А ты была для нас, война…

«Отечественная война» -

Ученый труд, четыре тома...

Уже ни пламени, ни грома:

Таблицы, сводки, имена.

А ты была для нас, война,

Не просто «Битвой

под Москвою» -

Бойцом с пробитой головою

В ночном лесу у полотна;

Не просто «Битвой у Днепра», -

Одна пылает в сердце хата,

Одна - я помню - медсестра

Чужими танками распята...

Война была для нас тогда

Не тонким замыслом стратега, -

Хрипела смертная беда,

Скрипела беженцев телега...

Где в этих книгах смена лиц,

И смертный стон, и возглас:

«Мама!»

Прямые столбики таблиц,

Косой штриховкой - диаграмма...

Какой-то в памяти разрыв

Все не могу соединить я,

Когда встает Лицо Событья,

Живые лица заслонив...

1951

Баллада об одном человеке

Шли сраженья от моря до моря,

Почернел под разрывами снег...

В арифметике общего горя

Сколько стоил один человек?

Все плотней и плотней

окруженье...

Пролагая отряду лыжню,

Парень шел в боевом охраненье,

Шел навстречу чужому огню.

Глухо шаркали лыжи по склонам,

Ветер вскинулся, лосем трубя...

Повстречавшись с немецким

заслоном,

Парень принял огонь на себя.

Застучали по дереву пули,

В жаркий снег патрули залегли...

Но с лыжни партизаны свернули,

Из тугой ускользнули петли.

Этот парень прикрыл их собою,

Алой кровью окрасился снег...

Доложили комбату: из боя

Не вернулся один человек.

И комбат, что сидел молчаливо,

Вдруг подумал:

«Не тот - так другой,

Все же цену такого прорыва

Не могу я назвать дорогой...

Ходит пламя от моря до моря,

Краток стал человеческий век -

В океане народного горя

Много ль стоит один человек?»

Все сильнее рассвет занимался,

И, когда он коснулся вершин,

Тем, погибшим, одним, оказался

Командира единственный сын.

Полоснула по сердцу утрата...

Как он скажет об этом жене?

И родная припомнилась хата,

и стояли бойцы в тишине.

И пришла уж потом, постепенно,

Мысль о том, что во все времена

Человека великую цену

Не снижают ни мор, ни война.

1951

Берлин горит. Подтаявшая тьма...

Берлин горит. Подтаявшая тьма

Все выше подымается и выше...

Огонь вошел в угрюмые дома,

И с тяжким гулом оседают крыши,

И наземь балки падают, звеня,

И жаркий пепел сыплется за ворот...

Я много видел пепла и огня;

Я видел свой, войну познавший, город

И пламя, полыхающее в нем...

Берлин горит совсем другим огнем.

1945

* * *

В том городе, не верящем слезам,
Есть женщина – она слезам не верит.
Она тебя
Спокойным взглядом смерит:
Сам полюбил – расплачивайся сам.

Та женщина
Всё в прошлое глядит –
Оно ей крепко крылья изломало...
Что сделаешь, её щадили мало.
Так и она тебя не пощадит.

Той женщине совсем непросто жить,
Задумчивой,
На лунный сноп похожей...
Случайный, заблудившийся прохожий,

Ты сам-то что ей можешь предложить?

Сам полюбил, расплачивайся сам.
Она глядит спокойными глазами –
А ночью

Плачет горькими слезами
В том городе, не верящем слезам.

* * *

Время счастливой и скорбной слезы,

сладкого хмеля…

После войны, как после грозы,

птицы запели:

в горле

комок от нахлынувших слов –

радостных, горьких…

Дудин,

Гудзенко,

Луконин,

Орлов –

все в гимнастёрках.

Как это вышло –

никто не поймёт:

на пепелище

птица в победное утро поёт

звонче и чище.

Стих,

принесённый о т т у д а, звучал

не для почёта…

Новое время,

начало начал,

точка отсчёта.

Взяли перо, отомкнули штыки,

мы – не мальчишки!

