротливо.
Теперь все ясно стало мне,
И понял я в одно мгновенье,
Что беспощадное мученье
Он прячет глубоко на дне.
С тех пор его веселый смех,
Остроты, ласковые шутки,
Обворожающие всех,
Мне кажутся насмешкой жуткой.
1980
Мать
Приходит старость. С ней не так легко
Нам справиться, и мы уже не дети.
И наша юность где–то далеко,
Как будто даже на другой планете.
И кажутся каким–то дальним сном
Картинки из «Руслана и Людмилы»,
Деревья сада, двухэтажный дом
И женский образ — бесконечно милый.
Что может быть чудесней слова: мать?
О, сколько губ, трепещущих и нежных,
Не уставали матери шептать
О самых первых чувствах белоснежных.
О, сколько слов, горячих, как огонь,
Жгли щеки детские и днем и ночью.
Их не собрать теперь в одну ладонь.
И не увидеть никогда воочию.
Любимая, не уходи... Постой!
Ты для меня всегда была святыней.
И на пути, завещанном тобой,
Как в раннем детстве, я стою поныне.
Вот почему я этот мир люблю,
Овеянный воспоминаньем детства.
Вот почему я подошел к Кремлю
В семнадцатом году с открытым сердцем,
Как подходил я к матери младенцем.
1948, Тбилиси
Мимо Серпухова
Был хмурый день. Мы ехали в тумане,
Дрожали стекла, плача и звеня.
Любить тебя душа не перестанет,
Но Серпухов не радует меня.
В холодный день весеннего ненастья
Несутся тучи, как бы говоря:
Пусть сердце разрывается на части,
Не обольщай себя мечтами зря —
Ты никогда не восстановишь счастья
По сорванным листкам календаря.
1939, Поезд «Москва — Тбилиси»
Мне страшно оттого, что есть на свете горе...
Мне страшно оттого, что есть на свете горе,
Мне страшно оттого, что где-то плачет мать.
Мне страшно оттого, что даже волны моря
Умеют по-звериному рычать.
И в час, когда встревожена стихия,
Они, играя пеной кружевной,
Уничтожают жизни молодые,
Смотря на них с улыбкой ледяной.
Мне страшно оттого, что даже солнце счастья
Таит в себе потенциальный мрак.
Мне страшно оттого, что рвется ум на части,
Но смысла жизни не поймет никак.
* * *
Мне страшно. Я кидаю это слово
В холодный дым сверкающей земли.
Быть может, ты вливал мне в горло олово
При Алексее или при Василии.
Быть может, ты, принявший имя Бирона,
С усмешек темною ордой,
Гнал в снежную пустырь мою слепую лиру
И, обнаженную, покачивал водой.
А может быть, с улыбкой Николая
Ты ждал меня и кутался в шинель,
В неведенье блаженном сам не зная,
Нательный крест пошлешь иль шрапнель.
На палубе лежит сухая корка хлеба,
Морозный ветер веет у руля,
Мне страшно за тебя, безоблачное небо,
Мне страшно за тебя, тяжелая земля.
1917 марта 5–й день, Петроград
* * *
Надо мной светит солнце горящее,
Светит солнце, горящее мне,
В бесконечную даль уходящее
Поле в жарком и ярком огне.
А вдали, где волнистые линии,
Уплывая, впились в небосклон,
Расцветают кровавые лилии
И доносится жалобный стон.
Кто–то там, надрываясь от тяжести,
Истомленный, угасший, идет,
Изнывая по маленькой радости,
Что страстно, но тщетно он ждет.
Море ржи так красиво колышется,
Так красиво колышется рожь.
Тихий голос мучительно слышится:
«Нет! Напрасно ты радости ждешь!»
1912
Наедине с природой
Наедине с природой, независимо
От всех философических препон,
Магический я слышу перезвон
Высоких сосен и деревьев лиственных.
Я и природа. Никаких посредников!
