Семён
Крайтман

* * *

десяти мужей не нашлось.

не хватило двух.

служка сбивался,

путая звуки букв.

я хотел позвать землекопов.

их было трое,

изменявших дождливый, мраморный, злой пейзаж,

(бородатый Шлиман,

проникший в сырой трельяж)

укрывавших мир,

промокшей, тугой землёю.

но зачем мне чужие люди,

уж как-нибудь....

и не в цифре суть,

и даже не в слове суть.

а потом проступило солнце,

и вот разжались,

как уставшие пальцы тучи

и небеса,

словно женщина,

в женской судороге

закрывающая глаза,

светлели, текли,

взлетали, преображались.

* * *

мой сын говорит: – тщета...

говорит: – томление ветра.

из Ливана привозит кедр,

золотые слитки

из Офира...

всему своё время, учит.

когда кончается лето

и воздух сыреет,

вспоминая о первой битве,

ноет плечо.

– маленький, мудрый мальчик,

убийство тоже неслабая повитуха.

я брожу по берегу моря,

в дали маячит

дождь.

из орудий струнных, доступных слуху

он один и остался.

начальник хора

давно ушёл на войну и пропал без вести.

темнеет.

дымит луна.

пора возвращаться в город.

вот такие псалмы, сынок,

вот такие песни.

* * *

оттого, что страсть

владычествует над мирами,

жизнь сведётся к рассказу: «как я провёл то лето...».

старику в капюшоне, утром, на переправе,

я не мокрую, медную, мелкую передам монету,

но старый листок,

со следами тоски и клея,

со словами, тебе подаренными когда-то,

уже полустёртыми.

вот подошло их время

саваном стать, оправданием, песней, платой.

и уже на другом берегу

я услышу в речном тумане,

как мой перевозчик, присев на скамью баркаса,

будет читать,

стылыми шевеля губами:

– так прекрасна, моя возлюбленная, так прекрасна.

* * *

получилось, из всех твоих

«одноклассников.ру»

я был тем, кто любил тебя,

кто говорил: – умру,

если тебя не будет.

высохшим голосом ржавым,

осыпающимся от волнения, нёс какую-то ерунду...

вот просторные небеса в городском саду,

вот гусар, муравей, Амалия....

евангелие Окуджавы.

ты уехала в каменный город.

потом и я

исчез, как и не было.

вернулся в свои края,

жил среди пальм, похожих на кисточки для бритья.

... – такие же вздорные.

во времена полнолуний

смотрел на море,

смеялся, играл с котом.

писал какие-то письма и только потом

умер.

* * *

я закрываю книгу и иду

пропащим, чёрным, мраморным, дождливым

февральским утром.

в слипшемся саду,

шевелится листва.

неторопливо

по апельсинам катится вода.

подъехавший автобус увидав,

я ускоряю шаг

и как ни странно

он ждёт меня,

стоит под фонарём,

под утром, под дождём, под февралём.

...пусть Гамлета четыре капитана...

как воина...

я книгу дочитал.

автобус катит.

плещут в лужах шины

и чавкают.

и местный Левитан

день открывает вестью о Едином,

мы едем к морю,

светофоры, спуск

на скоростную.

поворот направо.

дождь.

на востоке трескается мрамор.

вдали на рейде мокнет сухогруз.

* * *

светлеет небо.

за витком виток

в нить переходит пряжа.

лист рябины

приник к окну

и преподобный инок

хвощит доску и в воду льёт желток.

великий князь ждёт божьего суда.

на небо смотрит.

пробует креститься.

дождь тянется.

по полю бродит птица.

великий князь зовёт к себе жида.

и я иду.

и в полушаге от

его руки,

я чувствую, как тесно

по кадыку холодное железо

ползёт

и воздух хлюпает

и вот

бессонный инок,

отворив окно,

в дожде разводит лазурит и сажу.

и троица благословляет чашу.

и падает на пол веретено.

* * *

отряхивает фартук мукомол.

столяр любовно гладит новый стол.

день кончился, подкрашивает стены

закат.

«уить-пить-пить», – свистит щегол

желтеет кипарисов частокол.

Исус Христос ушёл играть в футбол,

на пустыре.

колено на колено.

и я бегу, я с вами пацаны.

ещё немного, станут не видны

ворота, мяч,

умрёт последний житель....

бегом через преториум:

вольер,

собаки, лаз в стене,

столетний кедр,

легионер, опять легионер...

– пустите, что вы дяденька, пустите.

на пустыре игра, вернее бой.

в пыли мальчишки носятся гурьбой.

закашлялся, в свисток пытаясь дунуть,

судья.

щегол,

кружит над головой.

Исус Христос с разбитою губой

стоит в воротах

радостный, худой

и загорелый.

кто бы мог подумать...

* * *

тем временем мой голос опустел.

я говорю, но слов своих не слышу.

их звук внезапно оказавшись лишним

ушёл, оставив место пустоте.

так врач от безнадёжного больного

выходит, прикрывая дверь,

ни слова,

не проронив.

и время стало тем,

тем временем, где мне отведено

отсутствие.

на чёрно-белом фото

видны слова:

«когда-то», «где-то», «кто-то»,

«не восполнимо» и «не суждено».

и женщина из не моей весны

глядит в хрусталик новенького ФЭДа

к её плечу льнёт северное небо.

глаза её

полынны и степны...

* * *

– к червоному вальту, червоный туз!

там дачники играют в подкидного....

выходит в переулок дядя Лёва –

хозяин дачи.

раздаётся хруст,

сырой, мясистый хруст арбузной корки.

они смеются....

– врежь-ка козырным...

хозяин дачи сглатывает дым

и морщится,

как принявший касторки

больной.

сосед мой, мой негласный друг

седой такой, слезящийся, небритый.

– запомни ингеле, он говорит мне,

триппер,

болезнь, он говорит мне,

грязных рук.

мы смотрим с ним на море.

по волне,

бегут, искрятся солнечные тени.

и где-то вдалеке проходит время

любви моей,

не зная обо мне.

хозяин дачи дёргает плечом,

глядит на женщин, уходящих с пляжа...

a по забору бродит паучок.

и вяжет паутину.

вяжет, вяжет...

* * *

когда б ты знала

из какого сора...

не тот, знакомый,

а другой, который

к тебе,

к прикосновенью твоему

так горько, невозвратно опоздавший,

на площади рассветной крошит мякиш

в хлопочущую, птичью кутерьму.

ещё прохладно, муторно.

далёкий,

растерянный, протяжный, одинокий

курлычет ветер тёмною листвой.

пустой трамвай, стуча дверями катит.

любовник, позабытый под кроватью

слезу роняет в тапочек чужой.

и исчезает ночь,

остатки ночи.

уже хромает сказочный молочник

по сероватым улицам пустым.

в корявый колокольчик свой колотит.

уже светает.

и «другой» уходит.

и небо расступается за ним.