Первые споры по части строки,

первые книжки…

Разве мы думали, милый, с тобой:

сердце устанет,

новая молодость – с новой судьбой

следом нагрянет.

Новые вина из новой лозы,

новые цели…

После войны, как после грозы,

птицы запели…

Все доброе выстоит в мире...

Все доброе выстоит в мире:

горевшие трижды сады,

и сказки,

и синие шири,

и вечная песня воды.

Пылают костры на планете,

мой век

не считает смертей,

но вечно останутся дети

и книги для этих детей.

Сгорит -

но останется с нами

и снова взметнется весной

березы зеленое знамя

и ветер тревоги земной.

Не стих еще грохот орудий,

и тучи ползут тяжело -

но выживут,

выстоят Люди,

не кончатся свет и тепло!

И звезды, дрожащие зыбко,

и дальних селений огни,

и женщины милой улыбка -

вовек не погаснут они.

Вовек не окончиться чуду :

как море, гремит бытие...

Мы люди, встречаем повсюду

земное бессмертье свое.

1989

Выходят из земли...

Выходят из земли,

из тьмы и заточенья,

те,что тогда ушли

в отряды ополченья,

и павшие тогда,

в начале,

у границы.

Ты слышишь: сквозь года

кричат над ними птицы...

Выходят из земли

сгоревшие в пожаре

и те, что полегли

в кровавом Бабьем Яре,

погибшие в тоске

от голода и жажды...

И летчик

из пике

не вышедший однажды,

и мальчик лет пяти,

и девочка босая -

им боль свою нести,

столетья ужасая...

Им черная беда

отбеливает лица,

и времени вода

по телу их струится...

В задымленной дали -

чтоб нам в глаза вглядеться -

выходят из земли,

проходят через сердце...

1981

* * *

Где-то за юртой, за пологом тонким

крик раздаётся во мгле:

плачет верблюдица над верблюжонком,

к тёплой приникла земле…

Травы ведут свои тихие речи,

низкие заёзды горят…

Плачет верблюдица по-человечьи

долгие ночи подряд.

Голос над степью разносится скорбный,

плачет верблюдица: тут

он и зарыт –

её гордый, двугорбый,

добрый малютка-верблюд…

Никнет кустарник в печали и страхе,

лунный туманится лик.

Крик этот знают издревле казахи –

Жалобный, горестный крик.

Эхо его отзывается звонко,

замершим далям – внимать…

Крепче к себе прижимает ребёнка

в юрте уснувшая мать…

Плач этот

завтра послышится снова.

Там, за зелёным бугром,

стонет

бессмертное горе живого

ночью под звёздным шатром.

* * *

Гранитный камень и ограды тень…

Теперь

писал бы маме каждый день,

ходил бы к ней на кухню за советом

и слышал бы,

что горе – не беда,

и в городе не оставлял бы летом…

Теперь, теперь… А надо бы – тогда…

* * *

Дана годами поздняя награда:

рабочий стол, и дом, и книги в нём,

и тот покой, когда гореть не надо

мучительным и яростным огнём.

И летний вечер душу не тревожит,

на молодые улицы маня, –

есть прошлое,

есть будущее, может,

но нет уже

сегодняшнего дня…

* * *

Доносится мотив

                        из городского сада.

Проходят времена,

                        скрипит земная ось…

о том, что не сбылось, –

                        печалиться не надо:

а если бы сбылось?

                        А если бы сбылось?

Как музыка легка,

                       звучавшая в начале!

Как музыка горька,

                       звучавшая в конце…

А если бы сбылось?

                       Другие бы печали

остались на душе,

                       остались на лице.

Не то чтобы душа

                       судьбе сдалась на милость,

не то чтоб мы дорог

                       друг к другу не нашли –

оно прекрасней так,

                       всё то, что не случилось, –

дороже сердцу то,

                       что видится вдали…

О том, что не сбылось,

                       печалиться не надо –

наверно, не дала

                       судьба другого нам…

Иль мало нам тепла

                       и ласкового взгляда?