И хоть все горы на меня обрушь,
Я не приму назойливых серебренников
За то, чтобы покинуть эту глушь.
Ослепшие становятся здесь зрячими,
Оглохшие здесь обретают слух,
Как будто мы впервые мыслить начали
Вне тесных пут свиданий и разлук.
2 июня 1967
* * *
Не о любви прошу тебя я,
Не о безумстве в поздний час.
Пусть пламя света, догорая,
Нас озарит в последний раз.
Огонь живительный и ясный
Возьмет истлевшие тела,
И будет миг святой, прекрасный:
Паденье тьмы. Паденье зла.
И расцветут на поле алом
Мечтой рожденные цветы,
И змеи с прокаженным жалом
Уйдут под землю, как кроты.
И языком бездымно–жарким
Огонь мигнет в последний раз
Нас, покоренных мигом ярким,
Во цвете лет – в предсмертный час.
1912
* * *
Не степной набег Батыя,
Не анчара терпкий яд –
Мне страшны слова простые:
«Нет мне дела до тебя».
Не убийца, злу послушный,
Не кровавых пятен след –
Страшен голос равнодушный:
«До тебя мне дела нет».
Не смертельные объятья
И не траурный обряд –
Мне страшны слова проклятья:
«Нет мне дела до тебя».
Не взметенная стихия,
Не крушение планет –
Мне страшны слова людские:
«До тебя мне дела нет».
Забинтовывая раны,
И волнуясь, и скорбя,
Слышу голос окаянный:
«Нет мне дела до тебя».
Я ко всем кидаюсь жадно,
Жду спасительный ответ,
Слышу шепот безотрадный:
«До тебя мне дела нет».
Нежный голос, теплота руки...
Нежный голос, теплота руки
Вот и все, наука и законы, Александры и Наполеоны,
Это все такие пустяки...
Нежный голос, чуточку усталый, и улыбка тихая во мгле.
Что бы быть счастливым на земле, сердце нужно до смешного мало...
Нежный голос, теплота руки..
Вот и все. Моря и океаны, города, пустыни, царства, страны, это все такие пустяки...
Нежный голос, теплота руки..
Ночь в Барвихе
О, неужели все пойдет насмарку –
И эта ночь, и эта тишина,
И эти зеленеющие арки
Листвы, в которых прячется луна?
О, неужели все пойдет насмарку –
Сонаты Гайдна, и стихи Петрарки,
И болдинских деревьев желтизна?
О, неужели вместо звезд огарки
В последний раз мелькнут нам из окна?
О, неужели день настал последний,
Морскую гладь не заколышет бриз
И самые чудовищные бредни,
Ломая разум, претворятся в жизнь?
Нет! С этим невозможно примириться,
И с лирами иль без певучих лир,
Мы будем страстно каждой строчкой биться
За радость жизни и за вечный мир.
1966, Барвиха
Одуванчик
Только дунь, и его не стало.
Но зачем на него мне дуть?
Это может смертельно ранить
Самого меня прямо в грудь.
Потому, как резвящийся мальчик,
Незнакомый еще с бедой,
Я тихонько сорвал одуванчик
И поставил в стакан с водой.
Он казался мне прямо чудом
Среди многих земных чудес,
Что лежат неразобранной грудой
От травинок до самых небес.
Окруженный воздушною пеной,
Защищенный от ветерка,
Он казался послом Вселенной,
Перекинутым через века.
Так случайно иль не случайно
С детских лет мне знакомый цветок
Искрой самой глубокой тайны
Осветить мое сердце смог.
10 июня 1964, Голицыно
Опускаются веки, как шторы...
Опускаются веки, как шторы,
Одному остаться позволь.
Есть какой-то предел, за которым
Не страшна никакая боль.
И душа не трепещет, не бьется,
И глядит на себя, как на тень,
И по ней, будто конь, несется,
Ударяя копытами, день.
Будто самое страшное горе,
Как актер, отыграло роль.
