Семён
Гудзенко

Сапёр

Всю ночь по ледяному насту,

по чёрным полыньям реки

шли за сапёром коренастым

обозы,

танки

и полки.

Их вёл на запад

по просекам

простой, спокойный человек.

Прищурившись, смотрел на снег

и мины находил под снегом.

Он шёл всю ночь.

Вставал из лога

рассвет в пороховом дыму.

Настанет мир.

На всех дорогах

поставят памятник ему.

1942

Товарищи

Бойцы из отряда Баженова прошли по тылам 120 км, неся раненого.

Можно вспомнить сейчас,

отдышавшись и успокоясь.

Не орут на дорогах немецкие патрули.

По лесам непролазным

и в озёрах студёных по пояс

мы товарища раненого несли.

Он был ранен в бою,

на изрытом снарядами тракте...

Мы несли его ночью,

дневали в лесу.

Он лежал на траве,

не просил: «Пристрелите.

Оставьте».

Он был твёрдо уверен —

друзья донесут.

Стиснув зубы до боли,

бинтовали кровавые раны.

Как забыть этот путь!

Он был так безысходно далёк.

Голодали упрямо,

но каждый в глубоких карманах

для него

почерневший сахар берёг.

Мы по рекам прошли,

по нехоженым топким болотам.

Мы пробились к своим

и спасли драгоценную жизнь.

Это в битвах рождённый,

пропитанный кровью и

потом,

самый истинный,

самый русский

гуманизм.

1942

* * *

Прожили двадцать лет.

Но за год войны

мы видели кровь

и видели смерть –

просто,

как видят сны.

Я всё это в памяти сберегу:

и первую смерть на войне,

и первую ночь,

когда на снегу

мы спали спина к спине.

Я сына

верно дружить научу, –

и пусть

не придётся ему воевать,

он будет с другом

плечо к плечу,

как мы,

по земле шагать.

Он будет знать:

последний сухарь

делится на двоих.

...Московская осень,

смоленский январь.

Нет многих уже в живых.

Ветром походов,

ветром весны

снова апрель налился.

Стали на время

большой войны

мужественней сердца,

руки крепче,

весомей слова.

И многое стало ясней.

...А ты

по-прежнему не права –

я всё-таки стал нежней.

Май 1942

После войны

Над нами тысячи стрижат,

как оголтелые, визжат.

Как угорелые, стремглав

весь день бросаются стрижи

в заброшенные блиндажи,

в зелёную прохладу трав.

Они купаются в росе,

они росой опьянены.

По Кишинёвскому шоссе

мы возвращаемся с войны.

Вокруг трава до самых плеч,

такая, что нельзя не лечь.

Вода в ручьях на всём пути –

пригубишь и не отойти.

И по заказу старшины

то солнцепёк, то ветерок.

Мы – из Европы. Мы с войны

идём с победой на восток.

...Как сорок первый год далёк!

1945, Бессарабия

Эпилог

Я прошёл не очень много

и не очень мало:

от привала до привала,

от границы до границы,

от криницы до криницы,

от села и до села.

И была моя дорога

и трудна и весела.

Что скрывать:

бывало грустно

и тревожно одному.

В древней крепости у Хуста,

в низких тучах, как в дыму,

я решил: пора домой,

пошатался по дорогам;

я решил: окончен мой

путь по каменным отрогам.

Но меня окликнул вдруг

фольклорист из МГУ:

– Поломалась бричка, друг!

Помоги!

– Что ж, помогу...

Колесо, разбрызгав дёготь,

в пыль свалилось па шоссе.

Я бы мог его не трогать,

и поймут меня не все:

я забыл о дальнем доме,

позабыл обратный путь.

Бричка в цокоте и громе

понесла под облака.

Мы лежали на соломе,

захмелевшие чуть-чуть.

Кони встали на подъёме,

как меха раздув бока.

И клубился пар горячий,

будто горн у них внутри.

Только утро звёзды спрячет

и почистит медь зари,

фольклорист очки снимает,

умывается росой.

Всё на свете понимает

фольклорист из МГУ –

хворост с грохотом ломает,

ходит по лесу босой

и записывает песни

на некошеном лугу.

Песни те, что записали

на некошеной траве,

грянут в лекционном зале

в шумном городе Москве.

Встанут, небо подпирая,

из-за песенной строки

люди сказочного края –

пахари и горняки.

...Мы прощаемся.

И снова

мне, выходит, по пути

с агрономом в плащ-палатке.

– Не могли бы подвезти?

И по сёлам Верховины

мы кочуем до утра.

А потом на переезде

приглашают шофера:

– Едем с нами на бумажный

комбинат!

– Едем лучше на солотвинскую соль!

– Ты ведь не был в заповедниках

Карпат!

– Пригласить тебя к дорожникам

позволь!

И опять по Закарпатью

я скитаюсь до утра.

...Мы прощаемся.

И снова

мне, выходит, в путь пора.

Нет конца моей дороге

и не ждёт меня порог!

Видно, снова в эпилоге

Начинается пролог.

1946–1947

* * *

Мы не от старости умрём, –

от старых ран умрём.

Так разливай по кружкам ром,

трофейный рыжий ром!

В нём горечь, хмель и аромат

заморской стороны.

Его принёс сюда солдат,

вернувшийся с войны.

Он видел столько городов,

Старинных городов.

Он рассказать о них готов.

И даже спеть готов.

Так почему же он молчит?

Четвёртый час молчит.

То пальцем по столу стучит,

то сапогом стучит.

А у него желанье есть.

Оно понятно вам?

Он хочет знать, что было здесь,

когда мы были там...

1946

* * *

Я пришел в шинели жёстко-серой,
выданной к победному концу,
юный, получивший полной мерой
всё, что полагается бойцу.
Для меня весна постлала травы,
опушила зеленью сады,
но опять из-за военной травмы
побывал я на краю беды.
Сон мой был то беспробудно жуток,
то был чутче гаснущей свечи,
жизнь мою спасали много суток
в белом, как десантники, врачи.
На Большую землю выносили
сквозь больницы глушь и белизну,
словно по завьюженной России,
первою зимою, в ту войну.
Смерть, как и тогда, стояла рядом,
стыл вокруг пустынный, чёрствый снег,
кто-то тихо бредил Сталинградом,
звал бойцов, просился на ночлег.
Все мои соседи по палате,
в белоснежных, девственных бинтах,
были и в десанте, и в блокаде,
и в других неласковых местах.
Мы врага такого одолели –

никому б его не одолеть,
на войне ни разу не болели,
а теперь случилось заболеть...

1952, последнее стихотворение