Но всё ж по временам…

                       Но всё ж по временам…

Приснилось, что тебя

                        вчера я снова встретил,

и наши две тропы

                        не разбегались врозь,

и музыка плыла,

                        был вечер тих и светел…

А если бы сбылось?

                        А если бы сбылось?

* * *

Его исполни звонко или глухо –

я лишь с листа воспринимаю стих:

мы пишем для читающих. Для них –

для добрых глаз и внутреннего слуха.

Есть у стиха высокие права –

в людское сердце проникать незримо.

Не громкие нужны ему слова,

не листья, пролетающие мимо…

Искусство чуткой жаждет тишины,

и чем мы старше, тем сильнее ценим

слова, что сердцу каждому слышны,

и круг от лампы вечером осенним.

Жалко

Жалко старуху,

Которая сына лишилась.

Жалко девчонку,

Которую милый покинул.

Жалко собаку,

Которую бросил хозяин...

Жалко больного ребенка -

И матери жалко.

Жалко солдата,

Который домой не вернулся...

Жалко того, кто вернулся,

да вот обманулся...

Жалко безумца,

Который бредёт по дороге.

Умника жалко,

Что ночи проводит в тревоге.

Жалко слепого -

И зрячего жалко порою:

Лучше бывает ослепнуть,

Чем видеть такое...

2002

* * *

Жив или умер писатель –

не знаем…

Может, не пишет,

а может, и умер.

Вот наконец

появляется книжка –

весточка, ласточка,

голубь почтовый…

Так сообщаем друг другу:

мы живы.

Живы –

и даже на что-то способны…

Может такое

не раз повториться:

так умираем –

и так воскресаем.

* * *

И мир я видел, и войну,

я долго жить хотел – и смог,

но пережить свою страну –

не дай вам бог, не дай вам бог…

1995

* * *

Изнываю  в истоме,

ничего не могу

в этом творческом доме

на морском берегу.

Наблюдаю за бегом

белых тучек…

Дышу…

становлюсь человеком –

ничего не пишу…

Исчезает унылый

над водою туман.

С этой женщиной милой

сочиняем роман:

ей зачем-то кого-то

помогаю забыть…

Одолела забота –

долгий месяц избыть.

Оторвавшись от суши,

к отдалённой звезде

наши странные души

всё идёт по воде –

меж серебряных змеек,

меж дрожащих осок.

У прибрежных скамеек

остывает песок…

Обещать – не рискую,

ни о чём не прошу.

…Укачу, затоскую –

вот тогда напишу.

* * *

Как не любить этот ветер, щемящий

душу, летящий с ордой облаков,

гул его слушаю чаще и чаще –

голос мгновений и голос веков…

Как не любить эти листья – пожары

старых бульваров, кленовый огонь,

эти последние грустные пары,

добрые пары – в ладони ладонь.

Как не любить этот каменный, гнутый

мост, и ограду, и зори вдали –

свет, угасающий с каждой минутой,

тихо меняющий облик земли…

Как не любить эти волны, повторы

вечных мелодий: вода и гранит;

как не любить этот город, который –

тронутый ветром – как песня звенит.

Как не любить, если сердце сжималось

тысячу раз – и о том не забыть,

если осталась какая-то малость, –

как не любить…

* * *

Литература,

будь литературой –

не куплей,

не продажей,

не халтурой,

не сделкой,

не ремесленной поделкой,

не средством, усыпляющим умы,

не местом для заносчивости мелкой,

не бегством от сумы и от тюрьмы…

Литература,

будь литературой –

не бездыханным слепком,

а натурой,

не странницей захожей,

не вельможей,

не ложью,

а дыханьем естества,

и помни,

что слова об искре божьей –

не вовсе устаревшие слова.

Людям – жить!

Девушка торопится куда-то

В час заката...

Каблучки стучат.

Вслед глядят и щурятся ребята,

Я гляжу на них

И на закат.

Смена лет -

             и новая проблема...

Алый свет -

             и синеватый дым,

Вечная есенинская тема:

«Я не буду больше молодым...»