Есть какой-то предел, за которым
Не страшна никакая боль.
От чар Его в позорной злобе...
От чар Его в позорной злобе
Я отхожу при свете дня,
Но Он, воскреснувший во гробе,
Он не отходит от меня.
Он здесь, в душе моей горбатой,
В ее животной теплоте.
Так и она людьми распята
С Ним вместе на Его кресте.
* * *
Перелистай страницы жизни
И вслух прочти одну из них.
Что в них найдешь ты? Отзвук тризны
Иль кровью напоенный стих?
Иль на Камчатке берег дальний
Почти невидимой реки,
Иль уголок наемной спальни
В гостинице вблизи Оки?
Иль в грусти что–нибудь такое,
О чем не хочешь прочитать,
Иль сад, пронизанный левкоем,
И всепрощающую мать.
Прочти же мне одну страницу,
Где есть и нежность, и любовь,
Чтоб сам себе я мог присниться
Таким, как был когда–то, вновь.
Чтоб мой сердечный лед растаял
От неуемного огня
И чтобы птиц весенних стая
Ласкала песнями меня.
1940
Пес
Откуда ты взялся – черный, кудлатый,
Неимоверно славный пес?
Жил ты бедно или богато,
Где ты воспитывался и рос?
На мои вопросы не отвечая,
Ты только помахиваешь хвостом,
В безлюдном кафе, за чашкой чая,
Я раздумываю о житье твоем.
Как человек, я тебя жалею,
Общепринята жалость к бездомным псам;
За окном – черноморский ветер веет
И волны подкатываются к берегам.
Об этом подумал я не сразу,
Но вдруг предо мною встал вопрос:
Возможен ведь, правда, эдакий казус,
Что ты жалеешь меня, как пес.
И вот мы сидим – родные до боли,
Один – за столом, другой – под столом.
Я о твоей вздыхаю доле,
Ты – о житье–бытье моем.
1915, Сухум
Письма
Свистела вьюга, снег ли таял,
Цвела ли вишня, жег ли зной,
Когда–то письма прилетали,
Как птиц щебечущие стаи,
Чтоб побеседовать со мной.
Конверты помню голубые
И желтые, как янтари,
С двойной подкладкой и простые,
Красноречивые, немые —
Свидетели моей зари.
Но время стрел не тратит даром,
И вот, струя свой сладкий яд,
Конверты те же с прежним даром,
Но не к моим дверям летят.
Пусть жизнь моя другим заботам,
Другим волненьям отдана,
Но с грустью я за их полетом
Слежу из моего окна.
1939, Москва
* * *
Плыли горы в лиловом тумане,
Мы в Коджорах встречали зарю.
Вы сказали: я из Гурджани
И по–русски не говорю.
Разве нужен язык аромату?
Разве нужен язык цветку?
И, внезапным волненьем объятый,
Я кивал головой ветерку.
Плыли горы в лиловом тумане,
Мы в Коджорах встречали зарю.
Вы сказали: я из Гурджани
И по–русски не говорю.
1938, Тбилиси
* * *
Под свист, улюлюканье, адский хохот
Белоснежных зубов и ртов озорных
Пой, не боясь прослыть скоморохом,
О самых первых чувствах своих.
Пой о щенках с перебитыми лапами,
О любви, поруганной когортой самцов,
О покинутых девушках, любивших свято,
О младенцах, оторванных от грудных сосцов.
Пой о простых слезах человеческих,
О судорогах тоски вековой,
Пой о четырежды изувеченных,
О лежащих на каменной мостовой.
И чем горячей будет песня эта,
Тем холодней ее примет мир.
И первыми тебя осмеют поэты,
Превратив твою горькую песню в тир.
1913
Портрет
На кисть художника я променял бы лиру,
Чтоб Вас запечатлеть хотя б единый раз
И передать, как дар векам, потомству, миру —
Цвет Вашего лица, блеск темно–синих глаз.
Избороздив моря, изгибы рек и сушу,
Вобрав в зрачки свои, как влагу, тень и свет,
Простому полотну я отдал бы всю душу
И, о себе забыв, писал бы Ваш портрет.
Пред ним склонились бы — и кипарис и ели,
Им любовались бы созвездья до утра,
И на его черты завистливо глядели
Непревзойденные в искусстве мастера.
Но зависть мучила б еще сильней смотрящих
К тем, кто когда–нибудь хотя б коснулся Вас.
К тем, кто при жизни видел свет горящих,
Неповторимых темно–синих глаз.
1940, Москва
Послание к молодости
Пока твоих страстей еще не охладили
Потока времени прохладные струи,
Запечатлей для тех, кто в жизнь едва вступили,
Душевные волнения твои.
Поведай молодости о сладчайшей боли,
Такой же древней, как библейский Ной,
О горькой радости, о радостной неволе
И об улыбке, без вина хмельной.
Поведай им, пленительным и юным,
Едва раскрывшим очи для любви,
О блеске звезд, о ночи самой лунной
И о незримых таинствах крови.
Поведай им, как с дикой жаждой счастья
Пересекал ты Тихий океан,
О сердце и его неудержимой власти,
О берегах разнообразных стран.
Сумей им передать и запахи и краски
Цветов и волн, закатов, зорь и тел,
Науку неизведанную ласки
И тот огонь, которым ты горел.
Пусть молодость послушает о буре,
Едва угасшей на закате лет,
Чтоб начертать на собственной лазури
Таких же бурь и потрясений след.
1939, Тбилиси
Провинциальный городок
Как жаль мне тех, кто не жил никогда
В глухих провинциальных городах,
Кто не дышал нетронутой травою,
Припав к земле кудрявой головою;
Кто не встречал на улицах коров,
Не подбирал заржавленных подков,
Кто не глазел на двухэтажный дом,
Как будто мир весь помещался в нем;
Кто не гулял в провинциальном сквере,
Где все, казалось, было на фанере,
Кто не впивал с восторгом в детском взоре
Цвета афиш на сгорбленном заборе;
Кто не сжимал в своей руке пятак
У входа в цирк средь записных зевак,
Кто не бежал за бочкой водовоза,
С румяных щек стирая наспех слезы;
Кто не смотрел на пламя фонарей,
Как на глаза неведомых зверей;
Кто по ночам не вздрагивал во сне
И кто лица не поднимал к луне,
Кто не бродил за городской чертой,
Пронизанный несбыточной мечтой.
2 марта 1958
Пятнадцати богатырям
Пройдя сквозь пламя испытания,
Сквозь штормы ледяных морей,
Они спешат под ликованье
На всенародное свиданье,
Завоевав себе названье
Арктических богатырей.
Пятнадцать их — недавно пленных
Во льдах суровых и бессменных,
Теперь — у берегов священных
Великой родины своей.
Мы проникаем зорким взором
В океанийские просторы,
Мы видим снежные узоры
На изыскательных приборах
И каждый винтик корабля,
Сгиб поврежденного руля,
Что был у полюса во власти.
Теперь работают все части,
Дыша таким же ясным счастьем,
Как вся Советская земля.
1940, Москва
* * *
С годами ярче давних дней кипенье
И синева единственных очей.
Черемухи и яблони цветенье,
И первый вздох, и первое волненье,
И звездный полог всех твоих ночей.
Нет меры той, чтоб жизнь могла измерить,
Всю глубину блаженства и тоски.
В итоги цифр здесь можно только верить,
Смотря на поседевшие виски.
И если задыхался я от счастья,
Теперь, когда исчезло все, как сон,
Я понял — и в душе был потрясен,—
Какою страшной обладал я властью,
Как высоко судьбой был вознесен.
1940, Тбилиси
* * *
С каждым часом всё ниже и ниже
Опускаюсь, падаю я.
Вот стою я, как клоун рыжий,
Изнемогающий от битья.