Пламя полыхает бесновато,

Рядом догорают угольки...

Умные рождаются ребята,

Мудрые уходят старики.

...Каблучки постукивают звонко.

Тише... Чу... Не слышно ничего...

Но закат очерчивает тонко

Этих лёгких линий торжество,

Этот плеск волос,

И трепет ситца,

Дальний шпиль на огненной гряде.

Людям - жить.

А жизни - расходиться

Вечными кругами по воде.

2003

Мать и дитя

Где-то за юртой, за пологом тонким

Крик раздаётся во мгле:

Плачет верблюдица

                     над верблюжонком,

К тёплой приникла земле...

Травы ведут свои тихие речи,

Низкие звезды горят...

Плачет верблюдица по человечьи

Долгие ночи подряд.

Голос над степью разносится скорбный,

Плачет верблюдица: тут

Он и зарыт -

                её гордый, двугорбый,

Добрый малютка верблюд...

Никнет кустарник в печали и страхе,

Лунный туманится лик.

Крик этот знают издревле казахи -

Жалобный, горестный крик.

Эхо его отзывается звонко,

Замершим детям - внимать...

Крепче к себе прижимает ребёнка

В юрте уснувшая мать...

Плач этот

Завтра послышится снова.

Там, за зелёным бугром,

Стонет

             бессмертное горе живого

Ночью под звёздным шатром.

1992

* * *

На той войне, где в жилах стыла кровь,

где разрывалось сердце человечье,

я получил всего одно увечье –

тебя я потерял, моя любовь…

Уже давно другая в мире новь,

давно в ушах звучат другие речи,

другое горе пало мне на плечи –

но ты моих не покидаешь снов.

И всё равно, хоть и прошли года,

она со мною – давняя беда,

тебя я вижу, чуть прикрою веки, –

и нечем эту рану бинтовать,

а это значит, что и в нашем веке

«любовь» и «кровь» мы вправе рифмовать…

* * *

Не выразить словами никогда

и передать стихами невозможно,

как тает свет, и падает звезда,

и как душа сжимается тревожно.

И правды искажаются черты,

и чувству не раскрыться, не назваться –

когда оно сквозь путы немоты

мучительно пытается прорваться.

* * *

Не до таких седых я дожил лет,

чтоб начинать подсчитывать потери…

Казалось мне в какой-то детской вере:

лишь позови –

аукнутся в ответ

мои друзья, знакомцы, что вчера,

ещё вчера со мною говорили…

Какие их туманы растворили,

какие их оплакали ветра?

Они как будто просто отошли

чуть в сторону –

кто раньше, кто попозже,

постарше – те, а эти – помоложе, –

ушли, как дождь, как запахи земли…

Вот лестница знакомая.

Вот дверь,

где с милой мы простились – так нелепо…

Верни, попробуй, чувство.

Боль измерь.

Земля – другая. И другое небо.

И двор другою полон детворой…

Живу, кого-то долго не встречаю,

и страшно мне подумать, что порой

кто жив, кто нет –

не сразу различаю.

* * *

Одна тебе песня дана –

постой же,

помедли немного…

Единственна

эта сосна,

единственна

эта дорога.

Единственна – ветка. И снег.

И эта на проводе птица…

И женщина эта вовек

не сможет ни в ком повториться.

Ни руки,

ни линия плеч,

ни слов предрассветных невнятность…

Нежданность обыденных встреч –

и горькая их безвозвратность…

* * *

Осенней Латвии холмы,

покров лугов ещё зелёный,

и багровеющие клёны,

и добрых домиков дымы…

Осенней Латвии простор,

вечерний блеск дороги дальней

и паровозный зов прощальный

над неподвижностью озёр.

Ещё придётся ль в эту даль

смотреть нам вместе?

Жду ответа –

уже в душе мерцает где-то

тревога,

нежность

и печаль…

Желтеет неба полоса,

в пустынном поле бродит птица,

к воде спускаются напиться

осенней Латвии леса…

Но, от всего отрешена,

ты провожаешь взглядом лето –

полна достоинства и света,

как эта даль и тишина.

Не за горами холода –

напоминают эти клёны…

Темна, недвижна и студёна

осенней Латвии вода.

В ней отражён былого след,

Клин журавлиный – крыл качанье…

Как этот свет, как твой ответ –

осенней Латвии молчанье…

Память

Ты мне верни, о память, эти дни -

холодные, голодные, - верни!

Верни тот город, сумрак ветровой,

адмиралтейский штык над головой,

шаг патрулей, и злую боль разлук,

и тишину, и метронома стук...

Ты возврати мне, память, ночи те -

прожектора в морозной высоте,

и гребни снежных крыш,

и мертвый свет

недвижных осветительных ракет,

когда, блокадным стянутый ремнем,

стоял мой гордый город под огнем.

Ты сохрани мне, память, навсегда

тот город -

сгусток пламени и льда

тот город -

слиток гнева и любви,

где жизнь кипела в стынущей крови.

...Как быстро время кануло!Исчез

сражений дым. Неспешно бьют часы...

Но время, как металл, имеет вес -

и годы можно бросить на весы!

А время, опаленное войной

в невиданной сплоченности сердец

в наполненности яростной, двойной -

оно весомей было, чем свинец.

Не зря, как хлеб, в молчанье ледяном

его так скупо мерил метроном.

1983

Петропавловка

Ветра вой

и волн свирепость -

все видала, все снесла

Петропавловская крепость,

тучи рвущая игла.

Как хитро придумал кто-то

в не далекой старине :

в синем небе - позолота,

казематы - в глубине ...

Светлой невской панорамы

я представить не могу

без зубца кардиограммы

на гранитном берегу.

В полдень выстрелит хлопушка

за стеной сторожевой...

Словно детская игрушка

эта крепость над Невой...

Легкой дымкой даль одета

в воду смотрится игла...

Неужели крепость эта

вправду крепостью была?

А теперь и шпиль, и пушка,

зелень в каменном кольце -

как любимая веснушка

у любимой на лице...

1969

По мотивам Андерсена

В царстве голых королей

люди голы, пашни голы,

в небе – вместо журавлей –

поразвешаны глаголы:

дескать, нам всего милей,

дескать, нам всего дороже

царство голых королей –

от беды спаси их, боже!

В царстве голых королей

наведён порядок строгий.

Ночью поступь патрулей

слышат граждане в тревоге.

Мир храня, среди полей

без дорог гуляют танки;

замки голых королей

вырастают, как поганки.

В царстве голых королей

растеряли перья птицы…

Там сплочённый строй нулей

замыкают единицы.

И течёт рекой елей,

и ведут солдаты войны, –

всё обычно, всё спокойно

в царстве голых королей.

Поликлиника

В поликлинике в субботу *

Шум и тарарам

Каждый рад спихнуть работу

И толпится там

Врач сидит, слегка зевает -

Видно крепок спирт

Перед ним мужик стенает,

У него мастит.

Здесь увидишь зубы Гитченсона

Свинку, рожу, лихорадку Ку,

Сучье вымя, конскую стопу,

Волчью пасть и заячью губу

Офтальмолог, гинеколог, нейропсихиатр,

Ото-рино-ляринголог, даже педиатр.

Эти люди на полставки вас научат жить -

Под халатом в одной майке можно год ходить!

Под халатом - зубы Гитченсона,

Свинка, рожа, лихорадка Ку.

Дверь откроешь конскою стопой,

В люди выйдешь с заячьей губой!

1983

После обстрелов, лишений...

После обстрелов, лишений,

пепла

и снега в крови -

бродят по городу тени

счастья, надежды, любви...

Тени замученных женщин,

тени сожженных детей...

Помнят их

меньше и меньше,

не ожидают вестей...

С ними уходят - и с нами -

свет довоенной весны,

песен высокое пламя -

юные грезы страны...

Новые выросли липы,

новые встали дома.