Захвачу я платочек рваный,
Заверну в него сухари,
И пойду пробивать туманы
И бродить до зари.
Подойдет старичок белый,
Припаду к мозольной руке,
Буду маяться день целый,
Томиться в тоске.
Он скажет: есть способ,
Я избавлю от тяжких пут,
Вот достал бы мне папиросу,
Без нее горько во рту.
Папиросу ему достану,
Он затянется, станет курить,
Словами лечить мою рану,
Душу мою лечить.
Но теперь печальна дорога
И не тяжек мой удел,
Я не смею тревожить Бога –
У него много дел.
1912
Секунды любви
Я шел по дорогам, изрытым годами,
Дышал, задыхался и падал в крови.
И с тою же силою, как при Адаме,
Летели секунды, секунды любви.
Мы к древу познанья пришли не случайно.
Мы знаем так много, нам все не в нови,
Но с той же слепой, неразгаданной тайной
Несутся секунды, секунды любви.
Как будто все просто и так объяснимо,
Как голуби теплые — только лови.
Трепещут в руках, но проносятся мимо
Секунды, секунды, секунды любви.
Зачем же гадать о бесчисленных звездах.
Оставь их в саду поднебесья, не рви.
Смотри, как земной наш живительный воздух
Пронзают секунды, секунды любви.
* * *
Слова – ведь это груз в пути,
Мешок тяжелый, мясо с кровью.
О, если бы я мог найти
Таинственные междусловья.
Порой мне кажется, что вот
Они, шумя, как птицы в поле,
До боли разрезая рот,
Гурьбою ринутся на волю.
Но иногда земля мертва,
Уносит все палящий ветер.
И кажется, что все на свете –
Одни слова.
1923
Смольный
Довольно! Довольно! Довольно
Истошно кликушами выть!
Весь твой я, клокочущий Смольный,
С другими — постыдно мне быть.
Пусть ветер холодный и резкий
Ревет и не хочет стихать.
Меня научил Достоевский
Россию мою понимать.
Не я ли стихами молился,
Чтоб умер жестокий палач,
И вот этот круг завершился,
Россия, Россия, не плачь!
Не я ль призывал эти бури,
Не я ль ненавидел застой?
Дождемся и блеска лазури
Над скованной льдами Невой.
Чтоб счастье стране улыбнулось,
Она заслужила его.
И чтобы в одно обернулось
Твое и мое торжество.
Довольно! Довольно! Довольно!
Кликушам нет места в бою.
Весь твой я, клокочущий Смольный,
Всю жизнь я тебе отдаю!
Октябрь 1917, Петроград
* * *
Смотрю на дымку сизого заката,
На очертанья неподвижных гор,
И все, что волновало грудь когда–то,
Вдруг встало предо мной, туманя взор.
Я знаю — «все течет» — проходит все, увы,
По формуле бессмертной Гераклита:
Дыханье ветерка, улыбка, шум травы
И голос дружбы, болью перевитый.
Все может жизнь мне дать: и позднее признанье,
Быть может, даже славу и любовь,
Но не сберечь листвы от увяданья
И молодости не вернуться вновь.
1957
Смотрю на кудри светлые, крутые...
Смотрю на кудри светлые, крутые
Как будто изгнанных из рая облаков.
Тот не поймет живой души России,
Кто не читал есенинских стихов.
Рязанский день я встречу у вокзала:
Мы дальше, друг мой, вместе держим путь.
Вот ты идешь - и светлый и усталый,
Блестя глазами, сгорбленный чуть-чуть.
А в час, когда пыланьем утомленный,
Ложится день, чтоб завтра утром встать,
Тебя таким притихшим и влюбленным
Душа моя хотела б созерцать.
Станция Серпухов
Твои глаза давно уже не снятся
И никогда не будут сниться мне,
Но буквы «Серпухов» все так же золотятся,
Как в те года, на каменной стене.