Давние смертные хрипы

сводят доныне с ума.

Где-то у рва, на погосте,

ветви ломает гроза...

Стали деревьями - кости,

стали цветами - глаза.

Тянутся руки растений -

руки

зарытых во рву...

Бродят по городу тени,

ветер забвенья весенний

тихо колышет листву.

1981

* * *

Поэт, что всем неведом, мне дороже

расхожих знаменитостей. Ему

пристало быть внимательней и строже

к своим попыткам, к слову своему.

Ещё он молод, видит не лукаво,

ещё в душе трепещут два крыла,

ещё его не ослепила слава,

не залепила уши похвала…

Ещё любая даль ему доступна,

и замыслами грудь его полна,

мир предстаёт и выпукло, и крупно,

и дней его натянута струна.

Он, кажется, один среди вселенной

и новые приносит ей слова…

Ему – хвала:

поэзия лишь сменой,

лишь сменой да надеждами жива.

Прошлого Боль

От костров и от газовых камер

Понемногу развеялся дым -

Только мир содрогнулся и замер,

Ужас

     призраком замер седым.

Много раз перепахано поле,

Много раз пронеслись журавли -

Только призрак страданья и боли

Никуда не уходит с земли...

Ощущаю тот ужас, немею...

Как наследье, как горькая соль,

Нестихающей раной своею

Переходит в нас

Прошлого

Боль.

1975

Разбитые дзоты у станции Мга...

Разбитые дзоты у станции Мга.

Кирпич и железо, и в пепле снега,

И тишь обгоревшего сада,

И след от воздушных боев в синеве,

И первая кровь на колючей траве,

И первый обстрел Ленинграда...

Лежит мой товарищ на ладожском льду.

Клубится у Гатчины бой.

И это - цена тишине, и труду,

И каждой минуте с тобой.

1946

Родина Россия

Какие видел я метели,

Какие вихри душу жгли,

Какие годы пролетели,

Прошелестели, проползли!

Крутой овеянные славой,

Они летели над страной,

Ползли под проволокой ржавой,

Под говорильней ледяной.

Нерастворим в душе осадок -

Какая свет сокрыла тень,

Как горек был мой день - и сладок,

Как был нелёгок этот день.

Но я до гроба помнить буду:

Со мной судьбу свою деля,

В огонь и воду шла - повсюду

Меня вскормившая земля.

Она жила нелёгкой новью,

Завесив тучи кумачом...

И нёс я в сердце

Боль сыновью,

Которой время нипочём.

1993

Роковая Любовь

Он был сложен, как Апполон,

Она была стройна, как зонд желабоватый.

И каждый день, он словно тень

К ней приходил слегка подвыпивший и фронтоватый.

Вы мне нужней, чем сто рублей,

Вы мне дорожже килограма сульфидина,

Я Вам пою, цветы дарю -

Вы ж холодны, как заливная осетрина!

Он стал суров, как сам Тонков.

Она бледна, как молодая спирохета.

И миокард схватил инфаркт

И в testis полное отсутствие секрета

В аорте гул, и жидкий стул,

Давленье крови опустилось до предела,

Ваш томный взгляд и нежный зад

Уже не гонят кровь в пещеристое тело.

Взяв цианид на суицид -

В её сосудах tonus vitae угасает.

К чему слова - она мертва.

Фолликулин в её крови уж не играет.

1983

* * *

Россия, твою многоликость

прикрыли туманы и дым…

Уже не жестокость, а дикость

бредёт по дорогам твоим.

В разладе, в распаде, в расколе

наощупь ты ищешь ключи,

и вздох человечий: «Доколе?»

летит над тобою в ночи.

Мартены остыли на годы,

в цеха залетают снега,

встают без огней пароходы,

вмерзая в твои берега.

И в заревах даль. И во мраке

по-волчьи горят фонари –

о жажде кричат вурдалаки,

о мести кричат упыри…

Ни старой, ни новой присяги

тобой никому не дано –

но острые, хищные стяги

вблизи замелькали давно.

А времени древняя книга

раскрыта на новой судьбе,

и ветер монгольского ига

свистит, угрожая тебе…

Людская колышется пена,

трещит под ударами дверь, –

и Игорю-князю из плена

уже не вернуться теперь.

Руины Грозного

Руины Грозного страшны,

Дырявых стен провалы...

Опять зловещий лик войны,

В России - всё бывало.

Идёт, как новая волна,

Тревожная година, -

Опять солдату лжёт война:

Ты в бой идёшь за сына.

Войне опять гробы строгать,

Не впрок войне наука, -

Она и сыну будет лгать:

Ты в бой идёшь за внука.

За годом год. За родом род.

Судьбы кровавый поворот.

А мы - сыны иной войны.

Иной весны - победной,

Мы на алтарь принесены

Своей отчизны бедной.

Иная сила нас вела

В огонь - под вой металла,

Но тень двуглавого орла

Над нами не витала...

За годом год. За родом род.

Судьбы кровавый поворот.

И не постичь.

И не понять.

И страшной боли не унять.

1996

Самые слабые звери

Тень промелькнула - ружьё не весу,

лес приумолк,

вспоминая потери...

Крупных зверей не осталось в лесу,

крупные -самые слабые звери.

Мелкий - в игольное влезет ушко,

мелкий - не гибнет от малых лишений...

Крупным - укрыться от глаз нелегко,

крупные - лучшие в мире мишени.

Крупный покажет берлогу свою,

крупный выходит, охотнику веря,

прямо выходит навстречу ружью,

крупные самые добрые звери.

Встретишь охотников и егерей,

встретишь медвежью семью -

на манеже...

Добрых, неловких мохнатых зверей

ныне всё реже ты видишь и реже...

Стало в лесных пустовато краях.

Тени мелькают... Костры зачадили.

Что тут поделаешь?

Даже в боях рослых

не слишком-то пули щадили.

1972

Сель

Сверкает лёд Памира,

Подтаяв по весне...

И свет, и радость мира

В его голубизне.

Ни скалам крутолобым,

Ни всаднику в седле,

Ни смуглым хлопкоробам

На высохшей земле -

От солнечного взора

Не скрыться никуда,

Блестят под ним озёра -

Студёная вода...

Играет тень платана,

По-юному легка,

Светла и первозданна

В камнях шумит река.

Для малого селенья,

Для горного гнезда

И гибель, и спасенье

Гремящая вода.

И чутко люди внемлют,

Когда в тревожный срок

Толчки глухие землю

Уводят из-под ног:

Тогда, как паутину,

Река в лихом году,

Обрушась, рвёт плотину -

Живому на беду...

Блестят в горах Памира

Озёра-жемчуга,

Но боль и горечь мира

Не тают, как снега

1985

Старые Мысли Из Молодых Лет

Чугунные цепи скрипят

на мосту.

Последний гудок замирает

в порту.

Уходит река в темноту...

Но ты побывай на свету

и во мгле,

шинель поноси, поброди

по земле,

в любви обгори -- и тогда

услышишь, как цепи скрипят на мосту,

как долго гудок замирает

в порту,

как бьется о камни вода...

1948

* * *

Тень промелькнула – ружьё на весу,

лес приумолк,

вспоминая потери…

Крупных зверей не осталось в лесу,

крупные –

самые слабые звери.

Мелкий –

в игольное влезет ушко,

мелкий –

не гибнет от малых лишений…

Крупным –

укрыться от глаз нелегко,

крупные –

лучшие в мире мишени.

Крупный покажет берлогу свою,

крупный выходит, охотнику веря,

прямо выходит навстречу ружью,

крупные –

самые добрые звери.

Встретишь охотников и егерей,

встретишь медвежью семью –

на манеже…

Добрых, неловких мохнатых зверей

ныне всё реже ты видишь

и реже…

Стало в лесных пустовато краях.

Тени мелькают… Костры зачадили…

Что тут поделаешь?

Даже в боях

рослых

не слишком-то пули щадили.