Пусть наше чувство стало небылицей,
Нет прошлого и все же есть оно,
Как книг сожженных устные страницы,
Как город, опустившийся на дно.
Чуть слышный ветер веет над Окою.
Как в те года счастливые, в тиши
Коснись меня обветренной рукою
И, точно свечи, память потуши.
Но волны времени вслед за прибоем
Обратно ринулись, часы остановив.
И вот опять, опять стоим мы двое
У самого преддверия любви.
Пусть даже дерево и то начнет смеяться,
Сухие ветви простерев ко мне,
Но буквы «Серпухов» все так же золотятся
В душе моей, как на простой стене.
1940, Москва–Серпухов
Сумасшедшие, неверные, окаянные...
Сумасшедшие, неверные, окаянные,
Двуногие, обросшие шерстию,
Думайте, думайте постоянно
О неминуемом, о втором пришествии.
Раскуривая папиросы, икая проспектами,
Задыхаясь в материях новомодного покроя,
Вы соскучились по пулеметным секторам,
По расплющенным мозгам и теплой крови.
Вы отравили мою мысль и мое существование
И втиснули в сердце отчаяние и неверие,
Но последним уголком незагаженного сознания
Умоляю о перемене кругосветной серии.
Вы - когтями отвратительными и черствыми
Превратили мир в дьявольского именинника!
Можно легко вздохнуть только на заброшенном острове,
В деревянной келье умирающего схимника.
У колыбели Октября
Небо плыло тихо и спокойно.
Падал снег, как сотни лет назад.
Петербург, который Петр построил,
Ныне назывался Петроград.
Цифрою Семнадцать окрыленный,
Вспоминаю с болью Пятый год.
Город жил, как юноша влюбленный,
Что невесту с нетерпеньем ждет.
Было все торжественно и просто:
И Нева, и мрамор, и гранит.
Особняк у Троицкого моста
До сих пор передо мной стоит.
Ленина увидел я в апреле.
Мог ли знать я в смене бурных дней,
Что стою у самой колыбели
Будущего Родины моей?
1963
Уста пристегнув к стремени...
В. Хлебникову
Уста пристегнув к стремени,
Мы больше не слышим, не дышим.
О ком шумят волы времени
И лотос каспийский пышный?
Раскрыла колени Астрахань,
Глядит, смуглый горб обнимая,
Как синяя линия ястреба
Колеблется в воздухе мая.
Мы можем крикнуть земле: стой!
Телегой она остановится.
И каждая буква невестой
Червонного солнца становится.
И ты над собой пролетаешь,
Как туча над сонной водою.
К ладони земли приникаешь
Своей астраханской ладонью.
Уста пристегнув к стремени,
Летим, как рыбы на привязи,
Как будто кусок, из времени
С мясом и кровью вырезанный.
* * *
Цветущие розы мне снились всю ночь
В садах золотых Апшерона.
Казалось мне, было все это точь–в–точь,
Как в сказке, любовью рожденной.
Надолго ли этот сладчайших обман,
Снимающий с сердца тревогу?
Я знаю, что розы заменит бурьян
И вновь предстоит мне дорога.
Но в эти минуты, пока я плыву
По волнам своих сновидений,
Я, может быть, даже полнее живу,
Чем днем, проносящимся тенью.
1981
Черный барашек
Черного барашка на базаре
Мальчик равнодушно продает;
А вокруг — в разгуле и угаре
Суетится праздничный народ.
Где–то видел кудри я такие.
Иль о них мне прадед рассказал;
Может быть, на рынках Финикии
Были те же грустные глаза...
Подошел к барашку я без цели
И его слегка пощекотал.
Кто его из теплой колыбели
Вытащил и на базар послал?
Мясники меня подняли б на смех
За слова, рожденные из слез.
А в Чикаго я, должно быть, распят
Был бы сразу за такой вопрос.
Но слеза не может испариться,
И вовеки не исчезнуть ей,
Каменейте, каменные лица,
И душа, коль можешь, каменей.