* * *

Ты повидал немало на веку,

не раз в лицо хлестала непогода…

Пиши всю жизнь. Оставь одну строку

в душе народа, в памяти народа.

Не палочкой по влажному песку,

Не пальчиком по снегу… Год от года

пусть дышит слово ширью небосвода,

хранит людскую радость и тоску.

Не дорожи покоем. Не дрожи.

Не принимай позорной чаши лжи,

забудь о неизбежности ухода –

не дай погаснуть в сердце огоньку…

Пиши всю жизнь – оставь одну строку

в душе народа, в памяти народа.

У ребёнка – опасный возраст

Мать склонилась над колыбелью:

Только б дитятко не простыло,

У ребёнка - опасный возраст...

В год - грозит ребенку ветрянка,

В пять - грозит ему скарлатина,

Мать не дышит, глядит на сына:

У ребёнка опасный возраст...

Вот уходит ребёнок в школу,

Мать глядит ему вслед в тревоге,

Беспокоится мать за сына:

Не побили бы по дороге,

Не наехала бы машина,

У ребёнка опасный возраст...

Парню двадцать, а ей не спится:

Может сбиться с пути, да спиться,

Да бог знает на ком жениться, -

У ребёнка - опасный возраст...

У мужчины уже седины,

Дети выросли у мужчины,

Только матери - всё едино:

У ребёнка - опасный возраст

1999

Хайямиада

Из-за того, что не пришло, ты не казни себя,

Из-за того, что отошло, ты не кляни себя,

Урви от подлой жизни клок -- и не брани себя,

Покуда меч не поднял Рок -- живи, храни себя.

Тому, кто ощутил, что жизнь сгорела вся,

Не стыдно ль строить дом, тяжелый груз неся?

Мы убедились в том, что жизнь -- всего лишь ветер,

Тот в горе будет, кто на ветер оперся.

Что не стыдишься низкого разврата,

Отказа от запретов шариата?

Весь мир себе, допустим, заберешь --

Но все ж его оставишь ты когда-то...

Послушай, юноша, что старец произносит --

Он только суть одну тебя постигнуть просит:

Не должен ты дружить с безграмотным невеждой,

Не должен труд вершить, что пользы не приносит.

И с другом и с врагом ты должен быть хорош.

Кто по натуре добр, в том злобы не найдешь.

Обидишь друга -- наживешь врага ты,

Врага обнимешь -- друга обретешь.

1981

Храм

Различить в запустенье непросто

Безымянных творцов мастерство...

Храм стоит посредине погоста,

Порастрескалась кладка его.

Кто придет к позабытому чуду?

Там, внутри, полумрак неживой,

Обвалилась извёстка повсюду,

Камни скрыты под дикой травой...

И мутнеет небесная сфера,

Облака пробегают гуртом,

Вера старая, новая вера

Под косым заплутались крестом

Потускнела давно позолота,

Отторгается времени пласт...

Перестраивать многим охота -

Только строить не каждый горазд.

1987

* * *

Щербаков переулок таков,

что его вам покажет не каждый –

глуховат он, старик двухэтажный,

ныне мало таких уголков.

Весь-то в десять шагов шириной,

он притих, серовато-зелёный…

здесь в тридцатые годы

со мной

тополя подрастали и клёны.

Тут учился я в школе. Давно.

Голос детства

не так уж и гулок…

Но ведь мне одному и дано

этот добрый воспеть переулок:

в узких стёклах – игру облаков,

школьный двор,

и кирпичную баню,

и герани,

и мрак чердаков,

и далёкую девочку Таню…

На воде затихают круги,

листья медленно падают с веток –

и в душе

отдаются шаги

не пришедших с войны однолеток…

В мире новая всходит трава,

но былое – нетленно доныне.

Клёны выросли,

банька жива,

а вот девочки нет и в помине.

Здесь её сохранилось окно –

угол Троицкой…

Запахи булок…

В общем, грустное вышло кино…

Но ведь мне одному  и дано

этот добрый воспеть переулок.