1914
Чудовищно холодная луна...
Чудовищно холодная луна
И сквер, как оттиск массовых изданий.
Убийственный шаблон: он и она,
И цепи одинаковых желаний.
Куда уйти от этих общих дум,
От общих мыслей общего похмелья?
Здесь, как прибоя однотонный шум,
Протяжный гул дешевого веселья.
Ты вырваться не можешь из кольца,
Ты сам такой же - убиваться поздно.
Не подымай же темного лица
С немой тоской к недостижимым звездам.
* * *
Я знаю, годы не проходят даром,
Моя душа к любви теперь скупа.
Последний луч тускнеющим пожаром
На листья жёлтые упал.
Уже мне чужды – нежность, умиленье,
И, точно воск, могу я совесть мять.
Как мне хотелось на одно мгновенье
Вечерний свет на листьях задержать!
Чтоб долго, долго видеть это небо
И эти листья в розовом огне
И ждать того, кто в этой жизни не был,
Кто никогда не явится ко мне.
Последний луч, как путник запоздалый,
Спешит к лучам, угаснувшим уже,
И голос мой – мне больно, больно стало, –
Как тучный ветер, тяжелел.
* * *
Я надену колпак дурацкий
И пойду колесить по Руси,
Вдыхая запах кабацкий...
Будет в поле дождь моросить.
Будут ночи сырые, как баржи,
Затерявшиеся на реке.
Так идти бы все дальше. Даже
Забыть про хлеб в узелке.
Не услышу я хохот звонкий.
Ах! Как сладок шум веток и трав,
Будут выть голодные волки,
Всю добычу свою сожрав.
И корявой и страшной дорогой
Буду дальше идти и идти...
Много радостей сладких, много
Можно в горьком блужданьи найти.
1914
* * *
Я писем ждал, но странное молчанье
Меня не удивило. Жизнь есть жизнь,
Я принимаю новое страданье
Без горьких жалоб и без укоризн.
Пусть ласточка случайно иль по счету
В гармонии неисчислимых чисел
Твоих волос коснется позолоты,
И даже в этом будет вещий смысл.
Зачем же думать о невзгодах наших
И неосуществившейся любви,
Зрачками воздух пей из синей чаши
И звездной пыли отсветы лови.
1940, Москва
Я повинен пред тобой, Любовь!..
Я повинен пред тобой, Любовь!
Но скажи, Вселенная, как быть
И какой ценой угомонить
Буйную, неистовую кровь?
Эту кровь голландских моряков,
Признававших только страсть одну,
Что взошла из глубины веков
Для того, чтобы пойти ко дну.
Как мне этот ток разъединить,
Что идет от предков по наследству?
Как порвать нервущуюся нить
Их неумирающего детства?
Как унять мне этот шум в крови —
Отголосок вздыбленного моря,
Требующий страсти от любви
И всепоглощающего горя?
Как уйти мне от свирепых лиц
На несохранившихся портретах,
От несуществующих гробниц
Молодых пиратов кругосветных?
Как уйти, когда они — во мне
Воскресают каждое мгновенье,
Чтоб гореть на медленном огне,
Как в аду до светопреставленья?
Пред тобой повинен я, Любовь.
Но скажи, Вселенная, как быть
И какой ценой угомонить
Буйную, неистовую кровь?!
* * *
Я пью тебя, пленительная жизнь,
Глазами, сердцем, вздохами и кожей.
Казалось бы, что все – одно и то же,
Как совершенно точный механизм.
Но как мы ошибаемся, – о, боже!
На самом деле все разнообразно
И каждый день наполнен новизной.
По–разному горят в ночи алмазы
Бездонных звезд – зимою и весной.
По–разному мы ощущаем лето
И ненасытной осени настой.
Мы знаем все вопросы и ответы,
И все ж кричим мы времени: «Постой!»
12–14 мая 1972, Москва